Вернувшись в Бежицу, Виктор первым делом заглянул в универмаг. Полученная при расчете сумма внушала достаточно оптимизма, чтобы взять еще одну смену белья и вторую белую рубашку; молоденькая веснушчатая продавщица усиленно предлагала капроновую («На них сейчас такой ажиотажный спрос, что иногда даже по заявкам завозим!»), но он взял чисто льняную. Он спросил у той же продавщицы, где в Бежице можно купить цветы; цветочный отдел оказался на первом этаже, но там оказались только растения в горшках, причем в большом изобилии среди них были столетники, лимоны и фикусы.

Затем он прошелся по продмагам, взял крупы, вермишели, картошки, несколько суповых брикетов – предвестников баночек быстрого приготовления, – мясные кубики для бульона, свежего хлеба и прочего, а заодно и еще одну кастрюлю и принес это все в общежитие. В комнате, где он еще так и не ночевал, веяло покоем и уютом. Виктор врубил приемник с жучком и принялся готовить суп; на это ушло около часа, но зато вышло нормальное домашнее блюдо, наполнившее его жилье аппетитным ароматом. Он не помнил, когда готовил себе пищу с таким удовольствием. Пообедав – по времени это был скорее полдник,– он побрился под веселые звуки «Roll on, the Mississippi, roll on», в исполнении Ленинградского диксиленда, навевавшие беззаботность и свежесть, и продезинфицировал подбородок тройным одеколоном. Выключив приемник и замочив цветное белье в полоскательнице, он отправился на улицу.

Низкие солнечные лучи красили снег нежным розоватым светом. Виктор зашел в кондитерский возле Почты, выбрал там красивую коробку конфет с репродукцией картины Васнецова на глянцевой картонной крышке, и там же сел на трамвай к Стадиону.

В знакомом доме напротив Четырнадцатой Школы он узнал у вахтерши, что Зина еще не пришла с дежурства. Виктор не пошл к детской больнице и не стал дожидаться на стуле в теплом вестибюле дома бессемеек; он прохаживался взад и вперед по полузнакомому ему месту, по тротуару напротив Четырнадцатой Школы; он ходил туда и сюда, и мимо него туда и сюда ходили трамваи. Он пытался представить, что он сейчас скажет Зине, но на эту тему в голову так ничего и не лезло, а лезли мысли, почему в этой реальности ему почти не встречаются дураки и прочая шваль.

А может, это здесь как раз все нормально, а у нас всякого дерьма слишком много, в сердцах подумал он. А много, потому что у нас уроды безнаказанны. Люди у нас получили права и свободы личности для защиты их от произвола государства, но государство тут же скинуло с себя массу обязанностей защищать человека трудолюбивого, честного, порядочного от другого человека, от работодателя, например. И если посмотреть историю, то у честных людей в России даже при наличии формальных прав возможностей защитить себя всегда было с гулькин нос, и все было хорошо лишь до тех пор, пока за спиной маленького порядочного человека виднелась большая, пусть неповоротливая и подчас туповатая, но мощная государственная машина, на которую никто не мог рыпнуться. Взять хотя бы задержки заработной платы. В советское время взять и задержать зарплату трудящимся, рабочему классу, гегемону, строителям нового общества, хозяевам земли и прочая было политическим делом, то-есть замахиванием на устои государства. И руководителя, допустившего сие, ждали меры наказания оперативные, безо всяких гражданских исков. С победой демократии в 90-х, как только в задержках зарплаты перестали видеть политику и за них перестали административно драть, они тут же появились, стали абсолютной нормой, затронув даже госаппарат, а кое-где достигли многомесячных сроков. Ни экономические законы рынка, ни суды оказались совершенно неспособны справиться с задержками; сокращение задолженностей началось лишь тогда, когда за это стали снова как-то внесудебно взыскивать. Без барина оказалось никуда.

