Мои слова насчет рапортов оказались пророческими. Хотя к себе я их всерьез не относил, все же и меня не миновала чаша сия. Сам Менжинский позвонил мне на работу и настоятельно попросил возможно скорее явиться для дачи свидетельских показаний. Очень настоятельно. Сочтя невыгодным затягивать это дело, да и портить отношения с Вячеславом Рудольфовичем — все-таки зам Дзержинского и начальник Секретно-оперативного управления ОГПУ — сорвался с работы и прошелся до Лубянки. Найдя по номеру комнаты, указанному в пропуске, кабинет следователя ОГПУ, лаконично изложил ему подробности вчерашнего инцидента. В конце не забыл присовокупить, что претензий не имею, и, расписавшись в протоколе, был отпущен.

Сразу после работы кинулся на квартиру Лагутиных. Дверь открыл отец Лиды, имевший весьма озабоченный вид. После обмена приветствиями, повесив на вешалку пальто, и сменив ботинки на домашние тапочки (процедура совершенно необходимая, ибо сегодня, в последний день марта, улицы Москвы во многих местах были покрыты снежно-грязевой кашей), прохожу в комнаты, и первым делом натыкаюсь на вопрос Михаила Евграфовича:

— Во что это вы втянули мою дочь, а, молодой человек? — он не скрывает раздражения и недовольства.

— Ни во что я ее не втягивал, — пожимаю плечами. — У чекистов случилась самая обыкновенная путаница. Они в ней, в конце концов, разобрались, но примерно на четверть часа позже, чем следовало. Отсюда и все приключившиеся с нами неприятности.

— «С нами»… — недовольно пробурчал тезка Салтыкова-Щедрина. — Вы-то вон, целехоньки, а у Лидочки плечо вывернуто!

— Слушай, папа, вот в этом Виктор Валентинович уж точно не причем! — оборвала его дочка, лежавшая на диване, укрывшись до пояса пледом. В доме было довольно хорошо натоплено, и потому на ней был лишь легкий халатик, сброшенный к тому с забинтованного плеча. 4-й дом Моссовета имел централизованное водяное отопление, и, хотя как и все страдал от недостатка топлива, но при нулевой температуре на улице все же удавалась поддерживать достаточный уровень тепла в комнатах.

— Не втянул бы он тебя в свои дела… — продолжил было отец, но отклик Лиды был еще более резким:

— В какие дела? В какие дела? Нет никаких таких дел! И вообще, я сама виновата. Не стала бы, не раздумывая, палить из пистолета, как в восемнадцатом году, не пострадало бы и мое плечо!

— В конце концов, вы уже взрослые люди, так что разбирайтесь сами! — с досадой махнул рукой Михаил Евграфович и удалился в свой кабинет.

Подойдя к дивану, и присев на него у Лиды в ногах, я обратил внимание на книжку, которую она читала:

— Чем ты так заинтересовалась?

— Купила в пятницу, и до сих пор не было случая прочитать, — отозвалась она, и без всякого перехода добавила задумчиво, — неужели так бывает?

— Как?

— Так, как тут написано, — и девушка протянула мне небольшой томик в обложке из дешевой рыхлой бумаги. Сразу видно — недавнее издание. Да, так есть: год издания — 1925. Глянув на титул, вижу название: «Письма Гюстава Бринкмайера к неизвестной. 1759–1787». Ну-ка, что там показалось Лиде столь необычным? Бросаю взгляд на страницы, на которых была открыта книга:

«…С возрастом мы не становимся крепче. Увы! Время быстротечно и неумолимо к смертному. Мы год от года теряем силы и здоровье. Многое из того, что было легко доступно нам прежде, ныне уже становится недостижимой мечтой. Разве это может радовать кого-либо из нас? Разумеется, нет. Но против времени бессильны целебные снадобья, и нет таких волшебных эликсиров, которые могли задержать его тяжелую поступь. Всё, что может сделать человек перед лицом неумолимого времени — не сдаваться ни при каких потерях и утратах.

