Глава 10
Партийная дискуссия набирает обороты

День проходил за днем. Никаких важных новостей из Германии так и не появилось, из чего можно было заключить, что организованный мною вброс информации возымел действие. В этой реальности не произошло даже Гамбургского восстания – надо надеяться, что сигнал отмены вооруженного выступления был дан хотя бы двумя-тремя днями раньше и успел дойти до всех исполнителей. Ну и хорошо – хотя бы людей зазря на баррикадах не положили. Впрочем, для наших внутренних дел, как и для разбирательства в Коминтерне, это вряд ли что-то существенно изменило – наверняка, как и в моей истории, сейчас идут взаимные обвинения в Политбюро и поиски козлов отпущения. И скорее всего, на эту роль опять назначат Брандлера с Тальгеймером.

Хотя появившееся в середине октября «письмо 46-ти» так и не было опубликовано, текст его стал потихоньку распространяться в среде партийного актива, и кулуарные дискуссии приобретали все больший накал. Обострению страстей способствовало то обстоятельство, что состоявшийся в том же октябре объединенный Пленум ЦК и ЦКК постановил не предавать огласке ни письмо Троцкого от 8 октября, ни «письмо 46-ти», осудив их при этом как проявление фракционности. Но шила в мешке утаить уже было невозможно. Официальные партийные инстанции были встревожены, однако пока делали вид, что ничего не происходит.

Я до времени оставался в стороне от этих «споров в курилках» (тем более что я не курил), ибо мне хватало своих забот в наркомате. После скандалов, мужских истерик и даже слез попавших под сокращение, боданий с профсоюзным комитетом – слава богу, хотя бы в ЦК профсоюза совработников разбираться не понадобилось! – мне вновь пришлось окунуться с головой в водоворот текучки.

Дела наши с импортом обстояли отнюдь не блестяще, если употреблять строго парламентские выражения. Не говоря о ставшей уже привычной некомпетентности как заказчиков, так и сотрудников зарубежных торгпредств, постоянной головной болью были махинации пронырливых дельцов, попавших на теплые местечки за границей. То в СССР по их милости (разумеется, небескорыстной) поступали партии совершенно негодного товара, то избранные поставщики безо всякой деловой репутации растворялись в воздухе вместе с полученными авансами, то цены контрактов оказывались безбожно завышены (понятно, что к пользе и удовольствию обеих подписывавших эти контракты сторон), то валютные перерасчеты проводились по каким-то фантастическим курсам…

Немало головной боли добавляли и затерявшиеся на просторах наших железных дорог составы с импортными грузами, как и нередкие случаи массового хищения товаров из этих составов. И все это валилось на мою голову. Не только на мою, конечно, – доставалось и таможенному управлению, и контрольно-ревизионному, и отделу претензий, и НКПС, и транспортной милиции, да и на коллегию НКВТ скандалы выплескивались далеко не один раз. Валютный отдел Минфина тоже не оставался в стороне, как и самые влиятельные заказчики, прежде всего из ВСНХ.

Но и общая политика закупок за рубежом также заставляла меня задуматься. Да, сейчас, когда наша промышленность только-только встает на ноги после войны и внутреннее производство многих видов сырья не поспевает за ее довольно стремительным восстановительным ростом, закупки сырья за рубежом являются неизбежным злом, позволяющим смягчить проблему сырьевого голода. Но если не принять срочных мер к организации внутреннего снабжения сырьем, то не останется достаточных валютных резервов, чтобы организовать массовый ввоз машин и оборудования для коренной технической реконструкции народного хозяйства. А ведь еще год-два – и эта проблема встанет в полный рост!

Конечно, против импорта хлопка возразить было нечего. При старом режиме текстильная промышленность тоже зависела от ввоза сырья, да и на расширение посевов хлопка в Средней Азии и в Азербайджане надо было затратить немало времени, решив при этом массу сложнейших проблем. Кроме того, хлопок особо высокого качества мы пока выращивать вообще не научились. Поэтому в условиях недогрузки мощностей наших текстильных фабрик, от работы которых во многом зависело благополучие людей всего Центрального промышленного района, деваться было некуда – хлопок приходилось ввозить. Да и не дать стране хлопчатобумажных тканей (того же ситца) – значит, не получить от крестьян достаточно хлеба для экспорта и для снабжения городов.

Еще больше оказалась зависимость от импорта шелка (более 80 %) и тонкорунной шерсти (почти 100 %). Да даже грубой шерсти сильно не хватало. С сахаром и подсолнечным маслом положение было вообще ужасное – за годы Гражданской войны выращивание подсолнечника и сахарной свеклы практически прекратилось, а заводы по их переработке пришли в полное расстройство. Рынок совсем оскудел и питался только тонким ручейком импорта, ну и, конечно, контрабандой. Но тут все же можно было надеяться на сравнительно быстрое восстановление посевов.

Однако с ввозом кожевенного сырья ситуация совсем иная. Тратим валюту на импорт кож, а с обувью положение ужасное. Потому что внутреннее производство кожи упало катастрофически, а импортируем хотя по нынешним небогатым временам и много, но только 17 процентов от дореволюционного уровня. Производство поэтому сократилось донельзя. Контрабанда в таких условиях процветает. И из Польши тянут, и из Румынии, и даже из Турции и Ирана. А ведь сырье-то внутри страны есть! Только надо уметь его взять. Тут уж пришлось как следует насесть на Главкожу ВСНХ:

– Сейчас забой скота у нас составляет примерно две трети дореволюционного, а выделка отечественного кожсырья упала чуть ли не в десятки раз! Поэтому наш импорт в этом случае – лишь следствие нашей бесхозяйственности!

