ЭПИЛОГ

С высоты птичьего полета некогда скромный, но строгий монастырь больше напоминал городскую свалку. Всюду груды битого камня, обгоревшей дранки, осколки черепицы. Снег вытоптан и щедро измаран копотью и кровью. Уцелевшим монахам, а выжило их всего восемь человек, ни за что не справиться с восстановлением разрушенного грозинецкими чародеями. Тут можно бы повести речь о закрытии обители Святого Лукьяна, если бы не обещание короля Юстына пособить строительству и денежными средствами, и рабочей силой из окрестных сел. Он даже объявил во всеуслышанье, что желает видеть монастырь на том же месте, но больше и красивее прежнего.

К слову сказать, его величество сражение проспал сном праведника в доме игумена. Отец Можислав и пан Каспер Штюц, находившиеся при нем неотлучно, после рассказывали, что поначалу опасались за жизнь его величества, несмотря на успокоившееся дыхание и ровное сердцебиение, — мало ли что мальчишка налечил там? Но после, когда на глазах стала очищаться кожа, выравниваться бугры и зарастать язвы, всякие сомнения отпали. К утру пан Юстын стал почти что прежним красавцем, при виде которого замирало сердце не одной панянки от Тернова до Таращи. Только очень уж измученным выглядел король. Будто на лечение уходил весь запас жизненных сил, отведенный ему при рождении Господом. Поэтому решение лейб-лекаря было непререкаемым — не будить, не тревожить ни в коем случае. Отец Можислав со свойственным ему монашеским смирением согласился. И то правда, не все ли равно? Разбуженный пан Юстын в сражении погоды не сделает. Он всегда отличался большей ловкостью на балах, чем на поединках. А одолеют грозинчане, так пускай лучше сонного возьмут. Все телохранителям меньше стыда будет. Пан Раджислав Матыка, хотя и придерживался иного мнения насчет стыда, спорить с игуменом и лекарем не стал. Оставил двоих воинов на всякий случай, и уж что он им приказал сотворить, если ворвутся драгуны, никто так и не узнал.

Проснулся король лишь к вечеру. Выговская хоругвь, приведенная паном Юржиком — от потери крови шатающимся в седле, но довольным, как обожравшийся сметаны кот, — нанесла грозинчанам сокрушительное поражение. Можно смело сказать — Бжезувский драгунский полк перестал существовать. Из обычных четырех сотен три развеяны в пыль — в плен захвачено немногим более половины, и то, считай, каждый ранен, остальные убиты. Лужичане завладели полковыми клейнодами — бунчуком и хоругвью. Сам грозинецкий полковник, пан Владзик Переступа, позорно бежал с десятком верных людей. Удрал, несмотря на то, что пан Войцек Шпара, срывая голос, вызывал его на поединок.

Гусары разбили полевой лагерь на повороте тракта. Там, откуда паломник, спешащий замолить грехи, впервые видит монастырь. Установили палатки, коновязи, развели костры, в которых тут же, едва утихла горячка боя, кашевары принялись варить кулеш.

Короля, которого выговцы взялись опекать словно дитя малое или роженицу, перенесли на носилках в палатку полковника — пана Малаха Сивоконя. Очнувшись, пан Юстын приказал никому из малолужичан не уезжать.

