Глава 31
К Лефортовскому дворцу фельдмаршал подъехал, когда солнце уже село. Выбрался из кареты, и тут же к нему подскочил разбитной лакей:
— Дозвольте, вась-сиясь, я вас до кабинету провожу, их величество там ожидать изволят.
— Провожай, — брезгливо буркнул Голицын и пошел за лакеем. Хорошо хоть тот не спешил, а двигался довольно медленно.
В коридорах дворца было довольно людно. И куда ему столько дворни, подумал Михаил Михайлович, раньше тут и половины не толклось. Вон, девчонка какая-то плюгавая уже третий раз по дороге попадается да глазеет на него, хорошо хоть исподтишка. Хотя, может, это разные, просто похожи. И дворня — она, поди, на самом деле и не дворня вовсе.
Девчонка, привлекшая внимание фельдмаршала, была одна и та же. Она быстро взбежала на второй этаж и сразу кинулась в приемную, где ее уже ждал император.
— Ничего при нем нет, — бодро отрапортовала она. — Ни пистоля, ни ножа, разве если только совсем маленький, тогда я могла не заметить. Вот такой — девочка двумя пальцами показала, какой именно.
— Спасибо, Дуся, — кивнул царь, повернулся и мимо стоящих на карауле семеновцев прошел к себе.
Поднявшись на второй этаж, Голицын немного постоял, дабы успокоилось дыхание. Лакей не торопил, смирно переминался впереди, отворотив морду. Все, кажется, можно идти дальше, вроде осталось совсем немного.
В небольшом кабинете, рассчитанном на прием одного-двух человек, сейчас пребывали шестеро. Ближе всего ко входу стоял генерал-аншеф Миних — ну, это ясно, куда ж теперь без него. За ним, словно пытаясь спрятаться за широкой спиной, переминался с ноги на ногу вице-канцлер Остерман. У окна стояли владыка Феофан и цесаревна. Сзади, у самой двери в спальню, угрюмо набычился мужик зверообразного вида, и смотрел он на фельдмаршала очень неласково. Голицын вспомнил, что ему докладывал один человек, знавший Афанасия Ершова еще в те времена, когда тот был какой-то лакейской мелочью, а не мажордомом. Мол, это личный царский палач. Предан, как пес, злобен еще более, и силищи неимоверной — ему голыми руками человека разорвать, это раз плюнуть. Вот он стоит, смотрит зверем, за поясом молот, а в руке какую-то железяку держит — не то инструмент членовредительный, не то просто метательный нож.
На самом деле то, что держал "палач", было всего лишь зубилом. Правда, не простым, а с твердосплавным наконечником. Федор имел небольшое понятие о слесарном ремесле и был поражен тем, как легко у него получалось рубить твердый, но неожиданно легкий металл, на коем напильник оставлял только малые царапины. Видя, как неохота Ершову выпускать из рук чудесный инструмент, Сергей тут же добавил к его должности особоуполномоченного еще одну, с гораздо более внушительным названием — главный хранитель Большого Императорского Зубила. С увеличением и без того немалого оклада еще на семь рублей в год. И вот теперь Ершов, хоть и понимал важность момента, нет-нет да и любовался доверенным ему сокровищем. Молоток же он повесил по своей инициативе — потому как без него с зубилом все равно работать нельзя, так пусть будет рядом.
В центре кабинета стоял небольшой стол с двумя стульями друг напротив друга. На дальнем от двери сидел император, ближний был пустым.
— Садись, Михаил Михайлович, в ногах правды нет, — пригласил его царь, — а мне ее хочется узнать, и до самого конца.
— Не понимаю, о чем ты, — с надменным выражением на лице произнес Голицын, садясь.
— Так уж и не понимаешь? Тогда слушай. То, что ты хотел меня убить, да цесаревну за компанию не пожалел, мне ведомо. Но не получилось, однако хотеть ты от этого не перестал, просто руки до меня ну никак не доставали. И теперь у тебя появился шанс. Потому как ежели ты сейчас мне напишешь, что я хочу, то завтра утром выйдем мы… нет, не совсем в чисто поле. На площадку размером сто шагов на пятнадцать. С тем оружием, которое каждый на себе принесет. Из кареты, что подъедет к той площадке на сто саженей, ближе все равно из-за кустов не получится.
