Когда в «Правде» от 23 декабря 1924 года я увидел статью И.В.Сталина с не оставлявшими места для двойного толкования строками — «…Победа социализма в одной стране, если даже эта страна является менее развитой капиталистически, при сохранении капитализма в других странах, если даже эти страны являются более развитыми капиталистически, — вполне возможна и вероятна», — моя первая мысль была о реакции Троцкого. Конечно, у меня была некоторая надежда на то, что теперь он будет осторожнее. Ведь не появилось же в нынешнем времени его предисловие к собственному собранию сочинений, под названием «Уроки Октября», вызвавшая в свое время ожесточенную полемику, известную как «литературная дискуссия». Впрочем, некоторые опубликованные в собрании сочинений работы Троцкого подвергались критике в печати и со стороны Сталина, и со стороны Зиновьева, и со стороны Бухарина. А Лев, разумеется, не оставался в долгу. Однако до взаимных претензий на единственно правильное толкование «ленинской теории социалистической революции», и до обвинений в ревизии ленинизма дело не доходило. Даже само словечко «ленинизм» еще не стало широко употребимым, и знаменитая разгромная статья Сталина «Троцкизм или ленинизм» в этой реальности не была написана. Прошел всего-навсего обмен, так сказать, булавочными уколами.

Но теперь… Вспомнит ли задвинутый в угол член Политбюро мое предостережение, произнесенное под занавес нашей с ним последней беседы? «Лев Давидович, наилучшая линия для вас сейчас — побольше деловой хозяйственной работы, поменьше выступлений с „принципиальными“ политическими платформами. Да, вы всем известны как теоретик и пропагандист, выделяющийся яркими, неординарными выступлениями. Повремените с этим образом! Пусть лучше сейчас о вас будет складываться впечатление как о полезном, но скромном неутомимом труженике. Конечно, совсем посыпать себя пеплом забвения не надо. Выступайте, пишите — но по конкретным деловым вопросам, без политической трескотни…», — вот что он услышал от меня при расставании. Хотя запомнить-то он это, может быть, и запомнил, но вот последует ли совету?

Однако первым выстрелил не Троцкий. Уже через три дня после публикации Сталина в той же «Правде» появилась статья Зиновьева «Коминтерн: год борьбы за мировую революцию». Никакой прямой полемики со Сталиным там не было, но для любого партийного активиста сразу становилось ясным, в кого метил вот этот абзац:

«Никто не может игнорировать тот непреложный факт, установленный нашими великими учителями — К.Марксом и Ф.Энгельсом, подтвержденный всем опытом нашей революции, обобщенным в трудах товарища Ленина, что без мировой революции нет перспектив победоносного социалистического строительства в СССР. И хотя наш Октябрь не повлек за собой немедленно победоносных революций в других странах, мы не собираемся на этом основании предаваться меньшевистскому капитулянтскому унынию. Нет, мы видим свой долг в том, чтобы двинуть дело социализма в СССР как можно дальше вперед, показывая яркий пример всему мировому пролетариату. Однако не следует обманывать нашу партию иллюзиями, будто при нашей технической отсталости, находясь во враждебном капиталистическом окружении, можно в мелкокрестьянской стране получить полноценное социалистическое общество. Не стоит уподобляться балаганному фокуснику, достающему кролика из шляпы. Пролетариату нужна правда, а не „нас утешающий обман“. Нужно отдавать себе отчет в том, что именно развертывание мировой революции, а не ставка на недостижимое национально-замкнутое хозяйство, изолированное от всего остального мира, создаст реальные перспективы для победы социализма в Советской республике».

