Глава 2. ЗАБАВЫ МОЛОДЫХ

Щенок летел вниз с пронзительным плачущим визгом. Его предсмертный вопль скорее напоминал детский, чем собачий. Длился он недолго – ровно столько, сколько времени ушло на то, чтобы он грянулся оземь и затих. Навсегда. Зато ему на смену мгновенно пришел звонкий мальчишеский хохот. Звучал он сверху, с высокого крыльца царского терема, где, облокотившись на резные балясины, стояло трое нарядно одетых подростков.

Всадник, только что сошедший с коня, неодобрительно глядел на них, хотел что–то сказать и уж было открыл рот, но, всмотревшись повнимательнее, поперхнулся, закашлялся и только зло мотнул головой.

Его высокий спутник то ли был не так зорок, то ли более смел, и потому возмущенно крикнул им:

– Не стыдно животину божью мучить?!

Голос прозвучал как–то глухо, но достаточно отчетливо, чтобы стоявшие наверху могли его услышать. Впрочем, занятые каким–то своим спором подростки не обратили на него ни малейшего внимания.

– Эй, вы! Нешто оглохли?! – не унимался высокий.

Спутник толкнул его в бок, но было поздно – на этот раз настойчивый моралист был услышан и тут же последовал ответ.

– А ты мне что за указчик? – уперев левую руку в бок и выставив вперед правую ногу в нарядном красном сафьяновом сапожке, надменно осведомился один из них.

Он не был среди подростков самым старшим или самым высоким, разве что чуть наряднее и богаче одетый. Однако, судя по манере себя вести, чувствовалось, что верховодит в этой разлюбезной компании именно он.

– Замолчи Левонтий, а то беду накличешь! – прошипел на ухо высокому его спутник. – Нешто не видишь, кто перед тобой?!

– А по мне хоть бы кто! – огрызнулся в ответ Левонтий. – Ежели не одернуть пострелят, дак они чрез седмицу37 али две и людей так–то метать учнут. Нешто можно молчать, князь Воротынский? А разок–другой усовестишь – глядишь, ума прибавится.

Пока он это произносил, верховод–весельчак успел проворно спуститься по высоким ступенькам во двор и теперь выжидающе встал подле них шагах в десяти. Двое остальных мальчишек в ожидании грядущей потехи застыли сзади.

– Ну, ну, давай, совести меня, а я послушаю, – вкрадчиво предложил подросток, и широкие крылья его ястребиного носа стали нервно раздуваться.

– Ты, великий князь, не гневайся понапрасну, – примирительно обратился к нему Воротынский, заступаясь за своего спутника. – Нешто не зришь, что он – порубежник, в Москве последний раз годков пять назад был, да и то мимоходом. Так что не ведает, что с самим великим князем Иоанном Васильевичем разговаривать довелось.

– Ну, ну, – вновь протянул подросток.

Было заметно, что уважительные слова и примирительный тон князя несколько пригасили пыл юнца, и теперь он пребывает в раздумье – то ли продолжать затеянную игру дальше, то ли пойти на попятную, тем более что ничего обидного ему покамест и не сказали.

Еще раз окинув внимательным взором спутника князя Воротынского, оценив небогатое, без украшений вооружение, запылившуюся от долгой скачки по проселочным дорогам неброскую одежду, Иоанн решил, что дальнейшее препирательство с этим худородным и впрямь будет ниже его достоинства.

– Ладно, – махнул он рукой и строго осведомился: – Как там на моих рубежах? Все ли спокойно?

– Ноне, слава богу, тихо, – вздохнул Воротынский и перекрестился.

– А сюда пошто? – деловито спросил Иоанн.

– Повидаться надобно с князем Шуйским. Оказия у нас приключилась. Уж больно холопы его своевольничали, ну, мы их и того, вместях с Левонтием Шушериным поучили малость.

– Князей Шуйских много, – настороженно заметил Иоанн. – С каким из них повидаться прибыли?

– С Андреем Михайловичем, великий князь.

Подросток зло прищурился, сплюнул и гордо выпрямился:

– С им теперь на том свете возможете свидеться, не ранее. Я сего жестокосердного боярина, кой во зло мою юность употребил и беззаконствовать учал, повелел наказати.

– Вона как, – задумчиво протянул Воротынский. – В опале князь Андрей, стало быть.

