Глава 12. В КРУГУ КНИЖНИКОВ

С первых дней пребывания в Москве Иоанн принялся подбирать «ближний круг», памятуя заповедь Федора Ивановича.

– Одному тебе все равно ничего не сделать, хоть разорвись. Потому поначалу обзаведись единомысленниками, кои, как и ты, жаждут перемен. Лучше всего приближай сверстников. У них в крови зуд, вот и пусть свой жар в делах выкажут. Опять же коль человек юн, то тебе его на все твое правление хватит, так что смену им искать не придется. Но и стариков не отвергай – чтоб было кому вас сдерживать. На первые полгода это должно быть твоим самым наиглавнейшим и наипервейшим делом. Но ни почестей, ни чинов им не дари и не сули, чтоб те, кто ради них к тебе потянутся, тут же отошли в сторону.

Так Иоанн и делал. Порою это выходило как–то само собой, совершенно случайно. Так появился у него князь Андрей Курбский.

– Да тех, кто был ранее братом твоим назначен, тоже не чурайся из–за одного только, что они – не твои ставленники, – поучал Федор Иванович.

Иоанн помнил и это. Потому остался Алексей Адашев, который на своем посту в Казенном приказе трудился более чем успешно. Поручено ему это было «раньшим» государем, но какая разница – кем именно, коли он справляется. А уж то, что он еще не имеет никаких чинов, и вовсе не имеет значения.

Иных же включать было просто необходимо, как, например, того же князя Дмитрия Федоровича Палецкого или протопопа Сильвестра, который со времени пребывания в Воробьево вообще вошел в силу. По нраву он пришелся и самому Иоанну, да так, что он хотел было просить у Макария, чтобы тот дал ему в новые духовники именно этого священника.

Правда, царь вовремя удержал себя от поспешного решения, в очередной раз вспомнив еще одну мудрость Федора Ивановича, не раз говорившего, что торопиться с выбором новых друзей не следует и спешка в таких делах ничего хорошего не принесет. «Каждый норовит поначалу все лучшее в себе выказать, а все темное – под спудом оставить. Потом–то оно всплывет, да уже поздно будет», – поучал он.

Теперь Иоанн только радовался тому, что превозмог свой порыв – уж очень Сильвестр был назойлив. Намерения–то у протопопа были благие, но к жить под таким дотошным надзором, когда пристально смотрят и оценивают любой твой шаг, тоже радости мало. А побеседовав с кандидатом на этот пост, которого ему предложил владыка, Иоанн окончательно убедился, что был прав. Маленький сухонький отец Андрей был благодушен нравом, всегда улыбчив, спокоен, попусту не суетился, а паче всего любил копаться в книгах из царской библиотеки, до которых был большой охотник.

Он и в духовники–то вызвался к государю из–за них, келейно переговорив об этом своем желании с митрополитом, который, высоко ценя немалое мастерство отца Андрея в поновлении икон, охотно дал добро.

Грехи этот священник отпускал сразу, без длинных нравоучительных бесед, на которые был без меры щедр отец Сильвестр, стремясь в каждом случае детально разжевать всю природу очередного падения Иоанна в пучину страстей, неизбежно ведущих в объятия к нечистому. Это царю было не по душе. Возводить любой пустяк чуть ли не до степени смертного греха протопоп был мастер, что и говорить. Отец Андрей, напротив, только сокрушенно покачивал головой, услышав от своего духовного сына какую–нибудь мелочь, и укоризненно приговаривал:

– Негоже оно так–то. Не дело это, государь. Понимаю, молодой ты еще, но уж впредь постарайся как–нибудь, остерегись, – и со вздохом добавлял неизменное: – Отпускаются твои грехи, чадо. Ступай, да боле того не твори.

Тем не менее протопопа близ себя Иоанн оставил. Для того имелись веские причины и самая главная крылась во внезапной для всех присутствующих перемене в самом государе. Пусть на самом деле оно было липовым, но как теперь объяснить ближним советникам, за какие такие провинности он удаляет от себя именно того, благодаря кому и свершилось это «чудесное преображение»? Нет уж. Пусть будет, как будет.

