— Здорово, сосед! Будем знакомы, Григорий Иваныч, меня вот к вам тут заселили.

— Очень приятно. Виктор Сергеевич.

— Не военный пенсионер, случайно? В приемке на сто одиннадцатом работать не доводилось? Был там один товарищ, ну до чего ж похожий, прямо вылитый.

Риденку Виктор увидел еще в коридоре — тот ходил с леечкой и поливал свои цветы. Был он совсем не похож на бодигарда — невысокий, щуплый, хоть и жилистый, и спереди на лбу у него была большая залысина. В постперестроечном кино бытует такой типаж сотрудников КГБ, и почему-то там их изображают противными; однако Риденко выглядел простым и добродушным, и его можно было скорее принять за советского бухгалтера или экономиста из планового отдела. То, как он поливал цветы, добавляя воду в тарелочки, а потом обстоятельно опрыскивая их листья из пульверизатора со всех сторон, выдавало в нем человека пунктуального. Неподалеку по коридору женщина выгуливала годовалого ребенка, а с другой стороны от них, чуть подальше, две пенсионерки обсуждали новости, найденные в сети, видимо, так и не привыкнув к чатам, а, может, и привыкнув, просто случай поболтать подвернулся. Могли слышать.

— Нет, — ответил Виктор, — там не работал.

Он подумал, надо ли здесь говорить, что работал в Гондурасе, но Риденко уже сам перевел тему.

— В шахматы, случайно, не играешь?

— Да я как-то слабо. Давно не играл.

— Так я фору дам! Даже ферзя, если что. Я, знаешь, привык с детства, еще со школы в кружок ходил, а тут контингент незнакомый… Так что если настроение будет, заходи. Я блиц научу играть.

— А, ну, если фору… Конечно. Я понял.

— Мне теперь на пенсии особо спешить некогда, так что я почти всегда дома. Мемуары пишу. Дела из практики там всякие, ну вот как 'Рожденная революцией' хочу написать. Если выйдет, конечно.

…Войдя домой, Виктор по своей постсоветской привычке врубил пультом телек, чтобы нарушить звуками пустоту жилья; он так часто делал, когда дома никого из семьи не было и становилось непривычно тихо; затем он открыл холодильник и стал распределять по полкам продукты, которыми так и не удалось похвастаться в Российской Федерации.

По первой шел телемост с США; как при Горбачеве, его вели Позднер и Донахью. Правда, обстановка в студии скорее напоминала 'Суд времени' с Кургиняном.

— Тем, кто недавно к нам присоединился, напоминаем, что тема сегодняшнего телемоста — 'Экономический механизм, свобода или плановость'. Фил, продолжайте, пожалуйста.

— Yes, really, — начал Донахью; впрочем, лучше, если читатель, как и зрители романовского СССР 1998 года, услышат его в переводе.

— Да, действительно, — начал Донахью, — в последние двадцать лет мы видим в СССР значительные изменения. Можно взять такую область, как производство легковых автомобилей. Я не могу здесь употребить слово 'прорыв', потому что советские автомобили не соответствуют представлениям западных покупателей об автомобиле девяносто восьмого года…

— Но это потому, что у нас разные потребности, — заметил Познер.

— Хорошо. Вместе с тем, я вижу, что советский автомобиль стал очень качественный и надежный. Я вижу исключительное качество изготовления, когда я в своем путешествии по СССР ездил на вашей машине 'Москвич', потребность посещать автосервис была значительно меньше, чем та, к которой я привык у нас в США. Машина рассчитана на меньшие скорости на дорогах, но это уже ваша ограничительная политика. Честно говоря, я бы хотел, чтобы у нас продавались автомобили вашего производства.

— Ну вот видите. Вы же сами признаете, что социализм позволяет выпускать современные и качественные товары даже в такой традиционно американской отрасли.

— Но, Владимир, если мы посмотрим на ваши реформы, вашу модернизацию, то это просто отход от социализма, отход от тех принципов, которые декларировал Сталин. Вы раскрепостили частную и корпоративную инициативу, у вас появился рынок акций. Да, он пока еще не свободен, но со временем вы придете к выводам, что свободное движение капитала позволить лучше повысить эффективность, быстрее реагировать на изменение потребностей, а всякие инновации получат объективную оценку инвесторов, которые будут вкладывать в них средства в соответствии с ценностью. Вы идете к капитализму, как и Китай, просто мы понимаем, что пока вы не можете пока это сказать открыто.