– Много чести для зловредца сего, – хмыкнул юный великий князь. – Пес он, хоть и князь, а с бешеными псами известно что деют – псарям отдают. Они с им расправу и учинили. И с иными прочими тако же учиню, дай срок, – мстительно пообещал Иоанн, но тут же обнадежил прибывших: – Но казнити повелю токмо негодных своих слуг. Вы же, яко вой мои, кои денно и нощно рубежи сторожат, можете в покое быти. На вас я не токмо остуду не положу, но и наградити повелю за службу верную. А что холопов дерзких поучили – так то нам в радость лишь. Жаль лишь, что малость – надобно поболе.

– Так ведь как сказать, великий князь, – развел руками повеселевший Воротынский. – С одной стороны, малость, а с другой… Словом, пяток его холопов живота лишили да изувечили столько же.

– А вот это славно, – заблестели глаза у подростка. – Надо было еще…

Но договорить ему не дали. Подскочивший к нему мальчишка, взявшийся невесть откуда, что–то быстро прошептал Иоанну на ухо, после чего тот махнул рукой Воротынскому и Шушерину, давая понять, что отпускает их, и бросился куда–то в глубь двора. Остальные подростки незамедлительно последовали за ним.

– Видал, что у нас ноне творится? – раздался негромкий голос со спины. Воротынский вздрогнул и обернулся.

Подошедший был относительно молод, не больше сорока лет, а если учесть, что небольшая русая бородка с поблескивавшими седыми волосками накидывала пяток годков, то получалось вовсе тридцать с лишком.

– Здрав буди, князь, – первым поприветствовал подошедшего Воротынский, всем своим видом выказывая уважение.

Оно, конечно, и он тоже был князь, но тягаться с Дмитрием Федоровичем Палецким, сидевшим в боярской Думе, то есть относившимся к чинам думным и величавшимся боярином, нечего было и думать.

Это когда в лето 6992–е38 дед Владимира Ивановича Михаил Федорович приехал служить в Московское княжество из Литвы и получил не просто боярский чин, но и звание слуги государева, выше которого быть ничего не могло, – тогда да. Пожалуй, что в то время и не вровень – повыше стояли.

Да и отец Владимира – Иван Михайлович – тоже при дворе великого князя Василия Иоанновича в государевых слугах хаживал. Он и татар не раз бивал, и в знаменитом походе на Смоленск был всего третьим по счету, возглавив передовой полк и уступая только престарелому князю Можайскому да еще Василию Васильевичу Шуйскому. Да и после, спустя два года, не кто иной, как он вместе с князем Одоевским, отсек обратный путь татарам и близ Тулы начисто разгромил двадцатитысячное войско нехристей.

А потом, всего через пять лет, попал в первую опалу. Еще через три года был прощен Василием, но той веры ему уже не было. Дошло до того, что он давал особую запись в верности.

В правление Елены Глинской Иван Михайлович был всего лишь четвертым воеводой большого полка, а когда князь Бельский бежал в Литву, пришла на его седую голову и вторая опала – на сей раз окончательная. Сосланный на Белоозеро, он там и умер.

Правда, удела его лишили только частично и часть вотчин перешла к трем сыновьям, из коих Владимир, стоявший сейчас перед Палецким, был старшим, но звезда рода Воротынских уже не сияла так ярко и так высоко в небе Москвы. К тому же сам Владимир Иванович, ныне достигший уже сорока двух лет от роду, военными талантами не блистал. Воин был справный, в сшибках с татарами рубился лихо и сабелькой владел добре, но шестопер воеводы был по нему.

Вот средний брат Александр и меньшой – Михайло – те да. Хотя все из–за той же опалы и им высоких мест не уделяли, памятуя про отца. Прошлым летом, когда смотр в Белеве был, так они вовсе без мест39 числились, да и впредь не больно–то светила им слава, а ведь тот же Михайла – и умен, и воин, каковых поискать. Что же до вотчин, то тех, что были им оставлены, доставало разве лишь для спокойной безбедной жизни, но не более того. И опять же изрядно пакостили беспокойные соседи, особенно тиуны Андрея Михайловича Шуйского. За душой же у Владимира Воротынского только гордые воспоминания да десяток захудалых деревень и пара сотен смердов, уныло пашущих небогатую своим плодородием землицу.