Первый раз разногласия внутри прежнего большинства Политбюро не обсуждались в узком кругу, а выплеснулись сразу на страницы партийной печати. И пошла писать губерния! Зиновьев, Каменев, Сокольников, Лашевич — с одной стороны. «Те, кто хочет строить потемкинские деревни „социализма, победившего в отдельно взятой стране“, отказываясь от развертывания классовой борьбы в мировом масштабе, неизбежно повернут в сторону классового мира и внутри страны, к союзу с нэпманом и кулаком!..Товарищ Бухарин уже готов чуть ли не лобызаться с зажиточным крестьянством, видя в именно нем хозяйственную опору процветания деревни, и повернувшись спиной к бедняцко-середняцким массам», — стращал Каменев. С другой стороны — Сталин, Бухарин, Рыков, Томский. «За громкими обвинениями Зиновьева и Каменева в поисках классового компромисса стоит их неверие в перспективы нашей революции, в рабоче-крестьянский союз, в кооперативный план Ленина!» — отвечал Николай Иванович Бухарин. Накал взаимных обвинений все возрастал, а Троцкий, к моей радости, пока молчал… Надолго ли?

Тем временем, не особенно волнуясь по поводу разворачивающейся дискуссии, сижу над бумагами. По линии ВСНХ дела нарастают, как снежный ком, а еще надо статью написать по поводу полемики Бухарина с Преображенским. Да и про некоторые старые занозы забывать не следует.

Из своего кабинета звоню в Наркомфин, в валютный отдел:

— Александра Семеновича Сванидзе попросите, пожалуйста… — звоню наудачу, ибо Сванидзе сейчас может быть и в Берлине, где он выполняет функции генерального агента Наркомата финансов. Однако трубка откликается смутно знакомым по берлинской командировке голосом:

— Слушаю вас!

— Здравствуйте! Запишите, пожалуйста, фамилию: Александров.

— Это еще зачем? — удивляется Александр Семенович, забыв даже спросить, кто его беспокоит.

— Затем, что человек с паспортом на эту фамилию не позднее самых первых чисел января прибудет в Берлин и займется деятельностью, которая должна озаботить и вас, и вашего наркома. — Говорю нарочито спокойным, почти безразличным, сухим, деловым тоном.

— Какой такой деятельностью? — Сванидзе начинает закипать. — Будьте добры объясниться! И кто вы такой, черт возьми?

— Совершенно неважно, кто я такой. Но деятельность Александрова в Берлине точно должна вас весьма озаботить. Не сочтите за труд, побеспокойтесь проверить — убедитесь, что это дело самым прямым образом задевает ваши интересы. Всего хорошего, — с этими словами вешаю трубку на рычаг.

Интересно, будут ли у этого звонка последствия?

Тем временем подкатил Новый год, который мы с Лидой, разумеется, отмечали вместе. Концерт в Большом зале консерватории был великолепен. И свежий снег, искрившийся на бульваре в свете немногочисленных уличных фонарей, навевал романтическое настроение, захватившее нас обоих. И, в отличие от не так уж давно прошедших месяцев, это настроение уже не создавало чувства неловкости ни у меня, ни у нее. Напротив, мы радовались ему вместе…

А девятого января с утра мне на работу позвонил Трилиссер, и, едва я успел закончить разговор, телефон зазвонил снова. На этот раз моей персоной заинтересовался Ян Карлович Берзин. И оба приглашали зайти, желательно сей же день. Ну, когда такие уважаемые люди просят, не стоит отказывать. В 17:30 добираюсь до Знаменки, к хорошо знакомому мне зданию РВС.

В кабинете, номер которого значился в выданном мне пропуске, в первую очередь бросились в глаза два знакомых лица — Григорий Котовский и Иосиф Уншлихт. Третий был незнаком, но несложно было догадаться — это был пригласивший меня хозяин кабинета, вполне соответствующий известным мне фотографиям. Лобастый крепыш с короткой стрижкой «ёжиком» поднялся из-за стола и протянул мне руку:

— Ну, будем знакомы! Берзин.

Здороваюсь с ним за руку, а память автоматически подсказывает — Петерис Кюзис, кличка «Старик», член РСДРП с 1905 года… И как многие мои знакомые здесь, не пережил 1937 год. Но на данный момент не это имеет значение. Я-то для чего понадобился всей этой представительной компании?

Все четверо присутствующих, включая и меня, расселись на стульях, без какого-либо определенного порядка распределившись по свободному пространству кабинета. Точнее, меня взяли в полукруг, но так, что это с первого взгляда не бросалось в глаза.

