Монастырь Святого Лукьяна Бессребреника стоял, уткнувшись спиной в скалистый, поросший непролазным ельником холм. Словно уставший удирать от своры злых голосистых выжл, кабан, который вдруг разворачивается клыкастой пастью к преследователям, а зад упирает в пень или обомшелый валун.

— На совесть строили, — крякнул пан Вожик, осаживая серого темногривого коня. — Не то, что ныне...

— Т-точно, — согласился Меченый. — В ста-а-ародавние времена много всякой сволочи п-п-по нашей земле шлялось.

— А то сейчас ее меньше! — Пан Бутля потер нос рукавицей. — Ух, и кусает... Что же к ночи будет?

— Дожить бы до той ночи, — мрачно буркнул Вожик.

Монастырь и вправду отличался надежностью построек и с первого взгляда казался несокрушимым. Сложенная из кусков желтоватого песчаника ограда пусть не высока — аршина три с половиною, зато толстая и без видимых обрушений. Окованные железом ворота ухожены — ни гнили на дереве, ни ржи на металле. Но, если приглядеться повнимательнее, то открывались следы бедности и запустения. Снег на двускатной крыше трапезной кое-где запятнан черными провалами, выдающими отсутствие черепицы. Ставень на втором снизу окне звонницы перекосился и повис на одной петле.

— В-в-видать, раньше славный монастырь был, — сказал Войцек, прищурившись на верхушку звонницы, увенчанную трехрогой веточкой Господа. Медленно сотворил знамение — коснулся ладонью глаз, рта и сердца.

— То-то и оно, что был, — кивнул Юржик. Повторил жест Меченого.

— Дык, ядреный корень, панове, — несмело проговорил Михась. — Дед мне говорил, в прежние времена меньше полусотни монасей не бывало, а нынче и двух десятков не наскребешь по сусекам, ядреный корень.

— Полсотни? — недоверчиво поднял бровь пан Цециль. — Чем же они кормились, а?

— А бортничали, ядреный корень. Не знаю, врут люди или правду говорят, а мед ихний даже в Выгов поставлялся. Опять же, за холмом — порубка, ядреный корень. Там и по сей день рожь сеют, ядреный корень.

— Раб-б-ботящие, выходит, монаси?

— Выходит так, ядреный корень...

— Сейчас узнаем настолько ли гостеприимные, как работящие. — Пан Цециль взмахнул рукой. — За мной, односумы!

Перед воротами, увидев взбитый копытами снег, командир отряда коротко бросил:

— Застать бы...

— З-з-застанем.

Пан Володша только хотел было постучать в сворку, как узкое окошко, врезанное прямо в ее середину, внезапно отворилось.

— Кто такие? По какому праву? — раздался хриплый, простуженный голос.

— Лужичане. Защитники земли родной, — сурово отозвался пан Вожик.

— Зачем тут?

— Может, пустишь нас? Мы люди, хоть и вооруженные, но спокойные.

— Скажи еще — безобидные.

— И скажу. Хлопоты от нас только грозинчанам с зейцльбержцами.

— Назовись.

— И руки подальше от сабли держи, — посоветовал другой голос, похоже, из окна звонницы. — А то времена нынче неспокойные...

— Да ради Господа! — Я — пан Цециль герба Вожик. Слыхали про такого?

— Слыхали, слыхали... Сказать, что только хорошее? Так врать не обучены... — в голосе, доносившемся из дома игумена, слышалась явная издевка.

— А я — п-пан Войцек герба Шпара. Про м-м-м-меня тоже слыхали?

— Ну...

— Т-ты бы полегче с арбалетом там... — прищурился Меченый. — Не ровен час, палец дрогнет, а я отбивать бельты саблей не умею.

— Во-во, — поддержал его пан Цециль. — А железяка в животе здоровью не на пользу. Так, нет, а?

Во дворе монастыря послышалось шевеление. Заскрипел снег под быстрыми шагами, что-то уронили, выругались сквозь зубы, бухнули тяжелым в стену. Над верхушкой ограды возникло усатое лицо в бобровой, с пером павы шапке. Усы светлые, почти белые — в таких и седины не видать. Брови тоже белесые, будто выцветшие от многократной стирки. Лоб в морщинах, под глазом короткий росчерк шрама.

— Довольно шутки шутить, панове. Кто такие? С чем прибыли?

Пан Вожик откашлялся:

— Или ты не узнал меня, пан Раджислав?

— Узнал, — буркнул светлоусый. — Так что с того?

— Хоть бы улыбнулся.

— Ага, улыбаться еще. И так полные штаны счастья...

— Ладно. Не будем в кошки-мышки играть, пан Раджислав. На подходе к монастырю сотни две, а то и побольше, грозинецких драгун. У них предписание от Зьмитрока — короля Юстына или пленить, или убить. Думаю, одно другого не легче...

— Какого короля? — скорчил недоуменную гримасу Раджислав.

— А что, в Прилужанах их несколько? — в тон ему ответил Вожик. — Давай не будем кочкодана по кругу водить, а? Кто в Выгове не знает пана Раджислава герба Матыка, старшего королевского телохранителя?

— А кто в Выгове не знает пана Цециля Вожика, смутьяна и забияку? Ты же во время элекции с бело-голубым шарфом не расставался. А теперь примчался о грозинчанах нас упреждать?

— Если н-н-наше упреждение тебе не любо, п-п-пан Раджислав, — вмешался Войцек, — так мы у-у-у-йдем. Еще успеем. А тебе вот — на письмишко. Почитай. Или Юстыну дай. Пускай он п-п-почитает.

Меченый вытащил из-за пазухи сложенный вчетверо пергамент и протянул его пану Матыке. Тот принял письмо, развернул, пробежал глазами по строчкам. Нахмурился.

— Ну? Что скажешь? — Пан Вожик склонил голову к плечу.

— Что скажу? С грозинчанами мне все ясно. Вы сюда за каким лешим прискакали?

— Да так... Мимо ехали. Решили, дай заглянем на огонек. Может, нас королю представят. А там и пособим, чем сумеем...

— Да? — Раджислав взглянул с подозрением.

— Н-нет, если мы не к-к-ко двору, — вмешался пан Шпара, — так мы м-м-можем своей дорогой ехать. А вы — п-п-п-ожалуйста, к Зьмитроку Грозинецкому в гости. Если т-т-только пан Владзик Переступа захочет вас живыми везти.

— Да что вы их уговариваете! — взорвался пан Юржик. Протолкался конем через сгрудившихся шляхтичей. Взмахнул кулаком. — С «кошкодралами» беседы вести, что об стену горохом!

— Тише, тише... — зашипел на него пан Володша, бросая опасливый взгляд на старшего телохранителя — а ну как обидится и прикажет залп из арбалетов дать? — но пан Раджислав исчез. Скрылся за стеной.

Повисла тишина, нарушаемая лишь храпением коней и хрустом снега под копытами.

— Ну, что там? — звенящим шепотом произнес пан Даниш, рыжий и веснушчатый уроженец Уховецка.

— Совещаются, должно быть, — ответил пан Цециль.

— Ага, пускать нас или нет, — сплюнул на снег Юржик. — Давайте, панове, и мы посовещаемся, что делать будем, если грозинчане нас к монастырю прижмут, а эти «кошкодралы» ворота так и не откроют?

— А н-н-ничего не будем делать, — ответил ему Меченый. — В поле мы п-п-против полка, да что там полка, и против сотни не вы-ы-ыстоим.

— Верно, — подтвердил пан Цециль. — Разбиваемся на тройки и уходим лесом. Все слыхали, панове?

Отрядники зашумели, закивали. Кто-то втихую выругался, поминая матушку князя Грозинецкого, а также несколько переиначивая родословную нынешнего короля Прилужан.

Скрипнули петли.

Ворота отворились.

Пан Раджислав, подкручивая белесый ус, пригласил:

— Заезжайте, панове. Милости прошу, как говорится, к нашему шалашу.

— Заходим! — скомандовал Вожик. — Спешиваемся. Коней поводить, а после... Есть тут конюшня, а, пан Раджислав?

— Есть, есть. Только на всех коней места не хватит. В хлев ведите. Монахи покажут.

— Годится. — Пан Цециль кивнул и, соскочив на снег, отвесил легкий поклон стоящему подле пана Матыки шляхтичу, некогда статному и высокому, а ныне ссутуленному то ли горем, то ли болезнью. Лицо этого пана покрывали бугры, язвы, шишки, как деревенский огород после уборки репы, но глаза смотрели твердо и решительно, на груди играло бликами начищенное зерцало, а пальца покоились на рукоятке дорогой сабли-зориславки.

Пан Войцек последовал примеру командира, но поклон у него вышел еще незаметнее. Как бы через силу.