Вот и получалось, что на роду ему написано дружбу водить с людьми из иного разряда – с чинами служивыми, пусть и московскими. И тот же дворянин Леонтий Шушерин, имеющий три деревеньки близ Коломны, ему гораздо ближе, нежели точно такой же, как и он, князь, у которого этих деревенек, пожалуй, как бы не больше, чем людишек у Воротынского. Опять же и в Думе Дмитрий Федорович не один – за его спиной целая клика во главе с князьями Шуйскими. Да и помимо них хватает сторонников – Кубенские, Шкурлатовы, Пронские. Всех и не сочтешь.

«Хотя в иное время он меня бы и вовсе не признал, хоть я ему дальней родней довожусь, – мелькнуло в голове у Воротынского. – Видать, не так уж хорошо ему ныне живется. Опять же он с Шуйскими, а для тех, судя по всему, черные деньки наступают».

– И тебе поздорову, Владимир Иванович, – любезно ответил Палецкий, одним своим тоном подтверждая догадку князя. – Как я слыхал, дельце твое благополучно разрешилось. Не желаешь по такому случаю в моем тереме медку испить?

– То дело хорошее, – кивнул Воротынский, но тут же, бросив взгляд на своего спутника, поправился: – Одна беда – Левонтий Шушерин в Москве новик, мне товарища бросать не след, – и твердо закончил: – Вместях сюда приехали – вместях и обратно, – и сожалеюще развел руками: – Ты уж прости, Димитрий Федорыч.

Ему и в самом деле было до слез жалко отказываться от такой замечательной оказии, которая сама шла в руку, но Шушерин – тут Воротынский ни на золотник не соврал Иоанну – и впрямь был в Москве всего один раз, не имел в ней ни кола ни двора, да и родни тоже, а потому князь твердо решил не бросать товарища, какие бы выгоды ни сулило общение с Палецким.

– А ты что же мыслишь – у меня столь тесные хоромы, что ежели твой богатырь в них войдет, так они и развалятся? – спросил Дмитрий Федорович, уважительно поглядывая на спутника Воротынского, который и впрямь своей могучей статью напоминал былинного богатыря из дружины легендарного киевского князя Владимира Красное Солнышко. Может, на Илью Муромца он и не тянул – дородства по молодости лет не хватало, а вот с Добрыней Никитичем его сравнить можно было запросто.

Воротынский повеселел.

– Ну что, уважим боярина? – повернулся он к Леонтию.

Тот пожал богатырскими плечами:

– А что ж? Негоже хорошему человеку отказывать, коли от души зазывает.

Проезжая по кривоватым улочкам, Шушерин не переставал искренне дивиться виденному вокруг. Тем временем Дмитрий Федорович вполголоса беседовал с Воротынским.

– Как мыслишь, Владимир Иванович, куда столь резво великий князь подался? – осведомился он для начала.

– Откуда ж мне знать, – равнодушно ответил тот. – Мало ли какие забавы у мальца могут быть.

– У этого они одинаковы, – тяжело вздохнул Палецкий. – Либо по улицам скакать, да нерасторопных прохожих давить, кто увернуться не поспеет, либо – как ты сам ныне зрел – животин мучить, с крыльца их скидывая. Любознательный князь растет. Все ему знать потребно – сдохнет тот же щенок, о землю грянувшись, али нет. А коли жив будет, то что себе переломает и сколь часов опосля того проживет. Это хорошо, что ныне счастливо кончилось – сразу кобелек окочурился, а бывает, что и до самого вечера скулит, да жалобно так, хоть ухи затыкай.

– Стало быть, сейчас он по улицам скакать отправился? – уточнил Воротынский.

– И не просто, – подхватил Дмитрий Федорович. – Думаешь, что тот постреленыш ему нашептал? Да то, что ныне у Константиновских ворот потеха славная учинится.

– Ну, так дело молодое, – рассудительно заметил Владимир Иванович. – Отрок еще. Уж лучше пусть на потехи дивится, нежели… – а договаривать не стал, поостерегся. Да оно и без слов было понятно, что он имел в виду.

– Потеха потехе рознь, – мрачно заметил Палецкий. – Вот тебе самому, князь, доводилось людишек пытать?

– У меня дело служивое. Иной раз, когда татарина в полон возьмешь, а он молчит, то приходится огонек разводить да басурманина поджаривать.

