Глава 16
Возле дома Николку уже поджидал Иван.
– Ну где тебя носит? – недовольно произнес мальчик вместо приветствия, протягивая руку. – Рацию чего не включил, договорились же!
И точно! В пылу событий Николка забыл о черной коробочке, лежащей в кармане. Наверное, Ваня все это время пытался вызвать мальчика, но безуспешно.
– Слушай, с тобой вообще все в порядке? – встревоженно спросил Иван, приглядевшись наконец к гимназисту. – А то что-то ты встрепанный какой-то…
– Да я… там Кувшинов и еще двое… баллончик твой… а они… – только и смог выговорить запыхавшийся Николка. Впрочем, Ване хватило и этого.
– Все ясно. Кто-то на тебя наехал, а ты угостил их аэрозолем. Так? – Николка кивнул. – Ну так и что теперь? Сами олени, раз нарвались, тебе-то о чем париться?
Опять Ваня перешел на свой невообразимый сленг! Николка с трудом понял только, что гость из будущего не видит в случившемся ничего дурного, и пустился в сбивчивые объяснения:
– Они так страшно кричали! И по земле катались! Я хотел сказать, чтобы глаза не терли, а там, в переулке, люди, ну вот я и побежал! Наверное, надо вернуться и помочь им, да?
– Обойдутся, – отмахнулся Ваня. – А нечего понты колотить… ну, то есть я хотел сказать – нападать втроем на одного, – поправился он, обратив наконец внимание на Николкино недоумение. – Да и ничего с ними не сделается, поорут-поорут – и перестанут. Перцовый аэрозоль – штука злая, но глазам вреда не наносит… вроде бы.
– Вроде бы? А если все же наносит?! – Николка, отойдя от возбуждения, теперь не на шутку переживал за своих противников. – А если Кувшинов ослепнет?
– Ни фига с ним не сделается, – отмахнулся Иван. – Ну, походит денек с красными глазами – подумаешь, беда! В другой раз умнее будет.
– Да они, наверное, вообще ничего не поняли, – возразил Николка. – Они только броситься на меня успели, а я сразу – из баллончика в глаза…
– Ну и правильно! – отрубил Иван. – Как говорят у нас, в Америке… – И мальчик заговорщицки подмигнул гимназисту: – Если тебя ударили по щеке – подставь другую, а потом – уход под локоть и прямой в челюсть.
Николку слегка задело то, с какой небрежностью Ваня обошелся с цитатой из Писания. В доме Овчинниковых хоть и не наблюдалось особого религиозного пыла, но тем не менее и отец мальчика, морской офицер, и тетя Оля, выпускница Института благородных девиц, относились к слову Божьему весьма серьезно и успели внушить это отношение и Николке. Правда, Василий Петрович придерживался более «передовых», как он выражался, взглядов и изредка подшучивал над нравоучительными цитатами из Писания, на которые не скупилась тетя Оля; но все же столь смелых шуток не позволял себе и он.
Ваня тоже заметил Николкину реакцию. Накануне, по дороге домой, он имел долгий разговор с отцом. Тот все не мог забыть выходки Ивана в кофейне – той самой, что окончилась скандалом с ревнителем гимназической дисциплины; и в наказание заставил сына выслушать длинную лекцию о том, как важно в их положении соблюдать обычаи девятнадцатого века и ни в коем случае не злоупотреблять словечками и выражениями из века двадцать первого. Ваня обещал быть паинькой и следить за словами, но, похоже, хватило его ненадолго. Так что теперь, вспомнив отцовские наставления, мальчик смутился и постарался как-то сгладить ситуацию:
– Никол, ты не напрягайся… то есть не переживай. Ты ведь имеешь право защищаться, верно? Ну, когда к тебе лезут…
Николка с готовностью кивнул. Вообще-то московские гимназисты не отличались мирным нравом. Скорее наоборот – в гимназиях постоянно дрались. И один на один, и целыми классами. Не раз гимназист выбирался из схватки, хлюпая разбитым носом и придерживая рукой с разбитыми в кровь костяшками оторванную полу шинели. Охотно и часто дрались пряжками форменных ремней. Случалось, мальчишки из старших классов притаскивали в гимназию свинчатки и сворачивали ими чужие скулы. Жесткие, почти железной твердости ранцы с верхом из зеленоватой тюленьей шкуры были излюбленными метательными снарядами: после очередной потасовки недавним противникам нередко приходилось ползать на карачках, собирая карандаши, тетрадки, учебники и прочее рассыпанное на поле брани имущество.