Сильвестр и в кружке «ближних» людей вел себя точно так же, отчего остальные подчас испытывали некоторую скованность. Бранное словцо при нем сказать не смей, пошутить скабрезно, на что были горазда молодежь, тоже. А если уж он брал слово, то какая бы тема им ни затрагивалась, выходило так медленно, дотошно и тягуче, что вызывало раздражение.

Правда, со временем посещать «царские посиделки» он и сам стал гораздо реже, пояснив однажды царю с некоторым смущением, что он глубоко ценит доверие Иоанна, но если тот дозволит, то хотел бы не так часто бывать у него в палатах, ибо есть у него кой–какие пометы, над которыми ему ко всеобщему благу хотелось бы потрудиться.

На вопрос же о том, что это за пометы, застеснялся еще больше и выдавил, что касаются они всего людского быта на Руси, который надо бы упорядочить. Дескать, будет всем от этого неописуемая польза, ну и государю тоже несомненное благо. Пометы эти пока разрозненные, потому ему и хочется посвятить им побольше времени, дабы свести их воедино. Иоанн несколько удивился, но дал добро. С тех пор кружок «ближних» протопоп посещал не часто.

А месяцем позже Сильвестр, все так же смущаясь, показал Иоанну часть этих загадочных помет, над которыми трудился не только дни напролет, но частенько прихватывал и часть ночи. Иоанн начал было читать, затем изумленно посмотрел на Сильвестра, закашлялся в замешательстве, скрывая невольную улыбку, чтоб не обидеть протопопа, после чего заявил:

– Написано у тебя, отче, славно, но все это столь сурьезно, что надлежит читать вдумчиво да неторопливо, а меня тут как на грех бояре заждались. Давай–ка я опосля их прочту, после чего и поведаю, что о сем мыслю.

Священник с видимым разочарованием кивнул и удалился. Иоанн сдержал свое слово, продолжив чтение уже вечером. Теперь он мог безбоязненно смеяться и даже позволять себе комментировать, пускай и мысленно, то или иное. Особенную иронию вызвали у него хозяйственные пометы.

«Да неужели родители и сами не знают, како чад воспитать, да с наделком замуж выдать? – усмехался он. – Неужели они без мудрого наставления протопопа не будут потихоньку откладывать для приданого дочери с самого ее рождения: и платье, и саженье, и монисто, и суда оловянные и медяные?

Или вот тоже мудрость несказанная – како детям отца и мать любить, и беречь, и повиноваться им, и покоить их во всем. К чему она? Тот из детей, кто любит своих родителей, и без этого поучения их любить будет, а коли попался звереныш, которому плевать на мать с отцом, так грози ему чем хочешь – все без толку. С другой стороны, если оно хотя бы десяток таких напугает – уже хорошо, а ведь их только запугать и можно».

Иоанн перевернул лист и вновь прыснул от смеха. Снова протопоп за свое принялся. Это ведь додуматься надо – учить бабу, что ей надо ткать, прясть, да остатки и обрезки беречь. Эх, чтобы глупая делала, если бы не отец Сильвестр. Ведь самой ей, неразумной, ни за что не догадаться, что всякие остатки и обрезки, камчатые и тафтяные, и дорогие, и дешевые, и золотное, и шелковое, и белое, и красное, и пух, и оторочки, и новое, и ветхое – все надо прибрать, причем мелкое в мешочках, а остатки свернуть и связать, а потом все разобрать, сосчитать и спрятать.

А вот тоже весело. Теперь он повествует, как всякое платье кроить и вновь обязательно про остатки и обрезки. «Дались же они ему, – усмехнулся Иоанн. – Да неужели домовитая хозяйка без его мудрости выбросит все, что останется после пошива одежи? А коль и найдется такая, то ей и поучение не поможет, потому что она и без него знает, как надо делать, а иначе поступает не от незнания, а от лени».

