Вместо эпилога

С экрана видиона доносился истошный рев боевых мамонтов, лязг оружия, крики и стоны сражающихся.

На залитой солнечным светом и запруженной людьми площади кипела битва. Впереди толпы, штурмующей дворец царя Атлантиды — ничтожного и жестокого Такабади — Итта II, билась неразлучная троица друзей.

Светловолосый гиперборей Мрак направо и налево рубил сверкающей секирой, выкованной из обломков железного метеорита. Громадный африканец Кафи ловко орудовал неподъемной дубиной, усаженной острыми кремнями.

Копье Ункаса — краснокожего из диких американских лесов — как молния поражало жирных, раскормленных гвардейцев в неудобных золоченых панцирях. Изображение изменилось. Действие теперь происходило в храме злобного бога Адримана.

На алтарной плите, прикованная золотыми цепями, была распластана возлюбленная Мрака — золотоволосая Лаяна. Из одежды на ней было лишь несколько обрывков леопардовой шкуры, разорванной в схватке и прикрывавших ее стати чисто символически. Над ней с выражением жестокого сладострастия на лице, на котором и без того были неизгладимо запечатлены все возможные и невозможные пороки, нависал Верховный жрец Адримана, коварный Тоойорг-Остар.

Хор евнухов неподобающе грубыми голосами исполнял гимн злым силам, а две изысканно обнаженные жрицы уже несли на золотом блюде с тележное колесо величиной священный каменный топор.

Злодей явно был настроен принести очаровательную северянку в жертву своему кровожадному божеству, и его не смущал даже шум битвы снаружи и грохот тарана в бронзовые ворота храма.

На экране вновь замелькали окровавленные мечи и секиры, но я был более чем уверен, что миллионы зрителей сейчас, замерев, ожидают: успеет Мрак спасти Лаяну или она разделит участь своей подруги и возлюбленной Кафи — прекрасной чернокожей Тайлы, отказавшейся удовлетворить похоть царя атлантов и скормленной за это хищным птеродактилям на Проклятом плоскогорье.

В отличие от них, я знал, что на этот раз хорошего конца не будет и гиперборей найдет бездыханное тело невесты.

В дверях появилась моя жена. Постояла на пороге, посмотрела на меня (я старательно делал вид, что не вижу ее) и прошла в гостиную.

Улыбнувшись, Марите присела рядом.

— Опять «Проклятое плоскогорье» смотрел? — спросила она.

— Оно самое, — подтвердил я.

Жена вновь улыбнулась:

— Не понимаю только, зачем было убивать бедняжку Оляну.

— Лаяну, — механически поправил я.

— Ну, пусть Лаяну. Ты вспомни, как тебя зрители ругательными письмами завалили.

— Пусть и дальше заваливают, — буркнул я. — Надоело ее спасать — семь раз уже! И вообще, я бы всю троицу прикончил с таким удовольствием…

— И не стыдно тебе — люди их так полюбили! И кстати…

— И кстати, благодаря им я — экая неблагодарная скотина — живу в этом прелестном домике, а моя жена ездит на «скандии», так?

Марите рассмеялась в ответ на незамысловатую шутку:

— Кстати о «скандии». Я собираюсь приобрести новую модель, а у нас осталось не так много денег, так что придется тебе делать новую серию.

— Ох, дорогая, и почему бы тебе не поездить на чем-нибудь поскромней? Хоть даже на «лани» или «тарпане»?

— Вот еще! — Мария фыркнула. — Ты бы еще сказал — на «стриже» первого выпуска… Ты еще скажи, что мне надо «сапфир» продать!

Я промолчал, не желая лишний раз ссориться с женой. Тем более что «сапфир» — купленная в прошлом году яхта — была моей головной болью.

Собственно говоря, это была не яхта, а перестроенная рыболовецкая шхуна водоизмещением в двести с лишним тонн.

Увидев ее еще на стапеле в рыбацком поселке недалеко от Клайпеды, Мария тут же нестерпимо возжелала ее приобрести.

Все мои возражения и даже последний, отчаянный аргумент, что я неважный моряк (лгать ей мне никогда не доставляло удовольствия), во внимание не принимались.

И вскоре, вместо того чтобы предаваться блаженному безделью в особнячке среди густых сосновых лесов, я должен был править треклятой посудиной.

Марите много раз заявляла, что не понимает, как я могу предпочесть свежему морскому ветру и стремительному бегу под парусами валяние в безделье на травке.

Разумеется, ей было невдомек, что моря, ветра и парусов за последние семь лет я хлебнул более чем достаточно, а вот того самого, нелюбимого ею ленивого покоя не набралось бы и полугода.

К тому же вместе с нами отдыхать отправлялись ее многочисленные друзья и родные, наперебой изводившие меня восхищенными охами и ахами по поводу моего умения управлять яхтой.

Было особенно непереносимо, когда вся компания требовала, чтобы я вышел в море в свежую погоду. И пока они радостно визжали, когда очередной вал подбрасывал нас высоко вверх, я, про себя матерясь и утирая с лица ледяные брызги, всеми силами старался не дать «сапфиру» стать бортом к волне.

— Яхта дорого обходится, — опять фыркнула она. — А вспомни, сколько ты тратишь на секретаршу! — Марите даже не думала скрывать своего раздражения. Причина тут, конечно, была не в деньгах: мне пришлось сменить за неполных полтора года нашего брака уже двух стенографисток, по мнению жены слишком молодых и красивых. — Сколько раз тебе говорила — купи магнитофон.

Я промолчал. Что тут сделаешь? Объяснить ей, что магнитофон тут не поможет, я был бессилен. А обсуждать денежные вопросы не любил тем более.

Однажды Марите истратила почти половину своего гонорара на какой-то необыкновенный кулон с бриллиантами и сапфирами как раз в тот момент, когда наш почтовый ящик был забит неоплаченными счетами. Я тогда промолчал: в конце концов, это ее деньги.

— Так все-таки, что тебе твои герои плохого сделали? — спросила жена чуть погодя.

