Я сидел за столом и, сжав голову руками, тупо пялился на верхний лист лежащей передо мной стопки исписанной бумаги. Это был итоговый отчет приказа Большой казны за истекший семь тысяч сто семнадцатый, то бишь тысяча шестьсот девятый, год. Все шло не так, не так…

— Государь, государь! — послышался из коридора испуганный голос. — Беда, государь! Война! Османы Азов осадили!

Я свирепо вскинулся, собираясь послать отвлекающего меня идиота куда подальше. Какая, на хрен, война?! Я тут деньги теряю!!! А они со своей дурацкой войной… Но затем до меня дошел смысл сказанного, и я выпустил весь уже набранный в легкие воздух сквозь судорожно стиснутые зубы. Ну, б…, началось! Ох, верно говорят — беда никогда не приходит одна…

Зима прошла вроде как нормально. Азов и Перекоп ударными темпами обретали свои величественные очертания, Темрюк и Очаков хоть и отставали от них, но не намного. В первом я повелел сесть десяти тысячам донских, терских и поволжских казаков (за время, что прошло с начала боевых действий, набежало еще народишка), добавив им еще три тысячи из состава поместного войска, а второй занимали двадцать тысяч запорожцев, к которым за лето и осень набежало еще около шести тысяч человек. Атаман запорожцев Сагайдачный подлестился к воеводе Телятевскому, пообещав ему снабдить строительство крепости Перекоп лесом, сплавленным по низовьям Дона, и выпросил у него на две недели голландского инженера. Так что тот съездил в Озю-Кале, проинспектировал имеющиеся там крепостные сооружения и составил план реконструкции твердыни в духе trace italienne, но с учетом имеющегося времени и количества рабочих рук. Впрочем, с рабочими руками он слегка ошибся, поскольку запорожцы всю осень и зиму рыли и копали как проклятые и выполнили все, что наметил голландец, уже к Крещению. Пришлось ему отпрашиваться у воеводы и снова ехать в Очаков, где определять новый объем работ. Из собранных Скопиным-Шуйским по всему Крыму полутора тысяч орудий большинство, около девятисот, оказались мелкого, до двух фунтов, калибра и для вооружения крепостей не слишком годилось, а часть более крупнокалиберных пушек числом около восьмидесяти пришли в полную негодность. Но остальные пять с лишком сотен были по-братски распределены между четырьмя крепостями. Две, которые должны были стать самыми крупными — Азов и Перекоп, получили по двести орудий, а Очаков и Темрюк — по шестьдесят с лишним. Но в каждой из них были еще и свои пушки.

Еще перед своим отъездом я велел отправить две большие группы пушкарей из Перекопа в Азов и Темрюк. С миссией, так сказать, обмена опытом в области подготовки орудийных расчетов. К началу лета, когда опомнившиеся османы могли рискнуть и атаковать захваченные мною крепости, эта практика должна была распространиться на все три моих гарнизона. Вернее, на все четыре, поскольку наблюдательный Сагайдачный явно также намотал на ус это дело. И, хоть из Очакова мне не поступало регулярных докладов — запорожцы продолжали ревниво блюсти свою независимость, — я не сомневался, что атаман уже вовсю гоняет своих пушкарей.

А затем на Крым опустилась тьма… И имя ей было — башкиры.

После разрушения Скопиным-Шуйским Арбатской и Ченишкейской башен Арбатская стрелка оказалась совершенно неприкрыта. И башкиры, окончательно разобравшись с жалкими остатками прикавказских ногайцев и отдельными сотнями добравшись аж до Сухум-Кале, где также оприходовали все, до чего успели дотянуться, решили не останавливаться на достигнутом и, запасшись у моего «начальника тыла» Ивана Годунова овсом и хлебом, двинулись в Крым.

На строительстве крепости Перекоп в это время были большие трудности с пленными крымчаками. Воспитанные всей своей предыдущей историей на том, что крымчак — это прежде всего воин, а копаться в земле — дело всяких там грязных гяуров, крымчаки работали на стройке из рук вон плохо. Их сажали на голодный паек, тысячами пороли и даже вешали, но все было бесполезно. Крымчаки продолжали трудиться кое-как, а при первой возможности бежали. Тем более их старались держать на окраинах лагеря и там же использовать на работах, опасаясь бунта и того, что они прорвутся к оружию или пороховому зелью. Глядя на них, остальные мусульмане полона также начали своевольничать. Но так продолжалось до тех пор, пока в Крыму не объявились башкиры…

За прошедшее время часть башкир, ушедших с табунами и отарами, сумели добраться до своих кочевий и рассказать про богатейшую добычу, захваченную в приазовских и причерноморских степях, так что к этой зиме сюда набежало еще почти шесть тысяч башкир, к которым присоединились охотники из других кочевников, отчего общее число степняков в моем войске возросло до почти пятнадцати тысяч сабель. Но приазовские и причерноморские степи уже были совершенно вычищены от добычи. Оставался только Крым… Спустя месяц после их появления в лагерь под Перекопом толпами повалили ранее бежавшие из него татары, но уже со всем своим жалким скарбом и семьями, валясь в ноги воеводе Телятевскому и умоляя его опять принять их в рабочие. Они клялись Аллахом, что не только сами будут пахать не то что от зари до зари, а чуть не круглые стуки, но и жены их будут работать столь же усердно, и даже дети будут таскать камни, просеивать песок и толочь известь, пока хватит их невеликих детских сил. Что, естественно, тут же резко подняло производительность труда и остального мусульманского полона. Короче, Крым испытал на себе то, что испытывали русские земли, когда на них налетала грозная и неудержимая степная орда…

