Глава 17
Как я превратился в ремонтника и что из этого вышло
Несмотря на возросшую нагрузку в наркомате из-за ухода в марте заместителя наркома Фрумкина в Наркомфин, не перестаю напряженно обдумывать свои следующие ходы в политической игре. Впрочем, замнаркома меня все же не сделали, назначили только и. о. Когда Леонид Борисович Красин во время своего короткого набега в наркомат из Франции, где он подрабатывал полпредом, вызвал меня к себе, пришлось выслушать из его уст буквально следующее:
– Тебя, Виктор, по твоим деловым качествам впору бы начальником Контрольно-ревизионного управления ставить. Но я же тебя знаю – ты ведь тут же успеешь испортить отношения с массой влиятельных людей и, что еще серьезнее, с их покровителями в Кремле. Поэтому я тебя даже замнаркома утвердить не могу. Побудешь и. о., не обижайся.
Осталось лишь мысленно развести руками.
В общем, думал я, думал – и решил, что мною упущена международная политика. А ведь именно сейчас под нее закладывается такой подкоп, который в будущем будет способен обвалить очень и очень многое. Я вспомнил пресловутый тезис о «социал-фашизме». И задумал ни много ни мало – противопоставить автору этого тезиса Григорию Зиновьеву тяжелую артиллерию в лице товарища Сталина. Мало ли, что Сталин сам напрямую заявлял, будто социал-демократия объективно есть левое крыло фашизма! Есть шанс, что при обострении отношений с Зиновьевым Иосиф Виссарионович будет рад ухватиться за возможность повернуть этот тезис против главы Коминтерна – чтобы тот не слишком зазнавался. Ну а я в этом малость помогу.
Причем сделать это надо не только до начала V Конгресса Коминтерна, но и до начала XIII съезда РКП(б). На съезд Сталин должен прийти с уже оформившимся подозрением, что Зиновьев хочет превратить Коминтерн в свою крепость для борьбы за перехват власти в партии.
Ну вот – не успел разделаться с одной пишущей машинкой, как уже надо искать следующую! Но не на Сухаревке. Второй раз фокуса с покупкой и последующим утоплением повторять не собираюсь. Слишком уж чувство страха гнетет.
Поэтому, заявившись в наркомат, первым делом отправляюсь к завхозу. Дело-то ведь такое, что секретаря не пошлешь. Машинок не хватает, особенно с английским шрифтом. С немецким еще есть несколько штук работающих, а с английским – всего одна, в канцелярии наркома, да, по слухам, еще новый замнаркома, Аванесов, где-то себе раздобыл (не иначе по линии ВЧК-ОГПУ, где он до того работал).
Так что захожу сам лично к завхозу в подсобку и интересуюсь:
– А что, Михеич, много у нас неисправных машинок на складе?
– Лежат, есть-пить не просят… – флегматично тянет Михеич, искоса посматривая на меня: мол, ты надо мной не начальство, не ревизия и не РКИ, чего тебе от меня надо и какой тут твой интерес?
– Так чего же не чиним? – продолжаю я, хотя прекрасно знаю, что мастеров почти что нет, а те из частников, кто способен пишущую машинку из разбитого вдребезги хлама поднять, по госрасценкам работать не будут.
– Кому чинить-то? – ожидаемо откликается завхоз.
– Хоть бы и мне, – огорошиваю Михеича неожиданным заявлением. – Я ведь по заграницам не на курортах жизнь проживал, за всякую работу браться приходилось. Вот и в точной механике кое-что смыслю.
Михеич быстро схватывает суть дела и тут же выступает с контрпредложением:
– Только не думай, Виктор Валентинович, что я тебе ломаную машинку спишу, ты ее починишь и себе заберешь! Так дело не пойдет. Хочешь – чини, я препятствовать не буду, да как починишь, мы ее, как исправную, по балансу честь по чести проведем. Одно могу обещать – закрепим за твоим отделом.
Лукавишь, Михеич, ох лукавишь! Если прознают, что еще одна машинка с английским шрифтом объявилась, ее на коллегии наркомата делить будут, не иначе. Однако в данном случае это обстоятельство – не главное.
– Только пропуск на вынос ты мне все равно оформи. Сам знаешь – тут, у нас, ее чинить негде, да и нечем, – оставляю я за собой последнее слово, протягивая Михеичу плитку шоколада «Миньон», завернутую в газетку. – На вот, внучку угостишь.