— Да ничего. Просто… надоели хеппи-энды, — задумавшись, пробормотал я.

— Хе… что?

— Хорошие концы. Хеппи-энд — в переводе с английского: счастливый конец.

— Вот уж не думала, что ты знаешь английский, — пожала плечами Мария.

— Я его изучал в школе.

Новое пожатие плечами:

— Надо же! Кому нужен язык этого заурядного островка? Ничего из себя не представляют, вон, даже от ирландцев им досталось, а туда же! У них даже поэзии нормальной нет — только и темы, что драки да пьянство. Один Шекспир чего стоит! А этот их ужасный футбол?! Кстати, я на днях очень удивилась: оказывается, во Франции — нет, ты подумай, во Франции! — появилась своя футбольная команда!

Последние слова заставили меня расхохотаться. Невольно припомнилось, как в тот год, когда я покинул свой мир, французы раскатали нашу сборную на чемпионате мира со счетом восемь-один.

— Вот именно — смех и только! Франция, с ее великой утонченной культурой, и футбол! Надеюсь, долго это не продлится, иначе я буду плохо думать о французах. На месте их королевы я бы эту игру запретила! Под страхом публичной порки, вот так!.. Кстати, ты не забыл? Мы же собирались съездить в город! — Сообщив это, супруга поспешила меня покинуть.

Я начал просматривать сегодняшнюю почту. Первую дюжину писем составляли уже упоминавшиеся моей женой всевозможные проклятья по поводу зверской расправы над Лаяной и требования воскресить ее, хотя бы с помощью самого Адримана.

В послании со штампом Вышневолоцкого университета какой-то профессор упрекал меня, что в своих фильмах я проповедую антинаучную гипотезу о существовании Атлантиды, тем самым вводя в заблуждение юные неокрепшие умы.

Было довольно трогательное письмо с Аляски, от клуба (здесь говорили — товарищества) поклонниц женских персонажей моих фильмов. Они занимались стрельбой из лука, конным спортом, фехтованием, разнообразными единоборствами, а самые храбрые даже летали на планерах (в «Багряной скале» Лаяна с Лайли и Мраком бежали из крепости злого чародея на самодельном дельтаплане). К письму было приложено цветное фото членов клуба, которое я предпочел побыстрее спрятать в ящик стола. С учетом того, что почти половина девчат была одета в костюмы, скопированные с одеяний их любимых героинь, вряд ли фотография вызвала бы восторг у Марите.

Что делать — моя жена хотя талантливая и добрая, но капризная и взбалмошная особа, к тому же не ревнующая меня разве что к одним только соснам, окружающим наш дом.

Таких писем я получаю много и, наверное, еще больше получу. Все-таки, как ни крути, а я успел уже давно стать знаменитостью. Не звездой, конечно, — тут мне далеко до жены.

Но фильмы по моим сценариям как-никак показывают, и деньги за это хоть и не такие большие, как хотелось бы, а капают.

Как все-таки странно: в своей жизни, в детстве да и позже, я кем только не мечтал стать — летчиком, космонавтом, великим изобретателем, гонщиком, знаменитым джазменом. Но никогда — торговцем, моряком или киношником. Но именно это осуществилось.

Да, с моей биографией поневоле сделаешься философом!

Я отодвинул декоративную панель на стене над столом — наивную защиту от воров — и занялся спрятанным за ней сейфом. Это вошло у меня в привычку — проверять его содержимое регулярно, и на то была причина".

Вставив ключ в третью по счету скважину — две другие намертво блокировали замок — и набрав код из букв и цифр, я открыл сейф.

На верхней полочке лежал шестнадцатизарядный «Арктуро» с клеймом Миланской оружейной фабрики — медвежьей головой. Он полагался мне как судовладельцу. На нижней лежала нетолстая пачка денег, папка с документами (бумаги на дом и договоры со студиями), коробка малокалиберных патронов для «Ласки» — крошечного дамского револьверчика (в последнее время Мария завела привычку всюду таскать его с собой). Тут же стояла шкатулка с украшениями. Не самыми дорогими — те хранились в нашем банковском сейфе.

Но не золотые цацки, которых за прошедшие годы через мои руки прошло немало, и тем более не оружие интересовало меня.

Там, среди запонок и цепочек, лежал темный золотистый кристалл, заключенный в строгую стальную оправу. Вытащив его, я осторожно сжал его в ладони и закрыл глаза. Ничего не произошло. Выждав минуту, я положил его обратно.

Помню, как-то мы тоже собирались на очередной светский прием, и я застал жену перед зеркалом, примеряющей Застывшее Пламя. Я еле удержался, чтобы не кинуться к ней и не отобрать бесценный камень, но в последний момент сдержал себя: не хватало еще привлечь ее внимание к этому и без того странному украшению. Весь прием я сидел как на иголках, боясь, как бы она, не дай бог, не потеряла его или как бы он не ожил в ее руках. К счастью, все обошлось, и больше моя жена его не надевала. Должно быть, слишком скромное украшение ей не понравилось.

После этого случая я вновь подумал о том, что кристалл надо спрятать понадежнее, но опять ощутил странную, иррациональную боязнь расстаться с талисманом Древнейших надолго. Словно бы это грозило мне чем-то страшным.

Хотя что такого особенно страшного могло грозить мне здесь, в этом мире?

Тут все было как будто похоже на мир, где я родился. И одновременно почти все было другим.

Корабельный штурман назывался пилотом, а летчик — штурманом (самолеты тут изобрели в Голландии).

Англия, всегда бывшая самой заурядной страной, была уже лет триста с лишним как республикой, во главе которой стоял лорд-протектор, а во Франции до сих пор правили короли (на данный момент — королева). Королева правила и Ирландией.

Италия являла собой своего рода федерацию мелких республик и монархий, возглавляемую тремя консулами, избиравшимися на год. Один представлял республики, еще один — королевства и герцогства, а третий назначался римским папой. Мальтой до сих пор управлял великий магистр Ордена госпитальеров.