Да, собственно, отрядники пана Цециля и не думали срываться в путь-дорогу на ночь глядя. Всему свое время, как сказано в «Деяниях Господа», и есть время наносить раны, а есть время их перевязывать. В живых из малолужичанского отряда остались не многие. Четверо с тяжелыми увечьями (в их числе и чудом выживший пан Володша, которому досталось около полутора десятка сабельных ударов) лежали в лазарете. Лейб-лекарь обещал собственноручно заняться их ранами. Остальные собрались у костра. Дважды раненный, к счастью оба раза легко, пан Вожик; Лекса, отделавшийся дюжиной мелких царапин; пан Войцек, которому вражья сабля прочертила кровавый след прямо поверх старого шрама (пан Цециль пошутил — будешь, мол, теперь Дваждымеченый); Хватан с огромной шишкой посреди лба — это конь Владзика Переступы его припечатал (хвала Господу, вскользь), когда урядник попытался достать кинувшегося наутек полковника. Ендрек тоже вышел из боя со здоровенной ссадиной чуть выше правой брови. Так что они с Хватаном без смеха смотреть друг на друга не могли. Масла в огонь подлил пан Каспер Штюц, заявивший с невинным видом: «Вы, вояки, бодались, что ли?» Кроме них, у костра сидели пан Казимеж Боцик с правой рукой в лубке и перевязанной головой (он попал под обрушившуюся стену трапезной), пан Люциан Тарпа из Чернопустовки, что под самым Крыковым, окривевший в последнем бою, да пан Юржик Бутля, присоединившийся к друзьям уже после боя. Он баюкал левую руку, но сохранял бодрость духа и так и сыпал прибаутками, суть которых сводилась все больше к отяжелевшим подштанникам пана Переступы.

— Ежели встречу пана полковника Бжезувского, — говорил он, хитро поглядывая по сторонам, — всенепременно посоветую желтые штаны заказать у портного.

— Это еще зачем? — удивился Казимеж Боцик.

— А слыхали, панове, герой Грозыня, первый богатырь ихний, что еще при Гарашке Струковиче на Малые Прилужаны ходил, красную рубаху напяливал?

— Ну, слыхали, — кивнул пан Казимеж, но тон его не вселял уверенности, помнит ли пан в самом деле или просто соглашается, чтоб пана Бутлю не обидеть.

— Это который горного великана голыми руками задавил? — проявил гораздо большую осведомленность пан Цециль.

— Он самый. А знаете, панове, зачем он красную рубаху носил?

— Чтоб крови видно не было, — пояснил все тот же пан Вожик.

— Верно! Так пан Переступа, поелику с боя бегает, должен желтые штаны надевать.

— Зачем? — опешил Ендрек, но все вокруг уже хохотали, падая чубами на плечи друг к другу, вытирая набегающие слезы, хватаясь за неловко растревоженные раны.

— После поясню, дрын мне в коленку! — Хватан стукнул себя кулаком по ноге. — Ты что, студиозус, не от мира сего?

— Д-добро, пан Юржик, п-повеселил, п-порадовал, — проговорил наконец пан Войцек. — Ра-а-асскажи теперь, как ты гусаров уломал к нам на помощь скакать? — Он многозначительно глянул на устроившихся тут же выговцев числом не менее десятка. Все при оружии и доспехах — не поймешь, просто рядышком погреться присели или охраняют, чтоб не удрали висельники малолужичанские.

— С трудом, — покивал пан Бутля. — С большим трудом, должен признаться. Часовые меня притащили к хорунжему. Тот послушал, посмеялся... Приказал вести к полковнику. И вот тут мне повезло, панове... У полковника в шатре сотник сидел, вином угощался... Мне, ясен пень, никто ни вина, ни горелочки не предложил.

— П-п-попробовали бы, я бы им н-накостылял, — нахмурился Меченый. — И не поглядел бы, что гусары...

— Злой ты, пан Войцек, нету в тебе теплоты... — обиженно покачал головой пан Бутля. — Как же можно — человек с мороза, а ему горелки не предложили?

Прижимавшийся к коленям пана Шпары Плешка гневно «загукал».

— Ты глянь, все понимает лешачонок! — восхитился пан Юржик. — Умные они! Сейчас я вам расскажу, кого я в лесу повстречал...

— Ты, лучше... того-этого... расскажи, как выговчан уламывал.

— Да что там рассказывать? — развел руками Юржик. — Тот сотник как услыхал, что короля, мол, Юстына грозинчане захватить вознамерились, лицом побелел, кричит — на конь, на конь!..

— Прямо так и кричал? — усмехнулся пан Вожик.