На Крещение пришло сообщение, что оба казачьих войска — и Донское и Запорожское, принимают мое «Уложение о царевой казацкой службе» и готовы целовать мне в том крест. Обсуждение сего документа проходило довольно бурно. Более всего казакам не понравилось положение о том, что казаки имеют право селиться только лишь на украинах государства Русского. А буде какие земли вследствие расширения пределов государства перестают быть украинами, всем, кто хочет продолжать считаться казаком, может быть велено переселиться на новые украины, а те, кто останется, — перестают быть казаками.

Шум был большой, казаки орали, что Дон, мол, испокон веку был казацким, таким и должен оставаться, но мой посыльный и сродственник стольник Степан Годунов, сын боярина Степана Васильевича Годунова, повел дело хитро. Он успокоил казаков, что сие повеление касается только лишь рязанских и городовых казаков засечных линий, коих после того, как исчезла крымская угроза, ну просто глупо оставлять на старых местах. Дон же, как и, скажем, Днепр, еще долго будет украиной… У казацкой старшины, особенно запорожской, большие вопросы вызвало ограничение казачьего надела, определяемого в поместье казаку для содержания им своей семьи и обеспечение себя «конем добрым, саблей вострой, шеломом, а такоже пищалью». Да и сам набор вооружения тоже многим показался изрядно дорогим. В отличие от того, каким представлялся казак моим покинутым современникам, здешние казаки были в основном не конными, а… стружными, то есть передвигаться и воевать предпочитали на лодках — стругах… Но Степан на второе резонно заметил, что все это по большей части у казаков имеется, а всем недостающим — в частности конем, пищалью и саблей, царь обязуется казака по первости снабдить (на что пошли захваченные в Крыму кони, а также выданное крымскими городами и захваченное в крепостях и во время битв оружие). А уж потом поддерживать себя в постоянной готовности — дело самого казака. На то ему положено государево жалованье — аж пять рублев в год, да весь доход с его надела. Поскольку никакого тягла на казачий надел не накладывается. А что касается размеров надела, то он был весьма большим, его с трудом могла обрабатывать многочисленная семья. И потому все решил вопрос окольничего — а желают ли казаки, чтобы на кого из них вдруг начали работать свои собственные крестьяне? Ответом на него был всеобщий рев — НЕТ! Ну еще бы, большинство казаков как раз и бежали от такого дела… А тогда как же они хотят обрабатывать больший надел? — задал резонный вопрос мой посланник. После чего и эта претензия была снята. А вот положение, что казаком может быть человек любого роду и племени, но обязательно православной веры — пошло на ура. Более того, казаки попросили меня прислать священников, поскольку своих мало, да и те, что есть, — «сами более казаки, нежели духовные пастыри»…

Из Истамбула за все лето, осень и зиму не донеслось ни единого звука. Только через иезуитов (вот ведь вездесущее семя) дошла информация, что все посольство взято в узы, а Афанасий Власьев посажен в Семивратный замок. И что османы серьезно занялись подготовкой войска против меня. Я отправил два письма римскому кесарю, в которых упрекал его в пренебрежении собственным словом, а также богатые дары Аббасу I, велев исподволь заметить, что они-де взяты в турецких крепостях. А ну как у персиянского орла снова проснется алчность, тем более что мне доносили, будто он давно точит когти на Багдад…

Два моих письма к римскому кесарю, отправленных ему вместе с богатыми дарами, захваченными в турецких и крымских крепостях и городах, высокомерно остались без ответа. В них я упрекал его в том, что он так и не выполнил взятые на себя обязательства и не вступил в войну с османами, хотя прошло уже не то что три, а трижды три месяца. Более того, князь Мстиславский докладывал мне, что после второго письма его перестали пускать к кесарю и вообще про наше посольство будто забыли. И в феврале я отправил ему приказ сворачивать посольство и двигаться на родину. Более ничего сделать было нельзя. Но себе зарубочку на память сделал. Ох и поплатятся у меня имперцы за это однажды… если, конечно, я буду жив и государство мое сохранится в силе.

В остальном все шло нормально — нанятые людишки поступали через Архангельск не слишком полноводным, но постоянным потоком. Рассказы о расправах с инородцами, коими пугали бежавшие во время голода из страны иноземцы, уже подзабылись, а деньги предлагались щедрые. Тем более в качестве гаранта выступал русский царь. Так что желающие отправиться к варварам и подзаработать находились. Не много, поскольку я настоятельно требовал отбирать лучших, а не просто тех, кто согласен ехать, а лучшие неплохо обустраивались и дома… С каждым из присланных иноземцев было заключено соглашение, согласно которому он нанимается на работу ко мне, то есть лично к русскому царю, сроком на три года, а затем либо перезаключает договор, либо может затеять собственное дело. Я рассчитывал, что к тому моменту основной персонал новозаложенных заводов и мастерских будет обучен, а руководство смогут принять на себя специалисты, вернувшиеся из «заграничной командировки».