— Так это и есть тот самый знаменитый пан Цециль Вожик? — произнес обряженный в зерцало пан. Звучный голос — вот, пожалуй, и все, что осталось от прежнего Терновского князя.

— Истинно так, твое величество.

— А с тобой рядом...

— Я — Войцек герба Шпара, — растягивая слова, ответил Меченый. — Бывший сотник Богорадовский.

— Эх, пан сотник, пан сотник, если бы мы могли возвращаться, менять сказанные слова, совершенные поступки... Я ведь хорошо помню твое донесение о Грозине и Зейцльберге. Помню, как злился великий гетман Жигомонт, что не вовремя оно подоспело, что нельзя перед элекцией со Зьмитроком и Адаухтом ссориться...

— Верно, твое величество. Ссориться с соседями никак нельзя. А какого-то мелкопоместного, да еще из разбойников-малолужичан, гнать поганой метлой с сотников и можно, и нужно.

— Я тебя не гнал, — мягко возразил Юстын. — И Жигомонт не гнал. Пан Чеслав Купищанский, ныне покойный, приказал тебя с сотников сместить до лучших времен.

Меченый дернул щекой. Ендрек, старавшийся держаться за спинами товарищей, заметил, как побелел шрам пана Войцека.

— Ладно, — тряхнул головой Шпара. — Не затем мы сюда скакали, чтоб старые обиды вспоминать...

— Еще бы, — еле слышно проговорил пан Юржик. — Сделанного не воротишь, разбитого кувшина не склеишь...

— Точно! — воскликнул Вожик. — Скоро тут грозинчане будут. Об обороне думать надобно.

— Хорошо, — согласился король. — Я вам доверяю, друзья мои. Поскольку сам военным талантом с детства обделен, не буду вмешиваться и отвлекать вас. Отец Можислав, — обратился он к стоящему рядом игумену — низенькому, худому старичку, на глаз, так больше десяти стонов на весах не потянет. — Отец Можислав, пойдемте в часовню и обратимся к Господу с просьбой покарать виновных и защитить правых.

— Сейчас, твое величество, — откликнулся неожиданно густым для столь худосочного тельца басом игумен. — Мои иноки тоже в стороне стоять не будут. У нас, малолужичан, принято друг дружке помогать и в радости, и в горе. А когда речь о Грозине заходит, так особо... Пан Раджислав, пан Цециль, пан Войцек, располагайте монахами по своему разумению. В бою они вряд ли помогут, а вот стрелы подносить, раненых перевязывать... А впрочем, что я лезу не в свое дело? Сказал — располагайте, значит, располагайте.

Он поднял висящую на шее трехрогую веточку, благословил ею собравшихся во дворе монастыря воинов и засеменил следом за королем, тщетно стараясь угнаться за его широкими шагами.

— Сколько у тебя людей, пан Раджислав? — спросил пан Вожик, оглядывая монастырскую огорожу.

— Два десятка. Да челяди десяток наберется. Правда, пользы от них, как с козла молока.

— Ясно. И у меня две дюжины.

— Не густо.

— То-то и оно. Против сотни худо-бедно продержимся, а если, не приведи Господь, больше будет...

— За подмогой слать н-н-надо, — вступил в разговор Меченый.

— Верно. Эх, жаль только, что монахов или челядинцев не пошлешь, а бойцов жалко. Каждый на счету, — сокрушенно вздохнул пан Вожик.

— Своих не дам, — сразу уперся Раджислав.

— Ладно, — кивнул пан Цециль. — Четырех добровольцев найдем. Найдем, а, пан Войцек?

— Д-д-думаю, найду. Начинайте лю-юдей на стены расставлять.

Ендрек стоял на коленях, положив локти на подоконник. Разгоряченную щеку приятно холодил приклад арбалета. Позади сопел монах — брат Гервасий, здоровый мужик с ладонями как лопаты. Пожалуй в рукопашном бою он смог бы победить и Лексу, и Лесника, некогда изгнанного с позором из отряда паном Войцеком. Вот только вряд ли он стал бы с ними драться, ибо отличался небывалой кротостью. Сам человек мирный, Ендрек еще не встречал такого благодушия и смирения. Если многие монахи, проникшись боевым духом, разобрали тяжелые дубины и посохи, скрываемые до того братом Драгомилом, коморником монастырским, в маленьком чулане за трапезной, то Гервасий сражаться отказался наотрез. Поэтому был приставлен к студиозусу заряжать самострелы. Эта работа выходила у него неплохо, благодаря неимоверной силище, и Ендрек получил возможность стрелять из окна вдвое чаще прочих бойцов.

Грозинчане нагрянули очень скоро. Еле успели отправить четверых добровольцев, в число которых попал и пан Бутля, заявивший, что не желает сражаться за незаконного короля, но привести подмогу гибнущим товарищам почитает за дело чести, как на дорогу, ведущую к монастырю выскочил первый драгунский разъезд. Десяток всадников в расшитых галуном жупанах. Ендрек даже на миг подумал, что они заметили гонцов, и теперь наладят погоню. Но Господь миловал. Грозинчане развернули коней и помчались по своим следам обратно. Должно быть, с донесением.

— Не обошли бы... — хмурился пан Цециль, поглядывая на громаду холма, возвышавшегося с тыльной стороны монастыря.

— Не должны, — ответил ему брат Драгомил, ухватками похожий больше на купца средней руки, нежели на монаха. — Летом еще так-сяк... А зимой скалы непроходимые, хвала Господу нашему, Пресветлому и Всеблагому. Козы срываются, куда уж грозинчанам.

— Да уж, грозинецкая свинья козе не соперник, — ухмыльнулся пан Вожик. — Тогда встанем насмерть.

— Н-не знаю, как ты, а я умирать по-о-овременю. — Пан Войцек проверил, удобно ли ходит сабля в ножнах, подхватил на плечо тяжелый самострел. — Есть у м-м-еня должок пану Переступе. И в Богорадовку еще хочу в-в-вернуться...

Несколько дней назад Меченый узнал от разъезда малолужичанских реестровых, что Богорадовку отбили. Берестянский полк вышиб из города зейцльбержцев, как капустную кочерыжку из бутыли с горелкой. И все равно на душе бывшего сотника скребли кошки.

— Ладно, чего там судить-рядить, — махнул рукой пан Цециль. — Будет день, будет и пища. Так ведь, брат Драгомил, в «Деяниях Господа» сказано?

— Истинно так, сын мой. А еще сказано: «Перед врагами отечества твоего спины не гни, а потчуй доброй сталью».

У Ендрека глаза на лоб полезли. Да и не у него одного.

— Прямо так и сказано? — удивился Раджислав.

— Прямо так. Ну, или похоже. Мы тут в глуши деревенской в трудах проводим дни свои. Это у его преподобия пана Винцеся Швахи времени на все хватает. И писание изучать, и анафемы объявлять.

Урожденный выговчанин пан Раджислав открыл было рот, чтоб возмутиться подобным непочтительным заявлением, порочащим честь патриарха Прилужанского, но смолчал. Вспомнил, видно, какие высказывания допускали сторонники Золотого Пардуса и не считали их оскорбительными для жителей Малых Прилужан.

— На стены, панове! — скомандовал он.

В это время вернулся король.

Он шел, пошатываясь, словно обессилел от ран, но в руке держал саблю. Рядом с ним суетились отец Можислав и еще один человек — сухощавый с коротко подстриженной седой бородкой и выдающимся вперед крючковатым носом. Одет последний был в длиннополый черный кафтан, валенки и черный же пелеус.

— Никак нельзя, ваше величество! — убеждал он Юстына с легким руттердахским выговором. — Следует выпить отравы... тьфу ты... Отвару! Конечно же, отвару из трав! Так! Отвару! Так!

— Нет, я должен сражаться рядом со своими людьми, своими соотечественниками...

— Сказано в «Деяниях Господа», что место пастыря не впереди отары, но сзади, откуда видно все... — басил отец Можислав.

— Но ведь в тех же «Деяниях» говорится, что место пастыря с отарой, не так ли?

— Так... Но вам необходимо принять питье. Не просто необходимо, а жизненно важно! Так...

Несмотря на старания спутников, Юстын продолжал идти вперед. Теперь на его голове вместо шапки красовался начищенный до зеркального блеска шишак, какой обычно носили гусары-лужичане.

— Он ведь совсем больной стал, — шепнул пан Раджислав пану Войцеку на ухо, но Ендрек расслышал его слова. — Из-за того и в монастыре вторые сутки торчим... А то — на конь и поминай как звали! Долго бы грозинчане нас искали.

— Твое величество, — пан Цециль шагнул навстречу королю, — шел бы ты отдыхать. А сабельками мы уж как-нибудь сами.