На месте Китая было пять государств — от Маньчжурии на севере до Тибета на юге. Индия никогда не была колонией европейцев (до сих пор там у власти кто-то из Великих Монголов). А Японские острова были разделены на два примерно одинаковых государства — империю Ниппон на севере и христианское королевство Рюкю на юге, со столицей на Окинаве, которому принадлежал также и Тайвань, именовавшийся здесь Формозой.

В этом королевстве имелись, кроме короля, еще и графы, маркизы и бароны, а также кардинал Японский и Формозский. Один японец еще в прошлом веке даже был выдвинут на должность папы, но, естественно, не набрал голосов.

Кстати, шестьдесят с лишним лет назад Ниппон и Русская держава воевали, после того как поклонники Аматерасу высадили десант в Корее, но, в отличие от знакомой мне истории, захватчики были с позором вышвырнуты с материка, а их флот пущен ко дну.

Вторым по величине государством мира была Португальская империя, включавшая территорию Бразилии — просто кто-то из королей перенес столицу государства на Американский континент.

На месте Штатов и Канады — целая куча испанских, голландских, скандинавских, ирландских, французских и даже индейских государств.

Впрочем, довольно о местной истории и географии.

Скажу лишь, что это было далеко не самое худшее место, где я мог оказаться.

Тем более что именно ему, видимо, суждено стать для меня домом на всю оставшуюся жизнь.

Мирный, благополучный, спокойный континуум. Ни атомного оружия, ни тяжелых стратегических бомбардировщиков, ни отравляющих газов. Последняя большая война, которая могла бы претендовать на звание мировой, произошла восемьдесят пять лет назад. Единственная сверхдержава — та, в которой я живу, — давно уже не озабочена новыми завоеваниями или химерой мирового господства.

О террористах и наркомафии тут и слыхом не слыхивали. Тишь да гладь, одним словом. И признаться, мне не очень весело осознавать, что когда-нибудь — через тридцать, пятьдесят или даже сто лет — это спокойствие неизбежно будет взорвано ходом истории. Потому что все хорошее рано или поздно кончается.

Заперев дверь и поставив дом на сигнализацию (это полезное изобретение было знакомо тут уже лет пятьдесят), я вывел автомобиль из гаража. Не дорогую шведскую «скандию», конечно, а «стриж» шестой модели.

Мария в горностаевой шубке поверх жутко декольтированного платья уселась рядом, и мы выехали на пустынное шоссе, идущее к Полоцку. Уже через двадцать минут «стриж» пересек городскую черту.

Автомобиль двигался мимо церквей, вовсе не похожих на те, которые еще стояли у меня на родине, мимо овеянной жуткими легендами Псковской башни, где в течение трех веков пытали и казнили преступников и в подвалах которой людей умерщвляли голодом. Мимо широкой лестницы, ведущей к Коронной площади, — две сотни крутых ступенек ижорского синего гранита. Мимо особняков и дворцов, окруженных садами.

Мимо банков и ювелирных магазинов, мимо правительственных зданий, построенных еще в позапрошлом веке…

Все-таки хороший город Полоцк — столица Державы Русской. Почему ею стал именно Полоцк? А чем он хуже всех других русских столиц (даже я знаю семь в пяти мирах)?

За прожитое здесь время я, разумеется, наизусть выучил все исторические места столицы. Вот на этом самом месте, на площади перед Немецкими воротами, когда-то в железной клетке и ошейнике был выставлен последний великий магистр Тевтонского ордена. И еще долго вороны клевали его мертвое тело. Холм Королей — на нем во время Второй Северной Войны нашли свой конец два короля, польский и шведский, разорванные на куски пущенной с башни Коронного замка пятипудовой бомбой.

Девичий дворец — тут царь Сидор I три с половиной века назад содержал свой гарем и тут же был заколот женихом похищенной им княжны Трубецкой, прямо в спальне, буквально на очередной красотке.

Главная магистраль города — проспект Ольгерда V, в конце которого взору открывается Полоцкий Кремль, построенный из темно-багряного кирпича.

У кинотеатра на перекрестке улиц Довмонта Великого и Александра Невского я притормозил — там как раз шел мой самый первый фильм, «Крылья Хорова». На афише была изображена длинноволосая брюнетка в кожаной мини-юбке и кольчуге, державшая короткий меч, а на заднем плане — нефритовая статуя оскаленного чудовища (помню, художники измучились, подбирая подходящую по цвету краску для декорации). Главную роль той самой брюнетки в нем сыграла моя тогда еще будущая жена.

Фильм этот, несмотря на кассовый успех, я считал своей неудачей — до последнего момента я был убежден, что сценарий, годившийся, как я думал, разве только для дефективных детей, будет выброшен в корзину. Но, к моему величайшему удивлению, сценарий был с восторгом принят, фильм снят и по-прежнему, хотя прошло два года, был любим жителями страны, которую судьба отвела мне в качестве новой родины.

А страна эта и жизнь в ней были недостижимой мечтой для миллиардов людей из многих и многих — самых разных — миров.

Тихая, спокойная и вместе с тем — богатая и сильная. Политики — ровно никакой. Великие свершения уже давно свершены, и их плодами можно благополучно пользоваться. Нынешнему монарху далеко за семьдесят, и о своем существовании он напоминает только очередными указами о награждениях. Должность председателя парламента, Великой Рады, была чисто номинальной, и ее занимал старейший из депутатов. Министры тоже подданным не докучали. А за дневную зарплату дворника можно было купить половину молочного поросенка, и на выпивку кое-что останется.

Помню, как я впервые попал сюда, в этот город. Дело было зимой, незадолго до Рождества.

Всю ночь тогда я бродил по ярко освещенным улицам без цели и смысла, смотрел на гуляющую публику, на детей, играющих в снежки, смотрел на разноцветные окна, откуда слышалась музыка… И нестерпимо хотелось плакать от тоски. Тогда я, наверное, еще не излечился от лихорадки странствий, еще не смирился и видел в этом мире только комфортабельную тюрьму, из которой вряд ли вырвусь.

Потом тоска исчезла, я не то чтобы смирился, просто успокоился… А когда я однажды утром увидел этот город из окна квартиры Марите, он мне показался просто очаровательным.