Он перевернул следующий лист, долго вчитывался в рядок ровных буковок – писал отец Сильвестр, как и жил, выстраивая их одну к одной, невольно залюбовался затейливыми, но в то же время и аккуратными завитушками, и устало отложил мачку бумаги в сторону. Дальше такое читать было не под силу. Нет, он, конечно, выполнит данное протопопу слово и одолеет весь его труд, но не за один же вечер – уж больно тягостно. Хотя…

Тут Иоанн призадумался и лукаво улыбнулся. А ведь и впрямь нет худа без добра. Прямо в точности, как учил Федор Иванович, утверждая, что и в плохом всегда кроется что–то хорошее, пускай и малое. Коль отец Сильвестр из–за своих помет стал гораздо реже ходить на «царские думки», то пускай он их и дальше творит. А чтобы подольше все это растянуть, он, Иоанн, ему и сам кое–что присоветует.

«А сейчас подамся–ка я к Настеньке, а то заждалась уже, моя лапушка», – с нежностью подумал он, с облегчением отрываясь от титанического труда протопопа и устремляясь на царицыну половину. Непрочитанные листы с пометами отца Сильвестра он на всякий случай прихватил с собой – вдруг улучит часок для чтения между… Ну, словом, между, и все тут.

Улучить не получилось – нашлись занятия поинтереснее, да такие увлекательные, что забрать пометы обратно Иоанн забыл напрочь. Вспомнил он о них лишь ближе к следующему вечеру, собравшись на сей раз честно одолеть все до конца. Однако скучавшую Анастасию тоже заинтересовали оставленные супругом листы протопопа. Читала она плохо, по складам, но пару листов одолела и вдруг набрела на такое, что ее не рассмешило, а, скорее, расстроило. Не преминула Анастасия поделиться этим и с Иоанном, процитировав очередную мудрость отца Сильвестра, где повествовалось о том, как детей учить и страхом их спасать.

– Неужто без страха вовсе нельзя?! – возмущенно осведомилась она у супруга. – Да как же у него язык повернулся такое написать?! – и прочла начало поучения, где предлагалось наказывать сына в юности с тем, чтобы он упокоил своих родителей, и предлагалось бить дите не жалея. – Выходит, коли его не бить, то он тебя и покоить не станет? Да где ж он любовь такую встречал, чтобы она из–под палки была?!

В гневе Анастасия была еще красивее, чем обычно. Иоанн, как завороженный, любовался нежным румянцем на ее щеках и участившимся от возмущения бурным дыханием, которое круто вздымало ее полную грудь, соблазнительно колыхавшуюся под тонкой ночной рубахой. Очнулся, лишь когда она – чего раньше никогда не делала – напустилась на него самого:

– И ты тоже собираешься с нашими детками так вот, как он советует?! – и медленно прочла: – «Аще бо жезлом биеши его не умрет но здравие будет».

– Ну, ежели он того заслуживает, то поучить тоже не грех, – произнес Иоанн, опасаясь неосторожным словом еще больше расстроить Настеньку. – Вон, в деревнях да селищах всем время от времени достается, – вспомнил он родную Калиновку, – и ничего, живут.

– Они там пускай себе живут, сколь хотят и как хотят, а у нас иное, – нахмурилась царица. – Нет, шлепнуть разок–другой, если он расшалился чрез меру, и впрямь не помешает, – рассудительно заметила она, – но зачем же такие страсти расписывать? И жезлом его бить надобно, или вот «любя же сына своего, увеличивай ему раны, и потом не нахвалишься им». Это как же так–то?! А вот тоже, – она отыскала еще один кусок и прочла: «Казни сына своего измлада и порадуешися о нем в мужестве». Ты, вот, сам, царь–батюшка, неужто играть со своим чадом не станешь?

– Почему не стану? – удивился Иоанн и поинтересовался: – А что, у него и про это написано?

– А как же, – Анастасия вновь уткнулась в листы. – «Не смеися к нему игры творя».

– Ишь ты, – подивился Иоанн. – Силен отче, ничего не скажешь. Жаль мне его сынишку. А может, он у него вырос не таким, как ему бы хотелось, вот он сейчас и сокрушается, что не лупил его в детстве.

– Вот и сокрушался бы себе тихонечко, – хмуро отозвалась Анастасия. – Другим–то почто такое советовать, как он здесь понаписывал? Это ж надо чего удумал! «И не дай ему воли в юности, но сокруши ему ребра, пока он растет». Тебе б самому кто ребра сокрушил за такое писание! – выразила она искреннее и весьма горячее пожелание, с надеждой воззрившись на Иоанна.

– Ты хочешь, чтобы это я его ребра сокрушил? – уточнил он.