Представителю ВСНХ крыть было нечем, но он все же пытался защищаться:

– Вы сами знаете, в каком плачевном положении оказалась наша кожевенная промышленность, да и вся система заготовки кож после войны! Тем не менее Главкожа ВСНХ только в этом году добилась пуска нескольких сотен местных предприятий по выделке кож.

– Вот! – воскликнул я. – Именно по этому пути и надо идти. Только подобных предприятий нужны не сотни, а тысячи, чтобы они не только ориентировались на сырье с крупных скотобоен, но и были способны привлечь кожсырье непосредственно из мелких крестьянских хозяйств. Тогда и не надо будет выпрашивать контингенты и валютные ресурсы для импорта.

– Вам легко говорить! – отбивался представитель ВСНХ. – Бюджет у нас тоже не каучуковый. Его на все не растянешь! Вы хоть представляете себе, какие нужны ассигнования, чтобы создать эти несколько тысяч кожевенных предприятий?!

В общем, поговорили. Когда накал страстей немного поутих, договорились подать совместную записку от Наркомвнешторга и ВСНХ в Совнарком и Госплан о желательности форсировать развитие местной кожевенной промышленности.

На следующий день, когда я полез в сейф за данными валютного баланса, чтобы точно, в цифрах, рассчитать возможную экономию от развития внутреннего производства кожевенного сырья взамен импорта, глаза зацепились за какую-то неправильность. Так, все папки на месте и сложены в том самом порядке, как я их и оставил. Что же не так? А, вот оно – коробочка с моим личным штампом начальника отдела придвинута очень близко к папкам, в то время как у меня она располагалась довольно свободно. Да, так и есть – у меня все папки сдвигались к правой стенке сейфа, чтобы оставить свободное место, куда легко можно просунуть руку и подцепить эти папки. На этом свободном месте и стояла коробочка. Теперь же папки сложены ровно по центру, чего мною никогда не делалось, – и поэтому коробочка со штампом оказалась стиснута между стопкой папок и левой стенкой сейфа.

Конечно, дубликаты ключей от сейфов есть у начальника секретного отдела. Но что такого могло так срочно понадобиться в моем сейфе, и к тому же без моего ведома? Уж больно все это похоже на негласный обыск. Спохватившись, еще раз проверяю сейф – не появилось ли там чего-нибудь лишнего? Но нет, там только набор известных мне служебных документов…

Так за делами незаметно подошло время пролетарского праздника – годовщины Октябрьской революции, празднуемой теперь по новому стилю 7 ноября (а не 25 октября по старому календарю). В эту среду на страницах «Правды» я увидал большую статью Григория Зиновьева, где были смешаны в странный винегрет признания серьезных проблем в партии, обещания восстановить партийную демократию и нападки на неназываемых политических оппонентов, за которыми легко угадывались авторы «письма 46-ти». Статья призывала к обсуждению поднятых проблем. Итак, как и было в моем времени, Политбюро не решилось бесконечно держать клапан зажатым и придумало выпустить пар. Партийная дискуссия была открыта.

Страницы партийной печати сразу превратились в поле полемики. Жаркие споры разгорались на собраниях партячеек. РКСМ тоже не остался в стороне. Однако среди всех этих громких голосов не было слышно голоса Троцкого. Заболел и слег, как это было в известной мне истории? Колеблется? Такой вариант тоже был одной из версий его поведения в дискуссии, известной мне из исторической литературы.

Мне тогда ничего не было известно о мотивах поведения Троцкого. Лишь впоследствии я узнал, что к его колебаниям добавилась слабая тень иррационального страха, едва уловимо маячившая где-то на самой периферии сознания. Ее причина была проста: загадочный В. В. Осецкий оказался кругом прав в ситуации с германским восстанием. И когда Троцкий собрался в самом конце октября выбраться на охоту в Подмосковье, он припомнил предостережение Осецкого и неожиданно для самого себя растерялся. После внутренних колебаний он все же, отругав самого себя за суеверия, выехал на охоту… И предупреждение Виктора Валентиновича насчет болезни оказалось провидческим.

От всего этого уже веяло какой-то мистикой. Загадка Осецкого как гвоздь засела в его мозгу, и он, не привыкший поддаваться сомнениям и колебаниям (хотя и нередко испытывавший их), встал на путь разрешения этой загадки самым радикальным способом – вызвать этого человека-загадку на прямой разговор. Кроме того, он припоминал свой первый разговор с ним. Может быть, этот неприметный внешторговец на самом деле также знает что-то о тайных пружинах и об исходе развернувшейся дискуссии?

Точно в середине ноября – на календаре было 15 число, четверг – секретарь привычно подозвал меня к телефону.

– Виктор Валентинович? – осведомился голос в трубке.

– У телефона.

– Добрый день! Вас беспокоят из Секретариата РВС СССР.

– Добрый день.

«Ну вот, опять этот неизвестно кто «из Секретариата». Чего уж в прятки играть?» – немного раздраженно реагирую в душе на это безличное представление.

– С вами завтра хотел бы встретиться Главный начальник снабжения РККА Юзеф Станиславович Уншлихт по известному вам вопросу о Спотэкзаке. Пропуск вам заказан, номер комнаты там указан. Шестнадцать тридцать вас устроит?

Смотрю на календарь. Совещаний на это время никаких не назначено, приемные часы у меня раньше, заседания коллегии тоже не планируется.

– Хорошо, буду завтра в шестнадцать тридцать.

– Благодарю вас, до свидания.

– До свидания. – На этот раз собеседник дает мне время проявить вежливость и попрощаться в ответ. Чувствуется в его манере говорить некий налет старорежимного воспитания.