Но как бы то ни было, я никогда не перестану смотреть на этот мир со стороны. С грустью понимаю, что никогда он не станет моим до конца.

Своим, как я теперь думаю, может быть только тот, в котором ты впервые увидел солнце и синеву неба, где жили несчитанные поколения твоих предков. Стоило пройти сотни миров, чтобы это понять. Наверное, каждый человек, где бы он ни родился, может по-настоящему любить только свой мир, и любой другой так навсегда и останется для него «не тем».

Впрочем, глупо и уж во всяком случае несправедливо было бы с моей стороны жаловаться на судьбу.

Я мог столько раз погибнуть. Меня могло выбросить в куда менее уютном месте. И сколько еще угроз подстерегало меня на избранном пути?

Только представить, какая судьба могла ожидать моих спутников. Что случилось с ними? Быть может, они оказались в открытом океане и пережили долгую мучительную агонию, цепляясь за обломки нашего кораблика? Или были выброшены в пустыне, где их ждала гибель от жажды? Или угодили в лапы работорговцев, а то и людоедов? Или просто оказались замурованными в одном из безлюдных миров до конца своих дней?

В который раз я вернулся в мыслях к тому, что произошло после того, как мир, ставший домом нашим товарищам, остался позади.

К ближайшей точке перехода мы вышли следующим утром после отплытия. Но место было весьма оживленным, временами горизонт пестрел парусами яхт-домов, а несколько раз мимо неторопливо продрейфовали плавучие острова. Так что поневоле пришлось лечь в дрейф до темноты. И вот не без робости я сжал в руке Застывшее Пламя, выслушал вопросы неведомого собеседника и словно со стороны увидел, как наш «Таэранги» вошел в туманное зеркало.

На этот раз не было океана жемчужного марева. Вокруг меня сомкнулась синяя тьма с далекими крошечными огоньками и туманными сполохами на грани видимости.

Затем все исчезло, и я обнаружил, что лежу на земле среди разлетевшихся в разные стороны досок — останков «Таэранги».

До сих пор не имею представления, в чем было дело.

Прежде всего, я почувствовал, что талисман Древнейших совершенно не откликается на мой мысленный приказ.

Может быть, я внезапно утратил власть над ключом или сам талисман почему-то вдруг потерял свои свойства. А может, он изначально был запрограммирован на какое-то ограниченное число перемещений?

Переварив этот факт и приняв его пока как данность, я сосредоточился на ближайшей перспективе.

Предстояло решить вопрос с выживанием в мире, куда меня занесло.

Судя по всему, я оказался где-то в средних широтах, причем ближе к северу, нежели к югу.

Ничего более определенного окружающая природа сказать мне не могла.

Даже время года могло быть и поздней весной, и ранней осенью.

Меня с равным успехом могло выбросить в Канаде и Приуралье, под Москвой и в Нормандии.

Поэтому, еще раз осмотрев жалкие обломки нашего суденышка, я сориентировался по солнцу и пошел на восток.

Спустя пару часов, продравшись сквозь заросли лещины, я вышел на старую просеку, уже заросшую невысокими тонкими березками и осинами. Это меня и обрадовало, и одновременно несколько встревожило. С одной стороны, здесь живут люди, и в их распоряжении имеются как минимум железные топоры, а с другой… люди есть люди.

Очевидно, эти места не принадлежали к посещаемым.

Один раз мне послышался отдаленный гул, похожий на тот, какой издают реактивные самолеты. Я посмотрел вверх, но в небе не наблюдалось ничего похожего на летательный аппарат или след инверсии. Но это опять же ничего не значило.

Еще через несколько часов я вышел к шоссе, вымощенному булыжным камнем.

Пройдя по обочине всего пару сотен шагов, я обнаружил лужицу машинного масла, из чего сделал несомненный вывод, что тут имеет место техническая цивилизация.

После некоторых раздумий я закопал пистолет у приметного камня на развилке шоссе, предварительно завернув его в кусок ткани от паруса, подобранный на месте крушения. Вряд ли у здешних жителей принято вот так сразу убивать незнакомцев. А вот из-за незарегистрированного оружия вполне могут сцапать.

(Теперь этот пистолет лежит в абонированном мной сейфе Днепровско-Байкальского банка. В том же сейфе я хотел вначале спрятать и Застывшее Пламя. Но потом испугался, что, может быть, он оживет когда-нибудь, а я этого не узнаю.)

Чуть подумав, я стал на обочине и принялся ждать попутной машины.

Уже потом я понял, что тогда откровенно сглупил: откуда знать, что в этом мире происходит, и на дороге мог вполне появиться танк или грузовик, набитый солдатами, имеющими привычку сначала стрелять, а потом уж разбираться.

Но спустя час (я уже начал терять терпение) из-за поворота появился тяжелый трейлер. С виду он напоминал старый МАЗ, так что у меня даже екнуло сердце.

Машина затормозила метрах в пяти от меня.

Из кабины выглянула усатая физиономия под высоким картузом, принадлежавшая мужику лет сорока.

— Ну и одежа, — прокомментировал он наконец. — Никак, цирк ограбил?

— Почти угадал, брат, — тут же нашелся я. — В театре дали эти шмотки — вместо платы за работу. Не подбросишь?

Словоохотливый водитель по имени Витовт ругал налоги и «шляховую стражу» (так, как нетрудно было догадаться, именовался местный вариант ГАИ), осведомился, что я думаю о последнем видеофильме про сыщика Ивана Червня и об идее возрождения Олимпийских игр. Эту идею я рискнул поддержать, чем немедленно заслужил одобрение шофера.

Я вел разговор очень осторожно, больше слушал, нежели говорил сам, стараясь не упустить ни одного слова. У меня, разумеется, уже был опыт общения в незнакомых мирах, но впервые все это было так неожиданно и внезапно.

У меня появился лишний повод посочувствовать нашим разведчикам — вожделенное гражданство Хэолики доставалось им не даром.

