Подождав, когда все члены Президиума ВСНХ разойдутся, и отпустив секретаря, Феликс Эдмундович пригласил меня к себе в кабинет. Устроившись за столом, он довольно долго молчал, а затем, медленно проговорил:

— У меня такое впечатление, Виктор Валентинович, что вы не до конца сказали, что вас волнует. Я не прав?

— Почему же, у вас верное впечатление, — подтверждаю его догадку, продолжая поглаживать котенка, все так же уютно покоящегося у меня на руках. — Моя речь в некоторых местах сбивалась на чересчур общие слова, потому что конкретика могла быть воспринята… не лучшим образом. Не хотелось бы, толкуя о самых болезненных проблемах, сдавать козыри на руки оппозиции. Скажем, призыв к режиму экономии, к рационализации производства и т. п., совершенно справедлив, но, между нами говоря, никак нельзя обойти вопрос о том, что заметных успехов на этом пути пока не видно.

Дзержинский реагирует на эти слова немного нервно:

— Я уже не один год толкую об этом. Принято немало резолюций и насчет качества, и насчет режима экономии, и о борьбе с накладными расходами, и о прочем в том же духе, но дело едва-едва движется. Может быть, вы подскажете, каким волшебным способом можно столкнуть этот воз с мертвой точки?

— Мне известен только один способ, — высказываюсь в ответ с полной категоричностью, — на который может рассчитывать социалистическое государство в решении таких проблем. Мы должны опереться на самую широкую инициативу снизу, вовлечь в это дело массу рядовых рабочих и специалистов.

— Дорогой ты мой, — в голосе председателя ВСНХ прорезаются иронические нотки (сразу вспоминается знаменитое ленинское «батенька…»), — и на сей счет говорено уже сверх всякой меры, и резолюций написан целый ворох. И сам я чуть не на каждом собрании о том говорю — да вот сдвигов нет. Ни хозяйственники, ни профсоюзы как-то не загораются желанием взвалить на себя этот груз. Толкую, что хозяйственник не может решить своих задач, не сумев привлечь рабочих — они согласно кивают, а воз и ныне там.

— А чего вы хотели, Феликс Эдмундович? Если все экономические проблемы решать путем нажима сверху — руководящие органы давят на хозяйственников, те, в свою очередь — на рабочих, то откуда здесь взяться инициативе? Потому и оживить производственные совещания толком не удается: поговорить-то о насущных вопросах на них можно, а дальше что? Так ведь на пустую говорильню никого и не затащишь — ни рабочих, ни специалистов, ни хозяйственников, сколько ни взывай к пролетарскому сознанию одних, профессиональной гордости других и партийной совести третьих. — Одним этим критическим выпадом, конечно, ограничиваться нельзя, и под конец своей тирады выдаю нечто более конструктивное:

— Если мы хотим действительно пробудить инициативу, то рабочих надо заинтересовать. И не одним только рублем, хотя и здесь надо навести порядок. А то у нас вместо заинтересованности получается перетягивание каната: хозяйственники ужесточают нормы и срезают расценки, а профсоюзы упираются. Всерьез же вопросами производительности, качества и рационализации производства не занимаются ни те, ни другие.

— Заинтересовать, заинтересовать… — бурчит Дзержинский. — Это всего лишь слова, и гораздых такие речи вести предостаточно. А что вы по делу предлагаете?

— Во-первых, привязать заработки и рабочих, и специалистов, и хозяйственников к конкретным показателям роста качества и снижения себестоимости, — ответы у меня уже давно готовы. — Во-вторых, дать рядовым работникам определенные права в решении вопросов на местах, и вот уже эти права соединить с ответственностью, в том числе и рублем. Когда и у рабочего, и у спеца, и у хозяйственного руководителя будет право — у каждого на своем уровне — принимать решения и отвечать за них, вот тогда и инициатива проснется.

— Красиво излагаете, Виктор Валентинович, — мой начальник глянул на меня со своим «фирменным» прищуром. — Но как ваши прекрасные идейки пощупать, так сказать, во плоти?