Чего же хочет от меня Юзеф Станиславович? Неужели мои бумажки о консультантах для Спотэкзака с легкой руки Троцкого начали в Центральном управлении снабжения собственное бюрократическое движение и только что назначенный Главный начальник снабжения РККА, натолкнувшись на них, решил переговорить с их инициатором из НКВТ? Бюрократические хитросплетения – штука такая, подчас и не знаешь, что и когда вылезет тебе боком. Тем более что Уншлихт – не человек Троцкого и был недавно назначен в РВС как раз в пику последнему. Кроме того, Уншлихт – член коллегии ВЧК, а с таким надо держать ухо востро.

Назавтра, ближе к назначенному времени, появляюсь в уже знакомом мне бюро пропусков в здании РВС СССР на Знаменке. Но едва я успел получить из окошка причитающуюся мне бумажку, как меня тронули за плечо. Оборачиваюсь и вижу перед собой смутно знакомого высокого щеголеватого молодого человека в военной форме. Нашивка на рукаве, идущая от обшлага вверх, напоминая формой клинок с расширяющимся острием, бирюзового цвета, с красной окантовкой, с большой красной звездой наверху и двумя красными шпалами под ней. Увы, в этих знаках различия я не разбираюсь. Что значили две шпалы в тридцатые годы, я помню, а сейчас, кажется, нет персональных воинских званий, и эта нашивка обозначает должностное положение. Но вот какое?

– Виктор Валентинович? Здравствуйте. Я вас провожу. – С этими словами молодой человек наклоняется к окошку бюро пропусков и властным, непререкаемым тоном произносит: – Передайте мне корешок выданного пропуска и заявку на его оформление.

В бюро пропусков, видимо, не горят желанием нарушать заведенный порядок и в ответ слышно какое-то едва различимое, но явно неодобрительное бурчание. Щеголеватый заметно повышает голос:

– Я что, два раза должен приказывать?

Через несколько секунд он получает требуемое и, вновь излучая доброжелательность, жестом приглашает меня пройти вперед. Мы движемся по лестницам и коридорам подозрительно знакомым маршрутом, при этом на каждом посту свое удостоверение предъявляет щеголеватый, а с меня не спрашивают ничего. Да, так и есть – мы пришли к кабинету Троцкого!

Молодой человек (память наконец окончательно подтверждает – это один из секретарей или, если учесть знаки различия на его форме, скорее, один из адъютантов Троцкого) пропускает меня в приемную и, закрыв за нами дверь, бросает как бы между делом:

– Товарищ Уншлихт на самом деле не в курсе вашего приглашения, и ставить его в известность, по понятным соображениям, ни к чему. И постарайтесь не затягивать разговор со Львом Давидовичем – он серьезно болен.

Та-а-ак, Троцкий уже начал играть в конспирацию? Что же его так задело? Впрочем, я уже давно готовился к решительному разговору со Львом Давидовичем, и ситуация не застала меня врасплох. Было уже решено: сыграю ва-банк. Либо Предреввоенсовета мне поверит, и тогда есть какие-то шансы на дальнейшую игру, либо все мои предшествующие усилия пойдут прахом, и надо будет искать какие-то совершенно новые ходы с другими людьми. Но вот его болезнь… Не внял, похоже, Председатель РВС моим предостережениям.

После обмена приветствиями Троцкий, действительно выглядевший весьма нездоровым, замялся и в несвойственной ему нерешительной манере спросил:

– Виктор Валентинович, вот все хотел у вас поинтересоваться… Помните, при нашем первом разговоре… Как вы смогли предсказать выступление сорока шести и стремление Политбюро опорочить инициаторов начинающейся партийной дискуссии?

– А чего тут было предсказывать? Нарыв назревал еще с десятого съезда, если не раньше. Уже на последнем съезде было видно, что недовольство накапливается, но высшие партийные инстанции его игнорируют. Нарыв должен был прорваться. Конечно, я не знал, кто конкретно, в какие сроки и в какой форме выступит с подобной инициативой. Но для меня было ясно одно – в старой партийной гвардии таких людей немало и эти люди рассчитывают на вашу поддержку. Я ведь и сам в этой среде не совсем чужой. Хотя Политбюро и не выносило своих внутренних разногласий на суд партии, слухи о ваших постоянных стычках с «тройкой» неизбежно просачивались. Произошло бы выступление еще в сентябре или, скажем, в декабре, в виде письма в ЦК или статьи в партийной печати – не суть важно. Что-то назревало, атмосфера сгущалась, как перед грозой. – Уф, даже спина, кажется, вспотела. Не умею я хладнокровно выкручиваться. – Что же до позиции большинства Политбюро, то тут тоже загадок нет. Дискуссия им невыгодна, поэтому они с самого начала поставили сорок шесть в позицию обвиняемых в мелкобуржуазном уклоне и, пользуясь случаем, вас заодно записали в эту компанию.

Троцкий тянул паузу. Чую, что не верит, зараза, в мою полную откровенность. Надо наступать, сбивать его сомнения, не давая опомниться. И я пустил в ход домашнюю заготовку:

– Товарищ Троцкий, эта дискуссия и для вас, и для ваших сторонников – путь к катастрофе. «Тройка» опирается на силу партаппарата, которой вам уже не сломить, даже если бы вы повели за собой большинство партии. Уже сейчас есть случаи, когда большинство на собраниях высказывается за платформу сорока шести, а секретарь партячейки пишет резолюцию собрания в пользу позиции «тройки». В «Правде» публикуется ложная информация о голосовании на партсобраниях, создающая у партийцев впечатление, что большинство партии также идет за «тройкой». При самом оптимистическом прогнозе на городские и волостные партконференции вы проведете тридцать, от силы сорок процентов своих сторонников. Это значит, что на губпартконференциях за вас будет не более десяти – пятнадцати процентов делегатов, а на всесоюзную партконференцию пройдут лишь единицы тех, кто решится выступить в вашу поддержку, и то лишь благодаря своим прежним заслугам и авторитету в партии.