В Николкиной гимназии нравы были помягче; но все равно драки на переменах или после уроков не считались чем-то из ряда вон выходящим. Здесь, как и в учебных заведениях по всей России, в ходу были неписаные правила честной схватки – так, запрещалось бить ниже пояса, а также драться ногами. Ударить лежачего считалось особо позорным проступком – за это могло достаться от всех участников драки, как от своих, так и от чужих.
– Ну ладно, – Ваня уже забыл и думать о происшествии, – тут у меня к тебе дело есть, важное. Отец прийти не смог, занят – вот я и один. Может, пошли к тебе, а то дворник этот ваш на меня уже минут десять как-то подозрительно косится…
Ваня уже бывал у Овчинниковых и даже ночевал у Николки в комнате – в ту незабываемую ночь первого визита в прошлое. Но тогда мальчик был как в чаду, он толком даже комнаты не рассмотрел – так, громадных размеров стол на львиных лапах да журнал «Вокруг света», с которого и началась легенда о приезжих из Русской Америки. Но на этот раз он мог оглядеться повнимательнее.
Пока Иван изучал книги и тетрадки на полках, Николка незаметно просочился на кухню. Там у него был свой тайник – наверху, у лепного потолочного бордюра. Обои слегка отошли – за ними оказалась ниша размером в два кирпича. Бог знает, кому и зачем понадобилось когда-то оборудовать эдакое секретное местечко, да еще и маскировать его обоями, но факт оставался фактом – Николка нашел тайничок полгода назад, когда помогал Марьяне обметать паутину по верхним углам комнаты; но мальчик никому не сказал о находке, справедливо полагая ее своим секретом. Наоборот, при помощи мыла подклеил обои на прежнее место, чтобы никто невзначай не заметил, и с тех пор изредка прятал в тайничке всякие ценные мелочи.
Вот и сейчас Николка дождался, когда Марьяна выйдет из кухни и отправится на двор, где закипал к ужину самовар, быстренько забрался на стул и спрятал в секретную нишу перцовый баллончик. Потом, послюнявив палец и смочив отставшие обои, он тщательно пригладил их по краям.
Николка никак не мог забыть воплей Кувшинова и его приятелей, надышавшихся едкого перцового тумана. И хотя баллончик безусловно доказал свою полезность, мальчик все же решил спрятать его подальше, с глаз долой, чтобы не поддаться соблазну и назавтра, отправляясь в гимназию, не сунуть опасный подарок из будущего в карман.
Когда, покончив с секретными делами, Николка вернулся в комнату, его гость по-прежнему стоял у книжной полки. Иван закончил перебирать учебники и теперь рассматривал фотографический портрет молодой женщины, стоящий на свободном от книжек и тетрадей пространстве. Дама была сфотографирована по пояс – портрет был вписан в овал с размытыми краями, по нижнему краю шла надпись непонятными буквами. Тонкое лицо дамы на портрете было слегка грустным; на голове у нее была сложная шляпка с короткой вуалью, шею охватывал высокий кружевной воротник. В руках дама держала нечто вроде хлыстика для верховой езды, небрежно зажав его рукоять между указательным и средним пальцами.
– Это моя мама, – тихо произнес подошедший сзади Николка. – Это она в Афинах сфотографировалась – когда папа ее там встретил и взял в жены. Видишь, надписано по-гречески? Он тогда был мичманом на клипере «Крейсер», на Балтике – они еще ходили в Мраморное море и в Афинах были с визитом. Это как раз перед турецкой войной было. А три года назад мама умерла. От чахотки.
Ваня почувствовал неловкость – видимо, от того, как просто, с едва уловимой горечью, звучал голос Николки. Ему сразу захотелось сказать про его маму что-нибудь хорошее.
– А она у тебя очень красивая… – Ваня вовремя подавился словом «была». – Наверное, верхом хорошо ездила?
– Да, она же в родстве с Обреновичами – это сербская королевская фамилия. Правда, в очень далеком! – гордо сообщил Николка. Было видно, что это составляет предмет его гордости, – мальчик сразу оживился. – Мама не гречанка, она из Сербии. Только ее семья бежала оттуда, потому что турки убить их грозили – еще давно, лет двести назад. А с тех пор мамины предки жили в Италии. А потом, когда Греция освободилась, перебрались в Афины. Она хотела ехать в Сербию, но тут в Афины пришел русский клипер, и они познакомились с папой. Видишь как. Ему ведь жениться нельзя было: на флоте браки до двадцати трех лет не положены, но для папы сделали исключение. Сам государь повелел разрешить, когда ему доложили, вот как!