Водитель высадил меня на перекрестке, неподалеку от прячущегося в зарослях хуторка, и пожелал мне удачи. Проводив взглядом скрывшийся за лесным поворотом трейлер, я стал думать, что скажу хозяевам хутора и чем буду расплачиваться за кров и стол (желудок уже деликатно напоминал о себе).

У меня оставался зашитый в поясе неприкосновенный запас: длинная золотая цепочка, дюжины две монет из этого же благородного металла и несколько драгоценных камней (скорее даже, камешков). Жизнь, однако, приучила меня к осторожности, и совать первому встречному подобные предметы я не собирался. Не следует вводить во искушение малых сих — даже у меня дома, случалось, убивали и из-за меньшего.

Поэтому поступил элементарно просто: постучал в дверь и спросил, нет ли какой работы. Хмурый длинноусый хозяин, высунувшийся на мой стук (державший при этом руку в оттопыренном кармане), внимательно меня осмотрел, с изумлением изучил мой костюм — слишком легкий для весны, да еще необычного для этих мест фасона, — а потом сказал, что для желающих работать, пожалуй, что и найдется.

Я уже внутренне приготовился к чему-нибудь вроде уборки навоза, но тут хозяин осведомился у меня, разбираюсь ли я в локомобилях.

У нас на базе имелось два представителя этого семейства паровых машин, и мне приходилось не раз ими заниматься.

Хуторянин напутствовал меня обещанием, что если я окончательно испорчу локомобиль, то буду тащить его в мастерскую на себе, а до Могилева будет два десятка верст.

Так я заодно определился с местностью и вновь про себя обругал планшетку, не указавшую ни континуум, ни точку выхода портала.

Следующим утром я уже ехал на попутном автобусе в Могилев, а в кармане потертой брезентовой куртки, подаренной щедрым хозяином, лежала новенькая бумажка достоинством в десять гривен с портретом косматого бородача в шлеме и медвежьей шубе — князя Довмонта Псковского. Это не считая сытного ужина и завтрака.

За это время из разговоров хозяина, старого, наполовину скуренного учебника истории и пары с трудом прочитанных пожелтевших газет, завалявшихся у хуторянина на чердаке, я уже примерно знал, где оказался.

У меня появился еще один повод подивиться бесконечности вариантов игры случайностей.

Я никогда не был хорошим знатоком истории — даже исторические романы стал всерьез читать только на базе. Поэтому, по большому счету, так и не понял, в чем было дело и где история свернула со знакомого мне пути. Или не было какого-то заметного поворота событий, а просто имело место «изменение совокупности событий в результате минимальных отклонений, вызванных действием закона случайных чисел», как было написано в одной мудреной книге, что попалась мне как-то давно в руки?

Тут был и Святослав, и князь Олег, и Киев с Новгородом, и нашествие монголов, и, наверное, много чего еще, что было и в моем прошлом. А потом все пошло по-другому.

Например, местная церковь — это не православие и не католичество, а что-то непонятное. Хотя была Русь и католической почти пять лет — при Ярославе, когда он принял римскую веру, надеясь получить от папы титул короля. Но святой отец пожадничал и согласился назначить Ярослава VII лишь великим герцогом. Впрочем, есть у здешних монархов в списке титулов (среди князей, эмиров, герцогов, кесарей) и королевский титул: когда Ольгерд III завоевал Польшу, которой владел потом целых двадцать лет, то заставил местных панов избрать себя королем. (Для несогласных, уточню, была воздвигнута плаха красного дерева прямо перед дворцом, где шли выборы.)

И одно из названий страны, где я живу, звучит как королевство Рутенийское.

Правящая династия здесь происходит не от русских, а от литовских князей и татарских ханов.

Было еще много всякого, а в итоге — Держава Русская, простирающаяся от Алеутских островов до Балтики.

В придорожной гостинице я случайно познакомился с компанией разухабистых мужиков — перекати-поле, едущих наниматься на рыболовецкие траулеры Белого моря.

После второй распитой совместно бутылки медовухи они предложили мне присоединиться к ним. Я, подумав немного, согласился.

Все лето я провел на Белом море, в городе в устье Двины, который, как и у меня дома, назывался Архангельском.

Я видел сейнеры, где капитанами ходили поморки, а их мужья — простыми матросами, и даже суда с целиком женскими командами. С одной такой капитаншей даже переспал.

Ночами ходил облавливать рыбные отмели Соловецкого монастыря, таясь от катеров святой братии, гонявших браконьеров.

Именно на Соловецких островах один из моих новых приятелей и достал мне чистые документы, принадлежавшие утонувшему рыбаку — парню без роду-племени, у которого не было ни родных, ни друзей.

По странному стечению обстоятельств имя-отчество его совпадало с моим.

Каждую свободную минутку я использовал, чтобы лучше познакомиться с миром, куда я попал и где мне предстоит провести, если ничего не изменится, всю оставшуюся жизнь.

Я украдкой учился писать по-русски — язык тут сильно отличался от моего родного, глотал один за другим учебники истории, купленные в первые же дни, за три месяца одолел курс литературы для местной средней школы и читал от первой строки до последней любую попадавшую мне в руки газету. Я зубрил названия стран, изучал здешние шкалы температуры, меры весов и длины. Вскоре я мог без запинки сказать, сколько туазов в лье и аршин в версте. А также сколько денье содержит французский ливр и сколько ассов — солид Италийской Лиги.

Я, правда, до сих пор не могу без запинки вспоминать всех местных королей, царей и великих князей, но тут я не был одинок. Даже Мария в них путалась, а когда ее пригласили сыграть роль в какой-то костюмно-исторической драме про венгерскую принцессу, жену наследника полоцкого престола, она удивилась, что такая была.

Мои навыки моряка не могли остаться незамеченными.

Капитан даже всерьез предложил поднатаскать меня, чтобы я смог сдать экзамен на штурмана, и тогда он обещал взять меня помощником на свой второй траулер. Честно говоря, я тогда не сдержал смеха — я сам мог бы кое-чему научить этого типа, никуда дальше Белого моря за свою жизнь не плававшего.