— Нет, друзья мои!.. — возразил Юстын, но вдруг его колени подломились, и владыка Прилужан кулем осел в истоптанный снег.

Студиозус и пан Войцек подхватили короля под локти почти одновременно. Лицо Юстына, изрытое, изуродованное неведомой хворью, вызванной, как доводилось до населения, действием яда, оказалось близко-близко от лица Ендрека. Глаза в глаза, как когда-то в замке пана Адолика Шэраня.

Ендрек невольно вздрогнул и отшатнулся — слишком малоприятные воспоминания остались о той ночи. Но пальцы короля с неожиданной силой вцепились в его рукав.

— Ты?

— Я.

— Живой?

— Живой, — не решился отрицать очевидное студиозус.

— Слава тебе, Господи! — Юстын отпустил рукав Ендрековой шубы и закрыл глаза.

Человек в пелеусе и валенках тут же схватил короля за руку, нащупал живчик на запястье, приник к нему тонкими, чуткими пальцами.

Бойцы озабоченно столпились вокруг, но резкий, как удар бича, окрик пана Цециля погнал их на стены.

— Не спать! Грозин недалече!

— Помоги перенести его! — Отец Можислав беспомощно разводил руками, глядя на лежащего Юстына.

— А что с ним? — несмело поинтересовался Ендрек, опасаясь неосторожным движением повредить королю. — Что с его величеством?

— Что-что... — сварливо отозвался человек в пелеусе. Наконец-то студиозус узнал Каспера Штюца — лейб-лекаря выговского двора. — Обмер от слабости. Он последние дни все слабее и слабее... Так. Будто пьет силы кто...

— Молебен надо читать. Да не один день, — строго сказал игумен. — Ибо предчувствую я злое чародейство.

— Чародейство? Это точно... — брякнул, не подумав, студиозус и прикусил язык, испугавшись собственной смелости.

— Чародейство? Так. Я думал об этом, — склонил голову к плечу Каспер Штюц. — А ты что-то знаешь, Ендрек, сын Щемира-огранщика, или мне показалось?

— Ты... Вы... — залепетал Ендрек, теряясь между панибратским лужичанским обращением, когда кметь мог говорить «ты» даже королю, и чопорным руттердахским, где даже дети к отцу и матери обращались на «вы». — Вы узнали меня, пан Каспер?

— Я старый рассеянный чудак, но память на лица меня еще не подводила, мой мальчик. Так. Разве могу я забыть такого талантливого парнишку... Кстати, мой мальчик, я думал, ты в Руттердахе, грызешь гранит медицинской науки, а ты вздумал тут...

— Эх, пан Каспер, — вздохнул Ендрек. — Когда-нибудь все расскажу...

Из-за стены донесся клич атакующих драгун:

— Грозин! Медведь! Бей-убивай!!!

Защелкали арбалеты.

— Мне пора, пан Каспер...

— Пора? Еще чего! Помоги отнести его величество, а вот потом скажешь — пора, не пора... Так!

Ендрек помог отнести короля Юстына в дом игумена. Уложил его на дощатый лежак и помчался к своему месту на стене.

К этому времени первая атака грозинчан захлебнулась. Да пожалуй, не атака это была вовсе. Так, разведка боем. Оставив на снегу пяток коней и троих подстреленных защитниками монастыря всадников, драгуны откатились к лесу.

На глаз численность грозинчан не превышала двух сотен. Пан Владзик все-таки проявил беспечность и весь полк подтягивать не стал. Таким образом, на одного защитника приходилось четверо нападающих. Радости мало, но есть надежда продержаться до подхода какой-никакой подмоги.

После полудня небо затянуло низкими серыми тучами. Потемнело, словно уже подкатились долгие зимние сумерки. Повалил снег.

Брат Гервасий пробурчал что-то вроде: «Так им и надо, бесстыжим...»

Кого он имел в виду?

Грозинчан?

По мнению Ендрека, им-то как раз снегопад и не сильно помешал. Тем более что драгуны подошли к осаде весьма обстоятельно — поодаль от стен разожгли костры, натягивали навесы наподобие временных палаток для раненых. А вот защитникам монастыря кружащие в воздухе крупные хлопья пришлись очень некстати, ибо портили видимость, не давали разглядеть подкрадывающихся врагов.

Впрочем пока что грозинчане подкрадываться не пытались. Уверенные в численном перевесе, они вновь кинулись на приступ. Прямо как были — верхом.

— Грозин!

— Красный Медведь!

— Бей, Грозин!

— Бей-убивай!!!

Им ответил боевой клич Прилужанского королевства. Впервые, пожалуй, за последние несколько десятков лет слитно звучали кличи Великих и Малых Прилужан:

— Белый Орел!

— Золотой Пардус!!!

— Бей-убивай!!!

— На погибель!

Ржали кони.

Звонко щелкали арбалеты.

Кричали раненые.

Со вязким «чпоканьем» бельты находили живую плоть.

Ендрек стрелял вместе со всеми. Выцеливал мечущиеся фигурки драгун. Нажимал спусковой крючок, передавал разряженный самострел за спину, Гервасию, принимал у него новый, заряженный, и снова целился...

Попадал ли он?

Трудно сказать.

По крайней мере, один раз попал точно. В коня. Размахивающий саблей, орущий перекошенным ртом драгун, лица которого Ендрек не запомнил (да и как запомнить — в горячке боя они все выглядели одинаково, словно игрушечные, отлитые из мягкого олова фигурки), поднял скакуна на дыбы, закрываясь от предназначенной ему самому стрелы. Бельт ударил в грудь, около передней подпруги. Конь завалился навзничь, оскалив длинные желтые зубы.

«Хоть бы тебя придавило», — подумал студиозус о незнакомом ему грозинчанине. Но драгун оказался опытным наездником — успел вынуть ноги из стремян. Он полежал немного, скрываясь за трупом коня, а потом быстрыми перебежками отошел к лесу, к своим. Ендрек выстрели в него еще раз, но промахнулся.

Драгуны ходили на штурм еще два раза. И оба раза их отбрасывали.

На дороге перед монастырским воротами осталось не меньше двадцати убитых коней и около полутора десятков тел в расшитых галуном жупанах. Ендрек слышал, как горячий пан Вожик предлагал идти на вылазку, а Меченый и Раджислав убеждали его беречь людей и силы.

С наступлением сумерек грозинчане утихомирились. Так, время от времени постреливали по окнам построек, где скрывались защитники монастыря. А большинство их собрались у костров. Оттуда иногда доносились взрывы хохота.

— Веселятся... — угрюмо пробормотал брат Гервасий. — Всё веселятся, басурманы... Ни стыда, ни совести...

Ендрек оставил заряженный арбалет на подоконнике, а сам уселся на пол, откинулся на стену, прикрыл глаза. Усталость давала о себе знать. Хотелось поесть чего-нибудь горячего, сунуть под голову шапку, укрыться шубой и провалиться в сон. Лишь бы ноги вытянуть, лишь бы руки расслабить, лишь бы не думать об опасности...

— Так, — раздался негромкий, пронизанный усталостью голос. — Вот ты где, мальчик мой.

Студиозус открыл глаза.

Перед ним стоял лейб-лекарь. Щурился впотьмах, кивал головой, удивительно напоминая большого черного дрозда.

— Что, пан Каспер?

— Ничего, юноша, ничего... Король тебя зовет.

— Меня?

— Так. Тебя.

— Зачем?

— Это тебе виднее, мой мальчик. Одно скажу, плох Юстын. Так. Совсем плох. Ты меня должен понять. Пульс нитевидный. Конечности холодные. Жизнь уходит из короля. Так. Уходит... И лекарства мои бессильны. Отвар ягод шиповника... Медуница, девясил и шалфей... Бесполезно. Так. Сок крапивы мог бы помочь, да где ее возьмешь зимой?

— Пан Каспер...

— Я понял, понял... Он вышел из забытья. Отец Можислав предложил собороваться. На всякий случай. А он просил тебя позвать. Так. Покаяться, говорит, хочу. Есть много удивительного на этом свете...

— Пойдемте, пан Каспер.

Ендрек поднялся. Отдал самострел брату Гервасию:

— Я скоро.

Они спустились вниз, во двор монастыря.

— Н-ну, как ты? — окликнул студиозуса пан Шпара.

— Спасибо, ничего...

— Ты... того-этого... недолго, с утра голодный, — покачал головой Лекса. — В трапезную опосля... того-этого... загляни.

— Ничего-ничего, поспею...

Лейб-лекарь с интересом поглядывал на Ендрека. Потом покачал головой:

— Ты совсем свой здесь. Так. Среди них. Среди людей, отнимающих жизнь... — Он почесал кончик носа. — Я думал, ты будешь лечить людей...