— А то? Я сперва думал, пан полковник объяснит ему по-свойски, кому полагается у него в шатре орать, а кому — не очень. Но он ничего, смолчал. Даже не хмурился сильно. Там еще пани была в шатре. Ох, красавица, доложу я вам, панове...

— Т-т-ты не отвлекайся, пан Юржик.

— Да нет, отчего же, — заступился за Бутлю пан Цециль. — Очень даже полезные наблюдения у тебя, пан Юржик. Или не слыхали, панове, никогда?

— О чем это? — почесал ухо Люциан Тарпа. — Я, может, о многом слыхал...

— А о том, что у короля Юстына сын единственный в выговских гусарах служит?

— Э-э, слыхал, отчего ж не слыхать, — согласился пан Тарпа. — Только разве ж сотником? Я думал — наместником или хорунжим.

— А ты сильно много не думай, голова будет как у лошади. Был хорунжим. Был, был, да и сплыл... Попер его Юстын, ох, как попер. Лишил чина хорунжего... А все из-за чего?

— Из-за чего? — удивленно спросил Ендрек.

— Другой раз расскажу, — вдруг посмурнел пан Вожик. — Не видите, гусары на нас уже косятся?

— Да когда мы столичных боялись, пан Цециль? — потянулся закрутить ус пан Казимеж.

— Так, во-первых, их тут четыре сотни, — глянул на него в упор пан Вожик. — Во-вторых, нас три калеки, две чумы после боя. В-третьих, они, как ни крути, нам жизни спасли. Нечего загрызаться. Досказывай, пан Юржик, и спать будем.

— Да чего там досказывать? Сотник этот молодой и пани... Как бишь ее? Ага! Вспомнил. Пани Хележка. Вот они уговорили пана полковника мне поверить. Дали поспать до рассвета и на коней... Ох, и мчали мы, ох, и мчали... Боялись, не поспеем.

— Еще б малость... того-этого... и не поспели бы.

«Это верно, — подумал Ендрек. — И так сколько людей полегло. Телохранители Юстына почти все. Остались те двое, что Раджислав рядом с королем оставил. Сам Раджислав до сумерек не дожил — кровью истек. Сколько лужичан? И кметь, Михась, который нам дорогу показывал, в первой же стычке на бельт напоролся. И Богумил Годзелка... Кто бы подумать мог? И брат Гервасий, и брат Драгомил... А сколько тех, чьих имен я не знал и уже не узнаю? Да, кстати, о Богумиле...»

— Пан Войцек, — сказал он. — Разговор есть...

— П-после, после... — отозвался Меченый. — Утром.

Утром нового дня король вызвал к себе всех малолужичан, отличившихся во вчерашнем бою. Ну, то есть всех, кого не убили...

Сопровождаемые почетным караулом (или конвоем?) выговских гусар они приблизились к полковничьему шатру.

Пан Юстын Далонь и пан Малах Сивоконь сидели на складных стульчиках посреди расстеленного прямо на снегу ковра. За их спинами толклась полковая старшина. Хорунжий с наместником, сотники. Ендрек сразу разглядел одного из них. Узнал, выделил в толпе. А как же не узнать? Одно лицо, одни глаза. Только волосы чуток потемнее и усы гусарские, нацеленные вниз.

— Друзья мои! Рад свидеться, панове! — Король широко улыбнулся, но тут же погрустнел. — Жаль, что так вышло... Столько славных шляхтичей погибло. А уж смерть монахов, святых людей, и подавно ничем оправдать нельзя.

«Кто ж тебя гнал напропалую, без охраны, через земли врагами занятые? — мысленно отвечал ему Ендрек. — Думал тогда о людях, о смертях?»

Пан Бутля вдруг больно ткнул медикуса локтем в бок:

— Ты что скривился, как будто дрянной горелки дернул? А ну веселее гляди...

Ендрек кивнул.