Однако, все-таки есть в жизни человека нечто, способное противостоять напору времени и даже самой смерти. Любовь побеждает все. Для нее возраст — не помеха. Как бы низко не согнулся человек под ударами времени, любовь — настоящая, подлинная любовь! — стоит неколебимо. Я знаю, о чем говорю. В моих глазах, несмотря на то, что время не щадило тебя, ты самая прекрасная, самая совершенная, самая необыкновенная.

Вот говорят, что любовь, дескать, слепа, что влюбленный смотрит на предмет своего обожания сквозь розовые очки — и тем горше ему бывает, когда иллюзии разбиваются о презренную действительность. Но, видно, я человек совсем иного свойства. Поверь, я вижу тебя такой, какая ты есть, со всеми теми печатями, что наложили на тебя пролетевшие годы и невзгоды. Но почему горит в сердце неугасимая любовь к другому человеку? За что мы не можем позабыть своих возлюбленных? За внешнюю привлекательность? За силу? За здоровье? За благородные поступки? Наверное, все это имеет какое-то значение. И все же главное — это те душевные качества, которые рождают ответный отклик в душе другого, тот внутренний огонь, который разжигает в сердцах пожар любви. Сродство душ, согласное биение сердец — вот что важнее всего на свете.

Вот к чему стремится человек! Найти создание божье, душа которого роднится с твоей. Найти и не потерять. Прирасти к возлюбленному всем своим существом, так, чтобы оторвать можно было только с кровью. Знать, что на свете есть душа, откликающаяся на самые тонкие движения твоей собственной…

Это, именно это и позволяет твердо, неколебимо стоять против бурного течения времени. Именно это делает тебя самой чудесной, самой нежной, самой желанной. И отдать тебе всю свою нежность, все свои силы, наконец, всю жизнь свою — есть самое малое, что только можно для тебя сделать…»

Захлопнув томик, задумчиво бросаю негромкие слова:

— Да, так бывает…

Кто такой этот Гюстав Бринкмайер, что за двести лет до моего рождения сумел предугадать те чувства, которые в не столь уж давнем прошлом, хотя и в другой жизни, сами рвались из моего сердца, и которые отлились, правда, немного в другие слова, но значение которых было именно таково? Впрочем, человек во все времена остается человеком. Наклоняюсь и мягко прижимаюсь щекой к щеке девушки. Ее пальцы ерошат мне волосы, а губы шепчут:

— Ты ведь мой?.. Только мой?.. Навсегда?

— Твой, твой… радость моя…

Сколько времени мы так провели — не знаю. Все закончилось — неловко сказать — тем, что у меня затекла согнутая спина. Распрямляюсь и потягиваюсь. Лида тоже внезапно переходит от нежности на деловой тон.

— Ты не думай, — вдруг с оправдывающимися нотками в голосе произносит она, — что я тут только так валяюсь, книжки романтические читаю. Я договорилась, и сейчас Щацкин с Пашей Семеновым должны подойти.

— С Пашей? Это он после Коммунистического университета пошел в РКИ работать? — уточняю я.

— Да, он в Московской губернской РКИ был, — подтверждает Лида. — А сейчас они там, в РКИ, какую-то новую организацию создают, и Паша туда работать переходит. Но подожди, лучше он сейчас сам все расскажет.

И действительно, не прошло и нескольких минут, как раздался трезвон поворачиваемого в двери механического звонка.

Павел Семенов, показавшийся в дверях вместе с Лазарем, выглядел почти так же, как и год с лишним назад, когда мы виделись с ним последний раз. Разве что лицо еще чуточку округлилось. Но мне так могло и показаться, по контрасту с худощавым Шацкиным. Одежда на нем тоже не претерпела больших изменений — те же сапоги, та же шинелька, та же кепка. Разве что поверх гимнастерки был надет довольно приличный пиджак.