Михеич, приоткрыв газетную обертку, тает почти совсем как шоколад и открывает передо мной двери склада:
– Ну смотри, какая подойдет.
Так, вот «Ремингтон» с длиннющей кареткой… Шрифт русский. Не то. Еще один «Ремингтон», на этот раз с английским шрифтом, но, боже мой, кто же ухитрился его так расколошматить? Дешевенький и совсем новый «Смитс-Премьер» с русским шрифтом. Он-то почему среди ломаных? Осматриваю. Глаз на автомате цепляет – № 60192, потом сзади вижу – механизм зверски изъеден ржавчиной. Что же такое на него пролили, а? Спохватываюсь и шарю глазами дальше – эта-то машинка мне по-любому не нужна… Еще один, значительно более потрепанный «Смитс-Премьер» – на этот раз с английским шрифтом, и на вид машинка вроде почти совершенно цела. Зараза! Кто-то врезал от души прямо по литерам и безнадежно исковеркал многие из них! «Ундервуд»… На нем – русский шрифт. «Мерседес»… Эта – с немецким шрифтом. Опять не то! «Континенталь» – это машинка известной немецкой фирмы «Вандерер»… Но погодите! Шрифт-то английский! Интересно… Небось с какого-нибудь старого «Ундервуда» или «Ремингтона» литеры переставили. А починить ее я сумею?
Кручу машинку со всех сторон. Видимых повреждений практически нет, пара небольших сколов эмали и несколько пятнышек ржавчины – не в счет. Почему же она валяется здесь? Ставлю машинку на пол, присаживаюсь перед ней на корточки, заправляю за валик каретки листок бумаги. Ленты в машинке нет, но эта проблема – решаемая. Отвожу за рычаг каретку в сторону – и она скользит свободно, безо всякого сопротивления. Чую, в этом и дело – так быть не должно. Пытаюсь пару раз стукнуть по клавишам – литеры бьют в одну точку, а каретка не двигается с места.
Та-а-а-к…
Переворачиваю машинку и заглядываю в механизм с обратной стороны. Взгляд сразу находит барабан пружины, которая закручивается при отводе каретки и потом последовательно двигает ее при каждом ударе по клавишам, вплоть до конца строки. Но этот барабан с самой кареткой ничем не скреплен. Ну, если это единственная неисправность…
– Вот эту попробую починить, – поворачиваюсь к нашему завхозу.
– Ладно, сейчас я тебе пропуск на вынос выпишу, – отзывается тот. – Диктуй инвентарный номер.
На мое счастье, именно с этой моделью машинки я был хорошо знаком еще с детства. У нас дома был «Continental» 1946 года выпуска с русским, понятное дело, шрифтом, и машинка по конструкции практически не отличалась от того механизма, который стоял сейчас в моем кабинете на столе.
В конце рабочего дня обвязываю машинку веревкой, загодя выпрошенной у того же Михеича. На выходе сдаю пропуск и теперь могу вполне открыто тащить машинку домой. Выйдя на Ильинскую площадь, решаю взять извозчика – уж больно неохота повторять путешествие с машинкой в переполненном трамвае.
Долго ждать не приходится. Завидев извозчика, я машу рукой, кричу:
– Эй, голубчик!
И рядом со мной, натянув вожжи, останавливается нынешний эквивалент такси.
Извозчик, видно, желает поразить нанимателей подлинным дореволюционным шиком. В ямской шляпе в виде невысокого кожаного цилиндра, расширяющегося кверху, с металлической пряжкой спереди, в длинной, почти до пят, темно-синей суконной поддевке, запахнутой справа налево таким образом, что она имеет множество складок сзади, в выглядывающих из-под поддевки начищенных сапогах он гордо восседает в пролетке с откидным верхом.
– Вам куда, господин-товарищ? – интересуется солидным баском крепкий бородатый мужичок.
– На Пречистенку! – отвечаю я.
– Три рубля серебром! – с ходу запрашивает извозчик.
– Побойся Бога! – возмущаюсь в ответ. – Когда это от Ильинки до Пречистенки за три рубля возили?! Рубль – и то много будет!
– За рубль можешь на трамвае прокатиться, – отрезал бородач, – как раз и хватит.
– Ну, давай полтину добавлю, – смягчаюсь я.