Жалованье каждому иноземцу было положено богатое — по тридцать гульденов в месяц плюс хлебный прокорм, — на круг выходило около двухсот рублей в год. Уже по осени было заложено около сорока больших мастерских, практически мануфактур, в Москве, Серпухове, Туле, Новгороде, Твери, а также в Новгороде Северском и шести моих наиболее населенных вотчинах. В том числе две в новой, Уральской. Большая часть мастерских, шестнадцать, были железоделательными, остальные — лесопильными, ткацкими, кожевенными, скорняжными и всякими иными, а три — стеклянными. Также была заложена большая типография на три печатных станка, но помещение под нее строилось с расчетом, что там будет помещаться шесть станков. Кроме того, в этом помещении были предусмотрены обширные граверные мастерские.

А потом приказ Большой казны не торопясь собрал отчетные росписи воевод, доклады с других приказов, отчеты галицкой, устюжской и остальных четвертей, очень неспешно все это обработал и выложил мне под нос сводный годовой отчет. И я впал в ступор.

— Государь! — снова заорали из коридора.

Я зло скривился. Ну собирался же обзавестись секретарем. И чего тяну? Впрочем, чего тяну — было понятно. Личный секретарь «вождя и учителя» — должность крайне ответственная. С одной стороны, ох и много ему на себе тянуть придется, так что нужен человек толковый, расторопный и быстро врубающийся, а с другой — таковой зело опасен. А ну как быстро врубится, да не в то, во что надо? Сколько примеров было, когда этакие сначала вроде как помощники силу набирали и начинали сами по себе делами рулить. Или информацию сливать на сторону за хорошие бабки. А кому потом расхлебывать — Пушкину? Так он еще не родился пока… К этому делу надо было подойти обстоятельно, отобрать несколько кандидатов, испытать их как следует, прикинуть… а времени на это просто катастрофически не хватало. Да и основные кандидаты, которых я уже, ну куда уж деваться, наметил, были по большей части из моих соучеников по царевой школе, а те все поголовно сейчас торчали в большой «заграничной командировке». Приходилось пока довольствоваться караулом из состава личной сотни холопского полка и… Немым татем в предбаннике, которого, похоже, сейчас и не мог преодолеть гонец, принесший мне столь нерадостные известия. Я окинул злым взглядом лежащую на столе Большую роспись, то есть тот самый отчет, и решительным жестом отодвинул ее в сторону. Пора заняться более насущными делами, а это — подождет. В конце концов, если османы решили серьезно взяться за Русь, скоро вполне может оказаться, что мне будет глубоко начхать на любые подобные отчеты.

— Пропусти! — рявкнул я Немому татю, и спустя несколько мгновений в мой кабинет ввалился боярин Салтыков в сопровождении еще двух бояр.

— Беда, государь! — снова начал Салтыков. — Османы Азов осадили. Войска видимо-невидимо. Пушек дюже много с собой понавезли.

— Видимо-невидимо — это сколько? — все еще не отойдя от осознания того факта, что я, вот идиот-то, теряю деньги, отрывисто поинтересовался я. — И пушек тоже. Цифры говори. И откуда известно?

— Так это… — растерялся Салтыков, — голубь грамоту принес. От воеводы Петра Басманова…

— И где она?

— Да вот же, — торопливо протянул мне тонкую полоску бумаги боярин.

Я быстро пробежал ее глазами. Хмыкнул. Затем пробежал еще раз. Что ж, все как и ожидалось. Я сел в кресло и откинулся на спинку, прикрыв глаза. Ну… помоги нам Господь Иисус Христос и Пресвятая Богородица. Ну помоги, твоя ж земля, правда, ну чего тебе стоит-то?..

— Так, — напористо начал я, поднимаясь на ноги, — собирай Думу. Будем решать, что делать надобно.

Лицо Салтыкова озарилось потаенной радостью. Мол, до этого царь Думу собирать и думать забыл, а эвон как припекло, так сразу — Думу! Но дело было не в этом. Совет мне действительно был нужен, но я мог, и, вероятно, с большим успехом, получить его и приватно, пригласив к себе пару-тройку людей, которых я считал наиболее опытными. Сбор Думы нужен был для другого. Я собирался вытрясти из бояр денег, потому что оставшаяся после отца кубышка уже была опустошена почти на три четверти, а что касается годового бюджета, то… Я зло скрипнул зубами. Я терял деньги!

В первый день нагнуть Думу мне не удалось. Бояре, почувствовав слабину (ну или то, что они посчитали таковой), сразу же осмелели, начали разводить говорильню, давать мне всякие дурацкие советы, типа послать посольство к римскому кесарю и уговорить его ударить по османам… Вот ведь титаны мысли! А я что делал-то?