После взаимных приветствий мы все расположились в комнате вокруг стола, который Лида уже накрывала для чаепития. Как водится, обменялись новостями. Паша узнал о моем переходе из НКВТ в ВСНХ, а я, в свою очередь, — о переходе Павла в созданное Управлением по улучшению госаппарата в наркомате Рабкрина акционерное общество — Государственное бюро организационного строительства «Оргстрой», организованное на началах хозрасчета и самоокупаемости. Оказалось, что и Высший совет народного хозяйства тоже входит в число пайщиков «Оргстроя».

Обмениваемся мы с Семеновым новостями, а Шацкин сидит сам не свой, опустив голову. Обычно энергичный, оживленный, нередко брызжущий весельем, сегодня он выглядит довольно понурым.

— Эй, Лазарь, а ну, рассказывай, что стряслось? — очень мне не понравилось его настроение.

Щацкин ответил не сразу. После паузы, он заговорил несвойственным ему задумчивым тоном:

— Знаешь, Виктор, а тот чинуша из Смоленского губкома, что пытался приклеить нашим комсомольцам из депо ярлык анархо-синдикалистов, похоже, оказался провидцем… — на этом он оборвал фразу и замолк.

— Да говори ты толком, — что случилось? — не выдерживаю и начинаю закипать.

— Да прямо тут, в Москве, у нас под носом, на «Красном металлисте», одна из первых хозрасчетных бригад…

— Что там стряслось? Не тяни, выкладывай, в чем дело! — моя несдержанность заставляет едва не срываться на окрик.

— В общем, паршивые там дела, — поднимает дотоле опущенную голову Лазарь. — Бригада не мытьем, так катаньем повыпихивала из своего состава всех молодых, неквалифицированных ребят, а заодно и самых пожилых рабочих. Остались там мужики в самом расцвете сил. Когда есть срочные заказы, работают по десять-двенадцать часов в сутки, зато и зарабатывают в три-четыре раза больше, чем остальные. Докатились до того, что всякими правдами и неправдами отказываются от тех заводских заказов, которые считают невыгодными, и ищут заказы повыгоднее на стороне. Рабочие на них злятся. Уже были случаи — пытались им машины портить. До драки чуть не дошло. — Лазарь снова остановился и с тоской поглядел на меня. — Что же это получается, Виктор? Куда мы по этой дорожке зашли, а?

— Мы по этой дорожке никуда не зашли, — сделав акцент на слове «мы», отвечаю ему. — А вот эти заскоки с превращением подрядной бригады в частную лавочку надо пресечь немедля, пока они всю нашу инициативу не изгадили. Срочно нужно в прессу, хотя бы в «Комсомолку», дать статью, где пропесочить этих борцов за личное процветание в отдельно взятой бригаде. Ты думаешь, почему на Брянском паровозостроительном ничего подобного нет? Потому что там почти все рабочие в таких бригадах, и одну бригаду в частную лавочку уже не превратишь. Никого никуда не выпрешь, работать надо с теми, кто есть. И отношения между бригадами там поддерживают нормальные, потому что им друг без друга работу не наладить. А не как эти — за счет всего завода в персональный рай въезжать!

— Ты, Виктор, не понимаешь… — Шацкин не скрывал, насколько он расстроен. — Это далеко не единственный случай.

— Тем более! — тон мой довольно резок, но надо встряхнуть Лазаря, вывести его из уныния. — Сами виноваты: пустили дело на самотек, упустили момент, когда инициативу по развитию участия рабочих в хозяйственных делах всякие элементы с неизжитым мелкобуржуазным сознанием приспособили под лазейку для рвачей и калымщиков! («Черт, а это последнее словечко тут в ходу?» — мелькает у меня мысль. — «Вот так вырвется ненароком, и выкручивайся потом…»). Пока нам бригады не разогнали из-за таких вот… субъектов, пора уже ставить развитие подрядных бригад на прочные рельсы.