– Не-эт, господин хороший, не пойдет. Нынче времена нелегкие, цены, почитай, на все против прежних вздорожали. Накинуть надо!
– Ладно, черт с тобой! Два рубля – и едем! – в сердцах бросаю я.
– А, садись, – машет рукой извозчик, – домчу с ветерком!
И я забираюсь в пролетку.
Если вы думаете, что езда по Москве в пролетке – удовольствие, то вы глубоко заблуждаетесь. Несмотря на рессоры, поездка по улицам и площадям, мощенным булыжником, пробуждает во мне странные аллюзии, заставляя вспоминать о грохоте строительных компрессоров и отбойных молотков. Впрочем, вид безрессорных ломовых телег, вереница которых как раз сейчас пересекает Лубянскую площадь, заставляет оценить выгоды своего положения. Ломовики грохочут по булыжнику лишь чуть потише, чем самоходки СУ-122 Ковровской учебной дивизии, встреченные как-то мною на полигоне близ разъезда Федулово…
Тряхнув головой, отгоняю воспоминания и вижу, что у Дома Союзов мой возница начинает придерживать лошадь – на перекрестке трамвайных путей съехались вместе несколько трамваев с прицепными вагонами, практически полностью перекрыв проезд, и некоторое время прошло в ожидании, когда освободится путь. Дальше, по Охотному ряду, лошадка припустила порезвей, звонко цокая копытами по булыжнику. Пролетая мимо начала Тверской, краем глаза ухватил появившуюся над улицей рекламную растяжку, но успеваю прочесть лишь большие буквы – «Москвошвей». А, точно, совсем недавно я об этом слышал: трест «Москвошвей» освоил новое по нынешним временам дело – шитье одежды по стандартным размерам…
Уже у самого подъезда, отпустив извозчика с договоренными двумя рублями и пятиалтынным на чай, лицом к лицу сталкиваюсь с Мусой.
– Добрый вечер, Муса!
– И вам вечер добрый, Виктор Валентинович! – откликается дворник. – Что это за тяжесть вы волочете? Давайте подсоблю!
– Спасибо, Муса, я еще молодой, сам справлюсь! – отвечаю ему с улыбкой. – Машинку вот пишущую из наркомата приволок. Надеюсь починить, а то у нас мастеров нет, все безрукие какие-то.
Когда я зашел в прихожую, из своей комнаты выглянула Игнатьевна. Поздоровавшись, она подошла поближе и всплеснула руками:
– Никак ты, Виктор, в пишбарышню решил превратиться? Намедни вот все на машинке стучал, а теперь еще одну тащищь? Куда тебе столько?
– Сломалась машинка-то, – поясняю любопытной старушке. – Вон в наркомате починить не смогли. Делать нечего, буду сам ремонтировать.
И ведь не соврал – как поужинал, принялся за ремонт. Дело оказалось нехитрое. На барабане с пружиной отсутствовала хлопчатобумажная лента, крепящаяся одним концом к каретке, которая при отводе каретки разматывалась с барабана, взводя пружину, а по мере печатания строки наматывалась на барабан, увлекая за собой каретку. Такой ленты у меня под рукой не было, но ее с успехом заменил отрезок крепкого пенькового шпагата. Все – машинка заработала.
Но мне предстояла еще одна операция – главная. Плоскогубцы позволили мне чуть-чуть подправить наклон литер, а небольшая отвертка, гвоздик и молоток послужили тому, чтобы слегка модифицировать ударную поверхность литер. Теперь, даже если где и завалялся образец «почерка» этой машинки, его уже будет не узнать.
Устанавливаю на машинку (нещадно перемазав при этом пальцы) красящую ленту, которую предусмотрительно прихватил с собой из наркомата, – и можно приниматься за работу. Надев перчатки, беру чистую бумагу из пачки. Три листа бумаги (без копирки, а лишь для перестраховки – чтобы на валике каретки ничего не отпечаталось) были заправлены в каретку, перчатки сняты, и пальцы неторопливо застучали по клавишам:
«Foreign Affairs
Address in New York…
To the attention of honorable professor Archibald Cary Coolidge, editor-in-chief
Hereby I would like to submit certain thoughts in form of the following article for your consideration…»
Так, теперь опять – перчатки надеть! Надо вставить следующий лист…
Закончив работу пишбарышни, я – опять в перчатках – беру конверт, перо и чернильницу и пишу адрес, аккуратнейшим образом выводя ровные печатные буквы. Наклеиваю заранее купленные марки и выхожу из дома, придерживая конверт незаметной бумажной полоской. На углу конверт исчезает в зеве почтового ящика.
