Гудел-гулял московский торг. Близился великий праздник — Преображение Господне, Яблочный Спас… Как и все двунадесятые праздники, он имел этакие подготовительные дни, именуемые предпразднство. И в эти дни народ уже начинал гулять, разогревать себя перед светлым праздником. В церквах уже шли предпраздные службы, святились яблоки, торговцы готовили особенные сласти, которые были куда больше продающихся в обычные дни. А что, в праздник каждому хочется себя, да и чад с домочадцами порадовать, побаловать сластями и вкусностями, посему он готов разориться на вдвое большую сладость. Ну и конечно, слетались в Москву скоморошьи ватаги. По моим представлениям, скоморохи были кем-то вроде бродячих артистов или уличных жонглеров, до сих пор частенько встречающихся на улицах европейских городов и городков, правда, нынче уже практически только в туристических местах. В Орийаке вон даже ежегодный фестиваль уличных артистов проводят. Оказалось, все не так… Скоморошьи ватаги больше напоминали цыганские таборы и насчитывали по несколько десятков человек. Иногда и под сотню. И на узкой дорожке с таковыми было лучше не встречаться. Вполне могли ограбить и даже прибить. Причем «рынок», так сказать, у них был жестко поделен, и кому, где, когда и сколько выступать — было четко определено. Поэтому если какая ватага забредала не на свою территорию, случались жесткие разборки, во время которых неподготовленного зрителя просто оторопь брала. Вот эти милые, веселые, смешливые люди — и умеют так жестко махаться? Ну типа как банды нищих в той, моей, Москве. Вроде бы совершенно убогие, согбенные, еле дышащие старушки и одноногие или вообще без ног ветераны преступных войн антинародного режима, а как пойдут друг друга мочить, так только ОМОН и справляется. Да и то не сразу. Сам однажды видел, как дюжий омоновец в бронике и «сфере» вылетел из толпы старушек и шмякнулся на мостовую, да и остался лежать. На носилках пришлось тащить болезного…

Я шел через толпу, крутя головой и примечая все интересное. Это был уже не первый мой выход в город, но я в первый раз вышел без пышной свиты. Не царская, конечно, но минимум человек пять за мной, как правило, волоклось… Сказать по правде, я сбежал. Нет, не один, такой ошибки я бы никогда не допустил, но зато с человеком, которому мог доверять если уж и не стопроцентно, то как минимум настолько, насколько я вообще мог кому-то доверять в этом времени. Да и в прежнем тоже, если уж быть совсем откровенным… Впрочем, я покосился через плечо, человеком того, кто шел вместе со мной, можно назвать с большой натяжкой. Зверь, медведь в человеческом обличье, ночной кошмар… я смотрел на него с гордостью. Мое. Сам надыбал. Никто не помог.

Искать себе личного телохранителя я принялся едва ли не сразу, как получил хотя бы относительную свободу. И искать его я начал не там, где это сделал бы обычный человек. Не среди стрельцов или рынд царских палат, и не среди царевых дворян, и даже не среди лихих кулачных бойцов, на праздники тешащих горожан своим немалым искусством, нет. Я начал его искать в Разбойном приказе…

Константин говорил мне:

— Шеф, телохранитель — это собака. Он должен быть таким же верным и таким же тупым. Но зато с таким же звериным нюхом на опасность. Он не должен прислушиваться к тому, что ты говоришь, лучше всего, если он вообще не будет понимать твои слова. Что бы и как бы ты ни обсуждал — от проблем бизнеса до театральной постановки, это должно быть ему неинтересно. Потому что в его задачу входит одно — нюхать. Стоять и нюхать. Сидеть и нюхать. Ехать и нюхать. Спать и опять же — нюхать. Все остальное должно быть за пределами его недоразвитого мозга. Если твой телохранитель готов поддержать беседу, рассказать анекдот, рассмеяться над твой шуткой — гони его в шею. Потому что он кто угодно, но только не телохранитель. Ибо, пока он смеется, балаболит анекдот или развлекает тебя беседой, — он отвлекается.

Впрочем, там я считал, что мне не очень нужны были телохранители, во всяком случае — такие, вот еще, терпеть рядом тупые рожи… если уж брать, то скорее так, силовое прикрытие и люди для всяких поручений. И я себе такого так и не завел. Возможно, поэтому Хромому и удалось то, что удалось, если, конечно, именно он был причиной того, что я здесь оказался…

Так вот, здесь я начал искать себе именно то, о чем мне говорил Константин. И никакого места для поиска подобного экземпляра лучше Разбойного приказа я придумать не мог. Нет, вполне возможно, экземпляр подобных кондиций нашелся бы где-то еще, в конце концов, среди тех же стрельцов я увидел несколько рож, явно не обремененных интеллектом и при этом соответствующих физических кондиций, но опыт жизни разбойником, по моим прикидкам, должен был куда более способствовать выработке требуемого мне нюха на опасность. Были еще и кое-какие другие соображения. Скажем, я надеялся, что человек, которого я вытащу из-под виселицы, каковая, однако, не исчезнет совсем с горизонта, а просто отодвинется на то время, что он остается мне полезен, будет куда более замотивирован на преданную службу.