– Ну–у, – неопределенно протянула царица, хотя по всему было видно, что именно этого ей и хочется. – Можно и инако. Скажем, воспретить ему писать такое. К чему оно? Неужто злом доброму обучишь?

– О том скажу, – пообещал Иоанн, – но запрета класть не стану.

Он вообще относился к книгам очень уважительно, переняв не все, но кое–что от своего наставника. Окольничий же Карпов и вовсе буквально трясся над ними, любовно и неторопливо, со всяческим бережением перелистывая каждую страницу. Да и как их не беречь. Показав одну книжицу, в темно–коричневом кожаном переплете, с красивым титульным листом, которая была написана, как благоговейно заметил Федор Иванович, дохтуром Францискою Скориной142, Карпов сообщил, что заплатил за нее стоимость целых двух деревень.

Точнее, он продал эти деревеньки, чтобы иметь возможность купить ее.

А еще три деревеньки ушли на покупку некой «Грамматики»143. Книга выглядела совсем ветхой, поэтому Третьяк и удивился, узнав, что обошлась ему она гораздо дороже первой. Были у Карпова и еще книжицы, о каждой из которых он мог рассказывать часами, причем почти всегда по–мальчишески хвастался, что на самом деле она стоит гораздо дороже, а вот ему удалось купить намного дешевле.

«Ничего себе – три деревни! И это он считает дешево?!» – дивился Третьяк, но поневоле испытывая уважение к тяжелым могучим фолиантам. Еще бы не уважать, когда ты держишь на ладони стоимость нескольких деревень. Иоанн даже пообещал ему, что когда займет стол своего брата, то непременно купит и подарит Федору Ивановичу все книги, в какие тот ни ткнет пальцем. В ответ окольничий засмеялся и полюбопытствовал:

– Хватит ли у тебя казны, чтобы исполнить обещание, ведь в иноземных державах эти книжицы давным–давно печатают, а не переписывают, потому и выходит их каждый год столько, что и представить себе нельзя. Ты лучше вот что, – мягко посоветовал он. – Ты пообещай, что заведешь на Москве свою печатню и с нее будешь меня всякий раз одаривать.

Третьяк пообещал. Ныне Карпова уже не было в живых, но юный государь все равно собирался сдержать свое слово про печатню. Жаль только, что книги, которые выйдут из нее, он не сможет подарить своему учителю, но это уж не его вина.

Отсюда, с уважительного отношения к книгам, он перенес столь же благоговейное отношение на тех, кто мог так внятно и складно излагать свои мысли. Одно дело – складывать буквицы в словеса. Это он мог и сам. А вот нанизывать слова, как бусины, в предложения, составляя из них какое–нибудь мудрое поучение или сказание о далеких былинных временах, он не мог, а Федор Иванович, невзирая на неоднократные просьбы самого Иоанна, его этому так и не стал обучать, заявив, что великий князь грамотки писать не должен. Мол, для того есть и подьячие, и дьяки, да мало ли кто еще. И что им останется, если сам Иоанн ухватится за перо? И когда самому государю вершить прочие дела?

– Вот ежели нужда появится дорогу вымостить али, к примеру, новый храм построить, ты же не сам за это примешься, верно? – пояснял Карпов. – Для дороги ты лишь указания дашь. Желаю, мол, построить ее от Москвы до Коломны, а далее умельцы за это берутся. Тако же и с храмом. Ткнешь перстом в землю, чтоб тут его поставили, да о пяти куполах, да высотой непременно не ниже двадцати саженей, и все. После уже не твоя, а городовых да каменных дел мастеров забота. Так и тут. Мысль указать – государево дело, а расписать ее витиевато – пущай подьячие с дьяками надсаживаются. Опять–таки, великокняжеское слово – золотое, и по сотне раз его изменять негоже, а тут без помар да переделок не обойтись.

Потому Иоанн теперь так решительно и отказал своей супруге, несмотря на горячую любовь к ней, отчего возникла небольшая размолвка между ними. Была она неприметной, как тоненький весенний ледок. Солнышко любви, которое продолжало сиять на их небосводе, бесследно растопило его уже на следующий день, и все же она случилась. После того дня Анастасия до самого конца жизни затаила к протопопу глухую, хотя и тщательно скрываемую неприязнь.