— Что ты имеешь в виду? — чуть оживляется Лазарь.

— Да все просто! — вдруг влезает в наш разговор Паша Семенов. — Нужно выработать инструкцию или положение…

— Вот-вот! — поддерживаю его мысль. — Нужно не только составить, но и официально утвердить, для начала хотя бы в ВЦСПС, положение о хозрасчетной бригаде. Такое положение, во-первых, должно закреплять права рабочих по договору подряда с администрацией, и, во-вторых, устанавливать ответственность бригады перед коллективом завода. Не так, как эти — права захапали, а ответственность нести не хотят!

— Тут, правда, грань очень тонкая, — снова заговорил Павел. — Бригада будет хорошо трудиться, если там сплоченный коллектив. А как его создать, если бригада не может сама решать, кому в ней работать?

— Государственное предприятие — не артель! — возражаю ему. — Это в кооперативе рабочие-пайщики сами подбирают свой состав. Не спорю, дело хорошее, и коллектив может получиться дружный, спаянный, и потому успешный. Но на заводе работать имеют право все. И самых слабых выкидывать — не дело. Куда им идти? — на этом месте Лазарь согласно кивает. — У молодых низкая квалификация? Так обучите их, подтяните до своего уровня!

Шацкин, кажется, одолел свое подавленное настроение. Он как-то подобрался и уже энергичным, деловым тоном обратился к Семенову:

— Слушай, Паша! Раз ты у нас в РКИ спец по организационным делам, то тебе, как говорится, и карты в руки.

— Крупномасштабные! — добавляю с улыбкой. Лазарь тоже улыбается и продолжает:

— Вот тебе от ЦК РЛКСМ комсомольское поручение: составить Положение о хозрасчетных бригадах. На что надо упирать — ты, надеюсь, в общих чертах понял. Что до остального, то я сведу тебя с ребятами, которые практически это дело освоили, и все проблемы и подводные камни знают не понаслышке. Как, справишься?

— Раз надо, значит, справлюсь, — не задумываясь, пожимает плечами Павел.

— И второе, — у меня на ходу рождается авантюрная задумка. — Раз уж ты теперь в такой солидной организации, как «Оргстрой», то не заразить ли нам твою контору… (Чуть не ляпнул — «вирусом». Следи за языком, шляпа!) лихорадкой рабочего участия в управлении?

— Не, не пройдет, — сразу откликается Семенов. — Нам же разработку организационно-управленческих схем руководство предприятий и организаций заказывает. А они сразу про единоначалие кричать начнут.

— Мы же им не всевластные фабзавкомы предлагать будем, как в начале восемнадцатого, — терпеливо объясняю суть своего, только что родившегося, предложения. — Мы даже про участие рабочих в управлении пока вообще заикаться не будем. Для начала речь пойдет только о хозрасчетных бригадах. А чтобы они и это новшество легче проглотили, подумай вот над чем: как связать хозрасчетный интерес администрации и рабочих? Так, чтобы у них выгода общая была, а не так, как сейчас — одни сверху нажимают, а другие снизу упираются? Да еще и специалистов к тем же хозрасчетным результатам пристегнуть. Если сообразишь такую схемку, то у директоров меньше причин будет от хозрасчетных бригад отпихиваться, а у спецов появится интерес общий язык с рабочими найти.

— Интересно… — протянул Паша. — Такого, кажется, еще нигде не было.

Он задумался на минуту, потом обратился к Шацкину:

— Слушай, Лазарь, а почему эту бригаду на «Красном металлисте» дирекция не прикрыла? Выполнение заказов срывают, среди рабочих буза пошла…

Отвечаю за Шацкина сам:

— Так они же для администрации роль «погонял» исполняют, как на капиталистической фабрике. Нормы, небось, регулярно перекрывают, — а для заводоуправления хороший повод эти нормы пересмотреть и расценки срезать.

— Так и есть, — подтверждает комсомольский вожак. — На них еще и за это рабочие злы донельзя.