Но эта моя эскапада не смутила Льва Давидовича. Он отвечал мне с неменьшим напором:

– Я хорошо помню слова Маркса, Виктор Валентинович, что уклонение пролетарской партии от решительного сражения, даже и без малейших шансов на победу, может означать существенно более серьезную деморализацию движения, чем даже самое страшное поражение в борьбе. Поэтому заранее признать торжество партийной бюрократии и добровольно капитулировать перед натиском чиновничьего перерождения партии – это лишить себя всяких нравственных позиций для дальнейшей борьбы за судьбу нашей революции! Нет уж, простите, на такой путь я никогда не встану!

Ну, на этот выпад у меня был заготовлен ответный укол:

– А чем же тогда объяснить, Лев Давидович, что сами вы, извините за выражение, отсиживаетесь в кустах, не присоединяете свой голос открыто к сторонникам сорока шести, и даже делаете заявления, которые можно истолковать в духе осуждения инициаторов нынешней дискуссии?

Вот тут Троцкий, похоже, смутился, потому что слегка сбавил свой напор:

– Поймите же, Виктор Валентинович, я ведь не сдаю своих принципиальных позиций, и это всем известно. Тут дело в другом. Наша страна стоит в одиночестве против всего капиталистического мира. Внутренняя контрреволюция в любой момент готова поднять голову, воспользовавшись первыми же серьезными затруднениями. В таких условиях только общая воля партии, ее железное единство могут привести нас к победе. Поэтому все, что расшатывает это единство, даже по самым честным и принципиальным мотивам, несет в себе потенциальную угрозу. Я не могу осуждать своих товарищей за то, что они высказали наболевшее, но я не уверен, что сейчас, после победы фашистов в Италии, после наших тяжелых неудач в Германии и в Болгарии, когда спад революционной волны в Европе стал печальным фактом, самое подходящее время для того, чтобы разворачивать в партии столь острую дискуссию, – и Троцкий выжидательно замолчал.

Да, «Лев Революции», а ты ведь явно в растерянности. Надо дожимать:

– Колебаться уже поздно. Дискуссия стала фактом, и фактом является то, что вас – может быть, и помимо вашего желания – уже прочно связали с выступлением сорока шести. Дальнейшее понять нетрудно. Большинство ЦК уже авансом записало вас всех в мелкобуржуазный уклон, сделало намек на фракционность. Скоро против вас уже открыто выкатят секретный пункт резолюции десятого съезда о запрете фракций. И уже недолго осталось ждать, когда большинство ЦК украдет у вас ваши же лозунги, напишет прекраснейшую резолюцию о развитии партийной демократии, а вас ославят бузотерами и склочниками. Наверняка еще и жупел «троцкизма» пустят в ход.

Троцкий слушал, не прерывая, и лицо его отражало напряженную работу мысли. Он что-то обдумывал – просчитывал варианты, взвешивал шансы? Я продолжал:

– В результате вам нечего будет возразить против позиции ЦК – она получит поддержку партии, а вы будете официально осуждены как разрушители партийного единства. Тем самым «тройка» убьет сразу двух зайцев: с одной стороны, они получат полное право рядиться в тогу сторонников партийной демократии и становиться в позу борцов с бюрократизмом, а с другой – всех, кто будет рассуждать о необходимости развивать эту саму демократию и бороться с бюрократией, можно будет ославить «троцкистами», мелкобуржуазными перерожденцами, фракционерами, разрушителями партийной дисциплины и партийного единства. Вас всех политически уничтожат – именно потому, что боятся вашего действительно широкого влияния и высокого авторитета в партии. Против вас идут аппаратчики, а они знают только один вид победы – организационный, и потому политическую победу оппозиции они представляют себе единственным образом: нынешние аппаратчики лишаются всех партийных постов и полностью теряют свое положение в партии. Поэтому в разыгравшемся конфликте будет вестись последовательная война на политическое уничтожение несогласных.

– Так что же вы предлагаете?! – не выдержал и вспылил Троцкий. – По-вашему, и вести дискуссию бесполезно, и отказываться от нее уже поздно. Однако tertium non datur – третьего не дано! – Он зябко передергивает плечами. Да, его явно лихорадит.

А вот на этот его выпад не надо отвечать. Какой бы ответ я ни дал сейчас, Троцкий его не воспримет. Надо зайти с другого конца – ошеломить, обескуражить, – и только тогда можно будет попытаться окончательно дожать. Я издевательски ухмыльнулся (надеюсь, именно это выражение на лице у меня и получилось) и перешел на развязный, покровительственный тон. Ничего, выдержит, как только осмыслит, что именно я сейчас скажу. Ну а если и это не поможет, тогда вообще – все зря.

– Вы, Лев Давидович, небось пытаетесь вычислить, для кого из партийных вождей я веду сейчас с вами эту игру? А иначе с чего бы никому не ведомый Виктор Валентинович Осецкий принялся скармливать члену Политбюро уникальную секретную информацию, да к тому же еще и поучать его насчет того, какую он должен вести политику? – Ага, проняло, держится хорошо, но все же смутился малость. – Думаю, что в вашем досье на меня указано лишь на мои контакты с Красиным. И также думаю, что вы не верите в способность Красина ввязаться в подобную игру… – И тут, похоже, тоже угадал. – Боюсь вас разочаровать: изо всей партийной верхушки я контактировал только с Уильямом Фреем.