— Вы знаете, что делается на Брянском паровозостроительном? — отвечаю вопросом на вопрос.

— Это на «Красном Профинтерне»? Кажется, у них была какая-то свара с Цектраном и руководством ГОМЗы, — председатель ВСНХ немного мрачнеет.

— Эх, Феликс Эдмундович, Феликс Эдмундович! — качаю головой. — Свою же статью о хозрасчетных бригадах позабыли! А в них все дело. Что же до свары, так чиновникам, — что из главка, что из профсоюза, — не по нраву, когда брянцы своими успехами отсвечивают, и на этом фоне не блестящее положение на других заводах становится особенно заметным. На «Красном Профинтерне» в этом году, сразу вслед за коломенцами, освоен выпуск новых пассажирских локомотивов СУ (причем они и в проектировании принимали участие), начинается выпуск усовершенствованного грузового паровоза Эу, в строительстве паровозов освоено применение электросварки, заканчивается строительство цеха большегрузных вагонов, готовится выпуск вагонов для электропоездов, за счет средств завода работает вечерний рабочий техникум, а буквально на днях брянцы выступили с инициативой организовать на базе своего завода институт транспортного машиностроения. И при всем этом за прошедший год себестоимость продукции они сократили на 17 % и почти на четверть подняли выработку. Практически исчез брак!

— То-то, смотрю, за них Ян Эрнестович так вступился, — задумчиво произнес Дзержинский.

— Еще бы наркому путей сообщения за них не вступиться! Поставки паровозов выросли, объем и качество ремонта локомотивов и вагонов — тоже. — Однако что-то я увлекся. Надо ведь и еще кой-какие серьезные проблемы обсудить. Среди них есть весьма болезненный для моего собеседника пункт:

— Феликс Эдмундович! — прерываю его размышления. — Тут еще ряд вопросов есть, которые носят очень острый характер. Нам ведь нужно не только, чтобы были построены новые заводы. Нужно, чтобы из России нэповской стала Россия социалистическая.

— Это вы о вытеснении частного капитала? — уточняет он.

— Как раз это я считаю не самым главным. Если решим основные вопросы, то уж проблемы с частником решатся едва ли не сами собой.

— Что же вы считаете основными вопросами? — Дзержинский весь подается вперед, впиваясь в меня пристальным взглядом.

Вот тут я иду на беззастенчивый плагиат у самого Дзержинского, вспоминая его предсмертные письма 1926 года:

— Главный вопрос всего нашего хозяйственного строительства для меня — это преодоление разрыва между рядовыми тружениками и государственным аппаратом, то есть вопрос о бюрократизме. Если мы не сумеем шаг за шагом сокращать этот разрыв, то получим не только снижение эффективности управления экономикой, но угрозу самим основам социализма. Я прекрасно понимаю, что преодоление такого разрыва — это не вопрос некой краткосрочной политической кампании. Бюрократизм пустил прочные корни в силу культурной отсталости основной массы населения, а потому сохранится еще на очень длительный ряд лет. Думаю, для начала его надо хотя бы загнать в рамки и упорядочить: покончить с волокитой, безответственностью, многоначалием, раздутой и запутанной отчетностью и т. д. Полагаю, что объединенный наркомат ЦКК-РКИ должен разработать регламенты исполнения административно-управленческих функций и систему контроля за их соблюдением.

— Регламентами мы бюрократизм не поборем, — скептически бросает Феликс Эдмундович, — эта братия найдет, как любой регламент обойти.

С этим трудно не согласиться:

— Так регламенты здесь — лишь необходимое подспорье. Главное — заинтересовать рядовых работников в самостоятельном участии в решении хозяйственных вопросов. Как это сделать — я уже говорил. Тут все упирается в практическое продвижение выдвинутых предложений. Сумеем мы пробиться через бюрократические рогатки и шаг за шагом увлечь за собой рабочую массу — будет у нас социализм не на словах, а на деле. Не сумеем — получим нечто вроде государственного капитализма, в чем нас крайне левые не устают обвинять. Хотя сами они горазды только кричать о гибели революции, и дельного практически ничего не предлагают, но, к сожалению, главную опасность они чуют верно, — добавляю под конец.