— Пришла пора вознаградить верность, — продолжал Юстын. — Семьям тех, кто погиб во вчерашнем бою, будет назначен коронный пенсион, чтобы жить смогли безбедно. Детей, ежели кто захочет, можем за казенный кошт за границу на учебу направить. В любой полк Прилужан, Великих и Малых, сыновей погибших зачислять в чин не ниже урядника сразу. Списки погибших мне подадут...

Гусары взволнованно зашумели, одобряя речи короля.

— Кметя не забудь, пан Цециль, — горячо зашептал Ендрек. — Того, что нам короткий путь показывал...

— Хорошо, хорошо, — почти отмахнулся от него пан Вожик.

— Дальше, панове... Тех, кто выжил, тоже наградить положено. Не так ли, друзья мои? Что мною монастырю Лукьяна Бессребреника будет пожаловано, то обговорю я лично с отцом Можиславом. Никто не возражает, панове? Никто. Вот и чудесно. Пан Цециль Вожик!

Поименованный шляхтич сделал шаг вперед и поклонился королю.

— Наслышан я много о твоих шалостях в столице, пан Цециль, наслышан...

Пан Вожик пожал плечами. Ну и что с того, мол?

— Ну что ж... Кто из нас не ошибался? Кто не шалил? Известно мне, пан Цециль, что Нападовский полк остался без полковника. Пан Гелесь Валошек погиб. Да и сам полк здорово потрепан...

«Вами же и потрепан, — со все возрастающим удивлением Ендрек вдруг обнаружил, что сколь ни радовался он воссоединению Великих и Малых Прилужан, как ни переживал из-за свары между двумя народами-побратимами, а оказалось, что отделившиеся бунтовщики ему стали ближе за прошедшее время, чем родные великолужичане. И теперь волей-неволей оценивает он слова короля как снисходительное похлопывание по плечу вместо протянутой открытой ладони. — Кто-то говорил — разбитого кувшина не склеить. Может, и правда уже не склеишь? Горько...»

— Ты, пан Цециль Вожик, получишь полковничий буздыган. Поедешь с нами, я о тебе перед Автухом Хмарой слово замолвлю.

Пан Вожик поклонился:

— Позволишь слово сказать, твое величество?

— Изволь.

— Товарищи мои, паны Казимеж Боцик и Люциан Тарпа, пускай, как поправятся, ко мне в полк идут. Я уже привык к ним, да и они ко мне...

— Будь по-твоему. Серебра из казны я на их лечение не пожалею. Лучших медикусов пусть нанимают.

— Спасибо, твое величество, — в один голос проговорили пан Вожик, пан Тарпа и пан Боцик.

— Дальше, друзья мои, любезное панство. Пан Войцек Шпара был некогда сотником в городе Богорадовка. Каюсь, не без посредства партии «Золотого Пардуса» и личного вмешательства князя Зьмитрока Грозинецкого от чина он отстранен. Ныне, когда грозинчане оскал свой волчий во всей красе показали, в пределы нашего королевства совместно с Зейцльбергом вторглись, видно стало, что год назад прав был пан Войцек Шпара, а не князь Зьмитрок. Потому, ради восстановления справедливости, быть пану Войцеку вновь сотником Богорадовским. Указ на это я подпишу.

— П-п-прошу прощения, твое в-в-величество, — заговорил с легким полупоклоном Меченый. — Но в Б-б-богорадовке сейчас есть сотник. Ве-е-есьма достойный шляхтич. Н-н-н-несправедливо будет его чина лишать ни за что ни п-п-про что.

— Пан Войцек, соглашайся, — зашипел позади Ендрек. — Надо нам в Богорадовку. Потом объясню...

— Так ты отказываешься от чина сотника, пан Войцек? — Юстын приподнял бровь.

— Н-нет, не отказываюсь. Оставь при мне пана Либоруша П-п-пячкура.

— А кто это?

— Тот, кого н-на мое место н-н-назначили.

— А ты уверен, что хочешь с ним служить вместе? И что он захочет?

