Глава 4. ХОЛОП, НО… КНЯЗЬ

Тот вздохнул и молча прошел опять к столу. Налив себе в старинный серебряный кубок меду, он неспешно сделал пару небольших глотков, столь же неторопливо поставил его обратно и заметил:

– А славный у тебя медок готовят. Не могу понять – вишневый лист чую, а еще что закладывают – не разберу. Поделись тайной.

– Погоди ты с пустячным. Начал, так досказывай, – обрел наконец дар речи Владимир Иванович.

– Я его ведь случайно увидел, – все так же неторопливо про должил Палецкий. – Да и у тебя в Калиновке не остановился бы, если б лошадь не захромала, но тут, – он постучал себя по лбу, – ума хватило, дабы уразуметь, что сей отрок не просто так мне близ кузни попался, ибо он – знак свыше. Не иначе как сам господь мне его с небес подал. Мол, узри, раб божий, а уж далее как себе хошь.

– А что за знак–то? – вновь не понял Воротынский. – Ты уж поясни, а то я никак в ум не возьму.

– Так я уже все обсказал, – делано удивился тот. – Неужто в тот раз я просто так тебя о его батюшке выпытывал? Не иначе как сам Василий Иоаннович потрудился, так что выходит – не там, в шатре, а тут, у тебя во дворе, его первенец приютился. Сам он того покамест не знает, но это – дело десятое.

– Холопа на великий стол? – пробормотал Воротынский. – Что–то у меня оно в голове не укладывается.

– Почему же холопа – первенца, – поправил Палецкий. – Сам посуди, а если бы Василий Иоаннович себе в женки девку простую взял, а не эту Глинскую, то что бы было? – и тут же ответил: – А ничего. Поворчали бы, конечно, бояре, не без того. Но это поначалу. А далее? Да стихли бы, а потом и вовсе попривыкли. И дите, кое она бы родила, законным наследником сочли бы.

– Но рожденное в законном браке, освещенном церковью, – возразил Воротынский.

– Ты же сам убедился, какие звереныши от законного брака рождаются, – вздохнул Дмитрий Федорович. – Вон оно, – кивнул он в сторону скрытого за лесом ратного стана. – Об учебе и воспитании тоже не след говорю вести. Поздно. Да и не льют благовоний в сосуд с нечистотами. Зато у этого – кивнул он вниз, – мы его страшную тайну знать будем и в опаске, дабы мы ее не огласили, он в послушании ходить станет. Нет–нет, ты не думай, будто я в Шуйские лезу. Оно мне без надобности. И князем Овчиной Телепневым–Оболенским я тоже быть не хочу.

– Так чего же ты жаждешь?

– Малого, – заметил Палецкий. – Голову на плахе не желаю сложить. Не хочу, чтоб род мой вырезали, чтоб маленькую Ульяну мою судьба твоей Евпраксеюшки постигла. Веришь, устал я бояться. Вот поутру еду в Думу, а сам мыслю – где мне вечером почивать доведется – то ли в тереме родовом, то ли в темнице сырой? На человека ведь поклеп возвести – пустяшное дело. А Иоанн разбираться не станет – лжа это голимая, али правда. Топор наточен, кат70 готов, огонь разведен – ему более ничего и не нужно. Ей–ей, устал.

– Но ведь холоп мой… – вновь начал Воротынский.

– Что такое? Болен? Умом слаб? Али тоже, яко Иоанн, лют и крови жаждет? – встревожился Дмитрий Федорович.

– Да нет, ум у него вострый, и сам он – малец смышленый. И телесная крепость в нем есть. Опять же рассудителен не по годам. Но он же… холоп, – простонал Владимир Иванович. – Да его на трон посади, и сразу все о подмене догадаются.

– Это если завтра посадить или, скажем, чрез седмицу, – возразил Палецкий. – А ежели поначалу обучить всему, тогда как? Ликом–то они одинаковы, да и голоса схожи. Я еще в тот раз когда к нему пригляделся, то подивился – даже зрак одного цвета. А нос? Ты на нос его погляди?

Ястреб, да и только! Ну в точности как у его батюшки!

– Грех–то какой, – вздохнул Воротынский.

– Ишь ты, о чем вспомнил! – возмутился Палецкий. – Когда ты днями ранее сабельку свою вострую точил, о грехе, поди, не мыслил. На все готов был пойти, даже, вон, сына своего малого, и то не пожалел, не закручинился об его судьбинушке сиротской, а тут – гре–ех, – протянул он насмешливо.