Иоанн слово сдержал и тут, заметив священнику, что тот уж больно резко написал в своем поучении, на что отец Сильвестр, по своему обыкновению, разразился длиннющей нравоучительной речью в защиту написанного, после чего спросил царя:

– Убедил ли, государь?

Рассудив, что если честно ответить: «Не убедил», начнется еще одно, не менее, а то и более длинное поучение священника, Иоанн скрепя сердце кивнул, решив отыграться на другом.

– Вот тут у тебя о том о сем говорится, – заметил он, улыбаясь в душе, но внешне сохраняя абсолютную серьезность. – А кое–чего все ж таки недостает.

– Чего? – встрепенулся Сильвестр.

– Ну вот же, – пояснил Иоанн. – Как в гости ходить – указано, а об чем с хозяевами дома говорить – неведомо. И что же им теперь – молчать все время?

– Я думал, что они знают, – промямлил тот, всерьез восприняв шутливую критику.

– Знают точно так же, как и про то, что хорошей хозяйке надлежит все обрезки хранить, – иронично подчеркнул Иоанн, но не понимавший шуток Сильвестр загорелся:

– И впрямь истину ты речешь, государь. Непременно о том отпишу.

«Неужто и впрямь напишет?!» – изумился царь. Он–то говорил все это лишь для того, чтобы протопоп понял – чтоб не выглядеть смешным, ни к чему писать о тех вещах и делах, которые все и без того знают. Вышло же…

«Ну–ка совсем глупость скажу, – подумал он. – Авось тогда уразумеет».

– И еще кое–что ты упустил. Как платье шить, да рубахи, да прочее, ты женкам указал. Теперь та, что прочитает, обязательно знать это будет. А вот как носить их – ни слова.

– Разве и это надо? – усомнился Сильвестр.

– А как же? Коль она такая глупая, что о шитье одежи и слыхом не слыхивала, нешто дойдет она своим умишком до того, как носить все то, что она имеет.

– И то дело, – согласно кивнул протопоп.

А спустя время Иоанн вновь давился от хохота, потому что протоиерей Благовещенского собора и впрямь оказался человеком, совершенно не понимающим шуток, в очередной раз доказав это на деле. Сколько времени он пребывал в муках творчества – неведомо, но родил–таки поучение, в котором на полном серьезе рекомендовалось, как платье всякое жене носити и устроити.

Иоанн подвывал от хохота и, постанывая, держался за живот, а поучение, где советовалось платья, и рубашки, и убрусы на себе носити бережно по вся дни… и далее в том же духе, все не кончалось и не кончалось.

Терпеливо дочитав все до конца, Иоанн вытер выступившие от смеха слезы и, решив, что хорошего понемногу, оставил второе поучение на следующий вечер, уже догадываясь, что там будет написано. Он не ошибся. Протопоп строго и подробно расписал, о чем надлежит разговаривать, будучи в гостях, и особо – о чем нельзя.

Иоанн представил себе, как одна кумушка, заглянув к другой, внимательно читает это поучение, перечисляя вслух, что, мол, о рукоделье и о домашнем строении, да как порядок вести мы с тобой поговорили, а вроде больше и не о чем.

– Да как же, – всплеснет руками та, что не познакомилась с мудростью отца Сильвестра. – Я ж самого главного тебе не обсказала. Слыхала ты, кану брань Февронья, что на углу, с мужем учинила? Пол–улицы сбежалось их послухать. А дело так было. Февронья эта…

– Э–э–э, не, милая, – кротко должна заметить ей гостья. – Вот и видно, что не читала ты мудрого слова протопопа. А в нем речется, что дурных и пересмешных и блудных речей не слушати и не беседовати о том. Поняла ли?

– Дак почто приходила тогда? – недоумевающе разведет руками хозяйка и…

«И будет права, – сделал заключение Иоанн. – Одна только и есть забава у несчастных баб – посудачить о том о сем, да и ту протопоп запретить хочет. Только глупо все это, да и не выйдет у него ничегошеньки. Тогда зачем писать? Хотя ладно. Пускай».