— Виктор Валентинович, — начал Котовский, — вы были осведомлены о деталях контракта, подписанного с вашим участием в Берлине, в августе прошлого года? — Несмотря на вопросительную интонацию в голосе, эта фраза была похожа не на вопрос, а на утверждение, или скорее, уточнение.

— О деталях осведомлен не был, — сухо отозвался я. — Предмет сделки мне был известен, и не более того. Ну, еще сроки исполнения, но очень приблизительно.

— Вот, кстати, о сроках, — оживился Григорий Иванович. — Ведь это по вашей инициативе разрабатывались графики поставки, условия оплаты и графики платежей?

Интересно, к чему эти вопросы? Что-то у них со сроками или платежами не заладилось? Тем же суховатым тоном отвечаю:

— Совершенно верно, по моей инициативе. Однако к разработке, как конкретных графиков поставки, так и точных условий платежей я никакого отношения не имел. Более того, предваряя следующий вопрос, могу сказать — с окончательным текстом договора и приложений к нему ознакомлен так же не был.

Котовский не задавал более новых вопросов, и затянувшуюся паузу нарушил Иосиф Станиславович:

— Три дня назад финской береговой охраной было перехвачено торговое судно «Святой Марк», следовавшее из Штеттина в Ленинград. На нем при обыске была обнаружена партия пулеметов Бергмана и материалы для сборки «Юнкерсов», предназначенные заводу в Филях. Судно не входило в финские территориальные воды, но это уже не имеет значения. Газеты стран Антанты и лимитрофов, причем поляки особенно усердствуют, уже вовсю раздувают скандал вокруг этого дела.

После этого пояснения, многое расставившего по местам, к разговору подключился Берзин:

— Как вы полагаете, где могла произойти утечка информации?

Ну, ты и спросил! Кто тут у нас разведкой занимается? Я, что ли? Однако играть в амбиции не стоит, а потому можно и поделиться своими соображениями:

— Самое вероятное, что утечка произошла у немцев. Там достаточно противников сотрудничества с СССР, и они могли попытаться таким путем подорвать наши отношения.

— Не исключено, — тут же отозвался Уншлихт. — Правое руководство СДПГ самым активным образом раздувает кампанию в прессе, явно пытаясь свалить правительство, а заодно обливая грязью СССР и германских коммунистов.

— Что же, по-вашему, это единственный вариант? — не отстает Берзин.

— Нет, почему же. Это могла сработать английская, французская или польская агентура. Нельзя исключить, что сведения передал агентам Антанты или полякам кто-то из наших, сидящих у них на крючке. — На этом можно и закончить. Дальше гадать нет смысла. Вариантов много, а какой из них реален, — не мне судить. Это уж пусть Разведупр разбирается. Или КРО ОГПУ.

Однако Берзин все продолжает допытываться:

— После командировки вы сообщали товарищу Уншлихту о конфликте, возникшем у вас с некоторыми сотрудниками инженерного отдела торгпредства. Как говорят командиры, ездившие с вами в командировку, вы так же высказывали предположения, что эти люди ненадежны по части сохранения доверенных им секретов. Не так ли?

— Именно так, — подтверждаю его слова. — И сейчас могу повторить свое мнение. Но подозревать и знать точно — это вещи весьма различные. К сожалению, ненадежных людей в наших представительствах за рубежом еще немало. И к еще большему сожалению, такой ненадежностью отличаются в худшую сторону отнюдь не классово-чуждые элементы. Да что ходить далеко — сейчас в нашем берлинском торгпредстве гостит некто Александров, он же Киров, он же Лурье. Судя по тому, что он творит, — это благодатнейший материал для вербовки любой разведкой.

— А что он творит? — тут же вмешался начальник Разведупра.

— Мне известно лишь то, что он давно засвечен. А Ягода вновь посылает его с каким-то темными поручениями, предполагающими контакты с дельцами «черного рынка». Спалить его на этом ничего не стоит, и, тем не менее, ему прямо-таки чуть не силой вырывают визу для очередной поездки.

Берзин задумчиво покивал головой, погрузившись в какие-то только ему ведомые мысли.

— Пусть ОГПУ само разбирается! — резко бросил Уншлихт.