— Эти любители революционной фразы годны только политическую трескотню разводить, — гневно бросает Дзержинский, — а практической работы от них не видно!

— Вот именно! — подхватываю эту мысль и выворачиваю ее по-своему. — А нам нужна неустанная практическая работа по вовлечению масс в самостоятельное решение вопросов социалистического строительства. Без этого нельзя решить проблему подбора и выдвижения кадров хозяйственников по деловым качествам. Нам важно не то, насколько рьяно тот или иной руководитель или специалист кричит о преданности генеральной линии партии, а как он решает практические вопросы развития хозяйства.

— Виктор Валентинович! — в сердцах восклицает председатель ВСНХ. — Да я за это воюю неустанно! Но у нас все больше политическую преданность ценят, да анкету, а не деловые качества. Спецов едва ли не всех держат под подозрением, как чуждый элемент, сколько я ни бьюсь против этого…

Феликс Эдмундович сделал паузу, потом негромко проговорил, как будто потеряв нить разговора:

— Ровно две недели тому, как Борис Савинков с собой покончил. Я его собирался взять на работу к нам, в ВСНХ, но наверху все никак не могли придти к единому мнению. Вот он и сорвался… Как был, так и остался позер и индивидуалист.

Мне сказать на это было нечего. Вряд ли этот недоучившийся юрист стал бы особо ценным приобретением. Борис Викторович, конечно, обладал кипучей энергией, личной смелостью, немалым обаянием, но его достижения на почве организаторской работы были весьма скромны. Все дела, за которые он брался, с треском провалились — начиная от отсутствия хотя бы одного удачного теракта, совершенного Боевой организацией эсеров в тот период, когда ее возглавил Савинков, через цепь сплошных неудач в его борьбе с большевиками, — что при Керенском, что в «Союзе защиты родины и свободы», что у Колчака, что у Булак-Балаховича, — и заканчивая его последним фатальным провалом…

Дзержинский как будто очнулся от каких-то своих потаенных мыслей и спросил:

— Я, кажется, прервал вас, Виктор Валентинович?

— Собственно, у меня все. Полагаю, что все затронутые нами проблемы, в совокупности, надо выносить на очередной съезд партии, чтобы съезд дал вполне определенные директивы по их решению, — вот, на этом действительно все

— Боюсь, что многих наших чинуш покоробит столь резкая постановка ряда вопросов, — задумчиво произносит мой визави. — И не сыграем ли мы на руку оппозиции, всем этим Шляпниковым, Сапроновым и прочим, кто любит ловить рыбку в мутной воде?

— Напротив! — немедленно восклицаю в ответ. — Если мы будем не топить вопрос в дискуссиях, и не просто стенать о наших недостатках, а прямо и открыто выставим конкретную программу борьбы по их преодолению в ходе развертывания социалистической реконструкции народного хозяйства, то оппозиция будет просто раздавлена этими целями. Разумеется, если мы не заболтаем выдвинутые задачи, а примемся работать, засучив рукава.

Время близится к обеду, и в окна кабинета председателя ВСНХ СССР начинают бить косые лучи яркого майского солнца. Председатель ВСНХ снова задумался. Теперь во всем его облике стал заметен след тяжкого груза забот, упавших на его плечи. Дзержинский встает и подходит к окну, смотрит некоторое время перед собой, туда, где высится здание ЦК на Старой площади. Через минуту он очнулся от своих дум, повернулся ко мне и промолвил:

— Повестка дня XIV съезда уже определена. Седьмым пунктом там поставлены очередные вопросы хозяйственного строительства, и докладчиком назначен товарищ Каменев… — Феликс Эдмундович на некоторое время замолчал, так и недосказав начатое, а затем продолжил:

— Каменев или не Каменев, а вопрос о перспективном плане социалистической реконструкции народного хозяйства СССР, думаю, можно будет в рамках этого вопроса поднять и обсудить. Лишь бы склоки на съезде не случилось, а то придется вместо деловых вопросов мозги вправлять… — он оборвал продолжение своей мысли, не желая вдаваться в объяснения по поводу своих опасений насчет партийной склоки.