— Так, друзья, — ломаю линию разговора, — нечего нам лбом в этот случай упираться. Поняли, в чем проблема, наметили пути решения, и надо двигаться дальше. Лучшая оборона — это наступление.

— Куда наступать предлагаешь? — интересуется Лазарь.

— О, тут целая стратегия! Ты ведь помнишь, с чего мы разговор о хозрасчетных бригадах начинали?

— Конечно! — восклицает Шацкин. — Ты тогда начал с речей о неизбежности бюрократического перерождения Советской власти, как какой-нибудь децист. А потом извернулся: сказал, что чисто политически бюрократию не переиграть, но вот если на производстве втянуть рабочую массу в управление, тогда появится основание для борьбы с бюрократизмом.

— Вот! — и задаю риторический вопрос:

— А достаточно для создания такого плацдарма борьбы с бюрократией хозрасчетных бригад?

— Нет, пожалуй, — Лазарь не медлит с ответом. — Да и сами эти бригады пока не слишком-то широко пошли.

— Но все-таки пошли. Значит, в чем-то мы угадали, и рабочие в этом заинтересованы, так?

— Так.

— Теперь надо этот интерес дополнить, — принимаюсь растолковывать имеющиеся у меня в запасе планы. — Сейчас на первый план выходит борьба за рост производительности труда, который отстает от довоенного, борьба с браком, борьба за качество и стандартизацию продукции. Через производственные совещания провести решение этих задач не получается, потому что это просто говорильня, без прав и без ответственности. Я же предлагаю, чтобы хозрасчетные бригады организовали рабочие технические комиссии. Для них это не будет пустой говорильней, потому что совершенствование приемов производства, снижение брака, простоев, улучшение качества продукции непосредственно влияют на результаты работы бригады, и, значит, на заработки. А грамотно составленный договор подряда не даст администрации возможности немедленно поднять нормы и срезать расценки.

— Понял! — вдруг воскликнул Павел Семенов. — Если привязать заработок рабочих к конечному результату работы предприятия, а заработок администрации и спецов — к заработку рабочих, то у них появится общая заинтересованность…

— Именно! — смотри-ка, быстро схватил идею. — Но и это еще не все, — продолжаю интриговать своих собеседников. — Социализм ведь не заключается только в том, чтобы дать возможность рабочим участвовать в решении вопросов управления на уровне своей бригады. Надо, чтобы администрация, специалисты и рабочие на заводе образовали общий, сплоченный коллектив, взаимно уважали друг друга и опирались друг на друга. Значит, на следующем шаге наша задача будет заключаться в том, чтобы инициативу по участию рабочих в делах бригады вывести на уровень цеха, завода, и на межзаводской уровень, — и мой указующий перст почти втыкается в грудь комсомольского вожака.

— Постой, постой! — Шацкин отводит мой палец в сторону. — Как вывести хозрасчетные бригады на уровень завода — понятно. Пример Брянского паровозостроительного это уже показал. Но представить себе межзаводской хозрасчет я что-то не могу…

— Кто говорит о межзаводском хозрасчете? Я? Ничего подобного! — И что это он уперся в хозрасчет? Ничего другого вообразить уже не в состоянии? — Предприятия ведь связаны друг с другом, так? От того, как сработал один коллектив, зависит результат работы другого. Если поставщики гонят брак, или срывают сроки поставок, то могут пострадать коллективы многих фабрик и заводов. И этот вопрос рабочие тоже могут взять в свои руки. Разобраться, что там творится у смежников, почему у них провалы в работе, если надо, помочь, взять отстающих, так сказать, на свой буксир. Можно сначала отработать этот вопрос на межцеховом уровне внутри предприятия, а уже потом, получив практический опыт, выходить на межзаводской… — Дальше пусть сами додумывают. В конце концов, дело-то зависит от того, как к нему отнесутся сами трудовые коллективы, а не от того, что я тут наговорю.