— Извините, Фил, но я вынужден констатировать, что вы так и не поняли разницу между нашей экономикой и вашей. У нас бизнес, предприимчивость, личная и коллективная инициатива служит обществу, а у вас общество служит не личности, как вы провозглашаете, а служит деньгам личности, личной наживе.

— Но у нас на Западе есть государства и социальная политика. Не все сводится только к прибыли. В любом штате, в любом маленьком городке, если политик не обеспечит рабочие места, не обеспечит социальную помощь старикам, инвалидам, не будет развивать пожарную охрану, приводить в порядок дороги, допустит загрязнение окружающей среды, он утратит доверие избирателей. Демократия дает обратную связь, благодаря которой создаются общественные блага. Государство, как Робин Гуд, берет у богатых и раздает бедным.

— То, что Вы говорите — это теория, вроде нашего старого учебника по политэкономии, второй том. В жизни вся ваша политика — это такая большая попытка Остапа Бендера притащить инвесторов в Васюки. Вместо серьезного изучения, что и как надо развивать для богатства страны — провести олимпиаду или чемпионат мира, вывесить иллюминацию, устраивать на площадях лазерные шоу, пустить скоростной поезд, собирать встречи в верхах и саммиты и обещать, что на эту яркую блесну с перышками будут клевать жирные финансовые крокодилы. Чтобы при этом не утратить, как вы говорите, доверие избирателей, ваши политики кидают перед выборы разные подачки. Примерно, как компания, которая не может снизить цены и повысить качество сервиса, но привлекает покупателя чем? Устраивает лотерейки, дарит шарфики и кружечки с фирменной эмблемой, спасает редких животных, занимается мелкой благотворительностью. Устраивает такое казино, которое сделает богатым и счастливым только хозяина казино.

— Да, вы отчасти правы, популизм существует, но у нас есть и политическая конкуренция. Чтобы удержаться в политике, надо не только придумывать разные трюки для предвыборных кампаний. Долго манипулировать мнением домохозяек нельзя, ситуация в экономике ухудшится, и тогда придет другая команда.

— Фил, ну какая разница, одна команда, другая команда? Главное, что кто бы у вас ни пришел наверх, они будут заложники этой ситуации, и им, как и Остапу Бендеру в Васюках, остается только одно — тянуть время, пока не будет доиграна последняя партия и тогда придется прыгать в окно, не думая, на каком оно этаже.

— Владимир, у меня есть кассета фильма 'Двенадцать стульев' в русском переводе, не стоит так подробно рассказывать.

— Серьезно? Я очень рад, что наше искусство проникает к вам.

— Я скажу больше: этот роман несколько раз экранизовали за пределами России. Но, на мой взгляд, этот роман не только об афере. В нем показано, что человеку нужна деловая свобода. Главный герой понял эту свободу неверно, и попадал в комические положения. Но ведь сама свобода — это естественная ценность, которую человечество завоевало в течение всей своей истории. Например, общеизвестно, что в России свобода политической сатиры заканчивается на уровне управдома. А в нашей стране каждый человек имеет право критиковать президента, например, за то, что в подъездах не убирают.

— Понимаете, Фил, у нас незачем ругать президента за грязь в подъездах, потому что теперь в СССР нет проблем с подъездами! И именно потому в подъездах чисто, что президент у нас подъездами не занимаются. Ими занимаются жилкомхозы. Если они что-то недорабатывают, то вопрос с жилкомхозами решается на уровне райисполкомов, не выше. Здесь та же система, как в ваших фирмах компьютерной поддержки. В райисполкоме есть служба первого эшелона, она работает непосредственно по жалобам с ЖКО, решает непосредственно сам вопрос, выясняет, почему коммунальщики не сработали. Служба второго эшелона в райисполкоме анализирует инциденты, выясняет общие причины и готовит директивы и нормативные документы, которые устраняют сами причины недоработок. Недостаточную обеспеченность, например, ресурсы перераспределяет и так далее, и, со своей стороны, подает наверх предложения, как улучшить работу. Все, вопрос снят, потому что уничтожена сама причина, по которой возникал вопрос, ему взяться неоткуда. Поэтому в облисполкомах уже вообще подъездами не интересуется, они выясняют, как работают системы поддержки в райисполкомах и отлаживают их, как Билл Гейтс свою Windows 98. Каждый делает свою работу, а не устраивает шоу на публику.