Этот пункт Сергей внес на тот случай, если Голицын за ночь вдруг сможет раздобыть пушку. От картечи никакой бронежилет не спасет, а Новицкому пушка не поможет, он все равно с ней толком обращаться не умеет.
— Так вот, — продолжил речь император, — зайдем мы туда двое с разных концов, а выйдет один. Тот, кто в живых останется. Однако перед этим ты напишешь мне документ о трех пунктах. В первом расскажешь о всех сообщниках своих, да без утайки, ибо кое-что я и сам знаю. Замечу умолчание — значит, договор побоку, езжай домой да жди там ареста. Вторым пунктом завещаешь ты мне все движимое и недвижимое имущество, включая то, что уже попрятано в предвиденье конфискации. Про это я тоже знаю, хоть и не все, и тут тоже проверю с тем же результатом. И, наконец, третий пункт будет обращен к Совету. В нем, как старейший его член, ты попросишь выполнить свою предсмертную волю — немедля признать меня совершеннолетним, снять опеку и вручить бразды самодержавного правления.
— Думаешь, напишу? — криво усмехнулся Голицын.
— Думаю, напишешь. Потому что от меня тоже будет документ. Гораздо короче, нежели твой, и гораздо весомее. Завещание, в коем я назначу тебя своим наследником, а подпишут его все здесь присутствующие.
По комнате пронесся негромкий многоголосый вздох, а царь невозмутимо закончил:
— На раздумья могу дать десять минут. Часы — вон они.
— Перо и бумагу давай, — хрипло сказал фельдмаршал.
Голицын писал свою бумагу долго, минут сорок. Потом ее быстро прочитал император, убедился, что явных умолчаний или ложных сведений там вроде нет, после чего все присутствующие, включая Михаила Михайловича, но исключая Федора, подписали императорское завещание, на составление которого потребовалось совсем немного времени.
— Все? — спросил фельдмаршал.
— Да, все, встречаемся на площадке через полчаса после рассвета, а пока не смею более задерживать, — кивнул Сергей.
Вслед за Голицыным кабинет покинул Остерман.
— Вижу, у оставшихся явно есть какие-то вопросы, — встал молодой царь, — и я готов их прояснить. Владыко, начнем с тебя. Говори.
— Все ли ты продумал, государь, уместно ли твоей особе устраивать поединок и не есть ли твои решения плод поспешной горячности?
— Не есть, у меня было время подумать. И где тут поединок или, упаси господь, дуэль? Суд божий в чистом виде. Я, молодой и почти ничего не умеющий, выхожу против старого солдата, который в сражениях провел больше времени, чем мне довелось прожить на свете. Но за мной правда, и поэтому я знаю, кто завтра останется в живых. И вы это наверняка понимаете или совсем скоро поймете. И точно так же, как бог даст мне победу в моем деле, он наверняка поможет вам в многотрудных делах по очищению церкви, необходимость которого ныне видна даже мне.
Ну, понял ты наконец, что я даю тебе карт-бланш на любые кадровые перестановки, думал Сергей, внимательно глядя на Феофана. Вижу, понял.
— Истину глаголешь, государь, — поклонился владыка, — и я, с твоего позволения, удаляюсь, дабы приступить к молитвам о расточении врагов твоих.
— Ну, а ты что хочешь сказать, фельдмаршал? — обратился царь к Миниху. — Да, именно так. Не оставлять же пост президента военной коллегии, пока занимаемый Голицыным, совсем пустым. Но и назначать туда простого генерал-аншефа тоже как-то не очень. Завтра, разумеется.
— То-то и оно, государь. Ведь насчет опыта Голицына ты сказал чистую правду.
— Я вообще врать не люблю. Итак, смотрим. Я молод и здоров, мой противник стар и болен. Что дальше?
— Он отличный стрелок, ваше величество. И ружья у него найдутся всяко не хуже твоего шведского.