Но почему же тогда в разных странах сейчас все равно выбирают демократию, задал себе вопрос Виктор, и, ища ответ, тут же наткнулся на парадокс. С какого, собственно, года страны, считающиеся развитыми, эту демократию выбирали? До 1945 года можно не считать, потому что в Европе после первой мировой как-то очень быстро и легко эту демократию похоронили, причем не в одной стране – еще до Гитлера был Муссолини, затем Франко, Хорти, Салаши, Антонеску, да и Пилсудский если не стал фюрером, то, во всяком случае, обсуждал с Риббентропом планы дележа Украины вплоть до Черного моря. После войны тоже интересно: все страны в англо-американской зоне оккупации выбрали демократию, а все, где остались советские войска, столь же дружно выбрали социализм. Япония демократизировалась как-то странно: и император остался, и либерально-демократическая партия у них сидела постоянно, чуть ли не как КПСС. Ну и всякие мелочи там вроде греческой хунты или режима Чом Ду Хванга. Дальше тоже интересно: по восточноевропейским странам демократия пошла только со снижением влияния СССР, и, соответственно, усилением США; да и в сами республики СССР она вошла на проамериканской волне. Китай в это время делал большие успехи, развивал промышленность, привлекал инвестиции, но как-то репутацию мирового оплота демократии не заслужил. Интересно, а если бы вот в нашей реальности мир вот так был бы устойчиво поделен между четырьмя империями, стремились бы какие-то народы к демократии, или бы это стремление осталось за «узким кругом революционеров, страшно далеких от народа»?

Виктора все эти мысли повергли в некоторое уныние. Он-то всегда считал, исходя из советских учебников, что народ, творя историю, всегда борется за свободу, демократию, и рвется сбросить колониальное иго, если таковое имеется. По рассуждениям же выходило, что большей части человечества на свободу и демократию глубоко начхать, а может, даже и на иго, если эта часть человечества не видит в том крайних тягот и унижений.

Впрочем, он тут же забыл о своих печальных выводах, как только завидел вдали на расчищенном от снега тротуаре знакомый силуэт. Зина шла, о чем-то слегка задумавшись. Был тот самый момент, когда сгущающиеся над Бежицей сумерки еще не зажгли уличных фонарей, и снег впитывал в себя густеющую синеву закатного неба; почему-то стояла тишина, и только где-то у Холодильника трамвай выпиливал свое виолончельное соло на разворотном кольце. Виктор не выдержал, и быстро пошел навстречу.

– Здравствуй… У вас зимой не продают цветов, пришлось взять конфеты.

– Здравствуй… спасибо… – Зина казалась, была несколько удивлена. – Я не ожидала, что ты когда-нибудь придешь…

– Не всегда надо делать то, что говорит врач. Особенно такой очаровательный.

Зина немного смутилась.

– Спасибо… Ты давно меня ждешь?

– Какая разница? Ты сегодня кого-нибудь ждешь?

– Нет.

– Я хотел тебя пригласить к себе, но у меня там жучки, вот такие… Один в приемнике, другой под диваном.

– Что?.. Какие жучки? – быстро и взволнованно переспросила Зина.

– Ну прослушка, микрофоны. Я думал, они наши… ваши… ну да, наши.

– Уфф, – вздохнула Зина, – я уже начала думать, что у одного из нас не в порядке с головой, но еще не поняла, у кого. «Bugs», конечно. У тебя лексикон Юнайтед Сикрет Сервис. У нас, кстати, переводят как «блохи».

– Ну вот, а у нас теперь это называют, как у них, так и у нас.

Зина улыбнулась.

– Пошли ко мне. А то мы окончательно запутаемся.

Они направились к подъезду дома бессемеек.

– Зин, у тебя, наверное, неприятности из-за меня?

– Все нормально. Ковальчук доложил, будто все было специально разыграно, чтобы проверить, есть ли у тебя информация по «Атилле». Кстати, насчет меня – это правда?

– Что – правда?

– Насчет меня в вашей реальности? – Она вдруг остановилась и пронзительно глянула в глаза Виктора. – Не молчи. Правда?

– Зинуля… Да, правда. Я видел твою фотографию в книге. Но это не ты сама, это… понимаешь, у нас вообще много погибло, в каждой семье…

– Все нормально, Вить… Просто у меня теперь иногда такое впечатление, что у меня была сестра, и теперь я вроде как живу за двоих… Слушай, вернешься к своим, как-нибудь попробуй найти место, где она похоронена, положи ей цветов от меня.

– Обязательно. Я ведь тоже живу вроде как за себя и за того парня… Почти все, кто остался, теперь меня моложе.

Они не спеша поднимались по широкой и казавшейся бесконечной лестнице. Где-то наверху хлопнула дверь.

– Может, двадцать второе июня?

– Что двадцать второе июня?

– Ну я думаю, может Гитлер повелся на этой дате… Или второе воскресенье июня или третье, как там по календарю…

– Ты уверен?

– Ну, как сказать…

– Тогда это еще ничего не значит. Да, а утром ты завтра на чем доберешься? В шесть трамваи еще редко ходят.

– Тут до первых проходных идти полчаса, может, чуть больше.

– Еще помнишь по той реальности?

– Сейчас ты для меня реальность…