– Ух ты! Ну прямо Санта-Барбара! – восхитился Ваня. – Так ты у нас, выходит, потерянный принц?
– Это почему потерянный? – возмутился Николка. – Никуда меня не теряли, все время с родителями жил. И не принц никакой – мама говорила, что она с Обреновичами этими так, седьмая вода на киселе, золовка собаке вашего дворника. Так в Москве говорят…
– Ну все равно аристократия, – не согласился с другом Иван. – Сразу видно – вон как хлыстик держит…
Мальчики помолчали, разглядывая фотокарточку. Николке казалось, что мама улыбается ему – одними уголками губ, сквозь печально-надменную аристократическую вуаль. «Ничего, сынок, – говорила она, – вот и началась у тебя взрослая жизнь, смотри только не подведи меня, надеюсь, что смогу тобой гордиться».
Это ощущение было таким острым, что у Николки запершило в горле и предательски намокли глаза. Он украдкой (только бы Ваня не видел!) мазнул рукавом по лицу и поспешил сменить тему:
– А ты вот тоже о своей маме не рассказывал. Ни разу. Она что? Когда мы у вас были, ее дома не было, уехала куда-то? За покупками, наверное?
– Ага, – подтвердил Ваня. – Еще как уехала. В Америку.
– Как – в Америку? – поразился Николка. – Так вы с Олегом Иванычем и правда оттуда? А я-то решил, что вы это так, нарочно придумали…
– Да нет, мы-то москвичи, – снисходительно объяснил Иван. – Это она уехала в Америку, после развода с папой. Сейчас живет в Милуоки, у нее новый муж и две дочки – год и три. Я к ней езжу каждое лето.
– После развода? А как же… – продолжал недоумевать гимназист. Он, конечно, слыхал о разводах, но большая часть подданных Российской империи вступала в брак по православному обычаю; так что разрешение на развод давалось лишь в самых крайних случаях. Среди знакомых Николкиной семьи не было никого, кто состоял бы в разводе.
– А что? – удивился Николкиному недоумению Ваня. – Дело обычное, подумаешь – характерами не сошлись. Ты мне лучше вот что скажи…
– Паныч, Ольга Георгиевна обедать зовут! – раздался за дверью голос Марьяны. – Поскорей, щи стынут!
– Ладно, потом договорим, – махнул рукой Ваня, и мальчики отправились в столовую, где за большим овальным столом собиралось к трапезе все семейство Овчинниковых.
Обед, протекавший, как и положено, под непринужденную светскую беседу (Василий Петрович расспрашивал Ваню об отце и о том, как «гости из Америки» находят московскую жизнь), был прерван самым бесцеремонным образом. Не успела Марьяна подать горячее, как в дверь постучали – и в прихожую вторглись два незваных гостя: хорошо знакомый Овчинниковым квартальный надзиратель в белой летней форме и при сабле, а с ним – казенного облика господин, держащий под мышкой казенного же вида тощий портфель.
Николка отлично знал пришельца – это был надзиратель их гимназии Кондратий Елистратович Важин по прозвищу Пруссак. Внешность этого почтенного наставника юношества и правда наводила на мысль о чем-то сугубо германском – острые, закрученные вверх жестяные усы и непроницаемо-казенное, высокомерное выражение лица заставляли вспомнить о Бисмарке и прусском орднунге. Но прозвище надзиратель получил не только за характерную внешность. Он обладал удивительной способностью появляться неизвестно откуда и в самые неподходящие с точки зрения его подопечных моменты – например, сразу после того как брошенный преступной рукой ранец со звоном высаживал стекло. Или же когда группа злоумышленников, озираясь по сторонам, кралась к выходу из гимназии, дабы неправедно прогулять очередной урок. Гимназисты младших классов до дрожи боялись Пруссака; старшие относились к нему со сдержанной ненавистью и неприязненным уважением – как к достойному и опасному противнику. История противостояния надзирателя и старшеклассников насчитывала уже много лет и составляла целый пласт легенд Пятой казенной московской классической гимназии.