— Знаю. Однако здесь потребны частые упражнения, без них навыки стрельбы слабеют. Когда он последний раз брал в руки ружье? Хорошо, если в позапрошлом году. Я — сегодня днем. И стреляю тоже неплохо, можешь мне поверить. Наконец, вряд ли он сможет заснуть этой ночью, в отличие от меня, а такое хоть немного, но обязательно скажется.
Неизвестно, насколько аргументы императора убедили Миниха, но он, спросив разрешения, вышел. В кабинете, кроме императора и Федора, оставалась только Елизавета.
— Ох, Петенька, — всхлипнула она, — прошу тебя, не умирай завтра! И ведь нельзя нам сейчас быть вместе, тебе выспаться надо, а я за тебя молиться буду.
— Ну, а ты что скажешь? — спросил Сергей у Федора, когда они остались вдвоем.
— Чего тут говорить-то? — изумился главный хранитель зубила. — Прибьешь ты его завтра, государь, и правильно сделаешь, нечего всяким тут умышлять непотребное.
Когда император прибыл в назначенное место, слабый ветерок уже разогнал остатки утреннего тумана. Было довольно прохладно, чему молодой человек только радовался, потому как под бронежилетом у него имелась войлочная поддевка. Но потеть явно не придется.
Новицкий, хоть и явился минут за пятнадцать до назначенного срока, увидел, что все действующие лица предстоящего спектакля уже собрались.
Миних заканчивал обозначать границы площадки колышками. Так как мерил он ее своими шагами, то в длину она получилась метров девяносто. Голицын сидел на раскладном стульчике — видно, отдыхал перед боем после трудного пути в двести метров. В красном мундире с золотым шитьем, чему молодой царь отдельно порадовался. В стороне Феофан поддерживал под руку Елизавету, а вокруг них потерянно бродил изжелта-бледный Остерман.
Сергей присмотрелся к оружию противника. Все как и предполагалось — ружье, пистолет и шпага. Причем ружье заметно крупнее шведского, что держал император.
Сам он был вооружен почти так же — ружье, наган за пазухой и тонкий кинжал.
Наконец все приготовления закончились, и противники встали у коротких сторон площадки. У обоих ружья в положении "к ноге". Бой должен был начаться, когда Миних выстрелит из пистолета. Вот он поднял руку…
Разумеется, царь уже смотрел на Голицына, но все равно опоздал. Ружье Новицкого прошло только полпути вверх, а дуло фельдмаршальского глядело прямо на противника. Как он ухитрился вовремя увидеть тонкую струйку дыма с запальной полки, Сергей потом и сам удивлялся. Но среагировать успел. Отбрасывая ружье вправо для увеличения скорости, он метнулся влево за миг до того, как услышал грохот выстрела. Жив? Вроде да, подумал молодой человек, поднимаясь на четвереньки. Ну, значит, теперь можно не волноваться. Для здешних пистолетов предельная дистанция стрельбы — тридцать метров, с большей в человека не попадет никакой мастер. А что там поделывает Михаил Михайлович? Да, упорный старик — бежит ко мне. То есть ковыляет со всей скоростью, на которую способен, а это примерно километров десять в час.
Новицкий поднял свое ружье. Так, ствол не забился ни землей, ни травой. Теперь взводим курок. Щелкнул? Отлично! Значит, будет стрелять, ведь тут сейчас стоит капсюль, а не кремень.
Император упер приклад в плечо, прицелился и стал ждать, когда его противник приблизится на шестьдесят метров. С такого расстояния промахнуться будет трудно, но, даже если случится подобный конфуз, останется время достать наган и уже из него пристрелить фельдмаршала, не подпуская на дистанцию его выстрела. Так, уже пора, задерживаем дыхание…
Кажется, Голицын тоже почувствовал выстрел заранее и попытался уклониться вправо, но ружье Новицкого почти не имело задержки. И, хотя облако дыма от выстрела сразу скрыло противника, Сергей был уверен, что попал.
Он шагнул вперед и в сторону. Голицын лежал на спине, руки его бессильно скребли траву, а пистолет валялся метрах в полутора. На губах фельдмаршала пузырилась кровавая пена.