— В любом случае о пятилетнем плане социалистического строительства надо всерьез говорить на Политбюро… — энергично резюмировал Дзержинский, и, вставая, протянул мне руку:

— Озадачили вы меня, Виктор Валентинович, право слово, озадачили. Но, может быть, это и к лучшему. Похоже, наши болезни без хирургии не вылечить. Надо решаться.

Уже пожимая мне руку, он добавил:

— До свидания. Буду держать вас в курсе дела. Если решение будет принято, запрягу вас так, что еще пожалеете об этой своей записке, — и на губах Дзержинского мелькнула мимолетная улыбка.

Дойдя до своего кабинета, одной рукой продолжаю держать котенка, прижимая его к груди, а другой снимаю телефонную трубку и кручу ручку вызова. Ответившей мне телефонистке называю номер секретной части ГУВП и прошу к телефону инструктора Лидию Михайловну Осецкую.

— Это которая Лагутина, что ли? — переспрашивают на другом конце провода.

— Это которая была Лагутина, — уточняю в ответ.

Заполучив к телефону жену, договариваюсь с ней о встрече. Да, тир «Динамо» на сегодня отменяется: тащить в этот грохот и дым котенка было бы не лучшей идеей.

Лида, едва завидев у меня на руках серого полосатого нарушителя спокойствия Президиума ВСНХ, расплывается в улыбке. А после того, как ей была рассказана история появления котенка и в лицах изображен переполох, который тот устроил в высоком собрании, вообще долго не может остановить хохот.

Чтобы не мучить зверя в переполненном трамвае, берем извозчика и «с ветерком» катим до Гнездниковского. Жена, тут же отобравшая у меня котенка, всю дорогу пристает к нему со своими нежностями. Оказавшись дома, приходится все-таки перестраиваться на более серьезный лад:

— Лида, давай решать. Можем мы этого маленького хищника у себя оставить?

Моя половинка долго-долго молчит, и чем дольше тянется пауза, тем более грустным делается выражение на ее лице:

— Нас же большую часть дня дома нет. А за маленьким смотреть надо. Да и грустно ему одному будет… — с тяжелым вздохом произносит она наконец. Вот-вот — и она заплачет. Или мне так только кажется? В любом случае выход надо найти, ведь невозможно видеть слезы в любимых глазах.

— Слушай, а если… — вот, мелькнула мысль, надо ухватить ее за хвост («как кота!» — тут же пошутило мое сознание) и не упустить, — …если мы устроим котенка у Игнатьевны?

Лида чуть-чуть приободрилась, но, похоже, это предложение большой радости ей не доставило.

— Да-а… Это что же, отдавать его придется? — медленно проговорила она.

— И дома нельзя оставить, и отдавать тоже нельзя? — хмыкнул я.

— А вдруг твоя Игнатьевна брать не захочет? — видно, что решиться расставание с котенком моей подруге очень нелегко.

— Так давай и узнаем. Прямо сейчас съездим и проясним вопрос, — чего уж тянуть кота за хвост (что-то меня все на хвост заносит…), в самом-то деле?

Путешествие в вечернем трамвае, уже не переполненном публикой, наш найденыш пережил довольно спокойно, хотя несколько раз изъявлял желание переползти с рук Лиды куда-нибудь еще, вцепляясь в нее своими маленькими, но очень острыми коготками. Когда мы прибыли на место, Игнатьевна, вопреки опасениям (или надеждам?) моей жены, согласилась принять котенка почти без уговоров с моей стороны. Кота определили жить в мою комнату — теперь большую часть времени пустующую (но на всякий случай я продолжал исправно платить за нее). Придирчиво осмотрев и приведя в порядок свое жилище, чтобы не дать повод котенку учинить какой-нибудь беспорядок (будильник, графин, стакан и прочие мелкие предметы перекочевали в шкаф), приступаю к обустройству удобств для нового жильца. Подходящий по размерам ящичек, как и песок для него, удалось раздобыть у дворника. Эмалированную мисочку для еды и блюдечко для молока пожертвовала Игнатьевна.