Вечером я все равно собрал нескольких бояр и окольничих и уже узким кругом обсудил, что мы можем сделать. За прошедший год Азов, конечно, не превратился в совсем уж неприступную крепость, но против прежнего укреплен был весьма изрядно. И сейчас там сел в осаду гарнизон во главе с Петром Басмановым, состоящий из восьми тысяч московских стрельцов, самой боеспособной части стрелецкого войска, за последние четыре года прошедших огонь, воду и медные трубы, а также около пятнадцати тысяч поместного войска, при почти четырех сотнях пушек, десяти тысячах посошной рати и доброго запаса пороха, ядер, свинца и продовольствия с фуражом. Причем все пушки были отстреляны, и по каждой определена должная пороховая навеска и подобраны и откалиброваны ядра. Здесь с этим делом вообще была просто беда. Стандартных калибров, считай, и не было. Все лили пушки кто во что горазд, ну в лучшем случае на глазок или на самую примитивную мерку, из-за чего из почти тысячи больших и средних пушек, что мы захватили в Азове и иных крепостях, а также в крымских городах, мы лишились около двух сотен, большая часть из которых оказались разорваны во время пробных стрельб, а почти для четырех десятков не нашлось подходящих по калибру ядер, и их также пришлось отправить в тыл на переплавку. Но зато все остальные были подготовлены к бою. По всему выходило, Азов османам не по зубам. К тому же он всегда может получить помощь от соседних крепостей…

На следующий день с помощью уже совсем старенького Иова я дожал-таки бояр, и Дума приняла решение собрать поместную рать вотчинников, без которой я пока на юге вполне обходился, и триста тысяч рублей казны с них же, также и с церковных земель. А кроме того, тем же вечером вызвав к себе дьяков приказа Большой казны, я разобрался-таки, в чем причина падения сбора налогов.

— Так крестьяне пашню не подымают, — сразу же огорошил меня заявлением дьяк Семен Рукавишный.

— То есть? — не сразу понял я. — Это-то тут при чем?

— Так ведь тягло-то с распаханной пашни считают, — взирая на меня удивленно, не понимая, как это я могу не врубаться в совершенно очевидные вещи, пояснил дьяк. — А как ты, государь, своими немцами голландскими научил их, как с меньшего клина больше хлебца получить, тако же они начали меньший клин и распахивать. Чтобы тягло себе уменьшить.

Я несколько мгновений сидел с ошарашенным видом. Ну вот, блин, устроил себе… пашу тут все по учебнику — новые технологии внедряю, экономическую эффективность повышаю и все такое прочее, и, радостный, жду отдачи. А выходит все наоборот! Нет, налоговую систему нужно срочно менять, а то она мне все мои усилия на хрен загубит… Ну да это дело не одного дня, к тому же бояр мне дожать удалось, этот год протянем, в отцовой кубышке кое-что осталось, да и собственные вотчины, где бешеными темпами развивалось производство, с будущего года также должны были начать приносить куда больший доход. Главное — причина установлена, а как ее устранить, теперь придумаем…

Через две недели, когда я уже прибыл к войску, которое исполчалось под Воронежем, выяснилось, что первые наши прикидки оказались излишне оптимистичными. Потому как в осаду сели все четыре крепости разом. К Темрюку подошло войско эрзерумского бейлербея численностью почти в пятьдесят тысяч человек, впрочем, собственно воинов у него было не более тридцати тысяч, а артиллерии вообще около сотни орудий, причем в подавляющем большинстве совсем не осадного калибра. Так что казаки, засевшие в Темрюке, по идее осаду должны были выдержать. Румелийский бейлербей выставил два войска. Основное, численностью вместе с присоединившимися к нему отрядами буджакской и едисанской орды и ополчением вассальных османам валахов и молдаван, около ста тысяч человек (при примерно том же соотношении воинов и вспомогательного персонала, то есть турецкого варианта посошной рати), при двухстах орудиях, под началом самого бейлербея, двинулось на Очаков. А второе, численностью уже всего двадцать тысяч человек и совершенно без артиллерии, высадилось в Крыму. Как видно, командующий этой группировкой собирался усилить свою армию остатками крымского войска и ополчением, набранным в крымских городах, и там же разжиться артиллерией, но оказалось, что эти надежды тщетны. Крым практически обезлюдел. Из-за войны и особенно башкирского промысла численность населения Крыма, причем как мусульманского, так и всех других вероисповеданий, уменьшилась более чем в десять раз.