Донахью, по-видимому, не был в курсе таких изощренных тонкостей клининговой политики страны нетрадиционного коммунизма; однако долг журналиста и азарт спорщика заставили его не смущаться и продолжать. Шоу маст гоу он.

— Но, Владимир, здесь опять таки вопрос ситуации и ценностей. Если в конкретной ситуации свобода может быть не востребована, это не значит, что она не должна существовать, как ценность. Невозможно все предусмотреть и заранее создать идеальный порядок. Всегда будет ситуация, когда человек, личность, будет нуждаться просто в безусловной экономической лкомах уже вообще подъездами не интересуется, они выясняют, как работают системы поддержки в райисполкомах и отили политической свободе, и эту свободу обязаны ему обеспечить политики.

— Фил, ну как можно сочетать два слова: 'западные политики' и 'свобода'? Давайте скажем себе честно: западные политики — это холуи. Это люди, которые ищут способы угодить инвесторам, чтобы они вложили деньги именно в их страну, в их штат, в их город. Вот всеми этими трюками, о которых мы уже говорили, вплоть до проведения олимпиад и футбольных матчей, чтобы привлечь к себе внимание, они отрывают средства от того, что непосредственно населению нужно. Им нужно не благосостояние, им нужен имидж, видимость перед денежными мешками. Если инвесторы начнут заходить в подъезды, чтобы отправлять там естественные надобности, то в подъездах повесят пипифакс!

'По второму кругу пошли', - констатировал Виктор, и переключился на следующую; на экране появился мультяшный Мурзилка, не тот, желтый и похожий на медведя, к которому привыкли наши дети, а ранний — вихрастый пацанчик с фотиком. Он летел по черному звездному небу в большой, похожей на мыльный пузырь, стеклянной кабине спутника.

'Много лет лежат в музее бомба и снаряд,

На Земле и мир и дружба!'

— летело из динамиков. Виктор переключил на третью. Там шла какая-то лирико-производственная драма, и герои объяснялись на фоне цветущих вишен, зеленого уголка психологической разгрузки во дворе троллейбусного депо.

'Пусть это будет', решил Виктор. Ему почему-то вспомнилась давешняя сцена в нашей реальности, в троллейбусе, где пассажиры возмущались, что эти тролли (вид транспорта) стали редко ходить, а кондукторша отбивала их претензии:

— Почему вы мне это говорите? Это не я решаю, как им ходить!

— Как это не вам? Вы скажите начальству, что народ недоволен!

— Сами скажите начальству! Мы при чем?

— Ну как же? Вы же одно предприятие?

— И что, что одно предприятие? — кричала кондукторша, которой надоело выслушивать каждый день одни и те же жалобы, — вы поймите, что мы рабы! Мы — рабы!

'Господи', вдруг мелькнуло в голове у Виктора, 'да что же это за свобода такая, где люди сами называют себя рабами?'

И еще он вспомнил, что первые советские учебники русского языка начинались словами: 'Мы не рабы, рабы — не мы.'

А ведь с этих слов должен начинаться любой учебник родного языка в любой стране, считающей себя свободной и демократической.

Виктор окинул глазами комнату: какое-то двойственное чувство рождалось у него в душе, полуприятное-полупечальное; оно теребило его изнутри, не давая возможности сосредоточиться и обдумать свою дальнейшую жизнь в этом мире. Так иногда бывает во сне, когда попадаешь в город, в котором когда-то жил, видишь привычные места и встречаешься с давно забытыми знакомыми, и внезапно нахлынувшее счастливое детское нетерпение смешивается с чувством тоски и даже некоторого отчаяния, что все оказывается совсем не так, как человек это себе представлял и что-то безвозвратно утрачено; тяжесть этой утраты, ощущение безнадеги давит на сердце, не позволяя охватить вас чувству безмятежной веселости.

'Странно, Познер в нашей реальности говорил об Америке совсем другое, и, тем паче, никак не мог сказать о холуях.' — подумал он. 'Его заставляют так говорить? Вопреки убеждениям, вопреки тому, что он видел за рубежом? Или наоборот — другая история, другая реальность создали иного Познера, который искренне думает и говорит не так, как у нас? Или… или…'

Внезапно Виктор понял, что вызвало это странное тягостное чувство. Последние лет двадцать из него пытались вытравить десятилетиями взращиваемый советской властью культ жертв фашизма, точнее, заменить его на культ жертв политических репрессий, и теперь его подсознание сложило этот факт, как кусочек китайского паззла из киоска на остановке, в одну картинку с телемостом и сценой в троллейбусе.