В приказных избах я вообще стал довольно частым гостем. Ибо одной из задач, которые я перед собой поставил, была необходимость разобраться с тем, как здесь осуществляется управление. Старшим среди приказных дьяков в Кремле был дьяк Василий Щелкалов, чей брат Андрей, ныне уже покойный, был у батюшки в большом фаворе. Впрочем, по рассказам, это была личность совершенно невероятной работоспособности. Местный Ли Якокка, так сказать. Василий же, по общему мнению, был калибром поменьше, но зато на лесть реагировал так, как и положено. Так что стоило мне с недельку поиграть в дурачка, восхищенно пялившегося на страшно умного и важного дяденьку, который на самом деле всем в государстве и заправляет… ну по воле царя, естественно, а как же, мы царю-батюшке первые слуги… и меня стали привечать почти во всех приказных избах. Тем более что и там я также играл наивняка. А более всего местному «крапивному семени» импонировало то, что боярам, числившимся главами приказов, я старался на глаза не лезть и байки про тяжкую службу писцову и дьякову слушал исправно.

Я старался контачить лишь с «рабочим персоналом», появлялся в приказах только после обедни, то есть когда присутственные часы заканчивались и бояре удалялись по своим делам, оставляя дьяков, подьячих и писцов оформлять принятые решения и приуготовлять к рассмотрению дела, намеченные на следующий день, сидел тихо, вопросы задавал скромным и даже где-то благоговейным тоном и стал у чиновного люда чуть ли не всеобщим любимцем. А в его среде вообще, как выяснилось, с чинопочитанием дело обстояло своеобразно. Нет, быть-то оно было, и еще о-го-го, но, как бы это поточнее сказать, сугубо индивидуальное. Скажем, царь — да, господин. А все его холопы. Боярин — а вот тут-то не все так просто. Свой боярин, от которого ты зависишь, — да, несомненно. А чужой — это надо посмотреть. Если царев ближник и в силе, то опять шею гнуть и шапку ломать, а коли нет, так на нет и суда нет. К таковым и дьяки и даже писари относились куда как пренебрежительнее. А дворянство боярское так вообще за людей не считали. И опять же мальцов, недорослей, новиков. И я тоже проходил скорее по этой категории, чем по царской. Тем более что и привычки «выкать» или там говорить о ком в третьем лице, типа «царь повелели», «их волей», тут отродясь не было. Царю и тому «тыкали» совершенно запросто и привычно. Даже в челобитных писали: «Пишет тебе холоп твой Ивашка Бровкин…» Так что я сразу сделал ставку на добрые личные отношения. К тому же в конфиденциальную информацию я не лез. Больше спрашивал, что да как, и как та или иная бумага идет по инстанциям, и на основании каких законов или традиций все делается, что давало возможность приказным лишний раз похвастать собственной умудренностью, полезностью и ловкостью в делах, поэтому особых опасений я ни у кого не вызывал.

Но какой бы приказ я ни определял себе для посещения (а я взял себе за правило в один день просиживать только в одном приказе, ибо с такими делами требовалось разбираться не торопясь, вдумчиво), в Разбойный я заглядывал каждый день. Однако требуемая рыбка в сети все не попадалась. В принципе я не исключал, что так и не отыщу необходимого мне кадра, хотя в этом не отягощенном всеобщим средним образованием времени, жизнь в котором, однако, даже в городах предъявляла довольно высокие требования к способности выживать, таковые должны были встречаться несколько чаще, чем в будущем. Ну что ж, тогда мне придется ограничиться тем, кого сумею найти. Но мне наконец повезло…

В тот день я до вечера проторчал в Разрядном приказе. Вот же напридумывали себе головную боль! Во всех этих поместных росписях и так черт ногу сломит, да еще царь Иван Грозный, как гласил французский путеводитель по Кремлю, за свою беспримерную жестокость прозванный Васильевичем, вообще все перекорежил со своей опричниной. Худые роды стали великими, великие — умалились, бояре-княжата вовсю качали права, короче, вот с этим мне следовало кончать едва ли не в первую очередь. Если я, конечно, не только выживу, но и стану все-таки царем Московским. Каковую задачу я уже начал числить основной. Поскольку, судя по тому, как шли дела, выжить, просто слиняв, для меня уже не было большой проблемой. Варианты уже имелись, а через год-другой я их вообще наработаю туеву хучу. Но я собирался остаться. И сделать из этой славной страны, которая мне почему-то с каждым днем становилась все роднее и роднее, хороший бизнес.

Вот ведь парадокс получается. Там, в своем времени, я считал себя больше человеком мира, которому по какому-то недоразумению привалило несчастье с умом и талантом родиться в России. И осознавать себя русским начал, только когда лаймы и америкосы эдак мягко (а впрочем, иногда и вполне жестко, как тот техасец) ткнули меня в факт, что я… ну как бы это сказать, не совсем полноценен. Причем не потому, что у нас нет этой самой пресловутой демократии или там экономика недостаточно рыночная, все это чепуха и разводка для лохов либо всего лишь следствие нашей неполноценности, а лишь потому, что я русский. То есть что-то вроде белого негра или монгола. К нему следует проявлять терпимость, толерантность, демонстрировать политкорректность, да и то лишь здесь, у себя, но кинуть его совсем не зазорно для всякого цивилизованного человека.