— Дело-то ведь общее, — не согласился с ним я. — Как бы разгребать последствия всем не пришлось, независимо от ведомственной принадлежности.

— Ладно, пока эти дела тебя не касаются… — пробормотал Иосиф Станиславович. — Дальше мы уже сами. До свидания! — и, обращаясь к Берзину, — Ян! Подпиши ему пропуск.

Распрощавшись с этой троицей, хватаю извозчика и еду на Лубянку. Трилиссер, небось, уже заждался.

Когда я вошел в кабинет, Михаил Абрамович встретил меня своей, уже хорошо знакомой, грустной улыбкой.

— Да вы садитесь, Виктор Валентинович, — махнул он рукой куда-то в сторону дивана, продолжая читать лежащие перед ним бумаги. Через минуту-другую он поднял голову, вздохнул, и заговорил:

— Ну, и каша же заварилась там, в Берлине… Мерзко пахнущая каша. Но концов нет. Ягода жестко защищает своих протеже, как будто вообще ничего не боится. Вам, дорогой мой, стоило бы держаться от всего этого подальше. Ну, зачем вы втравили в это дело Сокольникова? Тот уже успел вчера побывать у Феликса Эдмундовича. «Я, — говорит, — понимаю, что ОГПУ для работы за кордоном нужны неподотчетные и не связанные с движением средств в Наркомфине секретные фонды. Но зачем вы посылаете для реализации ценностей человека, который ничего не смыслит в рынке бриллиантов, и который может своей топорной работой подставить и себя, и вас?»

— Так он правильно говорит! — с нажимом заявляю я.

— Правильно-то правильно… — качает головой начальник ИНО, — но вытаскивать Лурье из-под ареста берлинской полицией пришлось нам. И вытащили. А Ягоде похождения этого субчика к делу не пришьешь, ибо сам он действовал на основе вполне официальных распоряжений сверху.

— Не кажется ли вам, Михаил Абрамович странным совпадение ареста Лурье и перехвата судна с военным грузом, шедшего из Германии в Ленинград? — осмеливаюсь влезть со своим вопросом.

— Кажется! — отрезал Трилиссер. — Вот только Александр Яковлевич Лурье уже давно к секретным делам никаким боком не причастен.

— Да? А зачем он в Берлин ездил? Не по секретным делам? — парирую его аргумент. — И, кроме того, сам Лурье, может быть, о наших военных контактах с Германией и не особенно в курсе. А вот его покровитель…

— Это всего лишь подозрения! — отрезал Трилиссер. И, чуть погодя, добавил, — К сожалению…

— В конце концов, Михаил Абрамович, а стоило ли вам светить свою, с таким трудом создаваемую агентурную сеть в Германии, для того, чтобы вытаскивать какого-то Лурье из неприятностей, которые он зарабатывает своим весьма сомнительным поведением? И имеет ли право зампред ОГПУ требовать от вас подставлять своих людей под риск разоблачения? — мои слова, похоже, ложатся на подготовленную почву, поскольку обычный мягкий, с грустинкой, взгляд Трилиссера становится жестким и колючим. Он нервно машет рукой, и выдавливает из себя:

— Давайте пропуск. Подпишу.

Выхожу из бывшей резиденции страхового общества «Россия», еще не перестроенного, и довольно сильно поэтому отличавшегося от привычного для меня — в моем то ли будущем, то ли прошлом. — облика. Теперь и на свидание можно отправиться, благо, тут недалеко. Вы уже, наверное, догадались, где я свидания девушке назначаю. Да-да, именно там — в тире общества «Динамо».

Поскольку время свидания было рассчитано с запасом — а вдруг бы разговоры сразу в двух очень уважаемых конторах сильно затянулись? — то у меня даже и некоторый запас времени образовался. Поднимаю воротник пальто, поправляю вязаный шарф, — на улице метет, не переставая, — и торопливо сворачиваю на Лубянку. Пропускаю сани лихача, запряженные красивой вороной лошадкой, которая резво рысит вниз, в сторону Охотного ряда. И лошадка, и сани с лихачом быстро растворяются в метельной тьме, сквозь которую лишь кое-где просвечивают желтые пятна уличных фонарей, да выделяются ярко освещенные окна нэпмановских заведений. Еще раз глянув по сторонам, чтобы, не дай бог, не столкнуться к каким-нибудь подобным лихачом, внезапно выныривающим из метели, перехожу улицу, и спускаюсь в подвал, где размещается тир.