Возвращаюсь домой и вновь принимаюсь за «Continental». Используя инструменты, которые так и оставались лежать на столе, второй раз за вечер стал подправлять многострадальные литеры. Теперь ни одна экспертиза не установит ни тождество прежнего образца работы на этой машинке с напечатанным мною текстом, ни напечатанного сегодня текста – с тем, который может получиться на этой машинке после моего последнего вмешательства.
Отлично! Остается пройти на кухню, чтобы уничтожить ленту и использованную бумагу. А машинку я завтра верну в наркомат.
* * *
«Секретарю РКП(б) товарищу И. В. Сталину
При сем передаю информацию Политконтроля и первые результаты следствия, открытого по данному делу. Следствие поручено заместителю начальника Секретного отдела Я. С. Агранову.
Приложение 1. Докладная записка заведующего Политконтроля с приложениями.
Приложение 2. Данные экспертизы вещественных доказательств по делу.
Зам. пред. ОГПУ Г. Г. Ягода».
Докладная записка заведующего Политконтроля была почти столь же краткой, как и сопроводительная записка Ягоды:
«Политконтролем ГПУ при проверке корреспонденции, отправленной за границу, перехвачено письмо на английском языке, адресованное в издающийся в САСШ журнал «Форин Афферс» («Иностранные дела»). Ввиду содержания письма принято решение отправку его адресату задержать. Перевод текста и фотостат подлинника на английском языке прилагаются.
Заведующий отделом Политконтроля И. З. Сурта».
Иосиф Виссарионович отложил в сторону английский текст и взялся за перевод. Быстро пробежав глазами обращение к редактору журнала со знакомой фамилией («Американский дипломат, что бывал у нас, кажется, в 1918 и в 1921 году», – вспомнил Сталин), он стал вчитываться в содержание статьи, которую неизвестный автор хотел поместить в американском журнале:
«…Таким образом, если верна информация о подготавливаемой Зиновьевым перемене в политике Коминтерна на его ближайшем Конгрессе в июне сего года, то это означает весьма благоприятный оборот событий. Большевики сами закрывают себе возможность создания коалиций с социал-демократами, лишая тем самым себя шансов на успех. А эти шансы, по меньшей мере в некоторых странах, при условии заключения соглашения между крайними и умеренными левыми являлись отнюдь не призрачными.
Разумеется, коммунисты никогда не оставляли мысли перетянуть большинство рабочих на свою сторону и возможно более глубоко ослабить влияние социал-демократических партий среди рабочих. Но до сих пор это намерение не препятствовало им предлагать социал-демократам тактические альянсы. Отныне же объявление социал-демократов политическим течением, родственным фашизму, закрывает путь не только к таким тактическим альянсам. Фактически это означает объявление и рядовых рабочих, принадлежащих к социал-демократии или сочувствующих ей, участниками фашистского движения. Тем самым коммунисты сами ставят на пути собственной борьбы за влияние среди социал-демократических рабочих непреодолимую преграду.
Представляют интерес и причины, по которым глава Коминтерна решил избрать путь изоляции коммунистических партий от своих потенциальных союзников, по существу обрекая заграничные секции Коминтерна оставаться в меньшинстве даже в пределах рабочего движения. Григорий Зиновьев, при всех своих отрицательных качествах, отнюдь не глуп и наверняка отдает себе отчет в возможных издержках своей новой политики. Вероятно, ответ поэтому следует искать не в анализе судьбы коммунистических партий за пределами Советской России, а в анализе судьбы самой Российской партии большевиков.
Сейчас в верхушке большевиков разворачивается ожесточенная борьба за наследство недавно умершего Ленина. После самоустранения Троцкого от этой борьбы (хотя не исключено, что при благоприятных обстоятельствах он попробует выступить в роли арбитра между борющимися группировками) на поле битвы остаются две группы, которые могут реально претендовать на власть. Это группа Зиновьева – Каменева и группа Сталина.
Сразу же можно сказать, что позиции группы Сталина выглядят предпочтительнее, ибо он сосредоточил в своих руках все назначения в партийном аппарате и быстро превращает этот аппарат в послушное орудие в своих руках. Каменев, как председатель Совета Труда и Обороны, также обладает некоторыми организационными возможностями, но они несравнимы со сталинскими. Остается Зиновьев, который контролирует одну из крупнейших и влиятельнейших в стране партийных организаций в Петербурге-Ленинграде и, кроме того, возглавляет Коминтерн.