Наслаждаюсь явным недоумением, проступающим на лице Троцкого. Ну конечно же в период первой русской революции отношения с Лениным у него были натянутые, поэтому никаких прямых конспиративных связей между ними не было, и этот псевдоним ему, понятное дело, вряд ли известен.

– Никогда не слышал, чтобы у Красина был такой… – начинает Лев Давидович со скептической миной на лице, но я тут же прерываю его. Не стоит затягивать интригу. Подпустив в голос немного досады, восклицаю:

– При чем вообще тут Красин?! Впрочем, вероятно, вы могли впервые узнать того человека, которого я имею в виду, в Лондоне, в 1902 году, как Якоба Рихтера. А сейчас вы обычно зовете его Стариком.

Вот теперь на лице Троцкого проступает понимание, затем сменяющееся удивлением, а потом и недоверием.

– Позвольте, – возмущенно и даже с некоторым оттенком брезгливости бросает он, раздосадованный столь неумным враньем с моей стороны, – всем известно, что с 1909 года у вас с ним были очень натянутые отношения, а в 1912-м вы окончательно расстались прямо-таки со скандалом.

Еще раз усмехаюсь, на этот раз покровительственно:

– Рад, что вам не известно ничего сверх этого. – И наконец поясняю: – Ссора была показной. Ему нужен был свой человек, находящийся вне всяких подозрений с точки зрения возможности общения с ним, который мог бы обеспечить ему аналитический взгляд на события, так сказать, со стороны, не из гущи партийных рядов. Единственный контакт обеспечивался через Никитича (Троцкий машинально кивнул с пониманием). Но Винтер не расскажет об этом ни слова, даже если представить, что он попал в руки Агранова в ГПУ. По простой причине – вся его роль сводилась к тому, чтобы передать от одного другому какую-нибудь ничего не значащую на любой взгляд кодовую фразу. Ну а дальше уже работала наша конспиративная механика…

Так, Троцкий уже явно заинтригован. Ну что же, надо развивать успех.

– Для примера сошлюсь лишь на одну историю. Вы ведь помните, что Старик не поддержал ваше февральское предложение на Политбюро в 1920 году о прекращении продразверстки и переходе к продналогу?

Троцкий вновь кивнул.

– Ленин сделал это вовсе не из ослепления принципами «военного коммунизма». У него в сейфе лежала моя аналитическая записка. В ней я показывал, что пока мы еще не держим прочно основных хлебопроизводящих районов и не восстановили там хозяйство настолько, чтобы иметь основания хотя бы для некоторого оживления местного оборота, отказ от продразверстки – авантюра. Надо кормить города и хлебопотребляющие регионы, которые пока еще не могут дать продукции в обмен на крестьянский хлеб. Текстильные районы Центра простаивают из-за отсутствия среднеазиатского хлопка, бакинская нефть нам недоступна, шахты Донбасса затоплены, металлургическая промышленность Урала и юга Украины в полном расстройстве и не может обеспечить заводов Центра и Петрограда сырьем. Посему, принципиально соглашаясь с вашей идеей, я советовал ему опробовать эту политику только осенью, как раз под кампанию заготовок урожая яровых. – Перевожу дух после этой длинной тирады и слегка наслаждаюсь напряженным вниманием на лице Троцкого. Впрочем, там не только это. Там и крупные капли пота, которые он машинально вытирает рукой.

– Старик, однако, запоздал. Первоначальные тезисы по этому вопросу он начал готовить только в ноябре. К тому же он считал, что такие крутые перемены надо выносить на съезд партии. В результате промедления мы получили антоновщину и Кронштадт.

– Зачем вы мне все это рассказываете? – При всем при том, что Троцкий был немало удивлен моим рассказом, в его тоне по-прежнему сквозило недоверие.

– По уговору с Лениным, я не мог входить в контакт с кем-либо из руководителей большевиков, и уж тем более не имел права знакомить никого со своими аналитическими выкладками, которые готовил по его поручениям. Но сейчас передо мной безвыходная ситуация. Если бы не его железная воля, Старика уже не было бы с нами сразу после первого приступа. Колоссальным, сверхчеловеческим напряжением ему удавалось возвращаться к работе. Даже сейчас он пытается восстановить работоспособность. Но никакая воля не может справиться с хрупкостью кровеносных сосудов головного мозга. Это наследственное. Его отец, Илья Николаевич, умер от той же болезни. Вряд ли Ильич доживет до нового года. Будет чудо, если он протянет еще две-три недели после этого срока. На большее надежды нет. Никакой. Что бы ни говорили врачи.

– Что, действительно никакой надежды? – Троцкий не скрывает своей тревоги, и, похоже, теперь он склонен мне поверить.

– В том-то и дело! – вынужден огорчить я его. – Я в тупике. Мне не с кем поделиться своими выкладками о ситуации в партии и в Коминтерне. А ситуация крайне тревожная. Происходит то, чего Ильич боялся перед приступом болезни больше всего, – раскол, бонапартистское перерождение партии и утрата ее пролетарского характера.

– Ну вот, – взрывается Лев, – а вы мне перед лицом явной угрозы развития событий именно в этом направлении советуете черт знает что!

– Для начала: я вам пока ничего не советовал!

Так, не надо срываться. Отвечай жестко, но спокойно. Не раздражайся, но будь убедительным.

– Не советовал, но посоветую. Вы сейчас – ключевая фигура, вокруг которой завязался узел противоречий в руководящем слое коммунистов. Поэтому я и обращаюсь именно к вам.