И он уже предвкушал, сколько всяких разностей насоветует отцу Сильвестру, которые тот упустил в своем сочинении. Пусть уж и про сад с огородом напишет, а то ведь на Руси не знают, как землю копать, да как навозом удобрять. Словом, пускай далее народ уму–разуму учит. И еще раз порадовался в душе, что не стал торопиться и брать его к себе в духовники.

«Помимо того что я бы каждый свой грех по часу пересказывал, не меньше, так ведь он на меня бы их навешал, как на собаку блох. Тут засмеялся громко, там кашлянул во время обедни – и все грех. Епитимиями бы замучил. А если бы я выругался непотребно, то и вовсе пришлось бы на богомолье в какой–нибудь монастырь идти. Он и без того лезет с поучениями, о которых его не просят, – с досадой подумал он. – То ли дело отец Андрей. Хотя и он вроде бы тоже что–то там пишет, – нахмурился Иоанн. – Потому и торчит среди моих книжиц с утра до вечера. Неужто тоже поучения? – подумалось с опаской. – Не приведи господь. Если еще и он придет ко мне со своими пометами, то мой живот и впрямь не выдержит – лопнет от смеха».

И ведь как в воду глядел царь. Не прошло и трех дней, как Иоанн обнаружил на своем столе, за которым они только что сидели со своим духовником, пачку листов с какими–то выписками. Видно, отец Андрей торопился куда–то, вот и забыл их. Почерк у него был гораздо менее разборчив, нежели у протопопа, поэтому Иоанн сумел прочесть лишь первые несколько строк: «Книга степенна царского родословия, иже в Рустем земли в благочестии просиявших богоутвержденных скипетродержателей, иже бяху от бога, яко райская древиа, насаждении при исходищих144 вод, и правоверием напояеми, благоразумием и благодатию возрастаеми…». Дальше было совсем неразборчиво, да и смысл этой длиннющей фразы никак не доходил до государя, так что он отложил листы в сторону, решив спросить об этом завтра у самого отца Андрея.

Каково же было удивление Иоанна, когда тот пояснил, что все это – и то, что он прочитал, и остальные две трети, что остались им непрочитанные, – не начало какого–то мудрого текста, а заголовок труда священника145, на который тот чуть ли не с первых дней пребывания в царских палатах уже испросил благословения у митрополита Макария.

– Уж на что владыка к своим Четьям Минеям любовно относится – всем по куску раздал, чтоб писали, а меня согласился не трогать, – с гордостью пояснил отец Андрей. – Понимает, что и мой труд не менее важен, нежели жития святых.

– А что это? – полюбопытствовал Иоанн.

– Да тоже жития, – развел тот руками. – Токмо пращуров твоих, государь. Вот зачти–ка. Сие мне первей всего под руку подвернулось, потому о нем и начал.

Иоанн взял протянутый священником лист и с натугой прочел: «Сей благородный, богом избранный преемник и благочестивый наследник благочестивыя державы боголюбиваго царствия Руськыя земли великий князь Иван Данилович, рекомый Калита, внук блаженнаго Александра – десятый степень от святаго равноапостольнаго Владимира перваго, от Рюрика же третийнадесять146…».

– То про одного из твоих пращуров, про Ивана Калиту, – пояснил отец Андрей, хотя Иоанн это и сам понял.

– А почему про него? – осторожно осведомился царь.

– Так я ведь сказываю – в грамотках более всего мне о нем попалось, вот и начал с него. А так–то у меня по замыслу и про сынов его Симеона Гордого и Ивана Красного будет, ежели сыскать нужные грамотки сумею, и про Димитрия Иваныча Донского, ну и… про тебя, государь, – неожиданно закончил отец Андрей.

Иоанн густо покраснел от смущения и пробормотал:

– Я не о том. Ведь не Иван же первым был в роду нашем.

– Потому я счет от достославного Рюрика и веду, – охотно закивал священник. – Токмо про него самого писать–то не след.

– Почему? – удивился Иоанн.

– Язычник он, – пояснил отец Андрей. – Тако же и сын его Игорь тоже идолищам поганым поклонялся. Ольг же и вовсе волхвом был147.

– Зато, как мне сказывали, он Византию бивал и щит свой к вратам Царьграда прибил, что попомнили греки, – с гордостью за великого пращура заметил Иоанн.