– То другое, – посуровел лицом Владимир Иванович и скрипнул зубами. – То за поруху чести отмщение. Без того мне и жить далее невмочь. У меня, когда я сабельку свою точил, слова в ушах звенели: «Творит славных не токмо праведным деянья едина, но и злоба одолевающи лукавым».

– О! – оживился Федор Дмитриевич. – И эти словеса тож от бога к тебе дошли, не иначе. Вроде как подсказка. – Подумав, добавил: – Али ободрение, что, мол, не сумлевайся, княже, дело твое праведное.

– Не от бога, – поправил его Воротынский. – То мне наш поп Парамон кажную весну на исповеди сказывает, потому и отложилось.

– А у священника они откуда взялись? – развел руками Палецкий. – Его устами сам господь и глаголил. Или тебе надобно, чтобы непременно Саваоф с горних вершин к тебе спустился, да в ухо оное проорал? Не много ли чести? Опять же, коли он сам бы тебе о том гаркнул, ты бы вовсе оглох. Стало быть, пожалел он тебя, – и тут же сменил насмешливый тон на поучительный: – Тих его иг и неприметен, потому дурень от него и отмахивается, яко от мухи назойливой, а мы с тобой – люди умудренные – должны внимать со всем тщанием и послушно исполнять повеления владыки нашего небесного.

– А все же оно как–то… – неуверенно протянул Воротынский, снова впавший в сомнение. – Холоп ведь. На мой взгляд, твоя затея и вовсе гиблая. Саблей я – тут ты и впрямь верно заметил – то ли успею махнуть, то ли нет, но хоть надежда имеется, а вот с Третьяком…

– Предлагаешь дожидаться, пока звереныш нас всех под корень не изведет? А ведь он может. Да что там – уже начал. Перережет как свиней. Вот только Рюриковичи не свиньи, – произнес Дмитрий Федорович, патетически вздымая руки. – Слыханное ли дело – потомок Мамая ныне верх держит?! Да над кем? Помнится, ты свои корни от достославного великого князя киевского и черниговского святого Михаила Всеволодовича ведешь, коего татаровья в Орде замучили. Замучили, а своего не добились. Не стал он язычникам покорствовать. Да, пускай не самой старшей ветви твой род, а от третьего сына Семена, но все едино – не просто Рюрикович ты, но еще и постарее, чем тот, что на троне сидит.

– Это как?

– А вот так. Нешто запамятовал, что черниговские князья род свой от Святослава ведут, кой вторым сыном Ярославу Мудрому доводился? А те, что ныне на троне, – от Всеволода. Тот же третьим сыном был.

– Ну, когда это было, – протянул Владимир Иванович.

– Так ведь и Всеволод Большое Гнездо в Киеве не сиживал, а твои пращуры – что Всеволод

Чермный, что сын его – святой Михаил Всеволодович – великими Киевскими князьями именовались. Да и я тоже не от пастухов свой род веду – от самого Иоанна Всеволодовича71. И мой пращур Андрей Федорович72 тож на поле Куликовом на правом крыле супротив поганых бился. Да разве ж только это припомнить можно! Братаны мои, сыны стрыя Федора Меньшого, Андрей да Федор, под Смоленском в полон литвой уведены и сгинули. Василий Федорович Булатный там же на поле брани пал. Никита Федорович да Иван Иванович Хруль опосля уже от ран скончались. Видал, сколь их за великих князей погинуло, следа не оставив, а он что с нами творит?! – и, утишив голос, добавил: – Так ведь он не только жизни лишает, но и чести. Твою дочь до смерти довел, моего сына изувечил. Чей теперь черед? Неужто не жаль своего наследника? – и, видя, что хозяин терема продолжает колебаться, махнул рукой: – Ну так и быть – поведаю тебе яко оно на самом деле стряслось. Теперь–то уж можно, – и придвинувшись поближе к собеседнику, заговорщическим шепотом изрек: – Не токмо Василий Иоаннович в отцах у него, но и мать тож не девка приблудная. Имечко же ей… – и, выждав многозначительную паузу, выдохнул прямо в лицо ошеломленному Воротынскому: – Глинская.

– Сестра Елены?! – ахнул тот.

– Бери выше. Сама она. То мне совсем недавно Аграфена Федоровна Челяднина поведала, когда я мимо Каргополя проезжал. Думается, слыхал ты о такой?

– Ну как же – вдова Василия Андреича Челяднина. Мамкой у царевича Иоанна была.