— Оставь, т-твое величество, мне п-п-пана Пячкура, а с ним мы до-о-оговоримся.

— Хорошо. Убедил. А твои друзья, пан Войцек? Троица, что за твоей спиной стоит. Я сразу понял, что с тобой они, а не с паном Цецилем.

— Мы с п-п-паном Цецилем одно дело делали. И, даст Господь здоровья, дальше б-будем делать. Но ты прав, твое величество, они д-д-давно со мной по Прилужанам носятся.

— Чем их наградить, не подскажешь?

— Д-да ума не приложу, т-т-твое величество. Пускай сами ска-а-ажут.

— Неужели? Хорошо. Итак, друзья мои, чем наградить вас?

— Дык, дрын мне в коленку, — развел руками Хватан. — Не знаю я. Хочу воевать. Бить сволочь грозинецкую, волков-рыцарей опять же...

— И все?

— И все, дрын мне в коленку...

— Достойное желание, — улыбнулся Юстын. — Ты простолюдин?

— Отец — рыбак. Так вот выходит.

— Выходит, отец — рыбак, а сын — герой?

— Ну, так уж и герой, дрын мне в коленку...

— Герой, герой, не спорь. Дарю тебе... Как звать-то его, а, пан Войцек?

— Янеком з-зовут. П-прозвище — Хватан.

— Ну, коли Хватан... — задумался на мгновение король. — Значит, будет с сегодняшнего дня паном Янеком, а герб у него отныне — Билозир.

Хватан открыл рот, но вместо слов сумел выдавить лишь невнятное «э-э-э».

— Я вижу, что ты благодарен мне, пан Янек Билозир, — кивнул король. — Представь мне следующего твоего спутника, пан Войцек.

— П-пан Юржик Бутля из Семецка. Ч-ч-чистокровный шляхтич...

— Что бы ты хотел получить от короля, пан Юржик?

— Я? Да ничего, — довольно грубовато ответил шляхтич. — Сабля при мне, конь тоже, вроде, имеется. Врагов хоть отбавляй. Что еще надо?

— Ну, а все-таки?

— Да я даже не знаю, твое величество... Разве что штоф горелки?

Окружающие Юстына выговчане рассмеялись. Король движением руки остановил их:

— Горелки? Изволь... Что сказано, то сказано. Выпьешь за мое здоровье?

— Честно? — насупился пан Юржик.

— Честно. Что нам скрывать — все свои.

— Тогда — нет. Я выпью за упокой своих друзей. Пана Стадзика Клямки, урядника Грая, Хмыза из крыковских гусар, Даника, Самоси и Шилодзюба, Гапея-Тыковки...

— Довольно! — охрипшим голосом воскликнул Юстын.

— Ну, ежели на то будет королевский приказ, так не стану... — пожал плечами шляхтич.

Король закрыл глаза ладонью, вздохнул:

— Не будет приказа. Поминай. — Голос его звучал глухо, словно придушенно. — Пан Войцек. Кто там у тебя следующий?

— С-следующий? Пускай будет Л-лекса.

— Богатырь... — Юстын внимательно оглядел опирающегося на мочугу Лексу. — Из простолюдинов?

— Да... того-этого... твое величество. Шинок я держал... того-этого... около Кудельни.

— Это по Хоровскому тракту, — коротко бросил пан Малах Сивоконь.

— Спасибо, пан полковник. Чего хочешь, Лекса?

— Да ничего... того-этого...

— Они что, сговорились у тебя, пан Войцек? — В голосе пана Далоня проскочило плохо прикрытое раздражение.

— Откуда мне знать, т-т-т-твое величество?

— Дык... того-этого... не сговаривались мы. Мне и взаправду ничего не надобно... того-этого... Я всю жизнь... того-этого... путешествовать мечтал... Оттого и с ними попросился.

— Напутешествовался? — смягчился король. — Хочешь, шинок подарю? Могу в Выгове, могу в Уховецке. А хочешь, в Хорове?