Я, естественно, отказался — возвращаться в море я намеревался, только если уже не останется другого выхода.

Вопрос, как мне жить дальше, волновал меня не на шутку. Как бы там ни было, становиться местным Симоном Кольтом и осчастливливать этот мир автоматом Калашникова или чем-нибудь из изделий, которые изготовлял мой завод, я не собирался. Пожалуй, с моим опытом я вполне мог заняться… ну, например, торговлей хотя бы бакалейными товарами.

Но к торговле меня никогда не тянуло.

Впрочем, со всеми своими умениями умереть с голоду мне было бы трудновато. Однако на этот раз они не пригодились, зато неожиданно меня выручила моя память. Еще в институте все завидовали моему умению без труда запоминать наизусть заумные определения и формулы и цитировать слово в слово абзацы. При известном напряжении я мог восстановить в памяти любую прочитанную книгу или увиденный фильм.

Более-менее ознакомившись со здешней развлекательной литературой и кино, я подумал, что, пожалуй, в данном жанре кое-чего не хватает.

Я купил у букиниста учебник по составлению сценариев и через месяц с небольшим представил свое первое произведение владельцу полоцкой кинофирмы «Молния»…

Потом был неожиданный для меня самого успех, гонорар, приятно изумивший меня, заказ на новый сценарий… А в промежутке — знакомство с Марите.

Наше авто остановилось у ресторана «Медведь» — заведения мне хорошо знакомого, излюбленного места столичной богемы.

Народу было еще не много. Найдя столик на двоих, мы устроились за ним.

— Что прикажете, экселенц? — с польским акцентом спросил подошедший метрдотель. Я тут был всего раза три, но тутошний персонал отличается редкой памятью на клиентов.

— По выбору заведения, — коротко ответил я.

В ожидании заказа я созерцал рубиновые искры, бросаемые свечами, в бокале «Карпатского лала». Потом статная девица подкатила никелированный столик, на котором на фигурной хромированной решетке в пламени спиртовой горелки румянился косулий бок, и начала быстро и ловко сервировать столик. Я принялся за еду.

В ресторан ежеминутно прибывали посетители, одетые кто в подобие просторного кафтана и короткие сапожки, кто в нечто среднее между сюртуком и френчем. В отличие от моего мира, где преобладали однотонные костюмы, тут одевались ярко и пестро. Только платья на дамах были почти таких же фасонов, с такими же декольте. Мужчины без галстуков — эта деталь одежды здесь была не известна.

Зато многие щеголяли разнообразными шарфами — шелковыми и батистовыми, иногда свисавшими почти до пола, самых ярких расцветок и сочетаний: багряных, оранжевых, ядовито-зеленых…

В основном гости были заняты истреблением всевозможных блюд.

Заиграл оркестр. Музыка тут тоже отличалась заметным своеобразием.

Рваные, словно нарочито аритмичные, лишенные привычной гармонии мелодии напоминали скорее что-то восточное или арабское. Тут всего пять нот, и изобрели их в Турции.

Марите появилась у моего столика словно ниоткуда — еще минуту назад ее в зале не было.

— Ты, как всегда, вовремя, дорогая, — поприветствовал я ее.

Она, целомудренно чмокнув меня в щеку, устроилась рядом.

Я смотрел на Марите, и, как всегда, мне не хотелось отрывать от нее взгляд. Я любовался ею. Избитая фраза, смысл которой я понял только здесь и сейчас.

Темные пышные волосы, спадавшие на плечи и ниже, белоснежная атласная кожа, черты лица словно вышли из-под кисти великого художника, фигура, достойная богини… А под черными бровями — синие глаза. И не обычного, чуть блеклого оттенка, которые можно увидеть нередко, а яркие, ультрамариново-синие — той глубокой синевы, что в полумраке спальни кажется непроглядной ночной темнотой.

Нет, как бы то ни было, этот мир преподнес мне чудесный подарок — возможность любить такую женщину и быть ею любимым.

Пусть не первая красавица мира, и, может, даже не из первой сотни. Но из первой тысячи — точно. Марите Кодукайте-Королева, не имеющая, разумеется, представления, что имеет полное право на фамилию Кирпиченко, и даже на российское (а то и еще какое — кто там знает, что теперь у меня дома) гражданство.

За соседним столом, где сидели больше двадцати человек — все мои шапочные знакомые, — провозгласили тост за процветание отечественного кинематографа и дальнейший рост числа снимаемых турбокартин (так тут еще называли фильмы).

Вслед им я наполнил вином большие пузатые бокалы — из таких впору тянуть пиво в жаркий день.

— Давай выпьем за кино, благодаря которому я встретил тебя.

— Не увлекайся выпивкой, — украдкой дернула меня за рукав жена. В отличие от меня, осушившего бокал почти до дна, она отпила совсем немного. — Не уподобляйся этому… Омару Хайяму.

— Кому? — Откровенно сказать, это имя в ее устах меня удивило — особо глубокого знания поэзии за ней я как будто не замечал.

— Ну, это один восточный поэт. Ты разве про него не слышал? Он все вино воспевал и там пьянство всякое, развлечения с девицами на природе.

Я только улыбнулся, услышав столь поверхностное суждение о великом персидском поэте.

Меня окликнули. К нашему столику продвигался, неся впереди могучее брюхо, свидетельствующее о добром аппетите и несчетных бутылях выпитого пива, Иосиф Фельдбауэр — коммерческий директор моей кинокомпании.

— Слушайте, Василий, вы-то мне как раз и нужны, — произнес он, посылая Марии воздушный поцелуй. — Тут к нам обратились деятели с Бритиш-Синема. Собираются снимать совместно с нами фильм о завоевании Британских островов римлянами и почему-то хотят, чтобы именно вы написали сценарий.

— Да ну? — изумился я.

— Клянусь! Говорят, в историко-героическом жанре вам сегодня нет равных. Хотят вставить туда магию, друидов, ну и все такое. Собираются пригласить на главные роли Жерома де Бре и Анну Белоярскую.