— Но кто же позволит рабочим лезть на чужое предприятие… — начал было Паша, однако я не даю ему договорить:

— Чужое? Это государственное-то предприятие при Советской власти для рабочих — чужое? Мы что, ведомственным барьерам поклоняться должны? — напираю с неподдельным негодованием. — Не должно быть такого!

— Нет, Виктор, тут все не так просто, — вдруг вступает в разговор молчавшая до того Лида, лишь с сожалением наблюдавшая, как остывает в стаканах чай и остается нетронутой расставленная на столе немудреная закуска. — Отношения между заводами, тем более принадлежащими к разным трестам и наркоматам, — это уже вопрос общегосударственного хозяйственного плана.

— Кто же спорит? — легко соглашаюсь с нею. — Но разве рабочие должны оставаться в стороне от выработки общегосударственного плана? Впрочем, пока не будем замахиваться так далеко. Нам хотя бы с прочими моими задумками разобраться, пощупать на практике, что и как.

— Тут еще и вопросы секретности могут встать, — продолжает моя комсомолка, — взять хотя бы тресты нашего Главного управления военной промышленности.

— Есть такая проблема, — со вздохом признаю ее правоту. — Секретность здорово может помешать развитию участия рабочих в решении хозяйственных вопросов. Но тут уж ничего не поделаешь — в капиталистическом окружении военные секреты надо беречь втройне строго. Главное, чтобы борьба за обеспечение секретности не превращалась в самоцель или в средство замазывания промахов нерадивых хозяйственников.

Разговор на минуту затух, и, воспользовавшись паузой, Лида предложила заново согреть остывший чай. Вскоре мы все вчетвером (Михаил Евграфович так и остался в своем кабинете, в ответ на приглашение к чаю крикнув что-то, не вставая с места, насчет срочных переводов) прихлебывали обжигающий напиток, быстро подъедая стоявшие на столе баранки, ломти черного хлеба с тонкими кусочками колбасы, и варенье из вазочки. Колбаска, надо сказать, была очень недурна — в век консервантов, красителей, стабилизаторов и ароматизаторов, «идентичных натуральным», такой уже и не попробуешь.

Проводив гостей (меня за гостя уже вроде бы и не считали…), мы с Лидой отправились на кухню — мыть посуду. Прополаскивая стаканы остатками горячей воды из чайника, она передает их мне, а я уж вытираю их насухо льняным полотенцем. Девушка была как-то необычно сосредоточена, или, скорее, погружена в себя, в какие-то свои мысли. И, похоже, мысли эти были довольно невеселые.

Разобравшись с чайной посудой, собираюсь было покинуть кухню, как вдруг Лида порывисто кидается ко мне, обнимает за шею и прячет лицо у меня на груди. Осторожно поглаживая ее по коротко стриженым волосам и по спине, спрашиваю:

— Что стряслось?

Немного помедлив, она отвечает мне каким-то бесцветным голосом, полным внутреннего напряжения:

— Я сегодня была у врача… — И тут же в голосе ее прорывается рыдание:

— Он сказал… Он сказал… У меня никогда не будет детей! — и, уже не сдерживаясь, она громко всхлипывает у меня на груди, не произнося больше ни слова.

— Может быть, это ошибка? Тебе надо будет показаться хорошему специалисту, — пытаюсь успокоить ее.

Лида поднимает голову. В глазах ее стоят слезы, но она уже не рыдает и не всхлипывает. Голос ее тверд и спокоен:

— Это очень опытный врач. Мне зима 1919 года память оставила. Пришлось как-то ночевать двое суток на снегу. Потом лежала в горячке, еле выходили. И вот, оказалось… — она снова замолкает, чтобы через несколько секунд произнести с тем же леденящим душу спокойствием:

— Теперь ты меня разлюбишь.

— Никогда! — тут же срывается у меня громкий возглас.

— Не надо кричать, — чуть кривится Лида. — Разлюбишь. Зачем я тебе такая?

