Лето в восемьдесят шестом году пришло в Москву необычайно рано. Уже в конце апреля настали теплые, почти жаркие дни, городовые сменили суконную темную форму на светлые коломянковые кители и натянули на фуражки полотняные чехлы. Дворники, спасая прохожих от пыли, принялись усердно окатывать мостовые водой. Над Москвой привычно повисли тучи мух.

Над Лубянской площадью их было особенно много. И неудивительно – здесь располагалась самая большая в Москве биржа извозчиков. Пролетками, а дальше – телегами ломовых – было заставлено все, от самого фонтана и дальше, до Большой Мясницкой. Владельцы экипажей поили здесь лошадей, то и дело бегая к бассейну посреди площади с ведрами в руках. Свободные от дел толклись кучками возле своих саврасок; те меланхолически жевали, стоя с торбами на мордах. Над всем этим столпотворением, вперемешку с мухами, висела густая площадная брань.

Мостовая вдоль тротуара засыпана клоками сена, навозом, овсяной шелухой; под ногами у лошадей и пешеходов – стайки воробьев и сытые, отъевшиеся на овсяных россыпях московские голуби. Чистая публика опасливо пробирается через все это пахучее, шумное столпотворение, уворачиваясь от лошадиных хвостов, стараясь не вступить в свежие кучки навоза. Приличные дамы брезгливо поддерживают складчатые юбки, семенят приказчики да мелкие комиссионеры из числа тех, что квартируют неподалеку, в «Мясницких» меблирашках.

А вот две гимназистки, пробиравшиеся через лубянское столпотворение, словно и не замечали многочисленных препятствий. Барышни ловко избегали опасностей, не обращая внимания на окружающий их грубый реализм, – щебетали о чем-то своем, радостно улыбались. А что? День солнечный, учебы остались считаные дни; обе собеседницы юны и красивы, а пирожные в кофейне на углу Никольской и Лубянки – такие аппетитные!

– Ой, Русакова, ну что ты за трусиха? Мы только на минутку зайдем: возьмем меренги и сразу убежим! И никакой инспектрисы там нет, вот увидишь! – убеждала подругу одна из девушек. Та лишь качала головой.

– Тебе-то легко говорить, Овчинникова! А я всего две недели как попалась этому мерзкому Вике-Глисту! Если бы не эти ваши американцы – уж и не знаю, что и было бы! Матушка ни жива ни мертва была, когда он на нас напустился…

Вторая девочка хихикнула.

– Ну да, это они могут. Американцы наши, я о них говорю, – пояснила она в ответ на вопрошающий взгляд товарки. – Уже неделю в нашем доме живут, а я все привыкнуть не могу – такие они… не как все. Знаешь, а тот мальчик, Ваня – он Николку на бицикле кататься учит! А его папа, Олег Иванович, нас пригласил на воскресенье в парк, на пикник, вот! Хочешь, пойдем с нами?

Нерешительная девочка задумалась. Ей явно хотелось согласиться на предложение подруги.

– Знаешь, давай зайдем к нам, чаю попьем? – Барышня решила отложить трудный вопрос. – Вот прямо сейчас, возьмем меренги у «Жоржа» – и к нам? А там все и обсудим.

– Ну хорошо, уговорила, – легко согласилась подруга. – Кстати, а твой кузен, морской офицер, он дома теперь?

– Опять ты за свои глупости, Овчинникова! – привычно возмутилась нерешительная. – Он же старше тебя на пятнадцать лет почти! Как не стыдно?

И обе девочки скрылись за стеклянными дверьми, возле которых висела вывеска «ЖОРЖЪ COFFEUR».

«…Для исправления повреждений, кои окажутся в необходимых для опытов и исследований минных запасах морского ведомства, а также для заказа новых предметов и на материальные потребности для мастерской и для гальванических операций вообще, ассигновать сумму 500 руб. серебром.

Для ознакомления с подводной гальванической минной частью гг. офицеров морского ведомства назначить, по усмотрению и выбору начальства, некоторых из них в числе не менее трех к участию в сих занятиях – из наиболее способнейших к практическим операциям, вполне ревностных и благонадежных».

Никонов, зевнув, отложил журнал. Настроение было совершенно нерабочим. Лейтенант только час, как вернулся к себе на квартиру; утро он провел в Императорском Московском техническом училище, в электротехнической лаборатории, куда был откомандирован с поручением от Морского ученого комитета. Уже два месяца Никонов исправно посещал храм наук, составляя по вечерам длиннейшие отчеты, полные канцелярских оборотов, уставных сентенций, а порой – случалось и такое – и дельных мыслей. Два дня назад с курьером из-под шпица прибыла очередная порция казенных бумаг – и в результате Никонов тратил прекрасный майский день на записки штабс-капитана В. Г. Сергеева о подводном минном искусстве. То, что документу этому минуло уже тридцать три года, дела не меняло; начальство поручило несчастному лейтенанту составить исторический обзор всех предложений по минно-гальванической части со времен Крымской войны – с указанием, какие работы проведены и какие средства из казны потрачены. И вот теперь, вместо того чтобы готовиться к празднику в Петровском парке, Никонов глотал пыль, листая подшивки журнала. Однако же любому делу должен найтись разумный предел. Лейтенант решительно убрал тетрадки «Морского сборника» в ящик стола, одернул китель и вышел в гостиную.

Когда Сергей Алексеевич Никонов только прибыл в Москву, он, подобно другим офицерам, приезжающим в старую столицу с командировками, собирался остановиться в гостинице. Однако старшая его сестра, тридцатипятилетняя рыжеволосая Нина Алексеевна, уже пятнадцать лет как вышедшая замуж за путейского инженера Дмитрия Сергеевича Выбегова, и слушать не захотела ни о чем подобном. Она решительно пресекла разговоры о гостинице или меблированных комнатах и вынудила обожаемого младшего брата поселиться в их московском доме.