'Если сменили жертву, значит, сменили врага'.

Есть такое выражение — 'внутренний голос'. Сейчас Виктору казалось, будто это сказал не он, а вот этот самый Внутренний Голос.

'Раньше была холодная война и внешний враг', продолжал холодно рассуждать Внутренний Голос. 'Жертвы внешних врагов нужны, чтобы каждый из нас был готов взяться за оружие и уничтожать этих врагов. Просто взять и убить человека трудно. Это против природных инстинктов. Надо, чтобы во враге видели нелюдь, хищника, одного из зверей. Для этого надо показывать его жертвы, кровь, растерзанные трупы. Сейчас у нас культ жертв бывшей власти. Значит, враг — бывшая власть. Но если она бывшая, то кого теперь демократы от нас хотят, чтобы мы убивали, какого врага? Оппозицию? Или часть народа, которая пойдет за ней?'

'Бр-р-р!' — сказал себе Виктор и помотал головой. 'До чего только не додумаешься в этом обществе сталинизма. Все-таки влезли в мозги изнутри. Надо отвлечься'.

Первое, что пришло ему в голову — это заняться уборкой квартиры. На кухне, под раковиной, он нашел ведро и тряпку; приоткрыв окна, он пустил насквозь по комнатам и коридорам холодный ветер, отдававший сырой, погружающейся в дрему землей, и, вместе с ветром, в его жилье ворвался привычный шум улицы, голоса, шелест редких машин и отдаленный гул троллейбуса. Когда Виктор полез на стул протирать наверху гардероба, его охватил легкий азарт; он вдруг подумал, что может обнаружить какой-нибудь жучок, или узнать, где спрятана видеокамера. Надев поролон на палку, он начал двигать мебель и смахивать пыль за ней и под нею, но так и не обнаружил ничего, кроме пыли и, под диваном — огрызка карандаша 'Конструктор', твердо-мягкого, который к средствам наблюдения явно не относился. Либо шпионских штучек здесь не было, за их ожидаемой бесполезностью перед изощренным умом пришельца из будущего, либо, напротив, их запрятали так, что и пришелец не догадается. Виктор даже повернул к свету задние стенки телевизора и монитора и заглянул внутрь корпусов через вентиляционные щели. Ничего подозрительного видно не было, как впрочем, и скоплений пыли: по-видимому, электронику здесь периодически чистила служба сервиса.

'Окна! Как я забыл!'

От коробочек и проводов не осталось и следа; стекла и рамы сияли чистотой, и от них исходил слабый, еще не выветрившийся запах цветочного освежителя, что добавляют в чистящие средства. Виктор мог поклясться, что пару часов назад, когда он, казалось бы, навсегда покидал эту квартиру, все хозяйство было на месте. Он повертел головой, пытаясь вспомнить, что же еще появилось или исчезло в его отсутствие; все остальное оставалось вроде бы на своих местах, только красный 'Турист' на столе-книжке все время бросался в глаза, диссонируя с обстановкой. Виктор взял приемник с желанием спрятать его куда-нибудь в стол или секретерный ящик, но, повинуясь внезапно мелькнувшей идее, включил его и стал водить по стенам, перещелкивая с одного диапазона на другой. Треск усиливался там, где должна была быть скрытая проводка к розеткам и выключателям; большего обнаружить не удалось, никакого шипения или свистов, что показывали бы на гармоники радиосигнала. Впрочем, для такого дела можно было забацать оптоволконо, или — чего проще — витую пару домолинии. В конце концов Виктор махнул рукой и вернул свой импровизированный детектор на стол-книжку.

'А, может, в нем самом? Да и шут с ним со всем.'

Закончив мыть пол и вывесив тряпку на балконе, он вдруг вспомнил, что уже пятый час, а он с этими неудачными переходами так и не пообедал. Тянуть с готовкой уже не хотелось: разве что потом, на ужин.

'Здесь, говорили, внизу буфет есть', вспомнил он. 'Надо будет перекусить, а потом докупить в хозяйственном, если какой ближний еще работает, по мелочам, что для быта не хватает. Ну, иголки там, нитки разные, посмотрим. Ах да, и ценный веник, с веником и совком (для мусора — Прим. авт.) здесь упущение. Похоже, я здесь надолго.'