— Нет, благодарствую... того-этого... Надоело. Я еще с панами поезжу. В Богорадовку вот... того-этого... хотел бы... Под лежачий камень, как говорится... того-этого... рот не разевай.

— Что? — Юстын вздрогнул, а паны наместник и хорунжий прыснули в усы.

— Л-лекса у нас ма-а-астер на пословицы, — пояснил Меченый.

— Да? Ну, ладно. Так чем же его наградить?

— А добавь, твое величество, еще... того-этого... штоф горелочки к тому, что пану Юржику жалуешь, — переступил с ноги на ногу великан. — Я... того-этого... выпью с дорогой душой.

— Хорошо, — кивнул Юстын. — Дальше!

— Д-дальше у нас медикус о-о-остался. Ендрек, студиозус Руттердахской а-а-академии.

— С ним разговор особый будет.

— Я т-тоже так думаю, — согласился пан Войцек и, как оказалось, здорово ошибся.

— О награде, — нахмурился король, — я полагаю, друзья мои, вы все понимаете, даже речи идти не может.

Повисла тягучая тишина, в которой все присутствующие хорошо расслышали громкий шепот Лексы:

— Это еще чего... того-этого?

— Студиозус, именуемый Ендреком, нарушил Контрамацию. А Контрамация — один из главных законов Прилужанского королевства.

— Как «нарушил»? — опешил Ендрек. — А! Ну, то есть, да, конечно, нарушил...

— Видите, друзья мои, он даже не отрицает. Лечение посредством волшебства есть незаконное использование волшебства. А следовательно...

— Э! Прошу прощения, ваше величество! — К палатке быстрым шагом приближался Каспер Штюц. Лейб-лекарь подпрыгивал на ходу, как диковинная птица — не то кулик, не то журавль. — Нельзя же так, ваше величество!

— Почему нельзя? — приподнял бровь король. — Неукоснительно соблюдение законности есть одно из главных обещаний, которое я давал народу Прилужанского королевства, всходя на престол.

— Но ведь он же вас вылечил! — возмутился пан Каспер. — Вас, не кого-то постороннего.

— А это не имеет значения! Ради чего ни нарушался бы закон, преступление остается преступлением. — Пан Юстын обвел глазами столпившихся к этому времени военных, нескольких монахов, включая отца игумена, израненных бойцов из отряда пана Цециля. — Разве равенство перед законом всех и каждого не есть первый признак честности державы?

У Ендрека защекотало в носу. Казалось, еще чуть-чуть, и расплачется от обиды, как мальчишка. До каких же пор будет судьба тыкать его носом в, мягко говоря, навоз? Честность, законность... Небось, когда с жизнью прощался, то готов был какую угодно помощь принять и от кого угодно, а теперь... И вдруг обида сменилась злостью. Ах ты так? Ну, не жалуйся потом! Будь что будет!

— Прошу прощения, твое величество, — преодолевая предательскую дрожь в голосе проговорил студиозус. — Я согласен, что каждые должен нести ответственность за свои поступки, а в особенности за нарушение Контрамации. Но в таком случае пан Юстын Далонь тоже должен быть взят под стражу...

— Ты что морозишь, мальчишка?! — возмутился гусарский полковник. Даже с места привстал, схватившись за рукоять сабли.

— П-правду он говорит. — Пан Войцек сунул большие пальцы за пояс, слегка сгорбился. — Тут с-с-сегодня много нарушителей Ко-о-онтрамации собралось.

— Что вы такое говорите, панове? — пробасил тщедушный отец Можислав.

— Если надо, я перед лицом Господа засвидетельствую нарушение закона нашим королем, — вмешался пан Юржик. — Ну, тогда еще не королем, ясен пень. И даже не претендентом на корону.

— И я присягну, дрын мне в коленку! — Хватан шагнул ближе, подпирая Ендрека плечом.

«Порубежники своих не бросают», — вспомнил студиозус.

Гусары заволновались. Послышались язвительные слова:

— Быдло малолужичанское!