Аппарат последнего и может стать реальным инструментом борьбы Зиновьева со Сталиным. Но для этого Зиновьеву надо лишить секции Коминтерна всякой видимости самостоятельности. Тезис о «социал-фашизме» позволит ему ввести еще более жесткую идеологическую дисциплину и оправдать перестановку кадров под углом зрения личной преданности. Таким образом, Зиновьев, вполне вероятно, надеется через Коминтерн создать нечто вроде международного фронта борьбы против Сталина, вовлекая в эту борьбу и тех авторитетных русских большевиков, которые работают в аппарате Коминтерна.
Ради этого Зиновьев готов забыть о мировой революции. Впрочем, на деле большевики уже осознали призрачность шансов на такую революцию, и Коминтерн в их руках выступает лишь орудием политического шантажа для обеспечения чисто российских интересов. Однако Зиновьев, кажется, забыл об одном – чтобы шантаж был успешным, он должен быть максимально убедительным. А низведение секций Коминтерна до положения сект, изолированных даже от левого фланга политической жизни, никак не будет способствовать решению данной задачи.
Кроме того, не следует сбрасывать со счетов и известное личное тщеславие Зиновьева. Его, вероятно, греет сама мысль о том, что он может помыкать целыми партиями, как послушными марионетками Коминтерна и его главы. Он готов провоцировать наиболее решительно настроенные правящие круги западных стран на ответные действия, лишь бы продемонстрировать свою ультрареволюционность. Таким образом, он хочет создать вокруг себя ореол революционера-интернационалиста и соответственно выставить своих противников – Сталина, Бухарина, Рыкова и Томского – как «правых» с национальным уклоном, заботящихся прежде всего о хозяйственном возрождении Советской России – разумеется, под флагом «строительства социализма» – и забывающих о мировой революции.
Большевики, конечно, фанатики, но отнюдь не все из них – узколобые фанатики, подобные Зиновьеву. Наиболее умные понимают, что любая попытка экспорта революции оборачивается против них самих. Коминтерн может стать действенным политическим оружием в их руках только в том случае, если удастся избежать отождествления Коминтерна с властями СССР и привлечь к секциям Коминтерна симпатии некоторой части некоммунистически настроенных слоев населения. Сочетая дозированный радикализм лозунгов с умеренной, прагматически выверенной программой действий, они могут строить расчеты на образование широких политических коалиций на левом фланге. Поэтому следует ожидать, что новые идеи Зиновьева о «социал-фашизме» встретят заметное сопротивление…»
То, что писал неизвестный автор статьи, столь неожиданный угол зрения на текущую политическую ситуацию, требовало обдумывания. Прав ли автор статьи с фактической стороны, или это всего лишь домыслы? Если прав, то верна ли его трактовка мотивов, которые движут Зиновьевым? Все это нуждалось в тщательной проверке. Но если это все окажется именно так, то выводы предстоит сделать нешуточные… А сейчас нужно взглянуть на данные экспертизы.
«…Письмо находилось в обычном конверте для почтовых отправлений, снабженном марками нарицательной стоимостью, необходимой для отправки корреспонденции по указанному зарубежному адресу.
Адрес (на английском языке) и обратный адрес (на русском языке) выполнены тщательно выписанными печатными буквами без характерных индивидуальных особенностей, что практически исключает выявление личности отправителя по почерку. Проверка обратного адреса установила его вымышленный характер.
Письмо напечатано на двух стандартных листах писчей бумаги высшего сорта форматом 8 с половиной на 11 дюймов, при помощи машинки с английскими литерами, соответствующими литерам пишущей машинки «Ундервуд» довоенного выпуска.
Пригодных к идентификации отпечатков пальцев ни на конверте, ни на письме не обнаружено.
Произведенная Секретным отделом сверка шрифта письма с образцами машинописи всех имеющихся в НКИД, НКВТ и Коминтерне пишущих машинок с латинским шрифтом результатов не дала…»
Красный карандаш, зажатый в руке Сталина, опустился на сопроводительную записку Ягоды и оставил на ней резолюцию:
«Г. Г. Ягоде. Почему до сих пор не установлен отправитель?»