– И оное тоже писать негоже. Выходит, что язычники над православными христианами победу торжествовали. Соблазн для мирян получается.

– Ничего не соблазн, – обиженно буркнул царь. – Не язычники и не православных, а Русь Византию. И Святослав–воитель тоже их бивал, – припомнил он еще одно имя из рассказов Федора Ивановича.

– Да я бы тоже… – отец Андрей опасливо оглянулся по сторонам и почти шепотом произнес: – Я бы тоже с них начал. Коль было, так что уж тут. Но владыка сказывал, что надобно с Владимира починок делать, потому я и… – развел он руками.

– Ну, с Владимира так с Владимира, – нехотя согласился Иоанн и тут же попросил: – А про меня ничего не пиши – не надо. Когда–нибудь потом, да и то ежели свершу что–то, а так ни к чему бумагу попусту переводить.

– Мне бы еще труды разные поглядеть, – замялся отец Андрей. – Богато у тебя в твоей духовной сокровищнице, ан того, что мне потребно, не всегда сыскать можно.

– Я с митрополитом переговорю, чтобы он мнихов во все грады послал. Глядишь, и сыщут что–то, – пообещал Иоанн, а про себя удивился: «Везет–то мне как на книжников. Там отец Сильвестр со своими пометами, тут отец Андрей, а завтра еще кто–нибудь из купцов изыщется. Не один же Афанасий Никитин за три моря хаживал – вон, сколь у нас купцов по иным землям ездят. Так почему бы не быть еще одному «Хожению»148? Как знать, как знать…»

Но тут Иоанн немного ошибся. Следующий книжник, рукопись которого прочел он и его сподвижники, был вовсе не купец. Выходец из Великого княжества Литовского старый рубака Иван Пересветов, с гордостью именовавший себя «королевским дворянином», где только не побывал. Начинал он ратную службу в одном из отрядов, которые выслал Сигизмунд I Старый, ввязавшись в свару за венгерскую корону, когда за нее грызлись трансильванский воевода Януш Запольяи и Фердинанд Габсбург. А потом понеслось–поехало, да все буераками да оврагами, по кочкам да по ухабам. Кидало Ивана Пересветова из одного конца Европы в другой. Довелось побывать даже в Османской Порте. На Русь он попал с десяток лет тому назад, причем израненный и больной, без гроша за пазухой.

Потом ему вроде бы свезло. Один из бояр, Михайла Юрьев, обратил на Пересветова внимание после того, как ознакомился с его предложением перевооружить московскую конницу щитами македонского образца. Разбогатеть у Ивана Семеновича не вышло, но хоть не бедствовал. Зато когда Юрьев умер, Пересветов впал в окончательную нищету. То немногое, что было скоплено, давно закончилось, и теперь на представшем перед Иоанном воине–ветеране, по сути, не было ничего своего. Всю одежонку, а точнее, тряпье, что было на нем, ему повелел поменять Алексей Адашев, выдав замену из своей старой, а то к царю в такой входить безлепо149.

Однако держался Иван Семенович горделиво. Дань уважения царю отдавал, но и себя уважать при этом не забывал. Даже челобитная у него была не такая, как у всех прочих. Он в ней не просил, а предлагал. Предложения эти были достаточно необычны, но интересны.

– Царь Магомет салтан150 велел со всего царства все доходы к себе в казну собрать и ни в одном граде боярам своим наместничества не дал, чтоб они не прельщались судить неправедно, а давал им жалованье из своей казны, кто чего достоин, и во все царство дал суд прямой, – вещал он.

– То славно, – одобрил Иоанн, вспомнив поучения Федора Ивановича, и воодушевил своим возгласом старого вояку, который залился соловьем:

– А еще Магомет салтан повелел принести книжицы все долговые и повелел сжечь их, сказав, что раб должен служить только семь лет, а ежели куплен дорого, то девять. И еще он выписал мудрость из христианских книг, что в коем царстве люди в рабстве пребывают, в том вои не храбры и к бою не смелы против недруга, – горячо убеждал Пересветов напряженно слушавшего его царя. – И той мудрости он всю свою жизнь следовал, ибо сие есть истина – те, кто пребывает в рабстве, те и срама не боятся, а чести себе не добывают, а рекут тако: «Хотя и богатырь или не богатырь, однако есми холоп государев, иного имени не прибудет».