И в этот раз Пруссак подтвердил свою зловещую репутацию, появившись тогда, когда его ждали меньше всего; при виде надзирателя уши Николки похолодели, а сердце стремительно провалилось куда-то в желудок. Ваня же, державшийся за спиной товарища, наоборот, был встревожен скорее явлением городового – после вчерашнего инцидента в кафе Иван относился к гимназическим чинам без особого пиетета.
– С нашим почтением, Василь Петрович, – доброжелательно прогудел квартальный. Овчинников, как домовладелец и человек, безусловно, благонадежный, хотя и «тилигент», пользовался у полицейских чинов самой лучшей репутацией. – Так что вот, из гимназии насчет вашего племянника пожаловали. – И квартальный кивнул на своего спутника.
– Точно так, господин Овчинников, – сухо произнес Пруссак. – Простите, что вынужден потревожить вас в столь неурочный час… – И надзиратель покосился на застывшую в дверях столовой Марьяну с блюдом, на котором исходило ароматами жаркое с тушеной картошкой. – Прошу извинить за то, что пришлось оторвать вас и ваше семейство от трапезы, но дело, ради которого мы явились, не терпит ни малейшего отлагательства.
– Что ж, господа, проходите, прошу вас. – Василий Петрович посторонился, пропуская незваных гостей в столовую.
Пруссак, кивнув хозяйке дома, прошел мимо замершей со своим блюдом Марьяны; Николку с Ваней он демонстративно проигнорировал. Квартальный, потоптавшись в прихожей, проследовал за надзирателем. В столовой сразу сделалось тесно; ароматы супа и жаркого оказались заглушены ядреным запахом дегтя, исходящим от сапог квартального. Тетя Оля, не меньше Марьяны перепуганная вторжением официальных чинов, зашуршала юбками, вытуривая из комнаты малолетнюю Настю и изнемогающую от любопытства Марину.
Сам Василий Петрович, пропустив в гостиную визитеров, вошел вслед за ними.
– Что ж, господа, чем обязан? – Голос Николкиного дяди звучал так же сухо-официально, как и речь Пруссака. Василий Петрович, безусловно, узнал надзирателя и догадывался, что неприятный визит связан с какими-то проделками племянника. А то, что гимназического служителя сопровождал еще и городовой, говорило о крайней серьезности происшествия.
– Около часа назад в переулке возле нашей гимназии, – голос надзирателя был сух и бесцветен, он будто пересыпал из ладони в ладонь горсть шелестящих осенних листьев, – чином полиции были найдены трое учеников в весьма плачевном состоянии. Все трое заливались слезами и жаловались на сильнейшее жжение в глазах.
– Да, орали они, как оглашенные, – вставил квартальный. – Я ажно решил, что гимназеры с глузду сдвинулись. А один – так и вовсе по земле катался и вставать не хотел – кричал, что ему глаза выжгли!
– Это очень прискорбно, милостивые государи, – недоуменно заметил Василий Петрович. – Но я, право, не понимаю, при чем здесь…
– Все трое пострадавших, – Пруссак продолжал, будто и не расслышал слов хозяина дома, – указали на вашего племянника как на виновника сего происшествия. Так что я счел своим долгом явиться, дабы прояснить происшедшее в присутствии лица, уполномоченного на то законом. – И надзиратель кивнул на квартального, давая понять, что уступает бразды правления полиции.
– Вот что, малый, – квартальный поскреб подбородок кулаком, – ты лучше того, повинись. Потому – нету такого закона, чтобы гимназистам в глаза кислотой плескать! Я понимаю, когда барышня малахольная своего полюбовника царской водкой или там эссенцией уксусной обольет, – нам вот как раз господин околоточный бумагу зачитывали о том, что таких случаев много. Так с нее, дурынды, какой спрос? Баба – она баба и есть… прощения прошу, барыня, – поправился квартальный, только заметив стоящую в дверях тетю Олю. – Я к тому, что у барышень этих один ветер в голове и от них не пойми чего ждать. А молодому барину такими выходками баловаться не пристало. Что же вы так опростоволосились-то? – сочувственно покачав головой, обратился квартальный к Николке. – Может, те трое вас забижали или что еще? Вы уж скажите, мы люди понимающие, все разберем, по справедливости.