— Я тоже, — совершенно искренне ответил Ендрек. — Я тоже до нынешнего лета так полагал. К сожалению, пан Каспер, одним лишь милосердием мира не исправишь.

— Вот как? А его обязательно нужно исправлять? А просто принять мир таким, каков он есть, никак нельзя?

— Не знаю. Наверное, можно. Но я знаю и еще одну истину. Если ты не возьмешься за этот мир, то он возьмется за тебя. Да так, что... — Студиозус махнул рукой. — Трудно объяснить. А лечить я буду. Но тогда, когда в Прилужанском королевстве будет спокойствие.

— Да? Ну-ну... Ладно, не будем. Вы, молодые, горячая кровь. Вам, надо думать, виднее. И держава это ваша, хоть и прожил я здесь без малого двадцать лет... Так. Двадцать лет, а все чужим себя ощущаю. Не прижиться руттердахцу в Прилужанах. Так...

Каспер Штюц толчком отворил дверь.

В тусклом свете коптящей лучины лицо Юстына казалось страшной маской. В селах и застянках прилужанских чучела подобных чудищ мастерят и сжигают на день Проводов Зимы, когда поют веселые песни и дразнят Мару-Смерть.

Вспомнив о Деве Моровой, студиозус невольно огляделся по сторонам — в один угол, в другой. Господь миловал. Не появилась...

— Вот он, твое величество, — прогудел, как в трубу, отец Можислав. — Явился, не запылился.

Юстын слабо шевельнул рукой. Что-то прошептал.

— Подойди и сядь, — «перевел» игумен.

Ендрек осторожно присел на край ложа.

Король открыл глазки-щелочки. Видимо, даже слабый свет причинял ему нестерпимую боль. Пористая кожа казалась серовато-зеленой, а совместно с буграми и шишками вызывала не совсем приятные сравнения.

— Дай руку, — просипел король.

Студиозус ожидал, что ладонь Юстына будет холодная и скользкая на ощупь. Ну, ничего не поделаешь, цвет такой... Но прикосновение короля обжигало. Впору жар снимать отваром диких груш или сушеной малины.

— Как тебя зовут, парень?

— Ендрек.

— Ендрек... А я ведь все это время помню твои глаза.

— Я тоже, твое величество, я тоже.

— Подумать только, я был готов отнять жизнь лужичанина... Ради чего? Ради власти... Сейчас это кажется так мелко... — Король вздохнул и опустил веки.

Тут же лейб-лекарь поднес к его губам кубок с остро пахнущей жидкостью. Мята, живокость, чабрец... Зачем?

Юстын, не открывая глаз, пригубил отвар.

— Прости меня, Ендрек. Слышишь, прости.

— Я прощаю тебя, твое величество. Не держу зла. И, собственно, простил давно.

— Точно?

— Точно, точно...

— Ну, слава тебе, Господи! Теперь и умирать не страшно...

Отец Можислав испустил гулкий вздох и забормотал молитву.

Ендрек протянул руку и, преодолевая отвращение, положил ладонь на бугристый лоб Юстына.

— Не время думать о смерти, твое величество.

Студиозус почувствовал, как у него в груди — где-то под сердцем — зарождается животворящее тепло. Пульсирует тугим клубком, растет, усиливается. Вот всепоглощающая Сила заполнила уже грудную клетку, начала растекаться по рукам и ногам. Казалось, что кровь вскипает, напитываясь чародейством, которое некогда, не спросясь разрешения, перелил в него опальный колдун Мржек Сякера. Волна жара пробежала по сосудам, выплеснулась в кончики пальцев и впиталась в кожу Юстына.

Король вздрогнул, застонал, широко распахнул невидящие глаза.

Игумен дернулся, намереваясь схватить Ендрека за плечи, но Каспер Штюц остановил его. Горячо зашептал:

— Я не знаю, что он творит, но действия его не во вред. Так... Подождем... Поглядим...

Студиозус почти что видел, если можно так сказать, как сила, источаемая его пальцами, его кровью, его волей проникает в кровь короля, сталкивается с поселившейся там заразой, борется с нею.

Нелегко, нелегко было изгонять болезнь из пана Юстына. Так же тяжело, как отделить медь от олова в слитке бронзы, как отсеять мак от конопляного семени, смешанные нерадивой прислугой в одном мешке, как убрать гарь из долетевшего с пожарища ветерка, соль из моря... Все, что слито так тесно, что не различить, где начинается одно, а заканчивается другое. Свет звезд и сияние Луны... Шелест листвы и легкий ветерок... Жалость и презрение... Вера и смирение... Ложь и политика...

Отец Можислав творил знамение за знамением и молился. Истово, горячо, благоговейно.

Лейб-лекарь хрипло втягивал воздух пересохшим горлом, впервые за достаточно долгую жизнь наблюдая чудодейственное исцеление. Чего греха таить, колдовство гораздо чаще использовалось для отнятия жизни, чем для ее продления.

А Ендреку казалось, что его сердце и сердце короля бьются одновременно, что его кровь и кровь его величества соединились в один поток, в котором исцеляющее начало начинает медленно, но верно одерживать верх над болезнетворным. За краткий миг слияния медикус понял причину болезни пана Юстына. Сабля пана Войцека Шпары, рассекшая горло Грасьяна, безносого слуги чародея Мржека, выплеснула кровь на лежащего внутри гексаграммы будущего короля. И благодаря чудесным свойствам магического чертежа впиталась без остатка, вошла в плоть и кровь Юстына, привнеся туда дурную болезнь, мучившую безносого последние три года. Вместо ожидаемых чародейских способностей претендент на престол получил мучительный недуг и уродство.

Наказание ли Господне за гордыню и грехи?

Возможно.

Но что вновь скрестило их пути? Не раскаяние ли, чистое и искреннее, и желание исправить свои ошибки и промахи, вызревшее в груди прилужанского короля, как жемчужина в ракушке, тронули струны мироздания? Кто знает?

Сила иссякла внезапно.

И не понять: навсегда, или просто нужно время, чтобы восстановить растраченный запас.

А взамен ушедшей Силы накатили усталость и тупое безразличие. Руки и ноги налились свинцом. Ендрек почувствовал, что сползает на пол, попытался удержаться за край кровати, но не смог.

— Выпей, выпей, мой мальчик... — Жилистая рука Каспера Штюца подхватила его за плечи. Губ коснулся прохладный край кубка, в нос ударил густой аромат трав и ягод.

Мята, живокость, чабрец...

Шиповник, смородина, рябина...

Напиток освежал пересохшее горло, щекотал язык и небо.

— Пускай отдохнет, — откуда-то издалека донесся голос лейб-лекаря, обволакивающий, как вязанная шаль.

— Да ты разумеешь, пан Каспер, что он колдовал? — слова игумена гулко бились в череп, словно булыжники, запускаемые умелой рукой. — Кол-до-вал! В обход Контрамации, без разрешения!

— «В обход Контрамации»! — передразнил Штюц, и голос его зазвенел закаленной сталью. — Ты погляди на короля, пан Можислав. Видишь?

— Ну, вижу...

— Тридцать лет я лечу людей. Тридцать лет! Без ложной скромности, я считаюсь лучшим медикусом севернее Стрыпы. И я был бессилен! А мальчишка... справился.

— Но законы Господа и Прилужанского королевства...

— Законы — суть правила. А правила созданы, чтоб их нарушать.

— Странно толкуешь, пан лекарь!

— Странно мыслишь, твое преподобие! Тебе что важнее — один мальчишка, нарушивший Контрамацию, или воссоединение королевства?

— Если каждый мальчишка начнет чародействовать...

— Если волшебство будут использовать ради спасения жизни, хоть короля, хоть кметя распоследнего, я первый пойду в Сенат и выступлю против Контрамации!

Дальше Ендрек не слушал. Он перевалился на живот, встал на четвереньки, а после, цепляясь за дверной косяк, поднялся на ноги.

Ночной морозный воздух ворвался в ноздри, закружил голову. Снежинки садились на щеки, таяли, стекали капельками, чтобы затеряться в бороде, накапливались на волосах белой присыпкой.

«Словно мельник, — подумал студиозус. Попытался шагнуть. Не смог. — Пьяный мельник. Явился мельник в стельку пьян и говорит жене... Как там дальше?»

— Эй, студиозус, ты что... того-этого... — Мощная лапа Лексы взяла его под локоть. — Эх, говорил же... того-этого... поесть надо. Мыслимое ли дело — с утра маковой росинки?..

Ендрек дал себя увести, хотя точно знал, что есть не будет. Просто не в силах. Вот выспаться бы...