По существу критики вы правы. Но что вы будете делать с этой правотой? Переубедить противников в ЦК и в Политбюро вам не удастся. Они – не случайные приверженцы чиновничьих методов руководства партией, а лишь выражение уже фактически свершившейся бюрократизации партии и государства. Значит, остается лишь совершить внутрипартийный переворот, прогнать нынешнее большинство и занять его место. Шансов на это практически нет, и к тому же – готовы ли вы поступить подобным образом? Выставить Зиновьева, Каменева, Калинина, Рыкова, Сталина, Куйбышева, Орджоникидзе, Молотова и прочих вместе со всеми их активными приверженцами со всех их партийных постов и фактически основать обновленную партию? Но ведь реальность такова, что победить вам, скорее всего, не удастся. И ваши противники не станут терпеть оппозиции, которая будет постоянно нападать на них «слева». Либо вас раздавят организационно и политически, либо вам придется встать на путь создания «второй партии». Но ведь, судя по всему, вы и к этому не готовы, не так ли?

– Какая еще «вторая партия»? – вскинулся Троцкий. – Разве я не ясно только что твердил вам о необходимости партийного единства? – Щеки его пылали лихорадочным жаром.

– Вот видите: вы колеблетесь между партийной дисциплиной и поддержкой оппозиции. Ну что же, ваши колебания имеют объективное основание. Действительно, вряд ли вы сейчас найдете вокруг себя сторонников «второй партии». Но и победы вам не видать. Ваши красивые принципы натыкаются на объективную логику жизни. Поставьте перед собой простые вопросы: где и с кем вы хотите развивать инициативу рядовых партийцев и партийную демократию? И с чего это вдруг вы стали таким горячим ее приверженцем? Поздно, товарищ Троцкий. В стране с малочисленным, наполовину деклассированным и малокультурным пролетариатом строить воздушные замки партийной демократии – это худший вид самообмана. Старик не от хорошей жизни заявил на десятом съезде, что рабочий класс не в состоянии осуществлять своего господства через самостоятельную поголовную организацию. Думаете, он забыл про слова Маркса, что освобождение рабочего класса должно быть делом рук самого рабочего класса? Не забыл, уверяю вас. Но печальная реальность России состоит в том, что логикой вещей на место главной движущей силы государственного строительства выдвигается не пролетариат, а именно бюрократия. И сколько ни потрясать партийной программой или книжкой Ленина «Государство и революция» – объективное соотношение социально-классовых сил от этого не изменится! – Я остановился и перевел дух.

Да, сейчас Лев Давидович опомнится и перейдет в контрнаступление.

И оно не заставило себя ждать.

– Мне противно от ваших софизмов, Виктор Валентинович! – почти заорал Троцкий. («А нервишки-то у тебя разгулялись! Задел я тебя крепко!» – мелькнула немного злорадная мысль, но я тут же задавил это злорадство. Попробуй-ка сохранить выдержку с таким ознобом, какой сейчас колотит наркомвоенмора!) – Вы ничего не предлагаете по существу, а только пугаете – то политическим уничтожением оппозиции, то призраком «второй партии», то нытьем о торжестве бюрократии в Советской России!

– Голос форсировать я тоже умею! – Нет уж, болен ты или нет, но задавить себя криком не позволю. – По существу у вас есть что сказать? Вы сами видите политический выход? Нет? А он у вас имеется. Крайне неприятный, даже отвратительный, но это – выход. Он состоит в том, что вашим оппонентам, уже сросшимся с бюрократическим стилем руководства, нельзя дать в руки возможность уничтожить сторонников партийной демократии, объединив их всех под вывеской «троцкистской оппозиции». Нет, бюрократию надо лишить видимого противника и предоставить партийной верхушке заняться выяснением отношений между собой, тем более что вскоре, уверяю вас, они займутся этим с упоением – когда настанет пора делить ленинское наследство и примерять лавровый венок «самого верного ленинца».

Троцкий мотнул головой и ответил, немного сбавляя тон и переходя на несколько более конструктивное обсуждение:

– Лишить противника? Как вы это себе представляете?

– Отступление. Капитуляция. Каносса, – бросаю я тяжелые слова. – Нет больше никакой оппозиции. Дискуссия была ошибкой. Все заявления аннулируются. Подписавшие их товарищи солидаризируются с большинством и готовы вместе с ним дружно исполнять партийные решения о развитии внутрипартийной демократии, – а соответствующая резолюция скоро появится, уверяю вас. Спишут все с ваших заявлений и выдадут за свое.

– О да, – саркастически улыбается Предреввоенсовета. – Капитулировать – и тем самым сохранить себя от нападок большинства ЦК. Покаяться и начать лизать им сапоги. Отличная тактика для самосохранения. Но что останется от революционеров, вставших на такой путь? Циничные лакеи бюрократии или сломленные люди, готовые до конца идти по пути унижений?!

– После вашего разгрома таких будет во сто крат больше! – Мой голос полон искреннего гнева. – Нет, товарищ Троцкий, я вовсе не предлагаю сложить оружие. Я предлагаю сменить тактику. От открытого противостояния с организационно более сильным противником надо перейти к партизанской тактике. Вы не хотите «второй партии»? Отлично! Работайте в этой. Не создавайте фракций, платформ, не лезьте с оппозиционными заявлениями и выступлениями. Однако каждый из вас должен будет в каждом конкретном вопросе всеми силами отстаивать и протаскивать такие решения, которые не позволят задушить в партии свободную мысль, живую инициативу партийцев, не дадут превратить партийные организации во всего лишь исполнительные механизмы Учраспредотдела Секретариата ЦК.

– Без открытого сопротивления такие разрозненные усилия будут гораздо легче подавляться! – немедленно парировал Троцкий, который раз вытирая вспотевшее лицо носовым платком.