Наоборот, сие есть демонстрация действительного устройства мироздания, в котором может быть только так и никак иначе. Нет, говорили мне, все совершенно иначе… по большей части. И лишь иногда, по пьяни, особенно если я перед этим сам обходил на повороте «хозяев мира», кое-что прорывалось. Но вот отношение никуда не спрячешь, хотя, конечно, к делу не пришьешь. Ну да мы такие дела привыкли разруливать сами, без адвокатов, и потому на свои ощущения часто обращаем больше внимания, чем на то, что напечатано, проколото и подшито. Так-то, други мои… А здесь появлялась возможность развернуть ситуацию, что там, в будущем, надо будет еще посмотреть, кто кого станет числить за белого негра. И я собирался этим непременно заняться…

Но для того мне требовалось пройти неустойчивый период междуцарствования и укрепиться на троне. Так что все эти разрядные списки были для меня очень важны. Дабы по незнанию не сотворить себе врагов там, где их могло бы и не быть, или, наоборот, заставить того, кого мне будет выгодно сразу сделать врагом, встать в яростную оппозицию ко мне. Но вот разбираться в этом… ой, мама дорогая!

Потому я добрался до Разбойного приказа с больной головой. И в полной уверенности, что сейчас просто поздороваюсь с дьяком Микулой Карязиным, изопью с ним кружку настоя зверобоя, до коего он был зело охоч, почитая его и вкусным и полезным для телесного здоровья, в чем я с ним в принципе был согласен, да и пойду себе до своих палат. Но едва я сунулся в избу, как наткнулся на дьяка, уже облаченного в рабочую одежду, то есть плохонький кафтан ярославского суконца и толстый кожаный фартук. Местные мастера к своей работе относились серьезно и дознание вели тщательно, с дыбой, с правежом, с малым и большим огнем. Сам я при сем еще ни разу не присутствовал, да и, если честно, не стремился. Особенно после того, как однажды углядел результат подобного расследования. Может, психика, которая во многом производная гормонального баланса, а он у меня, как ни крути, пока что детский, подвела, может, человек двадцать первого века просто слабоват в коленках на такие зрелища. Хотя я вроде как успел многое повидать — и на опознании был не раз, и воочию наблюдал, как дырки в боковом стекле моего старого, что был у меня еще до «бентли», «мерса» появлялись. Однако — сомлел, как здесь говорят. И с тех пор зарекся туда заходить во время работы. Но тут пока работа еще не началась.

— А-а, царевич! — радостно поприветствовал меня Микула. — Поздненько ты сегодня. Где был?

— В Разрядном, — отозвался я, удерживая зевок. — А у вас, дядька Микула, нынче работа поздняя?

— А то, — ухмыльнулся он, — такого матерого зверюгу привезли. Два года его изловить пытались, а ныне пока взяли, так он четырех боевых холопов рязанского сына боярского Ляпунова положил. А айда, посмотришь!

У меня в этот момент засосало под ложечкой. Неужто?.. Нет, не может быть такой удачи.

— Немой он, — спускаясь в подвал, продолжал между тем Карязин, — с детства. Сначала в ватаге Яшки Колуна подвизался — силища ж немереная, деревья с корнем выворачивает, лошадь кулаком валит намертво, а уж как шустер! Ему бы самому атаманом быть, да токмо он умишком убогий. Будто зверь лесной — все видит и чует, а ни словом сказать, ни умом понять неспособный. Вот он какой красавец…

Я сглотнул. Передо мной на дыбе висел голый по пояс огромный мужик, ростом явно за два метра и с такими мышцами, что его грудная клетка казалась шаром. В стороне у очага деловито перекладывал пыточное железо подьячий, помощник Карязина.

— Вона какой здоровый, — удовлетворенно кивнул дьяк, — второй час так висит, и даже руки не ослабли.

Я некоторое время жадно рассматривал пойманного татя, а затем повернулся к дьяку:

— А зачем вы его пытать будете? Ты же сам говоришь — он немой. Чего он сказать-то может?

— И-и, царевич, — мотнул головой Микула, — то тать знатный. После Яшки Колуна он к ватаге Любши Полоскини пристал. Он же дурной — кто его кормит, с тем и ходит, а ежели кто на его кормильцев лезет — так он тех бьет. А когда Полоскиню взяли, так он сам-однова в лесу остался. Его в тот раз захватить не удалось, больно шустер и ловок, будто зверь лесной. Вот он и принялся промышлять тем ремеслом, к которому его Яшка да Любша приучили. Причем не столько серебро отнимал, сколько еду.

— Ну и что? За что его так-то? Он же в том не виноват, что его таким сделали. Его же пожалеть надо, а не на дыбу.