Ух, тут, после морозца, все-таки потеплее будет, хотя и не сказать, что жарко натоплено. Пристроив свое пальто на вешалку, под звуки пальбы оглядываю помещение, где витает сизый пороховой дымок. Кто это тут тренируется? Нет, не Лида — да и рановато еще для нее. Я на 19:30 свидание назначал, а сейчас только двадцать минут восьмого. У барьера видны три фигуры, причем одна из них в подозрительно знакомой потертой кожанке и с двумя Люгерами в руках. Ага, так и есть — «Дед»!

— Здорово, дед! Давненько не виделись! — трогаю его за плечо.

— А, Виктор Валентинович пожаловал! — оборачивается он. — Что это вы сегодня без дамы…

— Дама еще подойдет.

— Ну-ну. Не похвалитесь успехами, если, конечно, таковые в наличии?

Отчего же не похвалиться? Кое-что ведь уже получается. Выхватываю из-под пиджака свой Зауэр и делаю быструю серию из трех выстрелов.

— Так, поглядим… — «Дед», положив свои Люгеры на барьер, проверяет попадания. — Чуток получше, но все еще уводишь вверх и вправо. Руки слишком жестко держишь, отдача не гасится. Смотри, как надо! — И с этими словами «Дед» начинает поправлять мне стойку, подойдя со спины. — Да не зажимай же ты руки! Руки не должны быть расслаблены, но и не зажаты жестко, как деревянные. Они должны крепко удерживать оружие, но в то же время быть способными упруго гасить отдачу. Вот так, вот так… Давай еще раз!

Снова делаю быструю серию из трех выстрелов… А патрончики-то к концу идут. Те, что из Берлина приехали. Надо тут поискать, где их раздобыть можно.

— Уже лучше! — гулко раздается голос «Деда» под сводами подвала. — Но все равно, разброс у тебя великоват. Упражняться надо.

— Упражняться, это хорошо, — отвечаю ему. — Вот только патронов у меня в запасе отнюдь не вагон. Не знаете, где пополнить можно?

— Так патроны-то на дороге не валяются, — качает головой «Дед». — Обмозговать надо. — Почесав рукой нос, он бросает, — Ладно, что-нибудь придумаем.

В этот момент на лестнице, ведущей в тир, появляется моя комсомолка.

— О, «Дед» объявился! Привет, дедушка! — Надо же, знакомца нашего сразу приметила, и здороваться полезла. А на меня — ноль внимания.

Однако Лида после приветствия тут же поворачивается ко мне, слегка прислоняется и целует в щеку:

— Здравствуй, Виктор! — и тут же интересуется, — А что это вы тут придумать собрались?

— Да вот, думаю, где бы патронов для тренировок раздобыть. Мой-то запас давно донышко показывает. Холостые, те вообще уже все расстреляли.

— Есть такая проблема, — соглашается она. — Я с работы понемножечку приношу, но это так, — слезы. Мы тут за один раз больше спалим, чем я за неделю натаскаю.

«Дед» энергично дергает головой:

— Нет, так не годится! Я же сказал — что-нибудь придумаем!

Этот «Дед» для меня так и остается загадочной фигурой. Неужели его интерес к нам (кстати — к нам, или к кому-то одному из нас? — тоже неясно) сводится к эпизодическим совместным тренировкам? Если принять во внимание его достаточно прозрачно проглядывающую ведомственную принадлежность, трудно поверить, что ему просто доставляет развлечение поучить нас стрелковому делу.

После тира, как всегда, провожаю Лиду домой, не отказавшись заглянуть на чай. После прогулки по морозцу перспектива похлебать горяченького весьма заманчива. Отец Лиды, тезка Салтыкова-Щедрина, уже дома, и уже успел отужинать, что, вообще-то, бывает нечасто — как правило, работа в Исполкоме Коминтерна задерживает его допоздна. Он устраивается пить чай вместе с нами, и тут, за разговором, удается узнать кое-какие новости по делам Коминтерна.