– Не совсем так. Сейчас неудачный момент для открытого выступления. Сейчас идет борьба за окончательное утверждение принципа «секретарской диктатуры», и всех, кто открыто встанет на пути, сметут самым безжалостным образом. То, что я сказал об утверждении бюрократии в качестве главной политической силы, – неприятная, убийственная, но непреложная правда. Однако власть бюрократии может принять разные формы. Это может быть нечто вроде бонапартистской диктатуры, а может быть и нечто более демократичное. Местные и ведомственные группировки бюрократии будут нуждаться в механизме политической борьбы, политической конкуренции, механизме вертикальной политической мобильности. Некоторое сохранение норм партийной демократии может стать для них приемлемой формой такой конкуренции.

И как раз от вас будет зависеть, каким образом решится этот вопрос. Либо под угрозой возглавляемого оппозицией похода партийных масс против своих вождей и за подлинную демократию вожди с перепугу пойдут на установление самого свирепого режима централизованного командования, даже единоличной диктатуры. Либо в отсутствие такой угрозы они сочтут для себя более комфортным и безопасным не отдаваться под власть «советского Бонапарта», а разыграть карту формального демократизма. Вот какова реальная альтернатива. Но чтобы сохранить хотя бы остатки демократии в партии, вам придется перейти на партизанские методы. Причем на вас лично, товарищ Троцкий, в таком случае ляжет крайне неприятная обязанность прикрыть собой этот маневр.

– Что значит – прикрыть собой? – Он уже не возражал, хотя несогласие так и клокотало в нем, а заставил себя попытаться вникнуть в существо моего предложения. Носовой платок, который Лев Давидович перестал прятать в карман, совсем пропитался потом и уже не стирал капли с лица, а лишь размазывал по нему.

– «Прикрыть собой» – значит очень убедительно продемонстрировать свой отказ не только от роли лидера антибюрократической оппозиции, но и вообще от претензий на место одного из ведущих руководителей партии. Нет авторитетного лидера – значит, нет и весомой оппозиции. Вам придется постараться, чтобы ваша «капитуляция» была принята большинством ЦК всерьез. Изобразите усталость от борьбы, разочарование в собственном политическом будущем. Не ведите политических кампаний, притворитесь уставшим, почти сломленным. Это позволит и вам, и вашим сторонникам остаться в рядах партии, сохранить кадры, сохранить связи. Тихо, не слишком высовываясь, работайте снизу, если ваши разговоры о партдемократии всерьез. Не бейтесь за руководящие посты, за собственные кадры губернских партсекретарей и членов коллегий наркоматов – на этом поле вас легко сомнет Секретариат ЦК, – а осторожно играйте на противоречиях бюрократических кланов.

Говоря все это, я так и не мог понять, насколько серьезно Троцкий склонен – нет, не принять все это, а хотя бы задуматься над моими словами.

– Отдайте РВСР сами – иначе отнимут. Выпрут вас, извините за выражение, не позднее чем через год, но уже с позором, как фракционера и мелкобуржуазного уклониста. Уходите куда-нибудь на хозяйственную работу, скажем, в ВСНХ – и начните потихонечку подкапывать позиции «тройки» с хозяйственного конца. Добавлю, что если не будете раскачивать партийную лодку, то на поле хозяйственного строительства у вас есть шансы на союз с Дзержинским. Иначе он пойдет против вас – он всегда будет против тех, кто нарушает партийное единство, кем бы это единство ни олицетворялось. Если не затаитесь, не отступите сейчас, все равно будете разбиты, лишены постов, а впоследствии и изгнаны из партии. И тогда у вас и ваших сторонников уже не останется никаких позиций для отступления, кроме постыдного покаяния, самобичевания, восхваления мудрости партийного руководства и обещания бороться с пропагандой своих собственных убеждений.

– Ну-у, товарищ Осецкий, – недоверчиво загудел Лев Давидович, – это вы прямо иезуитские порядки предрекаете в РКП! Как будто у нас не коммунистическая партия, а инквизиторский орден какой-то, не с революционерами, а с религиозными фанатиками вроде Торквемады во главе!

Да, плохой из тебя сегодня пророк, товарищ Троцкий. Забываешь о хорошо известном принципе «бытие определяет сознание». Когда твои товарищи боролись за революцию – и то они в большинстве своем не были белыми и пушистыми ангелами с крылышками. А уж теперь, когда давно началась грызня за власть, за теплые местечки, за привилегии, люди эти будут меняться на глазах. Не все поголовно, конечно, но подлецов и палачей найдется среди них предостаточно.

– Очень не хочу оказаться хорошим пророком, но тем, кто попробует встать поперек укрепившейся государственной машины, времена якобинского террора, когда Робеспьер расправлялся с дантонистами, «бешеными», эбертистами, с Шометтом, а потом и вообще с любыми подозрительными, в том числе из круга собственных друзей, скоро покажутся детским рождественским праздником! И не только оттого, что вожди трясутся за свои кресла, но и потому, что жестокая схватка за будущее страны не оставит места открытым дискуссиям, сомнениям и колебаниям. Такова объективная логика борьбы СССР за выживание в капиталистическом окружении! – Меня переполняла досада на самого себя, предчувствие неудачи, сожаление о зря потраченных усилиях, и надо всем этим витал грозный призрак грядущего «Большого Террора».

Видимо, когда я произносил эти слова, вид у меня сделался настолько мрачным, что в глазах Троцкого мне показалась не только настороженность, но и нечто вроде испуга.