— Эх, царевич, — усмехнулся дьяк, — жалостливый ты больно. Знаешь, сколько он народу побил? Он же силы своей не ведает. И привык по-разбойничьи. Выскочит из лесу и ну всех крушить, пока не разбегутся. А потом припасы разорит, кое-чего по привычке прихватит, за что его атаманы дюже хвалили, да и в лес. У его лежки сукна да тканей персиянских узорчатых аж дюжину мерных кусков отыскали, да половина погнила уже… И на нем, почитай, сотня душ. Тут уж немой не немой, а без правежа никак. С нас же самих боярин поутру спросит, ежели не увидит, что мы над ним как надо потрудились.

Я молчал, лихорадочно размышляя, что же делать. Похоже, тот, кого я искал, — передо мной. Но у меня не было ни одной идеи по поводу того, как его выцапать из Разбойного приказа. И тут Немой тать внезапно зарычал, забился на дыбе. Подьячий, все это время продолжавший деловито калить железо и готовить струмент, сердито прикрикнул на него:

— А ну, не балуй! — и размахнулся плетью с вделанными в нее железными стружками.

Но Немой тать внезапно дернулся так, что… ну ей-богу, такого выражения лица, как у дьяка Карязина, я больше ни у кого ни разу не видел… так вот, он дернулся так, что взвился к потолку и соскочил с дыбы, с диким грохотом рухнув на земляной пол пыточной.

— Ах ты, — заорал дьяк, — держи его, держи!

— Стойте! — завопил я. Никакого плана у меня так и не появилось, так что приходилось импровизировать: — Стойте! Не трогайте его!

Я все-таки был не просто сопляк, но еще и царевич, поэтому оба дознатчика замерли, настороженно глядя на Немого татя. А тот, хрипя и подвывая, пополз ко мне, извиваясь всем телом. Наверное, своим звериным чутьем он угадал во мне того, кто каким-то чудом может избавить его от неминуемой и мучительной гибели, которую он явно чувствовал, но причины которой не мог осознать. Он же все делал так, как его учили? И поэтому он готов был отдать мне всю свою преданность, как отдавал ее прежним хозяевам. Я едва не застонал… Ну как, как его вытащить? И тут меня озарило! Он… он должен стать чудом! Другого варианта нет. Вот только… а, ладно, когда не помирать — один день терять. Когда я сцепился с Ханом за ту нефтебазу, мне тоже предрекали, что я не проживу и недели. Однако вот жив до сих пор, хотя, естественно, не благодаря, а вопреки стараниям Хана.

— Развяжите его!

— Чего?! — проревел дьяк, воззрившись на глупого сопляка, возглашающего совсем уж непотребные вещи.

Я напрягся. Сейчас — или никогда!

— Развяжите его, я сказал!

Ох как я тянулся перед ним, как сверлил его яростным взглядом. Да кто ты такой — смерд, раб, холоп, чтобы противиться мне? МНЕ! Я — твой государь, уже сейчас, и возраст тут не помеха. Я — государь, понятно тебе, и слово мое — закон и правда!.. Все это я изо всех сил пытался внушить этому крупному и сильному мужчине, на раз ломавшему любого, даже самого крепкого татя, вожака огромной ватаги, убивца, на душе которого висели десятки, а иногда и сотни смертей. Дьяк несколько мгновений пялился на меня, но затем неуверенно покосился на своего помощника.

— Вы это… ваше величие, нельзя же… а ну как озоровать пойдет… он же четырех боевых холопов…

— Ты, — я повернулся к подьячему, — бегом к караулке. Зови стрельцов! Пусть берут только бердыши.

Тот бросил ошеломленный взгляд на своего начальника, но Микула все еще пребывал под моим воздействием и не обратил на вопросительный взгляд помощника никакого внимания. Поэтому, выждав несколько секунд, подьячий молча положил плеть и устремился к лестнице.

— Ты, — повернулся я к Микуле, — хватай его и иди за мной. Потому как явлено нам чудо великое. Господь душу этого татя отворил и милость ему явил немыслимую.

Дьяк открыл было рот, пытаясь что-то возразить, но я не дал ему заговорить.

— Бери, я сказал! Кто ты, чтобы спорить с Господом нашим?!

Дьяк суетливо дернулся и, поднатужившись, взвалил на плечо гигантскую тушу Немого татя…

Стрельцы встретили нас уже перед самой Соборной площадью.

— Это кто здесь… — грозно начал десятский, но я не дал ему продолжить:

— Молчи, стрелец! Ибо не я сейчас приказываю тебе, а сам Господь велит нам всем исполнить волю его!

От такого заявления стрельцы пришли в некоторую оторопь и послушно последовали за нами. Тем более что идти было уже недалече.

— Бросай, — приказал я Микуле, когда мы вышли в центр Соборной площади.

Он послушно сбросил Немого татя с плеча, отчего тот даже не крякнул.

— Нож. — Я протянул руку в сторону.

— Царевич, — снова начал дьяк, — нельзя…

— Вы! — резким выкриком оборвал я ростки неповиновения, оборачиваясь к стрельцам. — Встаньте вокруг и возьмите бердыши на изготовку. — И снова тряхнул рукой. — Нож мне!