Из-за устроенной башкирами резни в крымские города практически прекратились поставки фуража и продовольствия, цены на продукты взлетели до небес, так что всю зиму из городов продолжался массовый исход населения. А как бы вы поступили, если стоимость проезда на корабле до какой-нибудь Варны или Бургаса практически сравнялась с ценой продуктового набора, позволяющего выжить в течение недели? Бей, командующий вторым румелийским войском, столкнулся с тем, что ему придется штурмовать свежеотстроенную и оснащенную почти тремя сотнями пушек крепость Перекоп, защищаемую почти таким же количеством войск, что и у него, и делать это без помощи хоть какой-то значимой артиллерии. Так что за Перекоп пока можно было не волноваться. А вот Очаков осаждал сам великий визирь также с почти стотысячным войском. В его составе находились самые элитные турецкие части: сорокатысячный корпус капыкулу, в который входила отборная османская пехота — янычары, артиллеристы-топчу, оружейники-джебейди и фурлейты-топ арабаджи, а также четыре бёлюка конницы личной гвардии султана. Остальное составляло тимариотское ополчение центральных вилайетов империи. В принципе такого же многочисленного и столь же хорошо оснащенного и организованного войска не могло в этот момент выставить ни одно другое государство цивилизованного мира… да что там такого же. Самые крупные европейские христианские государства при крайнем напряжении сил с трудом наскребли бы войско численностью в треть от того, что сумели выставить османы. Случилось именно то, чего я боялся больше всего. Я остался один и попал под раздачу основных сил османской военной машины. Теперь оставалось только держаться…

К исходу первой декады мая картина вырисовалась окончательно. К этому времени до Воронежа добралась большая часть идущего от Азова и Перекопа посошного войска, которое воеводы, узнавшие о приближении османов (казаки у Темрюка заранее выслали дальние дозоры на стругах в Черное море), отправили домой вверх по Дону. В рассказах большинства мужиков войско османов предстало вообще уж неисчислимым, но на самом деле все было не так уж безнадежно. Перекоп был практически в безопасности. Более того, у сидевшего в крепости Телятевского имелся прекрасный шанс вообще разгромить двигавшееся в его сторону турецкое войско. Ибо, если учитывать еще и союзных башкир, все еще бродящих по обезлюдевшим центральным районам Крыма, он обладал почти полуторакратным численным превосходством над очень неторопливо двигавшимся в сторону Перекопа войском османов. И просто подавляющим в артиллерии. На военном совете решили, что это будет уж слишком жирно, поэтому был послан гонец с повелением второму воеводе Скопину-Шуйскому брать под свое начало башкир, а также три тысячи поместной конницы, снимать с Перекопа шесть десятков наиболее приспособленных к быстрой перевозке и установке пушек со своими расчетами и идти к Черкасску-городку. Куда к началу июня прибыл и я с четырьмя тысячами стрельцов, набранных откуда только можно, и восемью тысячами конного войска, включая и мой холопский полк. Это были последние крохи, что я смог выжать из страны.

Основной удар турки, несомненно, наносили по Азову, верно вычислив ключевую точку. Ибо, если падет Азов, ни Темрюк, ни Перекоп долго не продержатся. Потому что именно через Азов по Дону и пролегала основная линия снабжения всего моего войска. Второй по силе удар пришелся на Очаков. Но там сидел боевой и хитроумный Петр Сагайдачный, который к тому же всегда, хотя и довольно тонко, подчеркивал, что до самого крестного целования считает себя моим подчиненным с некими большими оговорками. Да и потом, мол, тоже не все будет так уж однозначно… Мол, запорожцы испокон веку своей волей жили и прежним своим властителям служили как сами того хотели. Так что за него у меня голова болела меньше, ибо, чем больше требуешь независимости, тем больше на себя берешь и ответственности. Тем более что падение Очакова хоть и составляло для меня некую проблему, но ключевой эта потеря не была. Даже Темрюк я готов был потерять, хотя его с большим сожалением, чем Очаков, но за Перекоп и особенно Азов следовало держаться изо всех сил.

Десятого июня визирь предпринял первый и самый сильный штурм Азова. Турки сумели ворваться на один из бастионов, но затем вынуждены были отойти. Искусник Калдиери устроил так, что ворвавшиеся на бастион войска попадали под перекрестный огонь с соседних бастионов первой линии, а также под огонь наиболее тяжелых пушек, установленных в центральной цитадели. Этот штурм стоил туркам тысяч восемь-десять. Гарнизон же Азова потерял почти три тысячи человек. И шестьдесят пушек.

А одиннадцатого июня, как раз когда османы зализывали раны, Мишка совершил на их лагерь лихой налет всеми нашими конными силами — башкирами и поместным войском. Сколько он сумел положить — неизвестно… если посчитать, сколько баяло поместное ополчение, то армия визиря по идее не только была полностью уничтожена, но и даже ушла в минус, однако налет явно удался. В первую очередь потому, что Мишка сумел подорвать два из пяти турецких пороховых складов. И артиллерия османов сразу снизила интенсивность обстрела крепости. Кроме того, османы почти на две недели прекратили осадные работы и занялись обустройством внешней границы своего лагеря. Мишка же продолжал все это время беркутом кружить над ними, улучая момент и наскакивая на работников, насыпавших внешний вал, и бия их издалека стрелами, чем еще более снизил темпы работ, а также набрасываясь на отряды турецких фуражиров. Попытки визиря наехать на башкир конницей тимариотов привели к тому, что когда те в очередной раз бросились за удиравшими степняками, то слишком отдалились от лагеря и оказались завлечены в засаду, нарвавшись на подготовленные и усиленные пушками позиции стрельцов, а затем на фланговый удар поместной конницы. Короче, эта попытка стоила османам почти пяти тысяч сипахов, из которых около тысячи попали в плен. После чего османы окончательно заперлись в лагере, перейдя только на привезенные с собой запасы, каковые вследствие этого начали быстро таять. Впрочем, пока это было для них некритично, поскольку у визиря был флот, который вполне мог доставить ему все необходимые припасы… Если, конечно, не учитывать, что их еще надо было собрать или закупить, так как все, что было собрано в период подготовки к кампании, уже находилось в лагере.