Больше, чтобы успокоить Лиду, клятвенно обещаю Игнатьевне:

— Будем вас регулярно навещать, и если что для котенка потребуется — непременно сделаем или добудем.

Лида согласно кивает, сидя на моей тахте, и продолжая поглаживать полосатого зверя, который свернулся клубочком рядом на покрывале (проигнорировав принесенный для него небольшой половичок). Ей потребовалось еще несколько минут, чтобы совладать с собой и с большой неохотой оторваться от этого увлекательного занятия.

В воскресенье, 24 мая, мы с женой решили отправиться в Серебряный Бор. Надо же когда-то и просто отдохнуть, а не выезжать на тренировки по стрельбе?

Хотя на автобусные линии в Москве вышли полученные из-за границы вместительные автобусы фирм «Лейланд» и МАН, очереди на поездку в Серебряный Бор меньше не стали (разве что продвигалась очередь несколько быстрее, чем в прошлом году). Тут же родилась идея воспользоваться новенькими таксомоторами «Рено», только-только начавшими бегать от Свердловской площади до Серебряного Бора. По этому поводу мы с Лидой моментально договорились со своей жабой… целиком встав на ее точку зрения. Все-таки наши семейные доходы были не таковы, чтобы свободно разъезжать на такси.

Солнечная майская погода была накануне еще слишком прохладной, чтобы заводить речь о купании в Москве-реке. Так что мы ограничиваемся лишь прогулкой по рощам и лужкам, затем по наплавному мостику выбираемся на противоположный, обрывистый берег, повторяя наш первый, прошлогодний маршрут. С того времени эти тропинки, крутые спуски, и заросли ивняка, окружающие маленькие песчаные пятачки у воды стали для нас очень памятными.

Теперь мы с улыбкой вспоминали прошлое лето, и первую поездку в Серебряный Бор, которая сдвинула что-то в наших отношениях и, в конечном счете, привела нас в Хамовнический ЗАГС. А ведь тогда нам обоим было совсем не до шуток… Уже на обратном пути Лида вдруг отвлеклась от воспоминаний и разом посерьезневшим глосом спросила:

— Вот ты мне как-то совсем недавно обещал, что ни в какую политику больше ввязываться не будешь. А ведь соврал, поди?

— Не соврал. Никаких политических интриг за все прошедшее время я не затевал, — отвечаю возможно более твердым тоном.

— Не затевал, так затеешь! — жена начинает потихоньку заводиться. — Будто я вас, мужиков, не знаю. Так у тебя, помимо всего прочего, еще и свербит — знания свои в ход, небось, так и тянет пустить?

— Тянет, — зачем врать? — Только лучше эти знания потихоньку, незаметно так, в своей текущей работе использовать. Тем более у меня с Феликсом Эдмундовичем, кажется, намечается неплохое взаимопонимание по многим вопросам. Да и Манцев меня за шиворот не держит, не строит из себя большого начальника.

— Вот чую, что и не врешь вроде, а все же что-то не договариваешь! — в сердцах бросает моя любимая.

— Так не перебивай, дай договорить! — отвечаю ей гораздо более миролюбивым тоном. Невдалеке виднеется хвост очереди на автобус, что дает возможность закруглить этот разговор:

— Есть один острый момент впереди, который никак объехать не получится, и каким-то образом в большую политику влезать все же придется. — Видя явное недовольство на лице Лиды, тут же добавляю:

— Обещаю, что первым делом обговорю все с тобой. Но ведь не здесь же об этом речи вести? — Мы уже почти подошли к очереди, и моя бывалая чекистка согласно кивает.

Во вторник, 26 мая, мне на работу позвонил Лазарь Шацкин и с гордостью сообщил:

— У меня сегодня в «Комсомолке» большая статья вышла! Как раз на одну из твоих любимых тем — о подготовке кадров для социалистического строительства.