В следующее мгновение мне в руку легла рукоять ножа. И я, ни секунды не колеблясь, шагнул к Немому татю…

Я его порезал слегка, ну очень уж туго он был увязан, а у меня не было времени тщательно распутывать все узлы. В любой момент стоящие вокруг меня люди могли выйти из ступора, в который мне, во многом чудом, удалось их загнать. Но я успел разрезать веревки…

Немой тать разогнулся. Все вокруг невольно подались назад, а стрельцы крепче стиснули бердыши. Уж больно огромен и страшен он был. Я же спокойно смотрел ему в глаза. Ну же, парень, ты же знаешь, что я твой последний шанс, ты же почуял это еще там, в пыточной, ну же, давай… давай… И он меня не подвел. Немой тать рухнул передо мной на колени и, упершись головой в носки моих сапог, тихонько завыл.

— Нет, — громко заявил я, — не проси. Я тебя простить не могу.

Я сделал паузу, собираясь с силами, потому что, несмотря на довольно позднее время, на Соборную площадь высыпал кое-какой народ: припозднившиеся челобитчики, дьяки, монахи и насельники Чудова монастыря, патриаршие служки, я даже заметил нескольких бояр, хотя им-то уж сам бог велел давно разъехаться по своим подворьям. И я должен был сыграть очень убедительно, потому что, в отличие от тех, кто стоял рядом со мной, все остальные не находились в ступоре. Но и они тоже должны были проникнуться. Иначе…

— Он, — я возвысил голос, указывая рукой на купола Успенского собора, — только лишь он может тебя простить. Ему молись! — И в свою очередь опустившись на колени, медленно, так, чтобы Немой тать, ежели он, не дай бог, этого не знает, успел бы запомнить и повторить, осенил себя крестным знамением. После чего начал торжественно: — Отче наш…

Следующие несколько дней в Кремле было настоящее паломничество. Всем было интересно посмотреть на страшного разбойника, да еще убогого умом, которого Господь сподобил раскаяться и замаливать грехи прямо на Соборной площади. Чем он и занимался вот уже несколько дней и ночей, без сна, без роздыха, без еды и питья отбивая земные поклоны и осеняя себя крестным знамением. Говорили и о царевиче, которого Господь сподобил услышати свою волю. Обо всем этом мне донес Митрофан, в чьей наушной сети было уже более десятка мальчишек. Хотя, например, Аким из нее выпал. Отец споро взялся обучать сына своему ремеслу, поэтому после работы в кузне сил у того практически не оставалось. Отчего он сильно страдал. Так ему хотелось послужить мне. Но я при личной встрече, опять организованной Митрофаном, заверил его, что с удовольствием приму его службу и ремеслом кузнеца. И еще больше ей порадуюсь. Так что пусть овладевает своим фамильным ремеслом со всем прилежанием и тщанием. Луке я тоже наказал больше ведать ремесло, чем шляться по Москве, а вот Прокоп оказался очень удачным агентом. На пароме его отца реку пересекало множество разных людей, коим все время переправы нечем было заняться, кроме как почесать языки. И Прокоп едва ли не дальше всех продвинулся в умении слушать, не подавая виду, что слушаешь. Сидит себе парень на бревне с удочкой и пялится на поплавок…

Короче, все развивалось в требуемом направлении. И мне оставалось лишь ждать и надеяться…

Немой тать бил земные поклоны на площади целых десять дней. За это время он не выпил ни глотка воды и не съел ни кусочка. Дважды за эти дни над Москвой прошел дождь, причем один раз это был настоящий ливень, но Немой тать не ушел с площади. Охрану из стрельцов, самовольно установленную мною, сняли на третий день. А чего его было охранять… На шестой из Рязани примчался тот самый боярский сын Ляпунов со своими оставшимися боевыми холопами, коий его и поймал. Он встал перед ним и простоял так целый час, но Немой тать ни разу не сбился с ритма. Рязанец сплюнул и отошел в сторону, а затем и вовсе ушел, оставив на краю площади одного из своих холопов. Когда я вечером заглянул на площадь, на том месте стоял уже другой. А в полдень следующего дня рязанец вернулся, некоторое время постоял, глядя на эту машину по отбитию поклонов, затем осенил себя крестным знамением на купола Успенского собора и, развернувшись, уехал, вероятно, в свое поместье.

За это время меня дважды вызывал на дознание отец. Во второй раз он расспрашивал меня вместе с патриархом. Я твердо стоял на своем — ничего не знаю, батюшка, само нашло! Как вело что-то… Посовещавшись, решили, что мне было откровение, причем прочно укладывающееся, как я подозревал, в распространяемые по воле отца слухи, будто он поклялся пять лет после своего венчания на царство не проливать людскую кровь. Однако о том, что царевич сподобился откровения Господня, во всеуслышание решили не объявлять, а лишь поддержать слухи, и так уже курсировавшие по Москве. Но самой тяжелой была встреча с матушкой. Вот уж кому в Разбойном приказе работать… и дыба не нужна! Но ее допрос я выдержал стойко… ну не совсем. В конце пришлось слезу пустить. Но исключительно для пользы дела, а не по слабости характера. Затем еще три дня матушка тестировала меня на послушание, после чего все потихоньку вернулось на круги своя. Матушка снова принялась играть роль царицы и перестала отвлекаться на сына. Отец занялся своими делами, а я… просто изменил свои маршруты к приказным избам так, чтобы не пересекать Соборной площади.