Но с флотом тоже надо было что-то решать. Поэтому следующий удар мы нанесли с противоположной стороны — с реки. После двадцатого июня Мишка резко увеличил интенсивность ночных налетов на турецкий лагерь со стороны степи. Башкиры подлетали к валу и рогаткам, выпускали в воздух навесом несколько стрел, часть из которых была обмотана горящей паклей, а затем откатывались в степь. Урон от сего был не шибко большой, но спали османы плохо… А двадцать шестого стрельцы и около семи сотен казаков из числа тех, кто по каким-то причинам остался в Черкасске и окрестностях, сели в струги и, привязав за каждым стругом по рыбацкой лодке, кои были собраны по камышам и затонам, тихо двинулись вниз по реке.

Привязанные к стругам лодки были нагружены всяким горючим скарбом и порохом. Приблизившись к крепости и стоящему рядом с ней турецкому флоту, казаки спустились в лодки и, тихо работая веслами, обмотанными тряпками, двинулись в сторону турецких кораблей.

Турки лодки прошляпили и опомнились, только когда первая лодка была накрепко принайтовлена к борту одного из их кораблей и казак, зажегши фитиль, уже нырнул в воду. На корабле поднялся шум, гам, впрочем, больше недоуменный, чем испуганный. Поскольку никто не понимал, какую опасность может представлять одинокая и пустая рыбацкая лодка, притулившаяся у борта корабля. Все прояснилось через несколько минут, когда она взорвалась, моментом подпалив корабль. В этот момент те казаки, кто еще не добрался до кораблей, начали выкидывать из своих лодок все лишнее и подбирать своих плывущих товарищей, ибо приблизиться к всполошившимся туркам теперь более не было возможности. А для стрельцов, сидящих в стругах, этот взрыв послужил сигналом к началу обстрела. Струги быстро подошли на два десятка шагов к берегу и жахнули по всполошившемуся турецкому лагерю из пищалей и установленных в струги малых пушек… Во время этого ночного рейда турки потеряли двенадцать больших и около десятка малых кораблей, ну и еще какое-то количество народа. Точное число потерь мне установить так и не удалось. А главное — теперь османы не рисковали оставлять корабли близко к устью реки и своему лагерю, а на ночь оттягивали их еще мористее, что изрядно затрудняло и усложняло процесс погрузки-выгрузки и вообще использование флота.

Следующий штурм турки предприняли только пятнадцатого июля. На этот раз им не удалось ворваться ни на один бастион, да и сам штурм был заметно более вялым и закончился на час раньше, чем предыдущий. Боевой дух османов явно упал… На этот раз их потери, скорее всего, были едва ли не вполовину меньше, чем при первом. Но и гарнизон Азова потерял максимум около семи сотен человек. Между тем ежедневная бомбардировка турецкого лагеря крепостной артиллерией также заставляла турок регулярно нести потери, в то время как усовершенствованная в Голландии система trace italienne обеспечивала наилучшую защиту гарнизона от артиллерийского огня, чем любые другие крепостные сооружения прошлого. Так что гарнизон Азова от огня османов практически не страдал. С продуктами и водой также все было нормально. Поэтому мало-помалу чаша весов под Азовом начала клониться в нашу сторону. И потому я послал Скопина-Шуйского с большей частью поместного войска под Темрюк с задачей хорошенько прижать эрзерумского бейлербея, а потом вернуться и продолжить потеху здесь. Сам же с башкирами и пешим войском двинулся к Очакову. Там только конным войском особенно развернуться было нельзя. У румелийского бейлербея были буджакцы и едисанцы.

К Очакову мы подошли в середине августа, поскольку от устья Днепра идти пришлось водой, а от устья Южного Буга еще и только ночами. Слава богу, запорожцы еще осенью спрятали большую часть своих стругов в днепровских плавнях, поскольку было понятно, что, если или, вернее, когда к Очакову подойдут османы, струги пожгут. Так что с транспортом проблем не было. Четыре тысячи моих стрельцов и тысяча, которую составили пушкари с расчетами и подносчиками ядер и иными помощниками, погрузились на струги и двинулись в сторону Очакова.

Когда я, оставив войско в зарослях камышей верст за шесть от Очакова, на одиноком струге подобрался к городу на разведку, то невольно покачал головой. Было видно, что город еще держится, но, похоже, из последних сил. Большинство внешних, новопостроенных укреплений было разрушено. В городе пылали пожары. А со стороны турецких батарей доносилась почти непрерывная канонада.