— Хорошо, обязательно посмотрю! — Вот ведь хитрец: ничего мне заранее не сказал, и даже ничего не обсудил предварительно.

— Всю субботу и воскресенье над ней сидел, — продолжал рассказывать Лазарь. — Меня в пятницу в ЦК РКСМ Коля Чаплин поймал, и говорит: Сырцов из Агитпропотдела звонил и просил дать статью для комсомольцев о новой установке последней партконференции, насчет того, чтобы поднажать на дело воспитания новых кадров — а у тебя, мол, перо бойкое, да и зря, что ли, мы тебя в Комакадемию учиться посылали. Пришлось срочно писать.

Раз такое дело, зря я его поспешил в хитрецы записать. Пойду в наш читальный зал, взгляну, что он там сочинил.

Получив свежий, еще не подшитый номер «Комсомольской правды», листаю страницы. Сначала глаз цепляется за информацию о пуске в понедельник в Москве первой в СССР государственной фабрики канцелярских принадлежностей «Союз». Затем, на развороте, обнаруживаю большой «подвал» под несколько выспренним заголовком: «Битва за знания — битва за социализм». Так и есть, подписано Шацкиным. И что же тут у нас?

«При царизме привилегии имущих классов позволяли выходцам из этой среды получать самое лучшее образование. Напротив, гнет эксплуатации бросал трудящиеся классы в бездну темноты и невежества. Почему образование в руках господствующих классов являлось средством порабощения трудящихся? Потому, что обладающий знаниями техник, инженер, управляющий, подкупленный капиталом, неизбежно стоял выше не обладающего знаниями простого рабочего, а рабочему отсутствие знаний мешало скинуть со своей шеи этих агентов капитала и взять управление производством в свои руки.

Социалистическая революция свергла гнет эксплуататоров, но она не может моментально изменить неравное распределение знаний. Поэтому невозможно ставить перед собой задачи социалистического строительства, если одновременно не задаваться целью вырвать монополию на знания из рук представителей прежних господствующих классов. Недаром Владимир Ильич Ленин в своей речи на III съезде РКСМ уделил такое внимание необходимости учиться, овладевать знаниями настоящим образом. Наша важнейшая цель, цель коммунистической молодежи — овладеть знаниями и превратить их из орудия эксплуатации в орудие социалистического строительства!».

Никак не привыкну к нынешнему стилю пропагандистских материалов. По существу все верно, но оставляет привкус политической трескотни. Что же еще Шацкин написал?

«Из того неоспоримого факта, что образование было инструментом господства в руках эксплуататорских классов, некоторые наши излишне ретивые товарищи делают совершенно нелепые выводы. Если их послушать, то все старые специалисты: инженеры, профессура, школьные работники — есть лишь носители буржуазной и мелкобуржуазной идеологии, а потому бесполезны и даже вредны для дела строительства социализма. Эти товарищи забывают о том, что, независимо от того, какую идеологию исповедуют старые специалисты (да хотя бы даже и монархическую), только от них мы можем получить те знания, без которых нам не войти в социалистическое будущее. Слишком мало пока, к сожалению, прослойка специалистов, проникнутых коммунистическим духом, чтобы мы могли презрительно повернуться спиной к старорежимной интеллигенции. Наша задача — не третировать их, соревнуясь в высокомерном комчванстве, а усвоить с их помощью те знания, которые необходимы для построения прочного материального фундамента социализма на основе самой новейшей техники. А пока мы не добились этого результата, на нас лежит обязанность не только учиться у этих специалистов, но и суметь втянуть их самих в решение задач социалистического строительства».