А потом Немой тать отбил последний поклон и замер… И пролежал так весь день. Народ снова валом повалил на Соборную площадь и, бродя вокруг распростертого тела, все гадал, преставился тот или еще нет. Вечером ко мне пришел монашек из Чудова монастыря, посланный настоятелем, и попросил помощи, дабы отвести татя в монастырь. Настоятель сориентировался довольно быстро и упускать живое чудо счел очень неразумным. Это ж какая слава монастырю…

Я дождался, пока совсем стемнеет, вышел во двор и подошел к Немому татю, распростертому в центре площади. Около него уже стояли несколько дюжих монахов с жердями и опасливо поглядывали на изрядно схуднувшего, но все еще очень впечатляющего татя. Черт… а если он действительно помер? Это что же, все зря? Я понадеялся, что у человека с такой жизненной историей предел выживания будет куда как выше, чем у любого обычного человека, но вдруг он его превысил? Ведь весь белый день тать пролежал практически неподвижно. Да и как его теперь выцарапывать у монахов? Ладно, сейчас главное, чтобы парень очухался, а там посмотрим. Я осторожно склонился над лежащим и, положив руку ему на голову, позвал:

— Эй, человече…

Несколько мгновений ничего не происходило, а затем глухо, будто из-под земли, прозвучало утробное:

— Мм-му, — заставив меня нервно припомнить Герасима из «Муму», хотя мне в тот момент было совершенно не до смеха, после чего Немой тать медленно, явно с натугой разогнулся и посмотрел на меня таким детским, таким чистым и при этом таким обиженным взглядом, что меня невольно пробрали мурашки.

«Ну что же ты, — как бы говорил мне он, — я же так старательно делал все, что ты велел, а ты все не приходил и не приходил. Я уж и помирать собрался…» Я судорожно сглотнул и молча взял его за руку. Нет, на хрен, негоже пользоваться этим ребенком в устрашающем теле. Это уже за гранью добра и зла. Пусть живет спокойно. А я поищу кого еще… С этими мыслями я потянул его за руку. Немой тать с трудом встал и двинулся вслед за мной.

Мы пришли в монастырскую трапезную, где для Немого татя была приготовлена густая похлебка. Вот идиоты! После недельного-то голодания?! Я потребовал кружку и осторожно, одной рукой (поскольку тать вцепился в мою вторую руку и так и не отпускал), слил в нее из миски бульон, после чего поднес ее к его рту. Немой тать гулко глотнул, потом еще, а затем сильно закашлялся. Я рефлекторно шмякнул его детской ладошкой по могучей спине, что ему, естественно, было как слону дробина, и около минуты беспомощно наблюдал, как его корежит. Наконец кашель успокоился, и Немой тать сумел допить до конца бульон, улыбнулся и… уснул прямо здесь же, в трапезной, сидя за столом. Я посидел с ним некоторое время, потом тихонько высвободил руку и вышел из трапезной, сопровождаемый удивленными и настороженными взглядами монахов. Что ж, иногда стоит отказываться даже от своих побед, если не хочешь перестать себя уважать…

Когда на следующее утро я проснулся, то, к своему удивлению, не обнаружил в спальне привычных кувшина и таза. Этот порядок я завел, когда окончательно перестал считаться хворым. Раз уж я попал в это время и место, то собирался прожить долго и по возможности счастливо. А при современном уровне медицины данное желание можно было воплотить в жизнь только непременным соблюдением гигиены и закаливанием. Потому как на медиков в этом времени надежды не было никакой. Во дворце уже стали шептаться о том, что царевич-де после хвори стал ужас каким чистюлей и моется, представьте себе, по несколько раз на дню. Впрочем, никакого негатива или позитива этот слух мне не принес, русские в это время, как и во все времена своей истории, тоже мылись много и с удовольствием, хотя и не так часто, как я. А вот где-нибудь в просвещенной Европе за подобное могли бы и в сношениях с дьяволом обвинить. И к суду инквизиции привлечь. Причем невзирая, так сказать, на лица. Уж больно непотребным считалось там это занятие. Так вот, утром я с удивлением обнаружил, что установленный мною порядок грубо нарушен. И посчитал это тревожным признаком. А что? Вот живешь себе, собираешь потихоньку информацию, планируешь, а тут бац — стрелецкий бунт! Они вроде как часто случались, Петя Первый как-то во время такого в одном исподнем драпанул. Или это уже позже было?

Полежав некоторое время и так и не услышав ничего тревожного, я встал, накинул на себя кафтан и решил пойти разведать причину такого небрежения установленными правилами.