Получается, в сердце я все-таки не попал, огорченно подумал Сергей. Потому как покинуть площадку допускалось только после того, как один из бойцов умрет. И, значит, старика теперь придется добивать. Так, где у него шпага? Нет, из такого положения он ее быстро вытащить при всем желании не сможет. Ладно, пора доставать кинжал, не из нагана же его достреливать на глазах у всех!
Однако до крайностей дело не дошло — Голицын умер еще до того, как император подошел к нему вплотную. Сергей на всякий случай пощупал пульс, выпрямился, расстегнул ремешок бронешляпы, снял ее и обратился к зрителям:
— Господа! С прискорбием сообщаю вам, что в результате тяжелой и продолжительной болезни скончался выдающийся государственный деятель, блестящий военный, герой многих сражений князь Михаил Михайлович Голицын. Вместе с вами я скорблю о постигшей нас невосполнимой утрате. Все всё поняли?
Не все, вынужден был признать Новицкий, оглядывая аудиторию. Нет, Миних-то сразу врубился, вон какая физиономия довольная. То, что Остерман стоит с отвисшей челюстью, это ладно, но сомнения Феофана лучше рассеять сразу.
— А как же иначе, владыко? — обратился уже конкретно к нему молодой царь. — Все мы знаем, как тяжко болел последнее время фельдмаршал, и не мы одни. И разве удивительно, что разум его не выдержал страданий, отчего и произошли некие прискорбные события? Но мы о них забудем с истинно христианской кротостью, ибо настоящая причина смерти Михаила Михайловича — именно болезнь, а все остальное лишь следствия из нее, ныне неважные. То есть нет в моих словах и самой малой толики неправды.
— Господи, упокой душу грешного раба твоего Михаила, — перекрестился архиепископ.
— Прошу позаботиться о достойных похоронах, — повернулся к нему император. — И сразу после отдачи необходимых распоряжений мы едем в Кремль, где последняя воля покойного будет оглашена перед Верховным Тайным Советом.
Церемония прошла быстро и как-то буднично. Сначала владыка Феофан зачитал бумаги, потом Остерман произнес краткую, но прочувствованную речь, призывающую немедленно уважить завещание Михаила Михайловича Голицына, после чего Миних предъявил текст последнего указа Совета, и тот его без каких-либо возражений подписал. Затем Сергей объявил о присвоении Христофору Антоновичу чина фельдмаршала и назначении его президентом военной коллегии, на чем действо в Золотой палате Кремля и закончилось.
В Лефортовский дворец возвращались втроем — император, цесаревна и Миних. Разумеется, не считая охраны. Все молчали.
О господи, наконец-то этот ужас закончился, думала Елизавета, украдкой наблюдая за Новицким. А Петя — просто герой! Сколь спокоен он был перед боем и после него, даже в голове не укладывается. Мой герой. Наверное, сейчас он думает обо мне — вон какая улыбка мечтательная.
Новоиспеченный фельдмаршал тоже был доволен своим императором. Мальчик показал, на что он способен, причем не только в бою, но и в политике. Интересно, чему он улыбается? Надо думать, только сейчас окончательно понял, какое большое дело благополучно завершилось.
Однако и Миних, и цесаревна ошибались. Фельдмаршал чуть больше, Елизавета чуть меньше.
Значит, сразу после обеда в спальню с Лизой, думал Новицкий. Сейчас от этого не отвертишься, да и не больно хочется, если честно. Ведь соскучился же! На постель выделяем полтора… нет, все-таки лучше два часа. Или даже два с половиной, но никак не больше трех. Зато потом — на задний двор! Ведь до сих пор из-за всей этой свистопляски я так и не удосужился посмотреть, как там чувствует себя огород, посаженный перед самым отъездом.
Кукуруза. Она, конечно, толком дозреть в здешнем климате не успеет, но и недозрелая весьма хороша. Картошка. Помидоры четырех сортов! Баклажаны, топинамбур и подсолнухи. И кабачки!
Император вспомнил, какое это объедение — кабачки, обвалянные в муке и поджаренные на подсолнечном масле.
Вот тут на лице молодого царя и появилась улыбка, столь по-разному истолкованная цесаревной и фельдмаршалом.