Заснеженный лес давил.

Облепленные белоснежными хлопьями ветви буков и грабов нависали шатром, вынуждали, хочешь, не хочешь, а пригибать голову. Серые стволы обступали, создавая ощущение тесной комнаты, загроможденной мебелью. Поневоле хотелось вдохнуть поглубже, набрать полную грудь воздуха, как перед прыжком в прорубь.

Но пан Юржик, как ни тяжело брести по колено в снегу, цепляясь шапкой за ветки деревьев и кустарников, выходить на тракт опасался. Мало ли кого может встретить одинокий путник на охваченной войной земле.

Он шагал уже долго. Если поначалу еще сохранялось какое-то ощущение времени, то потом оно притупилось. Теперь уже и не скажешь — за полночь перевалило или близится рассвет. Да оно и неважно. Важно дойти во что бы то ни стало. Донести весть до любого отряда реестрового войска Прилужанского королевства.

Рассеченное почти до кости предплечье левой руки тоже поначалу болело. Потом онемело, боль прошла. Осталась только тяжесть.

А вскоре и из всех желаний осталось лишь одно — дойти, добраться, доползти любой ценой...

Отправившись вместе с тремя другими шляхтичами за подмогой, пан Бутля сперва радовался, как удачно все складывается. Они успели нырнуть в лес до появления грозинецкого разъезда. И без того истоптанный снег не дал возможности случайно заметить их путь даже самым матерым следопытам. Переждав, пока две с лишним сотни драгун проследуют к монастырю, гонцы разделились. Собственно, идти стоило лишь в двух направлениях — на Крыков и на Жеребки. К западу и северу от Блошиц наверняка были враги.

В спутники к пану Бутле попал пан Клеменц Скалка — тот самый рыжеусый пан, что пытался достать Владзика Переступу в недавнем бою у села. Ему дали незаморенного горячего скакуна взамен его серого, измученного переходом по снежной целине до дрожи в коленях.

Паны гикнули, свистнули и понеслись по тракту.

Та-да-дах! Та-да-дах!

Гулко ухали копыта в замерзшую землю. Вилась кисейным шлейфом снеговая пыль.

Клубы пара вырывались из напряженно-распяленных ноздрей скакунов, пятная морды белыми мазками изморози. Горячее дыхание оседало сосульками на усах всадников.

— Поспешаем, поспешаем! — Пан Клеменц горячил поводьями и без того рвущегося вперед светло-гнедого.

— Погоди, — урезонивал его более рассудительный пан Юржик. — Коней положим, на своих двоих побежишь, что ли?

И какая напасть, скажите на милость, вынесла прямо им навстречу разъезд грозинчан?

Скорее всего, капризная девка удача терпеть не может, когда у людей что-то начинает получаться, и тут же стремится подстроить каверзу. Просто так. Чтоб не расслаблялись.

Всего-навсего трое всадников. Молодые, разрумяненные лица. Не драгуны, поскольку без арбалетов. Но шитье на жупанах грозинецкое — ни с чем не спутаешь. Пожалуй, шляхетское ополчение. Немало потянулось юных шляхтичей за войском Зьмитрока в надежде обрести в боях славу, опыт и, скрывать нечего, подзаработать на несчастии восточных соседей, набить мошну воинской добычей.

— Стой! Куда? — заорал, выхватывая саблю, ехавший первым грозинчанин.

— Скалка! Бей-убивай!!! — ответил пан Клеменц, пришпоривая гнедого.

Кинулся в бой очертя голову, не озаботившись ни оглянуться на замешкавшегося — туговато пошла сабля из ножен на морозе — пана Юржика. Лихо крутанул над головой блестящий клинок, ударил, намереваясь располовинить грозинчанина от плеча до пояса. Тот неожиданно ловко закрылся, парируя высокой октавой. Зазвенели, завыли клинки в стылом воздухе. Отмахнулся... И попал проносящемуся мимо пану Скалке в спину. В самый раз под правую лопатку.

Пан Клеменц охнул, упал лицом в гриву коня. Сабля выпала из разжавшихся пальцев и повисла на темляке. Второй грозинчанин, воспользовавшись этим, привстал на стременах и что было сил рубанул лужичанина по шее...

Все это заняло времени не больше, чем требуется верующему в Господа, чтобы сотворить знамение.

Юржик уже летел вперед на пришпоренном скакуне, вытянув вперед руку с саблей.

Так гусары Прилужан атакуют вражий строй. Только не сабли держат в руках, а тяжелые кончары. Конечно, меч гораздо лучше подходит для укола. Умелый тычок сносит противника из седла похлеще любимого зейцльбержцами копья. Но у пана Бутли неплохо получилось и с саблей.

Голова пана Клеменца еще не успела коснуться снега, а клинок Юржика уже вонзился грозинчанину в лицо. Скользнул по скуле и ушел в глазницу.

Раненый заверещал, как попавший в силок заяц, перекатился через круп и плашмя рухнул в снег.

Пан Бутля наугад, не глядя, отмахнулся от второго врага. И здесь военное счастье не изменило лужичанину. Сабля скользнула по выставленной защите — неумелая попытка закрыться низкой примой — и разрубил бедро чуть выше колена. Грозинецкий шляхтич ахнул и схватился за рану, тщетно пытаясь пальцами остановить кровь. Пан Юржик без всякой жалости коротко ткнул его в висок... И слишком поздно увидел падающий слева клинок третьего грозинчанина. Того самого, что так умело отразил удар пана Скалки. Резкая боль обожгла руку, рукав напитался горячей кровью, а пальцы выпустили ременной повод.

Будучи опытным воином, пан Бутля сразу оценил тяжесть раны. Левая рука, считай, не работает, кровь хлыщет ручьем — без перевязки недалеко и до потери сознания. Он не стал искушать судьбу и продолжать рубиться с неожиданно искусным фехтовальщиком, каким оказался грозинчанин, а просто врезал обе шпоры коню так, что тот жалобно заржал и рванул с места в намет. Пану Скалке уже ничем не поможешь, а оставшихся в монастыре товарищей нужно спасать. И геройская гибель в этом деле поможет мало.

Его никто не преследовал. Наверняка, грозинецкий шляхтич удовлетворился одержанной победой и добычей — конь пана Клеменца стоил немало, а тут еще сабля, сапоги, быть может, и кошелек с серебром, жаль, полушубок кровью залит, но и он сгодится, — или просто поленился гнаться за шустрым лужичанином, или, нельзя и такие мысли исключать, побоялся попасть в засаду.

На ходу пан Юржик сунул саблю в ножны и перехватил брошенный повод правой рукой — левая все больше и больше тяжелела. Прислушался. Вроде бы, кроме топота копыт его коня, ничего не слышно. Пронесло. Не выдал Господь! Теперь скорее бы добраться до своих.

И тут темно-рыжий жеребец Юржика споткнулся на полном скаку. Или не споткнулся, а поскользнулся... Какая к лешему разница?

Конечно, опытный всадник может поддержать оступившегося коня поводом, дать выровняться и не свалиться, но не одной рукой и не на такой бешеной скорости.

Пана Бутлю с размаху вынесло вперед, через лошадиную шею. Он упал, крепко приложившись плечом — даже кости захрустели, — но повода из рук не выпустил. Конь прокатился кубарем пару саженей, вскочил и запрыгал на трех ногах, поджимая бессильно повисшую правую переднюю.

— Сломал, лопни мои глаза! — воскликнул пан Юржик, суматошно отряхивая здоровой рукой снег с кожушка. Наклонился, осматривая поврежденную ногу скакуна.

Жеребец прижимал уши, косил глазом и уже не ржал, стонал от боли. Беглый осмотр показал — дело обошлось без перелома, но — хрен редьки не слаще — связки на путовом суставе скорее всего порваны. Ну, если не порваны, то сильнейшее растяжение, отчего радости тоже немного. В любом случае из спутника и помощника темно-рыжий превратился в обузу.

Пан Бутля снял седло, оставив на разгоряченной спине толстый вальтрап — оно понятно, в лесу все равно потеряет, но хоть остынет конь после скачки, не застудит в добавок еще и легкие, — повесил уздечку на ближайший куст. Шлепнул по лоснящемуся крупу. Жеребец неловко заскакал, тряся головой. Потом остановился, шумно выдохнул воздух.

— Ну, прости... — Шляхтич снял шапку, поклонился. — Разошлись наши дорожки. Может, и спасемся, но теперь, брат, каждый сам за себя.

Оставив охромевшего коня на тракте, пан Юржик сошел в лес и пошел вдоль обочины так, чтобы видеть и слышать все происходящее на дороге, но самому оставаться незамеченным.