Причину я обнаружил, едва приоткрыл дверь. Она лежала на полу и сладко спала. Но только я открыл дверь, причина тут же проснулась и вскочила на ноги, преданно уставившись на меня. Вот тебе и раз. А я-то уж совершенно собирался оставить его в покое.

— Ы-ым, — преданно глядя на меня, произнесла причина, и я, не выдержав, рассмеялся.

— Ладно, — произнес я и похлопал причину по груди, поскольку дотянуться до плеча не было никакой возможности, — пошли, сначала я тебя покормлю, а потом одену. А то ты своими драными портами всех дворовых девок распугаешь.

Вот так Немой тать и вошел в мою жизнь. Как я когда-то планировал. И хотя потом я решил отказаться от своих планов, жизнь все равно развернула все так, как ей захотелось. А может, это не какая-то там отвлеченная жизнь, а Господь? Я же как-никак собирался хорошенько приподнять его землю — Святую Русь, свято хранившую изначальную, православную веру, так почему бы ему не пособить мне в какой-никакой малости?..

Теперь понятно, почему я позволил себе рискнуть и по-тихому рвануть из Кремля? С таким конвоем мне было ничто не страшно. А вот сколь возможно инкогнито посмотреть на окружающую меня мирную, обычную, народную жизнь я чувствовал насущную необходимость. Нет, информации мне хватало: и той, что доходила до меня по официальным и всяким бытовым каналам — от учителей, из разговоров с дьяками, писцами, стрельцами, дядькой, отцом Макарием, стряпухами и конюхами, и той, что приносил Митрофан, но пока она была какой-то неживой, неовеществленной. Я слишком многого не знал об обыденной жизни, о шутках, о присловьях, о неписаных законах, и никакие, даже самые подробные доклады дать этого мне не могли. Нужно было окунуться и почувствовать все на собственной шкуре.

— Ыы-х!

Я обернулся. Чьи-то ноги в поношенных лаптях, взбрыкнув, исчезли за возом сена. Я опустил глаза. Ну точно, одна из завязок моего кошеля, висевшего на поясе, чуть надрезана. Я взглянул на Немого татя. Он пялился на меня преданными собачьими глазами. Я усмехнулся: то-то же, не надо лезть под работающий паровой молот… Впереди послышался яркий и задорный наигрыш дудки, а затем чей-то тонкий, слегка блеющий голосок затянул похабную частушку. Я прислушался. Ну дает… Это ж он по боярину Мстиславскому проходится. Ох, рисковый мужик. Пожалуй, стоит на него посмотреть. Мстиславский был тот еще жук, хитрый как сто евреев. По знатности рода сидел первым в Думе. Батя его серьезно опасался, даже специально прилагал усилия, дабы тот не женился, поскольку боярин до сих пор оставался реальным конкурентом бати в правах на трон. Так что на рискового скомороха стоило посмотреть, ну и послушать. Народу всегда нравится, когда вот так проходятся по всяким богатым и знаменитым. Современный «глянец» в действии, так сказать… Но дослушать частушки мне не дали.

— Ты чего это здесь поешь?!

Перед дедком в истрепанном кафтане, некогда расшитом «по-потешному» полосами разноцветной ткани и колокольчиками, но ныне совсем потерявшем вид и форму и лишившемся почти всех украшений, возвышался дюжий мужик в очень похоже расшитом кафтане, но куда более новом.

— Так, Жиряй, я ж…

— Ых ты! — сумрачно крякнул Жиряй, хватив дедка по загривку, отчего тот отлетел на три шага, выронив двойную дудку-рожок, который держал в руках. — Пшел вон с торга, слюмной дяденя! — угрожающе произнес он, нависая над копошащимся в грязи дедком.

Кто такой «слюмной дяденя», я не знал, но решил, что это какая-то скоморошья феня. Дедок же наконец собрал глазки в кучку и плаксиво затянул:

— Жиряй, ну куды мне…

— Да хоть сдохни! — прорычал тот. — Пшел вон!

Я быстро огляделся. Остальные скоморохи не обращали никакого внимания на творящиеся разборки, продолжая старательно веселить публику. Интересно, это что же, две ватаги делят рынок или тут что-то иное? Как-то не похож дедок на представителя конкурирующей ватаги. Уж больно убого выглядит…

— Ты чего старого человека мучаешь? — поинтересовался я.

— А тебе какое дело? — резко разворачиваясь, начал было скоморох, но, наткнувшись взглядом на нахмурившегося Немого татя, слегка охнул и тут же сбавил тон: — Так ведь это, мил-сдарь, скоморошничает он тут не по праву.

— Как это? — удивился я. — Что-то я не слышал, что царь-батюшка волю объявил, кому и где дозволено, а кому не дозволено скоморошничать. Али ты, человек, еще какой закон-право знаешь, помимо царской воли?

Глазки мужика заметались.

— Дык так-то оно так, мил-сдарь, — залебезил он, — да только у нас, скоморохов, издревле свой уговор есть. И все мы его крепко держимся. А он, — мужик мотнул головой в сторону дедка, — его рушит.