– До пострига, – уточнил Палецкий. – Ныне она – инокиня Пистимея. Вот она–то и сказывала, яко Елена Васильевна двойню народила, да одного повелела умертвити, дабы у них с братцем, когда в лета войдут, грызни не началось. Литвинки – они такие. Челяднина сама длань на княжича поднять не посмела и девке–холопке младеня отдала. Та тоже не отважилась, а чтоб никто не вызнал, что она повеление не сполнила, взяла да и сбегла вместях с ним из Москвы, – вдохновенно сочинял Палецкий.

На самом деле все, что удалось ему разузнать в Калиновке в свой прошлый приезд, так это то, что девка на руках с Третьяком и в самом деле появилась в селище гораздо позже рождения великого князя, сидевшего ныне на престоле. Потом за хлопотами и повседневной суетой столь похожий на Иоанна холоп как–то выпал у него из памяти. Вспомнил он про него гораздо позже – когда столкнули с высокого крыльца кремлевских хором его последыша Бориску, да и то не сразу, а лишь через месяц после его падения.

Тогда–то он и задумался. Крутил–вертел и так и эдак. Совпадение? Бывает. А если нет? Если и впрямь случилось невероятное? И он подался с визитом к Челядниным. У них ничего толком узнать не удалось, кроме одного – жива Аграфена. Выяснил Дмитрий Федорович и о монастыре, где пребывала бывшая главная мамка великого князя.

Правда, поездка не удалась. Саму инокиню Пистимею повидать сумел, но говорить с ним о делах той поры она наотрез отказалась. Правда, Палецкий все равно заподозрил, что дело тут нечисто, уж очень посуровела монахиня, как только Дмитрий Федорович заговорил о рождении Иоанна.

– К чему оно тебе, боярин? – спросила напрямки Пистимея, и все ее крепкое тело напряглось в тревожном ожидании ответа.

Палецкий заметил это и понял – что–то тут не то. Вот только как уловить, в каком направлении двигаться?

– Невестка сына моего старшего уже на седьмом месяце, вот я и подумал – хорошо бы ту повитуху сыскать, что роды у великой княгини Елены Васильевны принимала, – осторожно пояснил он.

– Иную ищи, – отрезала инокиня. – Этой на свете больше нету. Сгорела при пожаре прямо в своем дому.

И тогда Дмитрий Федорович, не зная, что еще сказать, неожиданно для самого себя выпалил:

– Узрел тут как–то ненароком схожего ликом с великим князем, вот и призадумался…

Договаривать не стал, жадно уставившись на инокиню – что на это скажет?

– Нешто не ведаешь, что в жизни всякое бывает, – расслабленно усмехнулась она, и Палецкий с досадой понял, что вновь отклонился от верной дороги.

Знала что–то бывшая боярыня, ох, знала. Вот только как к этому знанию подкрасться? На всякий случай попытался зайти с другой стороны, заговорив про близняток–двойняшек. И тут тоже после недолгого внутреннего ликования, которое охватило его при виде побледневшего лица Пистимеи, последовало разочарование – никак не желала идти с ним на откровенность монахиня. Что она скрывала и связано ли это хоть как–то с рождением Третьяка, а если и связано, то каким боком – так и осталось тайной, наглухо запечатанной властной рукой бывшей Аграфены Федоровны.

Но не поедет же Владимир Иванович выяснять у нее, как да что, так что с этой стороны он разоблачения не опасался, хотя все равно предпочел не давать Воротынскому времени на раздумье.

– Ты лучше вот что, – предложил Дмитрий Федорович. – Вели–ка позвать его сюда. Я в тот раз с ним говорить–то не стал, спужался малость – уж больно сходство велико, потому и опешил.

Хозяин терема, ни слова не говоря, молча вышел из светлицы. На лице его по–прежнему явственно читалось крайнее изумление от такого поворота событий. Вернулся он уже не один – с долговязым пареньком, действительно очень похожим на юного великого князя. Совпадало все – и разрез глаз, и цвет волос, и очертания губ, и хищный ястребиный нос… Единственное бросающееся в глаза отличие, так это загорелый цвет лица и чуточку более широкие плечи. Ну, и волосы, разумеется. У великого князя Иоанна они были гораздо короче, а у Третьяка вздымались пышной шапкой. Зато если подстричь…

– Родная мать, может, и отличила бы, – пробормотал Палецкий еле слышно. – Только где эта мать–то? Уж восемь годков в домовине почивает. Ты кто таков? – строго нахмурив брови, спросил он у подростка.