– Ладно, – махнул я рукой, – придется привыкать к судьбе Кассандры. Как я теперь догадываюсь, к ее пророчествам не прислушивались вовсе не потому, что таково было проклятие богов, а попросту потому, что никто не хотел глядеть в глаза неприятной правде. – И после недолгой паузы я добавил: – Вы сейчас готовите издание своих сочинений. Не поддавайтесь искушению извалять в грязи Зиновьева с Каменевым. Вам это ничего не даст, вы только спровоцируете санкционированные сверху усилия по фальсификации истории Октября, а Зиновьева и Каменева поставите в еще большую зависимость от милости Сталина. На хрена вам, извините за грубость, такой результат? Не советую вам втягиваться в еще одну дискуссию. Не пройдет и года, как официальным партийным каноном будет объявлена возможность построения социализма в одной отдельно взятой стране…

Видя, что Троцкий уже готов взорваться возражениями, я останавливаю его:

– Лев Давидович, да ясно же, что с точки зрения марксизма это полная чушь, а уж для России – особенно. Но не об этом речь. Речь о том, что без этого лозунга пребывание коммунистической партии у власти в Советской России лишается политического смысла. «Партия бесконечного ожидания мировой революции» – так, что ли? Если мы быстренько не смастерим на коленке социализм – зачем тогда коммунистическая партия держит власть, разогнав всех конкурентов? А этот лозунг придаст большевикам легитимность хотя бы в глазах пролетариата, а заодно послужит и индульгенцией за все жестокие меры, за все грехи, ошибки и даже преступления – ведь это же ради благой цели!

Кажется, все сказано. Пора заканчивать:

– Верить мне или не верить – вам решать. Свою голову я вам не приставлю. Что мог – сделал. «Я сказал – и спас свою душу». Последний совет, который могу дать: когда умрет Ленин, вам обязательно надо быть в Москве и присутствовать на его похоронах, каково бы ни было состояние вашего здоровья. Поэтому последнюю декаду января никуда не отлучайтесь. – И тут внезапно для Троцкого я покидаю стихию родного русского языка. – Don’t think, I am tricking you. Playing dirty games with the Revolutionary Military Council chairman is not my life’s biggest wish. [Не думайте, что я вас дурачу. Играть в грязные игры с председателем Революционного военного совета – это вовсе не мечта всей моей жизни.] – добавляю я на беглом английском. – Честь имею! – Щелчок каблуками ботинок, четкий поворот через левое плечо – и, печатая шаг, я покидаю кабинет наркомвоенмора.

Уже взявшись за ручку двери, я вспоминаю и бросаю через плечо:

– I can add that sixth of December, the Conservatives in the Great Britain will meet with a big failure in the parliamentary elections. They will receive almost one hundred seats less, than Labor and Liberal parties combined. [Я могу добавить, что шестого декабря в Великобритании консерваторы столкнутся с большим провалом на парламентских выборах. Они получат почти на сотню мест меньше, чем лейбористская и либеральная партии вместе.] – Решительным движением распахиваю дверь и аккуратно захлопываю ее за собой.

Все. Больше у меня контактов с Председателем РВСР не будет. Черт, вся рубашка мокрая от пота после этой беседы!

Тот же щеголеватый военный, что провожал меня до кабинета, встает из-за стола в приемной:

– Виктор Валентинович, пожалуйста, ваш пропуск.

Нет проблем. Протягиваю ему бумажку.

– Позвольте, я провожу вас на выход.

И мы начинаем обратный путь по коридорам, и вновь щеголеватый проводит меня через все посты до самого выхода по своему удостоверению. На выходе я прощаюсь с ним, поворачиваю из подъезда налево, перехожу улицу и медленно иду по бульварам к дому. Да, как бы меня, буквально взмокшего после столь насыщенного разговора, не просквозило ненароком на ноябрьском ветру, несмотря на пальто! Ускоряю шаг, чтобы разогреться на ходу и не успеть простудиться по дороге домой.

Лев Давидович, не вставая с кресла, молча проводил взглядом спину Осецкого, удалявшегося к двери, и когда дверь захлопнулась, тяжело уронил голову на сложенные руки. Разговор измотал его до предела.

Что это? Хорошо рассчитанная провокация, чтобы выбить его из игры, заставить добровольно отказаться от борьбы за судьбу революции? Или Осецкий и в самом деле способен так хорошо просчитывать развитие событий, обладая своими источниками конфиденциальной информации?

Все поиски Николая Мартыновича насчет каких-либо связей с Зиновьевым, Каменевым, Сталиным и их клевретами не дали ровным счетом ничего. С ГПУ он тоже никак не связан, хотя дело на него в прошлом году один раз заводили. Но с самого начала было ясно, что дело дутое – как завели, так и закрыли, без всяких последствий. С верхушкой Коминтерна – никаких контактов, хотя с рядовыми сотрудниками изредка общается. В НКИДе он также имеет знакомства среди рядовых сотрудников, но со многими ответственными работниками – вообще на ножах, причем с людьми из разных группировок – Крестинским, Литвиновым, Коппом…

Загадочная фигура. Откуда у него замашки военного – так и осталось непонятным. Откуда у него взялась столь полная информация по германским делам – так и не выяснилось…

Троцкий открыл ящик стола и в который раз вытащил оттуда справку, составленную Сермуксом на Осецкого. Где же это? А, вот:

«Владеет немецким и французским языками. По-английски читает с трудом, может связать несколько ходовых фраз». Несколько ходовых фраз! Да он шпарит по-английски как бы не лучше меня! С акцентом, с явными ошибками, конечно, но вполне владеет.

Что же делать? Боже, как раскалывается голова! Надо найти силы, поднять телефонную трубку и вызвать автомобиль, чтобы добраться до своей квартиры в Кремле…