— Дык ведь, Жиряй, — взмолился дедок, — куды ж мне податься-то? Стар я уже, всю жизнь скоморохом прожил и ничего боле делать не умею. А ты меня из ватаги выгнал!

— И поделом, — снова зарычал мужик, но я не дал ему закончить.

А ведь, пожалуй, дедка мне сам Бог послал. Я давно уже искал подходы к скоморохам, потому как они в этом времени служили заменой одновременно и электронным, и обычным СМИ, да в придачу еще и интернет-блогам. Все в одном флаконе. Как каналу распространения информации им цены не было. Хоть как-то конкурировать с ними могли только купцы и нищие юродивые, но последние скорее занимали нишу региональных СМИ, а купцы были не конкуренты скоморохам по широте охвата. Так что дедок был для меня очень ценен. Тем более что он, похоже, изгой и готов прилепиться к любому, кто обеспечит ему приемлемые условия выживания. И кто знает, возможно, вполне способен в благодарность рассказать то, о чем в ином случае даже не упомянул бы. Всякие там скоморошьи тайны, тот же язык, например…

— Так что же, у вас принято вот так оставлять человека помирать ни за грош? — состроив жалостливое лицо, поинтересовался я.

— А то не твоя забота, мил-сдарь, — куда более угрожающе ответил мужик, и, оглянувшись, я увидел причину его резко изменившегося отношения.

Пара скоморохов, до того веселивших народ жонглированием на ходулях, сейчас спрыгнули с ходуль и, заслоненные от толпы остальной ватагой, осторожно заходили с тыла к Немому татю, перехватив увесистые ходули наподобие дубинок.

— Зря ты это, дядя, — сообщил я мужику.

И действительно зря. Я уже пару раз наблюдал моего телохранителя в действии, оба раза обошлось без смертоубийства, похоже, моя епитимья произвела на него сильное впечатление, но тела летали любо-дорого посмотреть. Поэтому эти два полудурка были Немому татю на один мизинец. Я спокойно повернулся к дедку.

— А скажи-ка мне, добрый человек, что это Жиряй так на тебя взъелся? Вот ни на грош не поверю, что все это спроста.

— Дык ведь это, мил-сдарь… — заблеял было дедок, но я прервал его, негромко бросив уже совершенно другим тоном:

— Не ври мне! — И, поймав глазами взгляд дедка, несколько мгновений держал его, а затем закончил: — Скажешь правду — помогу. Соврешь — уйду и забуду. Ну?

— Ватажный я скомороший, — пару мгновений поколебавшись, тихо ответил дед, — бывый. Давно Жиряй на мое место метил, а все никак ватагу на свою сторону склонить не мог. Над ним уже смеяться начали в других ватагах… Вот он и осерчал. Ну и как сумел ватажников на свою сторону перетянуть, так меня тем же часом и турнул. А кому я такой нужен?

— А ну, робяты! — взревел Жиряй, посчитавший, что обеспечил себе превосходство в силах. — Гаси их!

Ох, святая наивность! Немой тать только пару раз махнул своими лапами, как ватажников с ходулями унесло прямо сквозь толпу, в которой они сумели захватить с собой в полет еще человека по три. Затем он поймал рукой кистень, змеей выметнувшийся из рукава Жиряя, и, зло взревев, хватил его по лбу кулачищем. Толпа ахнула и отшатнулась. Над торгом взвился бабий крик:

— Убили, ой, убили! Ой, убили!

— А ну, сдай, православные! — зычно закричал кто-то, и спустя несколько секунд сквозь толпу протолкалось пятеро стрельцов во главе с десятским. — Ну, чего тут случилося? — сурово спросил тот, оглядывая поле боя.

— Вон этот, — я кивнул на валявшегося Жиряя, — покушался на меня. Кистенем ударить хотел. А двое его подручных в этот момент слугу моего дубьем прибить хотели.

Стрелецкий десятский степенно осмотрел Жиряя, из рукава которого змеей тянулся ремешок потайного кистеня, оглядел Немого татя, затем уже начавших шевелиться ватажников и спросил у меня:

— А ты кто такой будешь?

Но не успел он закончить вопрос, как сразу два стрельца прянули к его ушам и что-то горячо зашептали. Глаза десятского изумленно округлились, и он, крякнув, ошарашенно пробормотал:

— Эх ты… Вишь, оно как…

Я же повернулся к деду:

— Ну что ж, дед, вижу, ты мне правду сказал. Ну и я от своего слова не отступлюсь. Пойдешь ко мне жить?

Дедок несколько мгновений напряженно вглядывался в меня. Он все успел заприметить. И то, что стрельцы что-то нашептали десятнику, и то, какое это на него произвело впечатление. И Немого татя за моей спиной. Причем не только заметить, но и проанализировать. Ох, глупость сотворили ватажники, когда такого деда променяли на Жиряя, ох, глупость… Да такому деду цены нет! Полноценный информационно-аналитический отдел в одном лице. Поэтому, когда он внезапно улыбнулся, я был полностью готов к его ответу:

— Пойду, царевич, отчего ж не пойти…