Прежде чем выбрать место для высадки, мы два дня изучали обстановку. Османы вели себя беспечно. Лагерь практически не охранялся. Буджакцы и едисанцы вблизи берега появлялись мало, видно предпочитая рыскать где-то в других местах. Но все равно, то, что нам удалось незамеченными высадиться на турецкий берег всего в трех верстах от Очакова, я решил считать настоящим чудом. Сразу после высадки я приказал немедленно начать насыпать валы и ставить временные укрепления из ивовых корзин, засыпанных землей. К исходу ночи мы подготовили кое-какую позицию, укрытую от турецкого лагеря невысоким холмом. День прошел в тревоге. Наша позиция была еще слишком слаба, чтобы выдержать хоть сколько-нибудь сильный удар, а врезать по туркам стоило сколь возможно сильно, ибо иначе Очакову было не удержаться… Следующая ночь также прошла в яростной работе, но к утру нам удалось подготовить позиции батарей и установить на них семьдесят орудий. Больше всего я молился о том, чтобы турки не предприняли в эти два дня еще один штурм Очакова, который мог оказаться для него последним. Но — обошлось, Господь не попустил. Еще вечером я послал стрельцов на струге к башкирам, к тому моменту они уже находились в двадцати верстах от Очакова, пройдя этот маршрут степью и попутно переправившись через Днепр, а потом и через Южный Буг. Им было велено двигаться к Очакову с таким расчетом, чтобы подойти к беспечно и привольно раскинувшемуся вокруг Очакова лагерю войска румелийского бейлербея в самый разгар ночи и внезапно атаковать его. Я определил башкирскому хану, коего поставил старшим над всеми степняками, главной задачей прорваться к турецким пороховым складам, кои должны были ему указать посланные к нему с приказом разведчики, и подпалить их, и это здесь также удалось. Общего числа всех пороховых складов мы установить не сумели, но три из них башкиры подорвали. Причем один взрыв был очень громким, видно, пороха там было изрядно.

В случившемся переполохе башкиры расстреляли все свои стрелы, порубили сколько-нито народа саблями и успели скрыться… А перед рассветом вернулись. И заманили мгновенно кинувшуюся за ними буджакскую и едисанскую конницу, которая стянулась к лагерю, заслышав шум и грохот, на наши позиции, где та и получила по первое число. После чего я велел как можно быстрее снимать и грузить на струги пушки, пищали и двигаться в обратный путь. Слава богу, турецкого флота здесь, под Очаковом, практически не было, а рискнуть немногими имеющимися кораблями румелийский бейлербей не решился. Только одна галера высунула нос из-за мыса, но, завидев знакомые очертания казачьих стругов и наскоро прикинув их число, мгновенно исчезла. Видно рассудив, что при таком соотношении сил атаковать противника на воде — чистое безумие. Башкиры еще некоторое время маячили в районе оставленных нами позиций, не позволяя приблизиться к ним ни одному разведчику, а с наступлением сумерек растворились в ночи. Как потом выяснилось, остатки ногайцев наплели румелийскому бейлербею, что на берег высадилось огромное войско московитов с пушками, а посланные ночью разведчики, опасаясь башкир, побоялись приблизиться вплотную и доложили только, что да, на берегу имеются укрепления, где настороже, даже не разжигая костров, стоят московиты. Так что ранним утром он снял с осады часть батарей, вывел из лагеря около тридцати тысяч воинов и, сняв-таки с якорей корабли, двинулся к уже сутки как оставленному нами укреплению. Воспользовавшись этим, изнуренный гарнизон запорожцев совершил вылазку и сумел подорвать шесть самых крупных и наиболее досаждавших им орудий, а также около двух десятков пушек поменьше. Кроме того, запорожцы захватили в плен около тысячи валахов, которые не только поведали им, что к Очакову подступил русский царь со своими пушками, стрельцами, казаками и башкирами, но и потом, во время последней части осады, неплохо проявили себя. Правда, не столько сражаясь, сколько разбирая завалы, укрепляя бреши и помогая пушкарям.