— После того, как выяснилось, что подготовка вооруженного восстания в Эстонии провалена, и тамошняя охранка готовится устроить коммунистам кровавую баню, пришлось все отменить. Это сильно ударило по Зиновьеву. Хотя теперь должность генерального секретаря ИККИ упразднена, он ведь по-прежнему член Исполкома и пользуется большим влиянием в аппарате. А это выступление в Эстонии было целиком его затеей, — рассказывает Михаил Евграфович.

— И что, там не было никаких шансов? — интересуется Лида, подняв голову от книжки. Она уже выпила свой чай, и теперь пристроилась на диване со старинным томиком французских стихов, который я ей как-то подарил. Впрочем, томик так и лежит нераскрытым у нее на коленях, а она внимательно прислушивается к нашему разговору.

— Никаких! — вздыхает ее отец. — Даже после отмены выступления охранка как с цепи сорвалась. До сих пор идут аресты, шестеро товарищей убиты при задержании, руководитель компартии ранен, но сумел скрыться.

— А как же наши кадры, которые должны были поддержать эстонских товарищей? — Михаил Евграфович, не задавая вопросов об источниках моей осведомленности, поясняет:

— Нашим-то всем удалось благополучно уйти. Но Берзин был страшно зол на Зиновьева, за то, что тот так подставил его кадры. Фрунзе и Уншлихт в ЦК по этому поводу небольшой скандал учинили. С Гриши-то, конечно, как с гуся вода, но репутация у него все-таки подмочена этим делом.

На Тверском бульваре, махнув рукой на расходы, останавливаю сани с извозчиком, и еду к себе в Малый Левшинский. Трамвайные пути, а заодно с ними и небольшая полоса проезжей части более или менее расчищены от нападавшего за последние дни снега, и санки довольно ходко летят по накатанной колее. Сижу с некоторым комфортом, запахнув меховую полость. Надоело уже по морозу, да еще с метелью, пешком шляться. Потому и отдал вознице три рубля серебром, не торгуясь. А вот Лиде, похоже, все было нипочем, пока мы от Лубянки до Страстной площади дотопали. Хотя ведь заметил я в конце концов, что она мерзнет, но виду моя спутница старалась не подавать и героически изображала наслаждение прогулкой по свежему воздуху. Чудная…

Дома, раздевшись, и подбросив дровишек в печку, сажусь за непременную чистку оружия. Вытаскиваю Зауэр из кобуры… и на пол, кружась, падает небольшой белый квадратик — сложенная вчетверо бумажка. Наклоняюсь, разворачиваю, читаю мелкий, каллиграфическим почерком выведенный текст:

«Виктор Валентинович! Убедительно прошу вас завтра, десятого, около двадцати часов, посетить ресторан в „Доме Герцена“. С вами очень желает встретиться лицо, с коим вы как-то имели беседу в стрелковом клубе». Подписи нет.

Так-так-так! Лицо, значит. Имел беседу. Да к тому же «как-то». Тогда сам «Дед» отпадает, хотя могу голову поставить на кон, что это именно он записочку и подсунул. Стрелковый клуб — это, конечно, тир «Динамо». В других мне как-то бывать не доводилось. С кем же я там имел беседу?

Трилиссер, скорее всего, тут не при чем — он со мной уже не раз встречался и без этих шпионских штучек. Кто там еще был? Артузов и Мессинг. Мессинг сейчас в Питере, то есть в Ленинграде, и плохо могу себе представить, что ему от меня может быть надо. Хотя наездами он в Москве бывает и, наверное, не столь уж редко. Артузов? Возможно…

В конце концов, что я теряю? Возьму с собой Лиду для подстраховки. Зря она, что ли, в МЧК почти три году оттрубила? Да и Мессинг ее хорошо знает. Но Мессинг это, или Артузов, все равно — поговорим. Заодно поглядим на писательско-поэтический бомонд.