— Зачем? — автоматически переспрашиваю ее, а затем решаюсь:

— Пошли в комнату, объясню.

Лида остается стоять на месте и мне приходится взять ее под руку и усилием (впрочем, совсем небольшим), повести за собой. Устроив ее на диване, говорю:

— Я попал сюда из будущего.

— Как? — лишь чуточку более оживленным голосом спрашивает девушка, сидя с закаменевшим лицом и смотря прямо перед собой невидящим взором.

— Если бы я знал, — как! — бросаю в сердцах, и продолжаю:

— Я родился в 1954 году…

— Что, Уэллса начитался, про машину времени, а теперь сам принялся фантазировать? — с вялым скептицизмом перебивает меня Лида.

— Да погоди ты! Дай досказать. — Мне уже все равно, поверит ли она в путешествие во времени, или нет. Главное — вырвать из нахлынувшего на нее чувства безнадежности, и я начинаю заводить сам себя. — Ты думаешь, мне легко жить, зная, какими страшными и кровавыми путями шла история? — Хватаю ее за плечи и трясу:

— Ты можешь себе представить войну, которая унесла больше 50 миллионов жизней? Ты можешь себе представить концентрационные лагеря, где людей уничтожали сотнями тысяч? Ты можешь себе представить бомбу, которая за несколько секунд может испепелить крупный город со всеми его жителями?

Лида безуспешно пытается оторвать от себя мои руки:

— Пусти!.. Не надо меня трясти…

Опомнившись, отпускаю ее:

— Извини… Но для меня все это — реальная история. И, вполне возможно, ваше, — точнее, теперь уже наше общее — будущее.

— Не хочу я такого будущего… — бубнит себе под нос девушка.

— И я не хочу!!! — крик рвется у меня из самой глубины души. — Поэтому у меня нет другого выхода, как сражаться за то, чтобы наше будущее стало другим. Не настолько мрачным. Все исправить, конечно, невозможно. Людей не переделаешь, — во всяком случае, так быстро. Но все, что в моих силах, буду делать.

— Так ты, что, знаешь, что будет завтра, в следующем месяце, через год, через два? — в голосе Лиды скептицизм перемешан с затаенной опаской.

— Нет. Не настолько я хорошо изучал в своем времени историю, чтобы знать все события с точностью до дня, — отрицательно качаю головой. — Но кое-что, конечно, помню. — И на Лиду посыпался ворох бессистемной информации — все, что удалось припомнить с ходу:

— Летом французы выведут свои войска из Рейнской области. В конце года на конференции в Локарно состоится подписание соглашений о гарантиях европейских границ. В 1927 году маршал Чан Кай-ши начнет резню китайских коммунистов. В 1929 году в капиталистическом мире разразится самый глубокий за всю историю экономический кризис. В 1931 году Япония оккупирует Маньчжурию. В середине тридцатых годов начнется производство танков с противоснарядным бронированием, а затем для боевых самолетов будет окончательно принята схема моноплана. К концу тридцатых будут созданы радиолокационные станции, способные обнаруживать корабли и самолеты на расстоянии более сотни километров…

— А у нас, у нас что будет? — в голосе девушки на этот раз недоверие было смешано с растущей тревогой.

— Все, о чем я только что сказал, для меня — прошлое. Уже прошедшая история. Но вот пройдет ли она здесь точно так же — не знаю. Многое, конечно, произойдет с неизбежностью. Кризис 1929 года — обязательно. То, что я говорил про танки, самолеты, радиолокацию — тоже. А вот у нас… — Внимательно смотрю в глаза Лиде:

— Во-первых, случайностей в ходе истории еще никто не отменял. Поэтому конкретные события здесь вполне могут отличаться от той истории, которая известна мне. Кроме того, не следует сбрасывать со счета и сознательного воздействия на ход исторических событий. История СССР уже кое в чем отличается от известной мне, потому что я не сидел тут, сложа руки, как пассивный наблюдатель.