— Белоярскую? И что же они там собираются снимать: «Юлий Цезарь в постели с царицей галлов»? — с нескрываемым ехидством в голосе осведомилась Марите.

У моей жены есть несколько пунктиков, самые значимые из которых — ревность, вечерние платья и Анна Белоярская. Само собой, наверное, всякая актриса в этом мире черной завистью завидует этой шикарной платиновой блондинке с ярко-зелеными глазами. Но у нее это приобрело прямо-таки форму мании.

Помню, как пару месяцев назад какой-то итальянский князек из городка, который и не на всякой карте найдешь, посмотрев очередной фильм с ее участием, пожаловал Белоярской титул маркизы. Марите два дня ходила злая как сто чертей, успев раз десять наорать на меня ни за что.

— Да. Именно так — не лучший сценарист в мире, но лучший специалист по сказкам для взрослых, — продолжил Фельдбауэр, старательно проигнорировав слова моей жены. (По его мнению, актер — необходимое зло в кинопроизводстве.) — Скажу откровенно, сперва я вас не оценил. Когда прогремел ваш «Мрак-варвар», был весьма удивлен. Да. Только вот, скажу вам, ваш Мрак какой-то не такой. Дикарь из гиперборейских лесов должен быть другим, это должен быть именно дикарь, грубая необузданная сила. А у вашего героя слишком много интеллекта и тонких чувств. Настоящий дикарь схватил бы свою невесту за волосы и просто оттащил за ближайшие кусты, а ваш…

— Вот уж не знал, что вы так близко знакомы с жизнью диких племен, — оборвал я Фельдбауэра.

Расхохотавшись, он удалился к другому столику.

— И все-таки кое в чем он прав: Мрак и в самом деле у тебя недостаточно дикий, — надув губки, сообщила мне Марите.

Я промолчал. Что бы, интересно, они сказали, если бы узнали, что я писал Мрака с моего знакомого, который и в самом деле убил одного из последних царей Атлантиды?

Домой мы возвращались уже затемно. Мария прикорнула у меня на плече, подремывая.

Меня после выпитого тоже малость клонило в сон, но в себе я был уверен — в конце концов, мне приходилось на своем веку не раз поглощать гораздо большие дозы спиртного, да и машин на ночной дороге почти не было.

Когда «стриж» остановился за воротами нашего дома, мне пришлось растолкать сонную жену. Она недовольно повела плечиком в ответ на мою попытку отнести ее в дом на руках и скрылась в своей комнате, то ли случайно, то ли нарочно повернув ключ в двери с той стороны.

Я отправился к себе в кабинет.

Спать не хотелось, хотя на плечи ощутимо давила усталость — и не просто усталость после насыщенного дня.

В ней был привкус все чаще посещавшей меня непонятной тоски.

У меня есть почти все, что может желать человек. Богатство — пусть и не чрезмерное, известность — пусть и не слава, дом, любимая женщина… Но дело в том, что я, отправляясь в путь, искал вовсе не это.

Кто-то, может, не поймет меня, но тоска по дому — не выдумка сентиментальных дураков. Ее чувствуют даже звери.

Пусть мне не в чем себя упрекнуть: я сделал все, что мог, чтобы вернуться, — и если не сумел, то не по своей вине. Но все же…

Или, может, причина этого странного чувства — возраст?

Я ведь уже далеко не юноша. Мне даже не те двадцать шесть, как было тогда, когда я против воли покинул свой мир.

А ведь каждый год после этого можно смело засчитывать если не за два, то за полтора уж точно.

Я действительно очень устал от этих бесконечных дорог, от бесконечного калейдоскопа миров. Ведь устать может не только тело, но и душа… Человек, в конце концов, не создавался в расчете на жизнь во многих вселенных.

Теперь я все больше понимаю Мидару.

Мидара, князь, Орминис… Мои товарищи… Странное дело, я теперь так редко их вспоминаю, а ведь когда-то воспринимал их как одно целое со мной.

А спутников для путешествия по мирам мне тут не отыскать. Да и, по-человечески, было бы жаль вырывать из этого уютного мира кого-нибудь.

Хуже всего для меня были именно эти вечера в одиночестве, когда в тишине, окутывающей дом, невеселые думы настойчиво брали меня в плен.

Я потерял — и теперь уже навсегда — надежду вернуться когда-нибудь в свой мир, а этот мир родным для меня тоже не станет.

Я все реже вспоминаю свою родину, и даже во сне она мне почти перестала сниться.

И что с того, что в этом мире у меня есть почти все, о чем бы я мог только мечтать хоть у себя дома, хоть на хэоликийской базе?

В конце концов, начиная этот путь через миры, я хотел совсем другого…

Вспомнилось давнее: в детстве я, бывало, подходил к зеркалу и, вглядываясь в то, что отражалось в нем, представлял, что там, по ту сторону стеклянной грани, другой мир. Мир, куда я иногда мечтал попасть. Потом я забыл об этом, и годы мечтательного детства сменились годами ранней юности, с мотоциклом и гитарой, учебой, девушками, работой…

Но вот настал день, когда давняя мечта исполнилась, и я, против своей воли, прошел грань между мирами. А потом пересекал ее столько раз, что не сосчитать даже приблизительно…

Только мой родной дом, земля, где я появился на свет и жил, отрезан от меня. Навсегда.

«А может быть, — вдруг подумал я, — все к лучшему? Еще неизвестно, как бы я поступил, если бы оказался у себя на родине с Застывшим Пламенем. Хватило бы у меня сил сохранить в тайне столь великое знание? А как им распорядились бы власть имущие? Риторический вопрос. Так что, наверное, пусть уж лучше дороги, соединяющие миры, и дальше принадлежат жуликоватым, но, в общем, безвредным купцам и не озабоченным делами иных вселенных магам, чем на них появятся боевые корабли. С лазерными пушками или с обычными — все равно».

В отполированном корпусе настольных часов я увидел, как в комнату неслышно вошла Марите, на удивление вполне свежая и бодрая. На ней была моя сорочка, завязанная узлом на животе, и узкие брюки.

Осторожно подкравшись сзади, она закрыла мне глаза ладонями.