– Ныне «слуга государев» есть самое почетное изо всех чинов на Москве, – прервал чтеца Иоанн. – Тебя послушать, так выходит, что токмо вольная служба воинников мое войско сильным сотворит и более для того ничего не надобно. А ведь коль человек ничем не привязан, окромя звонкого серебра, так его и иной государь перекупить сможет. С этим како быти? И опять же, где мне столь серебра взяти? Вон казна ныне, – он оглянулся на Адашева, и тот утвердительно кивнул головой, – сызнова пуста. Нет уж, тут без землицы никак не обойтись. Ею привязывать людишек надобно.

Оставшись же наедине с Адашевым, Иоанн заметил:

– Однако помыслить над его словесами надобно, ибо есть в них кой что. К примеру, о наместничестве. Тут он дело говорит. Казна от него страдает, люду от оных наместников худо, так на что их плодить?

– А управлять кому ж? Дьякам с подьячими? – тихонько уточнил засомневавшийся Адашев. – Так ведь хлеще бояр воровать учнут, ибо худородные.

– То ты верно сказал – и не просто хлеще, а во сто крат. Там, где десяток бояр украдут, одного дьяка хватит, чтоб столько же унести, – охотно согласился царь.

– Так кому отдать–то? – не понял Алексей Федорович. – Неужто вовсе без начальных людей земли оставить? Тоже непорядок выйдет. Опять же и спрос не с кого будет учинить если что.

– А мы им самим доверим, – пояснил Иоанн. – Пущай сами лучших людишек промеж себя изберут, да им бразды и вручат. Сам посуди, кому виднее, каков человек на самом деле – мне отсюда или им на месте?

– Ты – государь, – возразил Адашев.

– Вот, вот, – кивнул царь. – Государь, а не господь бог. Нешто я могу душу каждого, как открытую книгу читать?

– А они?

– Они – дело иное, – продолжал он развивать мысли своего покойного наставника. – От одного человечка и утаиться можно. Дескать, вон я какой славный, да бескорыстный, да мудрый, а от всех не утаишься – где–то да всплывет. Себя для примера возьми, Олеша, – посоветовал он ласково. – Нешто я один о тебе так славно думаю? Выдь в Китай–город али в Белый да послушай, как о тебе людишки отзываются, и сразу ясно, что я в тебе и на малый волосок не ошибся. Но это в Москве, а в иных градах как я послушаю? Не разорваться же мне. Потому и говорю – выборщиков надо поболе.

– А коли не захотят?

– А мы тогда… – начал Иоанн и тут же осекся, вспомнив поучение Федора Ивановича.

«Даже к доброму силком не понуждай, – говорил он. – И мед, коль его насильно в рот пихать, горьким покажется. Лучше обожди немного. Людишки–то неглупые. Сами увидят, что у суседей добро творится, да и себе такого же добра восхотят»

И Иоанн, еще раз мысленно помянув добрым «ловом усопшего, произнес вслух:

– Нудить никого не станем. Коль не восхотят – выходит, им по старине жить любо, так почто навязывать? Нет уж. Пождем немного, когда самим приспичит, а как попросят, так мы отказывать не станем. Только не так, как Пересветов сказывал, а напротив – не жалованье им платить станем, а еще и сами деньгу с тех земель возьмем, кои от моих кормленщиков откажутся. Так что есть у него умные мысли, есть. Ты вот что, удоволь его, но без особливой щедрости. Не наговорил он на нее. Но и в нужде ему пребывать негоже. Опять же, когда он свое сказание о Магомете салтане писать станет, кое мне пообещал, ему пить–есть тоже надобно. А в нем, глядишь, и еще что–нибудь дельное надумает. Книжники – они башковитые, – уважительно подытожил он.

Но Адашев напрасно рассчитывал, что Иоанн, загоревшись услышанными от старого воинника предложениями, выйдет из того состояния, в котором уже давно пребывал. Царь слушал, кивал, но так и не предпринимал ничего конкретного. Оставалось только надеяться и ждать, когда же он наконец встряхнется.