Тот замешкался, изумленно оглянулся на Воротынского, стоявшего сзади, кашлянул и робко произнес:

– Так я того, холоп княжий.

– А крестильное имечко у тебя какое?

– Ивашка, ну… Иоанн.

Услышав имя, Дмитрий Федорович вздрогнул. Подросток вновь смущенно кашлянул, с опаской покосился на изменившегося в лице важного боярина, и зачем–то пояснил:

– То в честь Ивана Постного, потому как я в его день73 народился.

И вновь Дмитрий Федорович вздрогнул. Даже тут почти все сходилось. Разница в рождении составляла всего пять дней. Тот – 25–го, этот – двадцатого. «Вот и не верь после того в начертания господни», – мысленно произнес он, а вслух уточнил полушутливо:

– Ишь, какой вымахал. А сколь же тебе лет–то? – и затаил дыхание.

– Семнадцать годков ноне сполнилось, как мамка сказывала.

«Стало быть, на год ранее родился, – подумал Палецкий. – А это к чему, коли не сходится? Предостерегает господь, али… – но тут же успокоил себя: – Да все к тому же. Первенец он. Самый что ни на есть первенец. Так что и оный знак в ту же корзину положить надобно», – и вновь успокоился.

– Грамоте разумеешь ли? – спросил благодушно.

– По складам честь обучен и цифирь маненько ведаю.

Дмитрий Федорович выразительно посмотрел на Воротынского. Тот кивнул и вышел, но появился довольно скоро, держа в руках пухлую книжицу в черном переплете толстой кожи.

– Зачти, – предложил Владимир Иванович, открыв ее наугад где–то посередине.

– Что хвалишься злодейством, сильный? Милость божия всегда со мною… 74

И если начинал Ивашка робко, неуверенно, запинаясь чуть ли не через каждое слово, всякий раз во время очередной запинки виновато поглядывая на сидевшего перед ним Палецкого, то затем, успокоившись и осмелев, читал уже гораздо лучше:

– За то бог сокрушит тебя вконец, изринет тебя и исторгнет тебя из жилища твоего и корень твой из земли живых…

– Будя, – оборвал его Палецкий, устремив взгляд на отошедшего в сторону Воротынского. – Как по мне, так более чем достаточно. Помнишь, княже, как гадают об успехе чего–либо по святому писанию? – и вновь к Третьяку: – Перелистни сколько–нибудь страниц, отрок, и ткни перстом наугад, после чего зачти.

Юноша, недоумевая, тем не менее послушно проделал то, что ему велели, и все так же, с некоторыми запинками и по складам прочел:

– Но бог есть судия: одного унижает, а другого возносит.

– Хватит, – вновь остановил его Палецкий.

Он неторопливо встал, подошел к Третьяку, властно взял у него из рук огромный рукописный фолиант и сам перелистнул на несколько страниц назад, после чего, в упор глядя на Воротынского, вонзил в бумажный лист палец и медленно, щурясь, потому что вблизи буквы несколько расплывались – годы, – произнес:

– Он простер руку с высоты, и взял меня, и извлек меня из вод многих. Избавил меня от врага моего сильного и от ненавидящих меня, которые были сильнее меня. Они восстали на меня в день бедствия моего, но господь был мне опорой. Он вывел меня на пространное место и избавил меня; ибо он благоволит ко мне. Воздал мне господь по правде моей, по чистоте рук моих вознаградил меня; ибо я хранил пути господни и не был нечестивым пред богом моим.

Дмитрий Федорович остановился и вновь пристально посмотрел на Воротынского.

– Либо мы и впрямь затеваем благое дело, либо кто–то, – подчеркнул Владимир Иванович последнее слово, – очень умно нас дурит.

– Нечисть не водится днем, в светлице с иконами, да еще при чтении святых книг, – правильно истолковав намек, тут же парировал Палецкий. – Хотя, может, оно и впрямь так совпало. Ну, как при игре в зернь75. Тогда попробуй ты, князь. Если и тебе… – Он не стал договаривать, протянув книгу Воротынскому.

Тот бережно принял фолиант, разместил его у себя на коленях и точно так же, как и Палецкий, раскрыл его наугад, уперся пальцем в одну из строк.

– Возрадуется праведник, когда увидит отмщение; омоет стоны свои в крови нечестивого. И скажет человек: «Подлинно есть плод праведнику! Итак, есть бог, судящий на земле!»