Присев на пенек, он перевязал руку разорванной нижней рубахой. Перебинтовал туго, поскольку кровь продолжала сочиться, унося с собой последние силы.

Смерклось.

Пан Юржик шагал и шагал. Из всех чувств осталась только ненависть. Он ненавидел грозинчан, а в особенности князя Зьмитрока и пана Переступу, ненавидел короля Юстына, ни к селу ни к городу затеявшего посольство в Малые Прилужаны, ненавидел встреченных на дороге шляхтичей, обезножевшего коня, зимний лес, кусты и деревья, цепляющиеся ветвями за одежду, снег, мешающий идти, проклинал себя за невезучесть и нерасторопность... Но шел. А так хотелось усесться в сугроб, вытянуть ноги, прислонившись спиной к шершавому стволу граба или гладкой коре бука, закрыть глаза и провалиться в сон. Дать отдохнуть усталому телу, а там хоть трава не расти.

От безысходности пан Бутля считал шаги. Сто, пятьсот, тысяча... После тысячи начинал счет сначала — не хотел сбиться.

Две тысячи шагов должны были складываться в версту.

Сколько их уже осталось за спиной?

Может быть, он идет не в ту сторону?

Малые Прилужаны издавна славятся дремучими лесами. Тут можно шагать и шагать, не надеясь встретить жилье...

Успокаивала близость тракта. Ведь когда-нибудь он должен привести, если не к городу или застянку, то хоть к шинку?

Еще тысяча шагов. Затем еще одна.

Не передохнуть ли?

Пан Юржик вздохнул. Его родной Семецк стоит в долине Луги, там, где Прилужаны граничат с Зейцльбергом. Куда местным лесам до тамошних! Да и морозы не сравнятся. И потому пан Бутля знал, что заснуть в зимнем лесу — надежный путь на тот свет. Пожалуй, надежнее только прыгнуть в омут с жерновом на шее. И поэтому он отдохнул стоя, уперев лоб с холодный ствол дерева.

Снова в путь. Ноги отяжелели, словно к ним привязали те самые слитки свинца, которые Богумил Годзелка и Зджислав Куфар подсунули отряду пана Войцека вместо золота и серебра.

Тысяча шагов.

Отдых.

Пятьсот шагов.

Отдых.

Остановки становились все дольше, а переходы все короче.

Не спать...

Шаг, другой.

Правая нога, левая.

Поднять, опустить...

Снег проваливается под сапогом, с хрустом лопается корочка намерзшего за позавчерашнюю оттепель наста, а после рыхлый снег глушит любой звук.

Новая остановка.

Говорят, смертельно измученный человек способен уснуть стоя. Раньше пан Бутля думал, что это придумали для красного словца. Но, вздрогнув и вывалившись из сна, понял — нет, правду болтали.

Хорошо, что проснулся, а не сполз к корням бука, медленно замерзая.

Что-то разбудило его. Какое-то смутно чувство опасности.

Что же?

Ах, да!

Запах. Вернее, вонь.

Как будто псина, но вместе с тем и нет. Есть неуловимое отличие. Вот точно так же несет от шерсти лешачонка, прикормленного паном Войцеком. От Плешки.

— Плешка? — с трудом ворочая языком выговорил пан Юржик.

— Гу! — ответил хриплый басистый голос. Будто бочка загудела.

Пан Бутля скосил глаза. В двух шагах от него возвышался огромный лешак. Куда там Лексе! Лесной хозяин на голову превосходил ростом самого высокого человека. Длинная бурая шерсть спадала волнами с рук, груди и живота. На макушке топорщился гребень жестких волос. Из широких вывернутых ноздрей валил пар.

— Ну, и чего тебе? — с равнодушием, которого даже не ожидал от себя, пробормотал Юржик.

— Гу! Гу-у-у...

— Говорун...

— Гу-у-у...

— Прости, если потревожил. Скоро уйду.

— Гу! — Красные глазки блеснули.

— Точно-точно. Обещаю.

Леший поднял ногу с огромной ступней — след, оставленный в снегу, походил больше всего на отпечаток корзины, — сделал шаг, другой. Остановился:

— Гу!

— Ты чего это? — Пан Юржик отлично помнил, что говорили старики и опытные охотники — встретив лесовика, нужно с ним говорить. Любит лесной бродяга звук человечьей речи, очень любит. Бывало, посидит у костра на корточках, «погукает» и уходит с добром. А вот того, кто за самострел или рогатину хватается, может и об колоду головой припечатать. Чтоб неповадно, значит, было.

— Гу! — Лешак сделал еще два шага, почти скрывшись за деревьями. Прогудел настойчиво. — Гу-у!!

— Вот напасть на мою голову. Будто мало всякого-разного...

Хозяин леса вернулся. Укоризненно, как показалось человеку, покачал головой. Снова «загукал». Шлепнул в нетерпении себя широченной ладонью по ляжке. Эхо от удара прокатилось чуть не по всему лесу.

— Гу-у-у... Гу!

Зверь (а может, и не зверь вовсе?) пошел по своим следам, оглядываясь и недовольно кривя волосатую рожу.

— С собой что ли зовешь? Ну, изволь...

Шляхтич, как ни было тяжело, оттолкнулся от бука и направился за лешим. Тот «загукал», заворочал довольно и пошел широким шагом, раскачиваясь при ходьбе, как сошедший на берег моряк.

Отстать и потеряться пан Юржик не боялся. Протоптанная великанскими ступнями стежка выделялась на снегу не хуже торной дороги. У него даже не возникало вопроса, куда ведет его лешак. Шагаю, и ладно. Хоть вонючий и лохматый, а все же спутник. В Малых Прилужанах, следует заметить, в отличие от Великих, леших не боялись. Уважали, опасались, старались попусту не сердить, но панического ужаса не испытывали. Находились даже ученые люди, всерьез утверждавшие, что людоеды, терзающие земли у Отпорных гор, — близкие родственники прилужанских лешаков, только озверевшие от голода и преследования со стороны людей. Кто знает? Возможно, крупица истины в этих высказываниях и была.

— Скучно стало, лясун? — приговаривал Юржик, стараясь все же не сбить дыхания излишней болтовней. — Оно понятно. Вдвоем как никак веселее... Ты только не спеши уж... А то я не такой бугай здоровый, как ты.

Лес кончился внезапно.

Просто мгновение назад вокруг были деревья и вдруг исчезли. Вернее, сзади и с боков остались, а впереди пропали.

От неожиданности пан Бутля едва не упал. Пришлось здоровой рукой ухватиться за ветку шиповника. Острые колючки вонзились в ладонь. Юржик зашипел, скосил глаза на застывшего черной громадой лешего:

— Ну, привел. Спасибо, конечно. А дальше что?

— Гу! — немногословно отозвался лесовик, отступил, развернулся и словно слился с темнотой. Исчез, будто его и не было.

— А может, и вправду привиделось? — почесал затылок пан.

И тут его внимание привлекли огоньки, мерцающие впереди. Насколько далеко, сказать трудно — все ж таки ночь, снегопад.

Костры?

Пожалуй, да.

Чьи? Своих ли, врагов?

А какая разница? Уж лучше грозинчанам в плен, чем в лесу замерзнуть. Хотя лучше, ясен пень, чтоб оказались свои.

Пан Юржик медленно зашагал к огням.

Поздний рассвет не принес защитникам монастыря ни радости, ни облегчения.

Драгуны никуда не делись. Благодарение Господу, хоть ночью не сильно тревожили. Шумели у своих костров. Пели песни, хохотали, но на приступ не шли. Поэтому сменявшим друг друга на стенах лужичанам удалось поспать хоть по полночи.

Ендрек, которого Лекса накормил едва ли не насильно, выспался и чувствовал себя словно заново родившимся. Даже Хватан ухмыльнулся, пробегая мимо:

— Ну, ты прям цветешь, студиозус, дрын мне в коленку!

— Правильно делает, — прищурил единственный глаз пан Володша. — На бой так и надо, как на свадьбу!

Хватан хмыкнул, дернул себя за ус и молча убежал.

«А ведь он раньше не таким был, — подумал Ендрек. — В бой бросался очертя голову. Видно, Ханнуся крепко окрутила урядника нашего. Хочет живым вернуться с войны. И правильно... А кто не хочет? Только дурак последний или безумец».

— Худо дело, панове! — из дверей звонницы выбежал, едва не споткнувшись о порог, пан Щибор герба Три Серпа. — Ой, худо!

— Ты не паникуй! — нахмурился пан Володша.

— Т-т-толком говори, что слу-у-училось! — приказал Меченый. Он подошел, застегивая на ходу жупан, под которым виднелась вороненая кольчуга мелкого плетения.

— Подмога, елкин дрын, к ним пришла, пан Войцек!

— Т-точно?