– То по нужде, – возразил Дмитрий Федорович. – Опять же сам ты этим поди не занимаешься.

– На то особые людишки имеются, – подтвердил Воротынский.

– А ты рядом стоишь али как? – продолжал допытываться Палецкий.

– Да на что оно мне? Он, конечно, ворог, но одно дело – в бою саблей с седла его ссадить, а иное…

– Вот! – кивнул Дмитрий Федорович. – А нашему великому князю оное зрелище, вишь ты, в радость великую. Там, у Константиновских ворот, башня стоит страшная. Людишки московские ее так и именуют – Пытошная, а для Иоанна она – Потешная. Частенько он там гостюет, особливо когда на дыбе кого вздергивают. Народец там, конечно, дрянной – тати всякие, мздоимцы и прочие, коих и я не жалею – поделом вору мука. Однако же любоваться таким все едино – не стал бы. Он же будто завороженный стоит – глазенки блестят, ноздри раздуваются. А по слухам, – понизив голос, добавил Палецкий, опасливо оглянувшись по сторонам, – он и сам в той потехе участвует. Сказывают, что не раз уже кнут в руках держал. Да так ловко выучился с ним, что одним ударом лоскуты мяса срезает чуть ли не до кости.

Воротынский даже коня остановил от такого известия.

– Может, брешут людишки? – почти просительно произнес он. – Сам, поди, знаешь, князь, наговорить что хошь можно.

– Может, и так, – охотно согласился тот. – А про животину, кою с крыльца скидывают, тоже брехня голимая, али как?

– То я своими глазами ныне видел, – мотнул головой Воротынский. – Какая ж брехня?

– Вот–вот, – многозначительно поддакнул Палецкий. – А ты не мыслишь, князь, что все его потехи, яко близнята, схожи? Выходит, если одному веришь, то и другое за правду принимать надобно – о том помысли. – И замолчал, давая своему гостю время осмыслить услышанное.

Во второй раз Дмитрий Федорович вернулся к прерванному разговору уже после сытного ужина, когда осоловевшего от чрезмерной дозы выпитого Леонтия Шушерина проворные сенные девки проводили в опочивальню.

– А ты к чему мне обо всем этом сказываешь? – насторожился Воротынский.

– К чему? Да к тому, чтобы ты знал, как я тебе ныне завидую, – с видимым простодушием улыбнулся гостю хозяин терема. – Простор, воля. Знай себе воюй с татаровьем поганым и ни о чем ином заботы не ведай. А тут как ляжешь на перину, так сразу думки поганые в голову лезут. Веришь ли, последний месяц ранее полуночи не засыпал ни разу.

– Так давай махнемся, – предложил с усмешкой Воротынский. – Я в твой терем перейду да в Думу хаживать стану, а ты – в степь. Небось холопов дворовых в избытке имеешь, так что сотню–другую за собой поведешь.

– До первого татарина, – весело засмеялся Палецкий. – Уж больно не свычен я к ратному делу. Опять же тебе, небось, и деревеньки мои подавай, а они у меня все ухоженные – жаль расставаться, да твои необустроенные взамен принимать. Бывал я у тебя как–то, когда в вотчину свою ехал. Недолго, правда, наутро далее уже тронулся, но повидать нестроение успел.

– То не моя вина, Дмитрий Федорович, – помрачнел Воротынский. – У меня ж кто в суседях–то, под Коломной – князь Шуйский, Андрей Михалыч, да монастырь Старолутвинов.

– Это же тот, что святой старец Сергий Радонежский основал? – прищурился Палецкий. – Близ устья Москва–реки.

– Он самый, – со вздохом подтвердил Владимир Иванович. – Старец Сергий, конечно, святой человек был, кто спорит, да у нынешних старцев той святости что–то не видать. Не о молитве мыслят – о доходах одних. Как бы рожь повыгоднее продать, да иное что, да землицы побольше урвать, да людишек на ней поселить. А где их взять, людишек–то? На деревьях, чай, не растут, из земли, яко репу, не вытянуть. Вот и крадут у соседей. За один прошлый год токмо их тиуны свозом40 у меня двенадцать семей забрали.

– Своз – не кража, – глубокомысленно заметил Дмитрий Федорович. – Тут они в своем праве.