— Что ты имеешь в виду? — теперь моя возлюбленная уже явно встревожена.

— Я попал в это время в самом конце августа 1923 года. И практически сразу попытался разными путями воздействовать на развитие политической борьбы. Кое-что удалось. — Делаю несколько глубоких вдохов, чтобы немного успокоить часто заколотившееся сердце.

— Тебе удалось… что? — тревога, охватившая Лиду, подействовала даже на ее всегда литературно правильную речь.

— В моей истории пост генерального секретаря ЦК не был ликвидирован на XIII съезде. Он, по существу, вообще не был ликвидирован. А вот пост генерального секретаря Исполкома Коминтерна ликвидирован был, но на год позже. В моей истории Троцкий не выступал с призывом свернуть дискуссию по письму 46-ти. Напротив, он косвенно поддержал авторов письма. И в отставку с поста председателя Реввоенсовета он в начале 1924 года не уходил — его с треском выкинули в 1925 году.

— И что, это все сделал…ты? — в голосе девушки тревога по-прежнему смешана с недоверием.

— Разумеется, нет! — решительно отметаю это предположение. — Я лишь подтолкнул кое-кого к действиям в нужном направлении. А дальше… Дальше сработали уже их политические интересы, личные амбиции, затаенные страхи. Да и появление хозрасчетных бригад на пять лет раньше, чем было в моей истории, — гораздо в большей степени заслуга Шацкина и его товарищей-комсомольцев, нежели моя. Я же опять-таки всего лишь подтолкнул…

— Но зачем? Зачем тебе все это? Ты вмешиваешься в такие дела… — Лида в недоумении, да и страх за мою бедную головушку тоже явственно сквозит в ее словах.

— Затем, что нам не удалось создать крепкое социалистическое общество! — Так, остынь немного. Не срывайся на крик. — СССР вынес вторую мировую войну, выйдя из нее победителем, за что заплатил многими миллионами жизней, а затем распался из-за внутреннего разложения. Теперь мы снова строим капитализм. И получается нечто донельзя омерзительное. Мне не хочется, чтобы и вы пришли к такому же будущему.

— Как же… Как же так получилось? — у Лиды в глазах снова слезы. Похоже, она уже почти не сомневается в моих словах. — Неужели все было зря?

— Нет, не зря. Даже при том исходе, который наблюдал я, это было не зря. Мы до сих пор живем во многом благодаря наследию Советского Союза. — Решительно мотнув головой, ломаю линию разговора:

— Мы с тобой обязательно обсудим все это. Подробно. Но главное, что я хотел тебе сказать, совсем не об этом.

— Что еще? — девушка близка к панике. И правда, что может быть страшнее известия о гибели СССР?

— В том времени, откуда я попал сюда, я прожил довольно долгую жизнь. И есть один урок, который я выучил, затвердил крепко-накрепко. Я научился верности. Это, пожалуй, единственное, что я смог прихватить из своего мира с собой, переместившись сюда. И мне никогда не забыть женщину, научившую меня этому. — Да, это так и есть. Потому и не мог так долго сделать шаг навстречу Лиде. — Поэтому я не оставлю тебя. Ни за что. Даже смерть не будет уважительной причиной.

Мои руки обнимают девушку, прижимая ее к себе — крепко-крепко, и в то же время мягко и бережно.

— Выходи за меня замуж, комсомолка! — шепчу ей на ухо.

— Ну вот, ты опять! — шепчет она в ответ. — Ни к чему это.

— К чему! — Буду настойчив. — Не хочу, чтобы нам хоть в самом малом могли помешать какие-нибудь бумажки, уложения, параграфы, и вцепившиеся в них чинуши. Чтобы никто не посмел усомниться, что ты моя жена.

— Ладно… — решает, наконец, уступить Лида. — Но только, чур, безо всякой этой мишуры, вроде колец, фаты, подвенечного платья и свадьбы на сорок человек гостей! А не то откажусь!