— Чтоб я лопнул не поевши! Не меньше сотни...

— Ты гляди, как ценит нас Переступа! — покачал головой пан Гирса. — Еще чуть, и весь полк подтянет. Пойду пану Цецилю пожалуюсь.

— И еще скажи, пан Володша... — бросил ему вслед Три Серпа. — Скажи, похоже, мол, что чародей с ними.

— Ты точно разглядел или треплешь языком своим, как кобель хвостом? — напустился на него пан Гирса.

— Я треплю? Да я побожиться могу! Одежда не военная. И в седле сидит сикось-накось. Жупан черный, без шитья — не драгун...

— Волосы русые? — вмешался Ендрек.

— Да!

— И борода?

— Т-ты думаешь, Мржек? — скрипнул зубами пан Шпара.

— Не-е... — протянул Щибор. — Какая борода? С чего ты взял? Усишки напомаженные на грозинецкий манер. А бороды не было...

Ендрек выдохнул с облегчением. Не Мржек!

— Д-добро, — кивнул пан Войцек. — Чародей, не чародей... П-п-пошли, пан Володша, к пану Цецилю. Чует мое с-с-се-ердце, бить нас сегодня будут не по-детски.

— А с ним еще один был, — невпопад добавил пан Щибор. — С бородой.

— Русый? — одновременно воскликнули Ендрек и Меченый.

— Не-е, чернявый. Борода, как у козла.

— Тю, из Султаната что ли? — почесал бровь подоспевший пан Раджислав. — Этих только не хватало.

— А м-м-могут?

— Откуда ж мне знать, пан Войцек? Сволочной народ. За деньги мать родную продадут. Сегодня поют, что с Прилужанами, а за спиной Адаухту золотишко в рост дают. Завтра они с Грозином, зато в Выгове могли уже про поставку проса сговориться с местными купцами. Цены-то растут, как на дрожжах. С кем завтра будут? Кого поддержат?

— Тьфу, мразь, — сплюнул на снег пан Володша. — Так мы идем, пан Войцек?

— П-п-пошли.

Меченый с паном Гирсом и паном Раджиславом скрылись в трапезной.

К Ендреку подошел Гервасий с высокой плетеной корзиной.

— Чем потчевать нас будешь, брат? — усмехнулся пан Три Серпа.

— Вас? Нет, дети мои, вас ничем не буду, — с постно-унылым лицом отозвался монах. — Я тут стрелки вражьи с утра пособирал... Может, пригодятся?

— Бельты собрал?! — ахнул Щибор.

— Да я ж не знаю, как они на ваш военный манер прозываются. Вот набрал. С полсотни будет.

— Ай-да молодец, брат! — обрадовался пан. — Дай-ка пяток. Я тут придумал кой-чего! — Он подмигнул Ендреку. — Сейчас я этого чародея из самострела чпокну, пока он беды не наворотил!

Пан Щибор вприпрыжку умчался на звонницу, а Ендрек, вместе с Гервасием, отправились к своему посту — на второй этаж монастырской гостиницы, которая в давние времена, когда к Святому Лукьяну валом валили паломники, могла считаться и уютной, и ухоженной, а сейчас пришла в запустение.

Едва ступив на крыльцо, студиозус почувствовал жгучее беспокойство, как если бы кто-то запустил ему под рубаху полную пригоршню рыжих муравьев. Это ощущение опасности уже давало знать о себе в разграбляемом кочевниками Жорнище и спутать его с чем иным на получилось бы даже при желании.

— Колдуют! — Ендрек охнул и развернулся, приподнимаясь на цыпочки.

— Вот вражье семя! — возмутился Гервасий. — Э, погодь, парень, сейчас я подмогну...

Монах бросил корзину, присел, подхватил Ендрека под колени могучей рукой, а когда выпрямился, студиозус оказался сидящим на плече богатыря.

— Ну что, видно?

— Ага!

Два грозинецких колдуна стояли на вытоптанной площадке, взявшись за руки, словно деревенские парень с девкой, играющие в «ручеек». Один и вправду был русоволос, румян и выглядел сущим мальчишкой — лет семнадцать-восемнадцать, не больше. Лицо второго обрамляла вороная борода, коротко обстриженная на щеках, но свисавшая с подбородка пяди на полторы. Его кожа цветом напоминала пергамент — сразу видно, что не местный уроженец. Южанин. И, скорее всего, из Султаната. Этих еще не хватало на прилужанской земле! Падальщики! Конечно, раскачать и обрушить независимого и сильного северного соседа им за счастье. Медом не корми...

— Что там? — озабочено проговорил Гервасий. У него даже дыхание не сбилось, словно весил Ендрек, самое большое, пару стонов.

Медикус хотел ответить, даже рот открыл, но в это время султанатец топнул ногой. Едва ли не целый сугроб поднялся в воздух, смялся в комок наподобие гигантского снежка — почти сажень в поперечнике — и устремился к монастырю.

Новым чувством — благоприобретенным язык назвать не поворачивался, но все-таки полезным в некоторых ситуациях — Ендрек увидел слабо светящиеся тугие струи воздуха, оплетавшие снежный ком с боков, а также вихри, удерживавшие его на весу и подталкивающие вперед с нарастающей скоростью.

Ударить бы по ним... По струям, то есть, а не по чародеям. Обрубить, расстроить плетение. Тогда и ущерба монастырю нанести они не успеют. Вот только для этого потребовался бы настоящий, обученный волшебник. Лучше всего из реестровых. Например, Радовит, об умении которого много рассказывали Хватан и пан Войцек, или Гудимир, чародей-порубежник из Жорнища. А в себе Ендрек не чувствовал ни способностей, ни навыков. Да и откуда им взяться?

— Да не томи ты, парень, что там? — требовательнее проговорил Гервасий.

— Колдуют... — почему-то шепотом ответил Ендрек.

— Эх-ма... Из самострела бы...

Чего уж и говорить, было бы неплохо. Жаль, далековато стоят колдуны. Наверняка они точно знали, до какой черты добивают лужичанские арбалеты, и заранее выбрали безопасную позицию.

А гигантский снежок приближался все быстрее, нацеливаясь в ворота монастыря. Вот сейчас ударит, вынесет прочные, окованные створки, как смятый пергаментный листок, и тогда рванутся вперед давно уже переминающиеся с ноги на ногу драгуны.

Ендрек попытался мысленно остановить снеговой шар. Надежды мало, но попытка, как говорится, не пытка. Куда там! Если даже в борьбе с Мржеком студиозус ощущал себя слабосильным младенцем, то объединившие усилия грозинчанин и султанатец даже не заметили его вмешательства. А если и заметили, то не сочли нужным отвлекаться на такую мошку. Добро бы кусачая, а то просто трепещет крылышками. Муха-поденка, и только.

«Снежок» врезался в ворота с грохотом и треском.

Взлетел на несколько саженей вверх фонтан из ледышек, щепок, осколков камня.

Трое случайно оказавшихся рядом телохранителей короля рухнули ничком, закрывая головы ладонями. Один из отрядников пана Вожика, конопатый, рыжий пан Рацимир, медленно осел, скользя спиной по стенке трапезной. Из рассеченного булыжником лба на бровь и усы текла светло-алая кровь.

— Все сюда!!! — размахивая саблей, выскочил из-за угла Хватан. За ним бежали еще человек десять.

От грозинецких войск рванулись вперед не меньше сотни спешенных драгун. Остальные прикрывали атаку частой стрельбой из арбалетов.

Чародей-грозинчанин — тот самый, русый — вдруг повалился на снег, нелепо взмахнув руками. Заскреб пальцами по жупану, словно тот в одночасье стал тесным и сдавливал грудь, мешая вздохнуть.

— Есть! Достал-таки! — радостно заорал пан Щибор, высовываясь из узкого окошка звонницы.

Лужичане, выстроившись поперек изуродованного проема в ограде, лупили по толпе врагов не целясь, наугад. А попробуй промазать. И захочешь, не выйдет. Успевай только перезаряжать, а там...

Оставшись один, султанатец выбросил подряд с ладони три огненных шара. Маленькие — каждый легко поместится в обычное ведро.

— Бей! Красный Медведь!!! — Драгуны накатывались все ближе и ближе.

Первый огненный шар с треском врезался в стену звонницы.

Брызнул битый камень.

Второй шар угодил прямо в окно. Что-то гулко ухнуло внутри. Крыша провалилась. Взметнулся плотный клуб белого дыма. Раскоряченная фигура пана Щибора Три Серпа слетела на снег и, дымясь, застыла черным крестом.

— Белый Орел!!!

— Бей-убивай!

— Красный Медведь! Грозин!