– Я настаиваю, чтобы ваш, господин Овчинников, племянник дал объяснения по существу, – влез Пруссак. Он был явно недоволен примирительным тоном квартального. – А уж какую оценку давать этому проступку – будет решать гимназический совет.
– Что все это значит, Николай? – дядя обернулся к Николке. Это был плохой знак – Василий Петрович называл мальчика Николаем лишь в минуты сильнейшего недовольства. – Ты и правда сделал то, о чем говорят эти господа?
На Николку было жалко смотреть. Мальчик побелел, как бумага, губы его дрожали, глаза стремительно наливались слезами. Мальчик едва-едва сумел выдавить из себя несколько бессвязных звуков, как вдруг в дело вступил Иван.
– Да ерунда все это, Василь Петрович! – безапелляционно заявил гость из двадцать первого века. – Я сам видел – эти трое домотались… то есть, простите, напали на Никола, а тот побежал от них по переулку. Я был в другом конце, как увидел – сразу к нему. Ну те трое, как меня углядели – живо сделали ноги… то есть убежали. А мы с Николкой пошли домой – вот и все!
– Так и было, Николай? – строго спросил Василий Петрович. Мальчик нашел в себе силы только на то, чтобы, судорожно всхлипнув, кивнуть.
– Вот видите, как эти трое его напугали? Он, пока сюда шел, вообще ни слова не мог выговорить, только икал да слезы утирал, – напирал Ваня. – Взяли, понимаешь, моду – втроем на одного!
– А как же тогда кислота? – недоуменно спросил квартальный. – Ее-то они не выдумали?
– Вот что, милостивые господа, – неожиданно вступила в разговор Николкина тетя. – А что, лица мальчиков сильно обожжены? Глаза пострадали? Они видят?
– Да все с ними хорошо, барыня, – поморщился квартальный. – Что им сделается, обормотам? Глаза только красные, как у кроликов, да морды… то есть лица в грязи перемазаны, и всех делов. А чтобы ожоги – так нет ничего, господь милостив…
– Право же, это какая-то erreur. Может быть, дело вовсе не в кислоте? – спросила тетя. – Если кожа на лицах не обожжена – значит, никакой кислоты не было. Возможно, мальчики просто шалили – запорошили друг другу глаза? А потом, когда подошел городовой, с испугу стали наговаривать на Николя?
– Да и как мог мой племянник плеснуть в глаза кислотой всем троим? – поддержал супругу Василий Петрович. – Я еще понимаю – одному; достал из кармана склянку, вынул пробку – и пожалуйста, готово. Но троим?.. Нет, воля ваша, господа, но рассказ этих ваших… гимназистов решительно не вызывает у меня доверия. Могу я лично расспросить их об этом происшествии?
После этих слов Николка, было воспрянувший духом, вновь обмер – он представил себе, чем может закончиться такая беседа. Но, к счастью, квартальный отвел надвигающуюся угрозу:
– Да не утруждайте себя, ваше благородие, Василь Петрович. Тех шалопутов я по домам отправил – пущай рожи от грязи отмоют. Я же вам говорил, сударь (это уже надзирателю), – те сорванцы сами все и удумали, а на племянника господина Овчинникова зря наговаривают. Мы-то знаем – оченно приличный молодой человек, и никогда за ним никаких безобразиев не замечено.
– Не знаю, не знаю… – Пруссак все не хотел признавать поражения. – Я, право, удивляюсь, господин квартальный, вашему благодушию. Ясно ведь, что раз о проступке Овчинникова сходно свидетельствуют те трое мальчиков – это не может не иметь под собой основания.
– Да сговорились эти паршивцы, вот вам и основания! – немедленно отвел аргументы квартальный. – Повторяю вам, сударь: племянник Василь Петровича нам хорошо известный. Вполне положительного поведения юноша, не то что те трое охламонов. Вы уж у себя в гимназии сами разбирайтесь, а полицию в ваши дела без нужды не впутывайте. Так что – счастливо оставаться, господа хорошие! – И с этими словами городовой поднес руку к козырьку и покинул театр боевых действий.
Надзиратель, лишившись поддержки стража порядка, тоже счел за лучшее удалиться. Сухо попрощавшись с Василием Петровичем и тетей Олей, извинившись за испорченный обед, Пруссак проследовал к выходу. Напоследок он обернулся и выпустил парфянскую стрелу:
– А с вами, Овчинников, мы поговорим в гимназии. И не думайте, что эта выходка сойдет вам с рук!