– А мне от того легче? – резонно ответил Воротынский. – Вот и получается, что землицы изрядно, а работать на ней некому. Под той же Коломной я чуть ли не первейший буду, аж полтыщи четей41 за мной числится, а пашни из нее и сотни не наберется, остальное же перелогом да лесом поросло.

– Мда–а, – сочувственно протянул Палецкий. – Радости тут и впрямь мало. Зато, как я слыхал, батюшка нынешнего великого князя сам к тебе в гости захаживал. Стало быть, ты в чести был.

– Был да сплыл, – хмуро отозвался Воротынский. – Да и не ко мне Василий Иоаннович заезжал, а к отцу моему, да и то мимоходом останавливался, не более.

– Однако ж наследить успел, – лукаво улыбнулся Дмитрий Федорович. – Не иначе как свою мужескую стать испытывал, когда у него и с новой жонкой дела с наследником не заладились42. Ты как там, в своих деревнях, схожих с Василием Иоанновичем смердов не встречал?

– О пустом речешь, князь, – озлился Воротынский. – Откуда ж я это могу знать, когда я в ту пору видел великого князи час малый, не более. Опять же случилось это последний раз, погоди, погоди, ну точно, в лето 7037–е43. А теперь сочти, сколь времени с тех пор минуло! И ты мыслишь, что спустя полтора десятка лет мне больше нечего делать, как вызнавать – кто от кого и когда родился?!

– Ну–ну. Что–то ты раскипятился не на шутку, – примирительно похлопал его по плечу хозяин терема. – Я ж так просто, для разговору, не более, а ты вона, разошелся.

Больше он и впрямь об этом не заговаривал, продолжал вести себя все так же дружелюбно, а на следующий день перед расставанием посоветовал в Думу со своим делом больше не обращаться, поскольку Шуйские после неожиданной казни Андрея Михайловича сидят тише воды и ниже травы, а потому им не до убиенных холопов покойного родича – самим бы уцелеть.

Супруге же Воротынского он передал знатные, тонкой работы колты, стоившие даже при беглом взгляде никак не меньше нескольких десятков рублей44, чем немало удивил своего гостя. Кроме того, он преподнес в подарок самому Воротынскому отличную саблю хорошего закала и до того гибкую, что она не ломалась, даже когда Палецкий, довольно улыбаясь, попросил Леонтия Шушерина – у самого силенок не хватало – согнуть ее так, чтобы острие клинка поцеловалось с камнем на узорчатой рукояти.

Ну, это еще все можно было хоть как–то объяснить – все ж таки и впрямь родня, хоть и дальняя, да и то по матерям. А вот точно такая же сабля, разве что с более бедной инкрустацией на рукояти, которой Дмитрий Федорович одарил Леонтия, и вовсе не лезла ни в какие ворота.

Сразу стало понятно: боярину от Воротынского что–то нужно, и теперь оставалось гадать – чем именно придется расплачиваться за столь дорогие подарки. Поэтому обратно к себе под Коломну Владимир Иванович возвращался задумчивый, в отличие от своего довольного спутника, радовавшегося как ребенок. Князь же продолжал ломать голову: что именно попросит взамен Палецкий? Что и когда. Однако ничего путного на ум так и не пришло, и потом так и забылось. Вспоминалось изредка, да и то лишь в связи с обещанием в будущее лето непременно навестить Дмитрия Федоровича.

Но сдержать его князь Воротынский так и не смог – помешали обстоятельства, а точнее – разболевшаяся старая рана, полученная в стычке с передовым отрядом крымских татар и теперь внезапно открывшаяся. Спустя время он засобирался было в Москву, но поездку вновь пришлось отложить – тяжело заболела супруга. Куда уж тут по гостям кататься. Бабки–ворожейки не помогли, равно как и даденный им самим обет непременно отправиться на богомолье в Старолутвинский монастырь и внести хороший вклад Параскеве–Пятнице.

Княгиня медленно угасала и, не дотянув трех дней до Пасхи, так же тихо, как и жила, в строгий четверг отдала богу душу, оставив Владимиру Ивановичу дочку и сына.

Между тем, очевидно следуя поговорке, что если гора не идет к Магомету, то он сам идет к ней, хотя и навряд князь Палецкий слыхал об этой поговорке басурман, Дмитрий Федорович спустя два года после их встречи в Москве сам пожаловал в гости к Воротынскому…