Последний огненный шар обрушил остатки колокольни на крышу трапезной, двери которой распахнулись, и на пороге появился Меченый. Сабли в обеих его руках чертили сверкающие круги:

— Шпара! Белый Орел!!!

А первая волна грозинчан уже врывалась за ограду монастыря.

Султанатец вновь поднял руки над головой, закричал что-то, побагровев лицом. С чистого неба — снегопад к утру прекратился и тучи развеялись — вниз рванулась толстая, многозубая молния. И это в снежне, когда по всем законам природы грозы и близко быть не может!

Вот сейчас небесный белый, отливающий голубизной огонь ударит в редкие ряды защитников монастыря, и тогда все — приходи и бери голыми руками.

Ендрек дернулся, сжимая помимо воли кулаки, словно хотел врезать по ненавистной морде чужого чародея. Воздух вдруг сгустился, повинуясь его горячему желанию. Засвистело...

Получилось!

Чародей опрокинулся, словно получил знатную плюху. Аж подошвы сапог задрались к небу.

Молния, вместо того чтобы разметать лужичан, скользнула по стене трапезной, Взрыла снег и мерзлую землю в маленьком палисадничке. Здание сложилось будто карточный домик. Подрубленная молнией стена ухнула внутрь, две другие накрыли ее наподобие шалаша.

Окутанный облаком пыли из трапезной вывалился пан Цециль. Упал на четвереньки, ошалело тряся головой.

А по двору уже кружился вихрь дерущихся не на жизнь, а на смерть людей.

Не меньше десятка грозинчан бросились к пану Вожику, размахивая саблями.

— А, песья кровь! Бей!

Пан Володша, выскочивший невесть откуда, заслонил командира, но повалился посеченный в неравной схватке, пятная снег кровавыми брызгами.

— Скорей, туда! — Ендрек спрыгнул с плеча Гервасия. — За мной!

И уже на бегу он понял, что кинулся в драку без оружия — сабля и самострел остались в гостинице.

— Куда, сволочи?!! Того-этого...

Тяжеленная мочуга походя смела двух драгун. Вернулась, расколола голову третьему, как перезрелую тыкву.

Лекса замер над убитым паном Гирсой и оглушенным Цецилем, закрутил дубину над головой:

— На погибель!

Коренастый лужичанин, из числа прибывших с Юстыном, разрядил арбалет в живот орущему драгуну, прыгнул на следующего, вцепляясь скрюченными пальцами в горло.

У развалин звонницы рубились, стоя спиной к спине, Хватан и пан Войцек:

— Белый Орел! Шпара!!!

Обе сабли Меченого секли наотмашь, словно его руки действовали каждая сама по себе. Урядник отбивал вражеские сабли зажатым в левой руке разряженным самострелом. У их ног корчились уже несколько одетых в жупаны с серебряным шитьем тел.

— Бей! — Ендрек с разбега врезался плечом в спину грозинчанина. Свалился вместе с ним. Начал подниматься, но увидел падающую на него саблю, зажмурился.

— На погибель!!!

Что-то просвистело у щеки, обдувая ветерком.

Студиозус открыл глаза, шаря в снегу в надежде найти хоть какое-то оружие. Пожилой инок — из-под черного клобука торчала пегая борода — поймал драгунскую саблю на окованный железом посох, направил в сторону, ловко подсек грозинчанина под колени.

Гервасий врезался в толпу врагов, поддернув рукава рясы, раздавая увесистые тумаки направо и налево.

— Красный Медведь!

«Хоть помрем как люди, — подумал Ендрек. — Куда с такой силищей справиться?»

Под ладонь ему наконец попала оброненная кем-то сабля.

— Дай! — Пан Цециль уже стоял на одном колене, но с голыми руками.

Медикус бросил ему саблю. Шляхтич подхватил ее на лету, прянул вперед выброшенной на берег рыбиной и воткнул острую сталь драгуну с нашивками урядника в пах.

— На погибель!

Вскочил, завертелся, не задумываясь о защите. В первый миг грозинчане отпрянули, но тут же накатились новой волной, как прибой на песчаный берег.

— Бей-убивай!!!

Защелкали арбалеты.

Монах с пегой бородой упал Ендреку на руки, выронив посох. Гервасий с залитым кровью лицом слепо шарил по сторонам огромными ладонями.

— Золотой Пардус! — Пан Раджислав и еще двое телохранителей пришли на подмогу, оттеснили черножупанное воинство от хрипло «хэкающего» Лексы.

— Переступа! Где ты? — голос пана Войцека взлетел над схваткой.

«Значит, живой, слава Господу!»

Раненый монах хрипло кашлянул, выплевывая Ендреку в лицо сгусток крови, застонал. Студиозус бережно опустил его на снег, заглянул под клобук и обмер.

Орлиный нос, карие строгие, правда, сейчас затуманенные болью глаза, черные брови, высохшая, будто пергаментная, кожа щек. Как же не узнать митрополита Выговского, патриарха Великих и Малых Прилужан? Бывшего, ничего не попишешь, но все-таки...

— Пан Богумил?

— Я, мальчик, я...

— Пан Богумил, ты не умирай, я сейчас! — Ендрек подхватил опального архиерея под мышки и потащил в сторонку, к груде битого кирпича, в который превратилась половина трапезной. Уложил, упал рядом на колени.

— Зря ты... — Годзелка слабо шевельнул рукой, указывая на торчащий на три пальца ниже левой ключицы бельт. Кровавые пузыри, вздувающиеся на его губах, лопались, оседая розовыми пленками на бороде, усах...

Видно, и вправду зря. Легкое наверняка пробито. А может быть, и аорта. Не выживет. Даже если бы все лучшие профессора Руттердаха взялись за спасение жизни его преподобия.

— Наклонись... — скорее угадал, а не расслышал медикус.

Ендрек приставил ухо едва ли не ко рту пана Богумила. И различил слабый, прерывающийся от боли голос:

— Меченому скажи... казна в Богорадовке... Жаромир Прызба... Да гляди, «кошкодралам» ни словеч...

Монах напрягся и обмяк. Ендрек протянул руку закрыть ему глаза, но тут лапища Лексы сгребла его за плечо:

— Того-этого... Бежим...

Студиозус поднялся на ноги, пошатываясь, как пьяный.

— Как бежим?

— Быстро!

— А король?

— Да к лешему... — Шинкарь резко ткнул дубиной, сбивая с ног орущего драгуна.

А в ворота валом валили грозинчане.

— Красный Медведь!

Промелькнула перекошенная фигура пан Владзика, полковника Бжезувских драгун.

— Бей-убивай!!!

— Пробиваемся к пану Войцеку и ходу... того-этого... — Лекса продолжал настойчиво дергать Ендрека за рукав. — Не сдюжим...

Отмахиваясь саблей сразу от четверых грозинчан, к ним пятился пан Цециль. На левой руке его безжизненно повис Раджислав.

Ендрек бросился вперед, подхватывая командира телохранителей. Лекса широким взмахом дубины сбил с ног троих драгун, четвертого прикончил пан Вожик, страшный, оскаленный, забрызганный своей и чужой кровью.

— Суки... — захрипел он пересохшим горлом. — Суки... Сдохнем все... А это еще...

Перекрывая лязг стали и крики сражающихся, где-то вдалеке за оградой взревели трубы.

— Дудят, мать вашу... — Пан Вожик сплюнул тягучую слюну и закашлялся.

— Дык это ж... того-этого... — Глаза Лексы округлились.

Грозинчане вдруг заметушились, как муравьи в растревоженном муравейнике. Часть их бросилась к воротам, стремясь вскочить за ограду.

— Твою мать! — Пан Цециль грянул шапку оземь.

Ендрек вскарабкался на кучу битого камня и увидел, как от тракта на черных, будто вороны, драгун накатывается волна всадников на гнедых конях. Горящие огнем кирасы и шишаки с султанчиками. С желтыми султанчиками. И такими же желтыми, цвета весеннего сорняка одуванчика, были трепещущие за плечами каждого всадника крылья.

— Гусары! — заорал Ендрек, подпрыгивая. — Выговцы!!!

Остро заточенные кончары сверкали в вытянутых руках, как нацеленные во врага молнии. С лязгом и хрустом врубилась гусарская сотня в расстроенные, смешанные ряды драгун. Грозинчане не успели развернуться, не успели даже попрыгать в седла коней и гибли один за другим под безжалостной сталью.

— Бей-убивай! Пардус! Бей, Выгов!!!

— Наши! Гусария!!! — Студиозус замахал руками, и тут камень под его ногой подло вывернулся, покатился, подпрыгивая на ходу. Ендрек взмахнул руками, как решившая взлететь курица, и полетел вниз лицом. А потом плотно умятый сапогами снег ударил его в лоб.