Выбеговы обитали на Ивановской горке, в Большом Спасоглинищевском переулке, во флигеле бывшей усадьбы Алабова. Дом этот был собственный инженера; занимая высокий пост в правлении Николаевской железной дороги, Дмитрий Сергеевич жил на широкую ногу, держал выезд и был очень рад приезду шурина. Морские офицеры были редкими гостями в Первопрестольной, и путейцу, поигрывавшему по средам в Английском клубе, льстило такое родство.

Кроме инженера с супругой в доме в Спасоглинищевском обитали двое их детей – младшая, девятилетняя Настя, и старший, тринадцатилетний Сережа, тезка лейтенанта. Мальчика теперь дома не было – он год как поступил в Первый Московский кадетский корпус и покинул родные стены.

Одну из комнат на втором этаже занимала четырнадцатилетняя Варенька Русакова, дочь родной сестры инженера, проживавшей в Ярославле. Отец Вареньки, майор-артиллерист, тяжко раненный на Шипке, скончался три года назад. Вдова его, будучи сильно стесненной в средствах, выхлопотала для дочки место в Елизаветинской женской школе, созданной в одна тысяча восемьсот семьдесят седьмом году для дочерей офицеров, погибших на Балканах. Весь первый год Варенька прожила в пансионе при школе, но потом Нина Алексеевна убедила мужа взять племянницу в дом.

С момента, как Никонов обосновался в доме Выбеговых, отношения между ним и Варенькой установились самые сердечные. Девочка души не чаяла в лейтенанте и готова была даже влюбиться: блестящий, молодой морской офицер – нешуточное испытание для барышни в самом что ни на есть романтическом возрасте. Однако же лейтенант умел повести себя тактично, не допуская Варю до той черты, за которой родственная близость принимает опасный характер.

Умница Варя все поняла – и они с лейтенантом стали друзьями. И уже сама с наслаждением подкалывала гимназических подруг, которые всякий раз при виде Никонова впадали в смятение. А вот Марина Овчинникова, одноклассница Вари, скорее подыгрывала ей. На нее, конечно, тоже производил впечатление молодой моряк; однако же, будучи барышней практичной, Марина романтических иллюзий не питала.

Сам же Никонов вел себя с девочками ровно, иронично и весьма свободно – это несказанно льстило им, позволяя ощутить себя взрослыми барышнями в обществе блестящего кавалера.

Вот и сегодня лейтенант застал в гостиной Варю с Мариной. Барышни, благовоспитанно присев в книксене, сразу же принялись рассказывать о своем, животрепещущем: оказывается, зайдя по пути из гимназии в кофейню за пирожными, подруги опять чуть не попались гимназическому начальству: только на этот раз начальством оказался не латинист Вика-Глист, а худая, нервная классная дама из женской гимназии. Девочки в последний момент сумели спрятаться за необъятную купчиху, громогласно выбиравшую глазурь на заказанный ко дню ангела торт, и тем избежали заслуженного наказания.

Никонов посочувствовал треволнениям барышень – и, кстати, принялся расспрашивать их о гимназических делах. Интерес этот был продиктован отнюдь не одной только вежливостью…

Дело в том, что после двухнедельного перерыва лейтенант собрался наконец возобновить поиск подростков, продавших ему открытку с японским броненосцем. Первым делом он навестил букиниста Рукавишникова. Но Акакий Севостьяныч не смог помочь клиенту: мальчик, продававший коллекцию, куда-то запропал. А раз уж он избавился от собрания – значит, потерял к этому занятию интерес. Рукавишников, правда, обещал расспросить мальчишек, меняющихся в его лавке открытками; но обнадеживать клиента не стал.

Оставалась последняя ниточка. Приказчик из оружейной лавки, доставивший на квартиру Никонову винчестер, припомнил, что видел мальчика в обществе дяди, преподавателя женской гимназии – как раз той, в которой учились Варя и ее сегодняшняя гостья.

Уже через час моряк узнал массу интересного. Выяснилось – этот гимназист был девочкам прекрасно знаком, мало того – он оказался кузеном Марины. Знали барышни и второго мальчика, того самого, который, по словам приказчика, «ловко управлялся с револьвером». Припомнилось и недавнее происшествие в кофейне – оказывается, именно этот самый «американец» и спас Вареньку от некстати появившегося латиниста.

Окрыленная вниманием собеседника, Марина поведала захватывающую историю о путешественниках из Русской Америки, вернувшихся на родную землю, несмотря на тысячи опасностей – бурные моря, дикие персы, горные перевалы Азии. Лейтенант слушал, усмехаясь про себя: ему-то прекрасно было известно, что из Сан-Франциско в Бомбей регулярно ходят пароходы, а через «дикую Персию» давным-давно проложены железные дороги, и путешественники, вместо того чтобы испытывать судьбу с верблюжьим караваном, всю дорогу спят в мягком вагоне.

От Никонова не укрылся румянец, проступавший на щечках кузины, когда та говорила о мальчике-американце; особенно Варя оживилась, когда речь зашла о пикнике в Петровском парке. А когда лейтенант заявил, что и сам намерен посетить велосипедный праздник (не чуждый спорту и не стесненный в средствах, Никонов выписал из Лондона бицикл новейшей конструкции), девочка принялась уговаривать взять ее с собой. Лейтенант обещал и, отыскав приличный предлог, простился с юными собеседницами.