Короче, к октябрю ни одна из осаждаемых крепостей не была взята. Хуже всего приходилось Очакову, но он еще держался. А воевода Телятевский с помощью башкир, снова переправившихся в Крым по Арбатской стрелке, сумел наголову разгромить османов, подступивших к его крепости. Вообще осада Перекопа велась чисто формально. Поскольку начальствующий над этим войском бей прекрасно понимал расклад сил, он не предпринял ни единой попытки штурма, ограничиваясь чисто номинальным обстрелом Перекопа из совсем мелких орудий, скорее просто тяжелых крепостных пищалей, которые отыскались-таки в опустевших крымских городах и ядра которых даже не царапали камень бастионов. А вообще не подступить к Перекопу бей, похоже, не мог. Поскольку имел приказ султана. А по поводу лиц, не выполнивших прямой приказ повелителя, у османов, по слухам, не заморачиваются с расследованием и казнью. Просто отсылают таковому с гонцом шнурок — и сам, мол, делай выводы. Так вот, Телятевский мирно сидел в крепости до тех пор, пока под его начало не вернули башкир. После чего он уговорился с ними на определенный день и отправил их кружным путем обойти лагерь османов с тыла. И за это время перетащил большую часть своих самых дальнобойных орудий на два бастиона, располагавшихся наиболее близко к лагерю румелийцев. А румелийцы построили себе лагерь, скорее подходящий для обороны, чем для осады, справедливо опасаясь того, что русские решатся атаковать их войско… Так что, когда в заранее уговоренный день воевода начал массированную бомбардировку лагеря, румейлицы пришли в полную панику, подумав, что русские решились-таки атаковать их лагерь, и бросились на возведенные ими валы, где их лишь только еще больше косили русские ядра. К вечеру, когда обстрел прекратился, большинство оставшихся в живых османов выбрались из щелей, куда они в конце концов забились, чтобы укрыться от артиллерийского огня, и принялись разгребать завалы. И тут на лагерь налетели башкиры. А когда остатки османов сумели-таки развернуться и выстроить фронт против этой новой опасности, в тыл им ударили выведенные Телятевским из крепости поместные тысячи…

К началу ноября войско, состоящее из тех сил, что привел я, а также двух третей гарнизона Перекопа, по широкой дуге обойдя запершихся в своем лагере османов, осаждавших Азов, сняла осаду с Темрюка, похоронив под ним самого эрзерумского бейлербея со всем его войском. А третьего декабря войско, в которое влилась еще и половина гарнизона Темрюка, подошло к лагерю великого визиря и у него на виду принялось спокойно обустраивать лагерь…

К Рождеству из Москвы пришло горестное для меня известие. Отошел в мир иной дед Влекуша. Он умер в субботу, на дальнем починке, где была устроена та самая «спецшкола», в бане. Просто вошел в парную, да так из нее и не вышел. Прочитав доставленное гонцом письмо с этим известием, я долго сидел в одиночестве, вспоминая старого скомороха. Он был одним из очень немногих в этом времени, кому я мог полностью доверять. По существу, таковых было всего двое — он да Немой тать. И дело было не в том, что, скажем, тот же Митрофан либо Мишка Скопин-Шуйский не заслуживали такого доверия. Я знал, что каждый из них готов за меня жизнь положить. Да и не они одни. Но дело в том, что все они были еще очень молоды. И их еще пока достаточно несложно было просто обмануть…

В январе ко мне в лагерь под Азовом прибыл похудевший, но бодрый Афанасий Власьев, которого выпустили из Семивратного замка и отправили к своему настырному царю с вопросом, чего хочет этот московит. Я дождался апреля, тем более что боевые действия утихли сами собой, даже почти уже взявший Очаков румелийский бейлербей (во время последнего штурма турки уже ворвались внутрь города, но положение спасли два казака-героя — Опанас Чуб и Афоня Кобзарь, один за другим бросившиеся в гущу лезущих через пролом в стене турок в обнимку с бочками пороха с пылающим фитилем) и то попритих, а затем выкатил требование оставить за мной все захваченное. Ахмед I пришел в ярость, повелел вернуть все, что я захватил, иначе он лично двинется на Русь и не остановится, пока копыта его коней не омоет вода Москвы-реки. Я сбавил тон, велев передать султану и всему Высокому дивану, что всегда стремился к миру. И если бы он пошел мне навстречу и приструнил крымчаков, а не науськивал, как это видно из тех грамот, что были найдены при покойном Газы II Герае, то и вообще никакой войны не было бы. А сейчас — увы, что случилось, то случилось. И, к моему великому сожалению, проблему набегов крымского хана пришлось решить именно таким образом…

А в мае произошло два давно ожидаемых, но как раз из-за этого показавшихся почти фантастическими события. Во-первых, имперцы осадили свою же бывшую крепость Эстергом, которую потеряли всего несколько лет назад, в начале октября тысяча шестьсот пятого года, во время своей последней войны с турками, и, во-вторых, из Персии пришло известие, что Аббас I двинул-таки войско на Багдад. Я шумно выдохнул и стал ждать следующего предложения султана. Оно было сделано сквозь зубы и таким тоном, что было ясно: это предложение окончательное и обжалованию не подлежит. Султан соглашался оставить мне Перекоп, Азов и Темрюк, но требовал вернуть Очаков и полностью уйти из Крыма.

Когда я прочитал эти предложения султана, то долго сидел в палатке, глядя в одну точку. В палатку то и дело заглядывали мои воеводы, знающие, что Власьев только что привез мне предложения о мире от истамбульского дивана, но я никого не замечал. Потому что в предложении султана было все, чего я добивался, начиная эту войну: безопасность южных русских границ… ну пусть не полная, но гораздо большая, чем прежде; высвобождение огромного количества людей и ресурсов, которые ранее приходилось бросать на укрепление и поддержание в рабочем состоянии засечных линий; включение в хозяйственный оборот гигантского количества плодородной земли Дикого поля и многое, многое другое.

Я совершенно точно приму эти предложения. И это означало, что война закончилась.

И я ее выиграл…