И здесь он, на мой вкус, перехлестывает через край с идеологическими штампами, однако ориентирует комсомольцев в правильном направлении. А, вот тут и конкретные предложения пошли:

«Нам надо покончить с самомнением многих наших товарищей-комсомольцев, которые смотрят на комсомольский билет вкупе с дипломом вуза как на ступеньку в карьерной лестнице, а потому думают не столько о приобретении знаний, сколько о скорейшем обзаведении дипломом. Именно от таких шкурнических, карьеристских элементов исходит „спецеедство“, травля старой профессуры и школьных работников. Нам будет принадлежать грядущее, если мы будем опирать свое движение вперед на прочные знания, а не прикрываемое лозунгами верхоглядство. Поэтому считаю своевременным поставить вопрос о резком ужесточении контроля над уровнем реального усвоения знаний учащейся молодежью. Это предполагает отказ от системы коллективной безответственности при сдаче зачетов и экзаменов, и возврат к индивидуальной оценке успеваемости учащихся, как в школе, так и в вузе».

Смотри-ка, решился! А ведь стоило заикнуться о чем-то подобном среди деятелей Наркомпроса, как меня чуть не затоптали. Даже Крупская не поддержала, хотя во многих вопросах ее удавалось склонить к разумной точке зрения. Ну-ну, посмотрим, как на выпад Щацкина отреагируют комсомольцы и нынешние вершители судеб в педагогическом сообществе. Думаю, буря поднимется нешуточная.

Вечером, когда Лазарь заглянул к нам на Гнездниковский, мои опасения успели полностью подтвердиться.

— В редакции «Комсомолки» и в ЦК РКСМ телефоны оборвали после выхода моей статьи, — рассказывал Шацкин. — Но это пустяки! Это и ожидалось. Любителей драть глотку насчет выдержанной классовой линии, и под этот крик обделывать свои делишки, у нас хватает.

— Пустяки? — что-то меня берут сомнения. — А не заклюют?

— Куда им! Наши ребята в ЦК РКСМ, даже если они со мной и не согласны, в обиду меня не дадут. А если кто попытается привлечь к вопросу об оценках в школе более высокие инстанции, сам поставит себя в смешное положение перед ними. Меня другое беспокоит. Все партконференция из головы не идет…

Лазарь имел гостевой билет на XIV партконференцию, и, конечно, лучше меня был осведомлен о том, что там делалось. Но что же его обеспокоило?

— Явно между нашими вождями в Политбюро черная кошка пробежала. Кажется, только-только утихомирили страсти вокруг Троцкого и «письма 46-ти», как новая напасть. Товарищ Зиновьев волком смотрит на товарища Сталина, а товарищ Сталин по-тигриному зыркает на Зиновьева. О, на словах они очень вежливы и обходительны, но даже и в речах нет-нет да и проскочит нечто эдакое… — комсомольский вожак сделал неопределенный жест кистью руки.

— Что, они решили, наконец, выяснить, кто из них главнее и кто по праву должен носить мантию самого верного ленинца? — рублю напрямик, без дипломатии.

— Нет… — задумчиво проговорил Шацкин, — нет… Думаю, еще не решили. Но они очень быстро идут к такому решению.

— Значит, будет драка, — вывод напрашивается сам. — На съезде или еще до съезда?

— Это очевидно! — восклицает мой собеседник. — Чтобы драться на съезде, надо укрепить свои позиции до него. И Зиновьев, кажется, уже начал. В Ленинграде на партийных собраниях по итогам партконференции произносят речи, где ЦК порицают за примиренческое отношение к децистам и «рабочей оппозиции», намекают на «национальную ограниченность», содержащуюся в тезисе о возможности построения социализма в СССР своими силами, говорят о недооценке кулацкой опасности, и кивают на то, что Бухаринский лозунг «обогащайтесь!», обращенный ко всем слоям деревни, это и есть линия нынешнего партийного руководства.

Да-а, каша заваривается горяченькая. Если сопоставить слова Шацкина с тем, что я узнал от Рязанова, и вынес из нескольких вскользь брошенных фраз Манцева, то Зиновьев действует одновременно и решительнее, и менее самонадеянно, нежели в известной мне истории. Он начал пропагандистскую кампанию сразу после партконференции и не ограничивается Ленинградом. Именно об этом говорят слухи насчет резко обострившихся конфликтов в Оргбюро и Секретариате ЦК, где Зиновьев через верных ему людей — Евдокимова, Крупскую, Николаеву — пытается проталкивать своих сторонников в руководство местных парторганизаций. Впрочем, Сталин отвечает ему тем же, и перетягивание каната идет с переменным успехом. Похоже, не все члены Секретариата и Оргбюро до конца определились, на кого ставить.