— Над чем работаешь? — промурлыкала она, заглядывая мне через плечо на разложенные листы бумаги. Что? «Она с трепетом опустила ресницы, поймав горящий ослепительной страстью взгляд барона де Бефа… Предвкушение грядущей ночи отозвалось в ее груди сладостным напряжением…»

Я поморщился — дальше шло описание этой самой ночи. Месяц назад я затеял сочинять, вернее, записывать по памяти один из прочитанных мною на базе любовных романов, изданном на русском языке, — уж точно не скажу, в каком именно из континуумов. Многое, конечно, забылось, но я уже набил руку в своем ремесле и смогу (надеюсь) заполнить промежутки своим собственным творчеством.

Марите отбросила листок прочь.

— И какой же чушью ты занимаешься! — фыркнула она. — Зачем тебе это надо?

— За эту чушь мне должны заплатить сто гривен за страницу.

— И где, интересно? Любопытно, кто готов выкинуть такие денежки ради подобного бреда?

— «Русская красавица».

— Вот уж не думала, что ты до них опустишься! — Марите высокомерно наморщила носик.

О женских журналах у моей супруги мнение было весьма нелестное, еще с тех времен, когда она после школы некоторое время работала фотографом в одном из них.

— Не забывай, мне все-таки надо оплачивать счета моей молодой и прекрасной женушки… — Я привлек супругу к себе.

— Ой, да ладно тебе. Сам знаешь, я зарабатываю побольше тебя. И вообще, если хочешь знать, могу позволить себе роскошь иметь неработающего мужа.

— А на что мы купим новую «скандию», о которой мне твердят с утра до ночи?

— Подумаешь! Я отказалась от трех ролей, на которых могла заработать лишние двести тысяч.

— Кто-то хотел завести ребенка.

— Одно другому не мешает, — парировала она.

Мы помолчали.

— Василий, — вдруг сказала Марите, — я давно хотела спросить… Ведь ты почти никогда не рассказывал о своем прошлом. Неужели ты и в самом деле ничего не помнишь после той болезни? Нет, я понимаю, мы уже об этом говорили, но все-таки…

Еще в начале знакомства я рассказал ей, что во всем мире у меня не осталось родных (что вполне соответствовало действительности), что я переменил множество занятий, что после аварии и тяжелой болезни забыл большую часть своего прошлого. И Марите не усомнилась — как оказалось, только на время.

— Как тебе сказать, дорогая… — начал я, осторожно подбирая слова. — Я помню кое-что… очень смутно… — Это прозвучало довольно фальшиво и жалко.

— Знаешь, — продолжила она с видимым внутренним усилием, — иногда ты кажешься мне… я не знаю, как сказать… словно бы ты пришел издалека. Ты не такой, как все. Даже, не обижайся, иногда ты меня пугаешь. Ах, черт, не могу толком объяснить тебе, что чувствую. Я простая баба, без образования, даже школу толком не закончила… Может, конечно, я говорю глупости… Но вот ты не из Литвы, а говоришь со мной по-литовски лучше, чем я.

(Хотя Марите и была чистокровной литовкой, или, как тут говорили, литвинкой, но родилась и первые семнадцать лет жизни прожила на Амуре, где ее отец служил в пограничной страже.)

— Ты пишешь стихи и сочиняешь музыку, и я заметила, что тебе это дается легко, без труда… ну, словно само собой, — продолжила она. — Даже проще, чем книги и сценарии. Разве может быть, чтобы у человека все получалось одинаково хорошо?

Вот и здесь во мне почуяли странного чужака. Я не испугался и даже не удивился. Просто принял к сведению. А чего я ждал: чтобы любящая меня женщина, с которой я уже больше года живу под одной крышей, не заметила ничего?

— А что тебя удивляет? — бросил я как можно небрежнее. — Разве я один такой?

— Ну, не знаю. — Жена пожала плечами. — А вот еще: ты столько знаешь… А пишешь иногда с такими ошибками, как будто в школе не учился. Как такое может быть?

— Ну, это-то как раз дело обычное, — обрадовался я возможности свести дело к шутке. — Вон, министр кинематографии так вообще не все слова правильно выговаривает.

Жена вздохнула, покачав головой, и укоризненно посмотрела на меня.

— Ладно, открою тебе страшную тайну — я марсианский шпион, — бросил я, растягивая губы в нарочитой улыбке.

И тут же пожалел — на ее лице отразилась явная обида.

— Ну, не хочешь говорить — не надо. — Она поднялась, высвобождаясь из моих объятий. — Только я думала… думала, что между теми, кто любит, тайн быть не должно… Ладно, не засиживайся тут, — вздохнула она, — я жду тебя в спальне.

Я вновь остался один. Посидел, глядя в ночной мрак за окном.

Вот так. Ты думал, что избежишь этого. Думал, что это простое и непосредственное создание не разберется, что к чему и с кем рядом она живет.

Ты плохой актер. А был бы даже и хороший — неужели ты полагаешь, что твоей игры не заметили бы? Тебе ли не знать, что кто, как не актер, прежде других заметит чужую игру?

Тень недоверия и непонимания уже появилась между нами. И со временем она будет только гуще и больше.

Но могу ли я приоткрыть ей — даже ей, той, которую люблю, наверное, сильнее, чем любил кого-нибудь за свою не такую уж бедную чувствами жизнь, — хотя бы краешек правды? Хотя бы из опасения, что меня сочтут обычным сумасшедшим?

Найдется ли в этом мире кто-нибудь, кроме разве что десятка совсем уж свихнувшихся на своей профессии физиков и математиков, кто вообще поймет, о чем я хочу сказать?

И вдруг неожиданная мысль, нелепая и странная на первый взгляд, буквально пронзила меня. Мысль о том, как можно рассказать… или лучше — как высказать этому миру свою тайну.

И на бумагу, словно сами собой, легли первые строки на русском — на моем родном русском.

— Капитан, вот они!

Я отвел глаза от экрана радара и посмотрел туда, куда указывал криво сросшийся палец Мустафы.