– А на это что скажешь? – спросил Дмитрий Федорович, утирая платком испарину, обильно выступившую на лбу.

Воротынский молчал. Если уж Псалтырь в течение трех раз кряду ответил им, попав не в бровь, а в глаз, тут не возразишь. Да мало того, этот Иоанн, то есть Третьяк, и вовсе ни сном ни духом, но святая книга и его одарила пророчеством, да еще каким.

«Но бог есть судия: одного унижает, а другого возносит, – мысленно повторил он прочитанное Третьяком. – Мда–а. Тут, как видно, ничего не попишешь. Не иначе предложенное Палецким и впрямь угодно господу», – и молча развел руками.

– Пожалуй, лучше бы никто не ответил, – одобрил Дмитрий Федорович этот красноречивый жест, натужно улыбнулся и спохватился: – Ах, да. Мы же еще не узнали, как ты счет ведаешь. А скажи–ка мне, отрок…

Проверка на умение слагать и отнимать цифирь тоже дала положительный результат. Делить, правда, равно как и множить, Ивашка не умел, в чем откровенно сознался, после чего Дмитрий Федорович удостоил его милостивого кивка. Дважды повторять не пришлось, и изрядно вспотевший от такого неожиданного экзамена Третьяк мигом вылетел за дубовую дверь. Сердце у него колотилось от предчувствия каких–то загадочных перемен в его жизни. Каких именно – Третьяк не задумывался, но в том, что они грядут – был уверен, иначе зачем бы стали проверять его на знание грамоты и на цифирь.

«Не иначе как в тиуны возьмут, а там – как знать – и в подьячие попаду», – размечтался он, а потому навоз из коровника выгребал с удвоенной энергией.

После его ухода некоторое время в светлице царило напряженное молчание.

– А почто сразу сей тайны не поведал? – осведомился Воротынский, не зная что сказать, но желая прервать затянувшееся молчание.

– Думал, ежели отвергнешь словеса мои, дак ни к чему и сказывать, чтоб дите уберечь – мало ли что на уме у тебя всколыхнется. Ну а коль из–за одного его холопства робеешь, тогда отчего бы и не поведать.

Владимир Иванович отчаянно тряхнул головой:

– Ин быть посему. Видит бог – завсегда мой род верно московским князьям служил, а уж коли он так, то пущай господь рассудит, кто прав, а кто виноват. Так что ты удумал, сказывай?

– Поначалу тайну рождения открыть ему надобно, да обучить всему, что потребно. Это я все на себя беру. А уж потом тебя покличу, так что будь наготове, да людишек справных подбери. Не много, но чтоб каждый десятка стоил, вроде того же Левонтия. Токмо гляди, с опаской речь веди. Поначалу пощупай – чем человек дышит, да сколь у него злобы скопилось. Лучше же всего, чтоб из опальных были.

– Есть у меня такие знакомцы, – кивнул Воротынский.

– Вот и славно. А я, с твоего дозволения, нового великого князя вывезу ближе к зиме в укромное место, да приставлю к нему учителя. Есть у меня один на примете, – и, не удержавшись, похвастался: – В дьяках думных хаживал, да опосля не ко двору великой княгини пришелся.

– Не подведет? – усомнился Владимир Иванович. – Знаю я это крапивное семя.

– Не должен. Да ты о нем слыхал. Федор Иванович Карпов, кой тоже Рюрикович – его пращур Карп Федорович до самого конца тверским князьям служил, так что у них честь и верность в крови.

– Так он разве не помер? – удивился Воротынский.

– Жив покамест, хотя и болеет. Ну да ради такого дела, думаю, воспрянет духом. А ты жди, – последняя фраза прозвучала уже после того, как Дмитрий Федорович, бережно поддерживаемый двумя здоровыми холопами, тяжело взгромоздился на своего саврасого.

Ждать Воротынскому пришлось недолго. Доверенный человек князя Палецкого постучался к нему в терем через две недели. Пробыл он мало – вечером прикатил, а утром уже отбыл. Вот только прибыл один, а уехал вдвоем со счастливым Третьяком, твердо поверившим в свое несказанное счастье и в то, что быть ему теперь подьячим. Эвона как – не грело, не горело, да вдруг осветило.

О большем он не мечтал, потому что куда уж тут больше. Чай, выше их только дьяки, окольничие да бояре с князьями. Так ведь к ним его по худородству, будь Третьяк хоть семи пядей во лбу, все равно и близко не подпустят.

Да и ни к чему оно.

Это бы сбылось, и ему с лихвой хватит.