— А какова была позиция делегатов конференции? — интересуюсь у комсомольского вожака. Ведь эту позицию во многом можно спроецировать и на предстоящий XIV съезд.

— Очень многие плывут по течению, — с досадой бросает Лазарь. Закрыв глаза, идут за большинством, или голосуют, как секретарь губернской парторганизации скажет. Хотя там и неплохие, искренние ребята есть. Вообще, на местах все же поменьше развелось того бюрократического, угодничества которое процветает в Москве и Ленинграде. — Он ненадолго замолчал, потом продолжил:

— Я заходил к нашим товарищам с Украины, они вместе со всеми делегатами разместились в Каретном ряду, в 3-м Доме Советов, это где раньше Московская духовная семинария была. Вот там никакого следа начальственного чванства не было и в помине. Все вместе спали вповалку, на одних нарах. Помню, некоторые делегаты вовсю упражнялись в шутках над секретарем Киевского губкома Постышевым, который там спал вместе остальными, а рядом — его жена. Правда, я таких скабрезных шуточек не понимаю. Вроде взрослые уже мужики…

— Но все же, как настроение у делегатов? — прерываю его воспоминания.

— Разные настроения, — посерьезнел Шацкин. — Проблем-то у нас хватает. Экономика на подъеме, но ни товарный голод мы до конца не преодолели, ни безработицу. Цены стоят выше довоенных, а производительность — выше. Среди безработных недавно чуть волнения не вспыхнули.

— Не слышал, — замечаю с некоторым недоумением.

— Да это прямо тут, в Москве, на Замоскворецкой бирже труда, — пояснил мне Лазарь. — Там в основном чернорабочие и строители. Бузу подняли по поводу малой оплаты общественных работ и высоких норм, многие от такой работы отказывались. Хотя их понять можно — вон, женщины, которых поставили на выкорчевку пней, всего по двадцать копеек в день вырабатывали. Так там потребовали созвать общее собрание безработных и учредить от него контроль над деятельностью биржи. И понятное дело, под этот шумок кое-кто пытался вести агитацию против Советский власти, да и антисемитской болтовни хватало…

Тут в нашу беседу влезла моя жена:

— В такой обстановке всякие там децисты и «рабочая оппозиция») чувствуют себя как рыба в воде, — подхватила она последние слова Шацкина, — и находят себе немало благодарных слушателей. Даже анархисты зашевелились, — Лида покачала головой. — Среди наших студентов пытались агитировать, на заводах воду мутили, а на Первое Мая вообще листовки расклеивали и разбрасывали с призывом объединяться для борьбы с большевиками!

— Пока мы не вырвемся из сегодняшних трудностей, недовольных будет предостаточно, и желающих воду мутить тоже найдется немало, — что поделаешь, такова реальность. — Тут не воздевать очи горе нужно, а тащить наше дело вперед, несмотря ни на что.

— Да знаю я! — досадливо машет рукой комсомольский вожак. — Только у многих эти трудности вызывают желание шашку наголо и на прорыв, не считаясь ни с чем. Нахрапом хотят из нынешних затруднений выскочить.

— И много таких?

— Хватает. И мнится мне, товарищ Зиновьев как раз публику такого сорта и рассчитывает за собой повести. Но если так, не того они себе вождя выбрали, не того. Зиновьев о трудности лоб расшибет, и сбежит, а эти недоумки останутся у разбитого корыта, — рубанул Щацкин, не стесняясь.

— Нам только очередной партийной бузы не хватает! — восклицаю в сердцах. — Как бы ее плоды слишком горькими не оказались.

— Вот, и я том же, — невесело бросил Шацкин, и на сем мы прекратили политические дебаты, перейдя к чаепитию.