— Клеветники!

— Гнать поганой метлой...

Пан Малах поднялся во весь немалый рост:

— Тихо, панове! Твое величество, пан Юстын, что я слышу?

Король молчал. Сцепил пальцы на коленях, опустил голову.

— Пан Юстын...

— Твое величество...

— Да, я присутствовал, когда чародей Мржек с попустительства князя Зьмитрока Грозинецкого нарушал Контрамацию, — проговорил король. — Но чародейства я не творил! И корысти с беззакония не имел!

— Спаси нас, Господи, и помилуй! — сотворил знамение игумен.

— Я не вправе судить королевские поступки... — закивал головой Каспер Штюц. — Так, не вправе. Но неужели этого юношу не оправдывает такое же отсутствие корыстного умысла? Так, он творил чародейство, но не надеясь на выгоду...

— Колдовать разрешено лишь реестровым чародеям! — воскликнул король.

— Т-тогда позволь мне предложить Ендреку м-м-место реестрового чародея в Бо-о-огорадовской сотне, — твердо, насколько позволяло заикание, сказал пан Войцек. — Я — сотник, имею право набирать себе людей.

Юстын скосил глаза направо, налево. Потер кончик носа. Проговорил, словно через силу:

— Хорошо. В реестровые так в реестровые...

— Учиться парню надо бы... — попытался вмешаться Штюц.

— Молчать! — взорвался король. Покраснел лицом, выпучил глаза. — Лекарей никто не спрашивает! Сейчас в двое суток в свой Руттердах умотаешь! — Чуть потише добавил: — Сказал, в реестровые! Все. И чтоб глаза мои не видели их больше. В Богорадовку, в Нападовку... Вперед! Дела ждут, служба промедления не терпит. Все.

Ендрек почувствовал, как сильные пальца Меченого волокут его за рукав шубы. Вокруг мелькали кирасы, шишаки, желтые крылья, а в голове билась одна мысль: «На лжи нового счастья не построишь...» Потом в его руках оказались поводья, под ладонью — грива...

Трясясь в седле направляющегося на север коня, студиозус пришел в себя. Огляделся, поднял лицо к небу, ожидая способную остудить разгоряченные щеки снежинку. Не дождался — позавчерашний снегопад не думал возвращаться. Светило солнце, в густой сини плыли далекие перистые облака.

Хорошо было бы стать орлом. Свободной, сильной птицей. Взлететь в прозрачную вышину, наплевав на людские заботы и хлопоты, ложь и предательство, ненависть и вражду... Посмотреть сверху на суетный мирок...

Ендреку даже показалось, будто высоко-высоко, близко к солнечному диску настолько, что перья должны трещать и дымиться, он разглядел крошечный черный крестик. Вот он — орел. Король всех птиц. Плывет, играя воздушными струями.

Что он видит?

Трудно ответить.

Возможно, бредущего по колено в снегу пана Владзика Переступу, который загнал коня, спасаясь от погони...

А может, переправляющиеся через Лугу новые дружины рыцарей в белых плащах с изображением черного коршуна? Серые ленты кнехтов, пестрые покрышки обозов...

Или сожженные города и села Малых Прилужан, толпы беженцев на дорогах. Собирающиеся между Искоростом и Жулнами полки рошиоров. Правобережье Стрыпы и грязную, в проталинах, степь, чамбулы кочевников, устремляющиеся в укромную долину между четырех холмов, где вокруг приплюснутых шатров торчат бунчуки из раскрашенных конских хвостов, широкоплечего русобородого лужичанина в простом черном жупане, с презрением взирающего на окруживших его аскеров.

Но, в любом случае, орел всего лишь птица и не смог бы разглядеть вдруг выросший до небес, заслоняя солнце, касающийся растрепанными волосами облаков, силуэт костлявой девки в поневе и белой рубахе, с багряным платком в руке.

Мара-Смерть беззвучно хохотала, радуясь настоящим и грядущим кровавым требам...