Глава 8
Эх, молодежь…
Во вторник, 25 сентября, наша со студентами работа по рационализации делопроизводства в моем отделе приблизилась наконец к завершению. Были подготовлены должностные инструкции, регламент работы с документацией, стенды с образцами документов для клиентуры, изготовлен первый вариант каталожного ящика и карточек.
Собрав, как обычно, в конце рабочего дня своих студентов-практикантов, объясняю им очередную задачу:
– Теперь главное – испытать нашу систему на практике. Возни будет, конечно, много. Не хуже вас знаю, как служащих нервируют любые реорганизации и как они свое раздражение переносят на людей, коих считают причиной своих неприятностей. Ну как тут не возроптать: новые инструкции и регламенты изучать, с заполнением карточек возиться, – картинно развожу руками. – Вашим делом теперь будет помочь сотрудникам деловым образом освоить то, что вы сочинили. Заодно и увидите – будет это все на практике работать или надо вносить поправки.
Ну вот, последние инструкции выданы, теперь можно и домой. Из здания наркомата выхожу вместе со студентами. Когда проходим мимо Политехнического, Адам Войцеховский обращает внимание на плакат с объявлением о каком-то поэтическом диспуте. Слово за слово – и понеслось. Чуть не до драки. МАПП, ЛЕФ, имажинисты, Маяковский, Есенин, Хлебников…
Вмешиваюсь:
– Вот вы тут копья ломаете по поводу поэтических направлений, ярлычки то наклеиваете, то срываете: пролетарский поэт – не пролетарский поэт, крестьянский поэт, попутчик… Красота! На поэтические диспуты захаживаете. А много вас, студентов, этим увлечены? А рабочая молодежь? Даже комсомольцы?
Мои друзья-студенты тут же умолкли, а Паша Семенов, рубанув ладонью воздух, в сердцах произнес:
– Какая там поэзия! В лучшем случае в кино или в клуб на танцульки отправятся, а то – в пивную или того хлеще – морды друг другу бить по пьяни…
– Ага, – язвительно добавила Лагутина, – а еще проститутку подцепить на Тверском бульваре – самое милое дело!
– Ну, этим больше нэпачи занимаются, а не рабочие парни. У тех и денег-то на проституток не наскребется.
– Верно, верно, – столь же язвительным тоном отозвалась Лида, – они втроем-вчетвером соберутся и своих же рабочих девчонок по углам предпочитают зажимать. Зато платить не надо!
Адам Войцеховский неуверенно промямлил:
– Ну, мы с союзной молодежью стараемся работать, просвещать, в том числе и по организации культурного досуга…
Лагутина все не оставляла своего язвительного тона:
– Точно! Несем политпросвещение в массы. Кто на лекцию по международному положению опоздал, того потом комсомольский актив в клуб на танцы не пускает.
Все трое примолкли. Видно было, что парни малость побаиваются Лидиного напора и ее острого язычка. Недолгое молчание вновь прервал Паша, с запальчивостью заявив:
– А чего вы от них хотите? Даже среди комсомольцев неграмотные есть! А остальные… Ни книжку прочесть, ни газету. Откуда тут культурному досугу взяться, если они вокруг ничего, кроме пивных да драк по вечерам, и не видели?! Хорошо их хоть в клуб можно заманить на кино или танцульки, чтобы заодно какую-нибудь лекцию прочесть.
На этот раз Лида ничего не ответила. Все остальные тоже молчали. Да, до этого я как-то весьма отвлеченно себе представлял, что попал не в тот Советский Союз, каким он станет всего лет через пятнадцать. Сейчас же это все представилось гораздо более выпукло…
Экономика еще не оправилась от последствий Мировой и Гражданской войн. В городах массовая безработица, огромные хвосты на биржах труда. А значит, процветают пьянство, хулиганство, проституция, воровство, грабежи, разбой. Значительная часть даже городского населения неграмотна, не говоря уже о сельском, а тем более – о национальных окраинах. Здравоохранение хромает на обе ноги – вокруг туберкулез, трахома, сифилис, чесотка, а на юге и востоке страны – еще и холера с оспой и чумой. Хорошо хотя бы удалось в основном справиться с массовой беспризорностью, и теперь беспризорники устроены пусть в плохонькие, но все же детские дома, а не наполняют улицы.
* * *
В тот же день председатель РВС, Наркомвоенмор и член Политбюро Л. Д. Троцкий направлялся в Тронный зал Большого Кремлевского дворца на заседание Пленума ЦК ВКП(б). К этому моменту ему уже было точно известно и о полном разгроме восстания в Болгарии, и о новых кандидатурах в члены РВС, намеченных большинством Политбюро. Троцкий подошел к двери зала, взялся за ручку и потянул. Огромная массивная дверь медленно тронулась с места, едва подаваясь под его усилиями.
«Дьявольщина! – вихрем пронеслась мысль в голове Льва Давидовича. – Так и есть: попробовал бы я в сердцах хлопнуть этой дверью – вот смеху-то было бы! Но об этом-то как он мог узнать? Надо подстегнуть Николая Мартыновича – пусть роет носом землю, но вызнает все об этом… Осецком, кажется. Ладно, но с наших прохиндеев я все равно просто так не слезу. Будет им на Пленуме веселая жизнь, будет».
* * *
Я, конечно, догадывался, что Троцкий не оставит моей скромной фигуры без внимания. В определенном смысле это было частью моего замысла. Пусть интересуется – то, что он сможет узнать, только еще больше запутает его и распалит любопытство. Вопрос был только в том, к каким действиям это его подтолкнет. Опять мне приходилось ждать.
Между тем дела в наркомате текли своим чередом.
Работа моих студентов подошла к концу. Осталось лишь составить итоговый отчет для РКИ, по которому им зачли бы практику. Не упускаю возможности и даю им еще одно задание: не просто составить отчет по работе с моим отделом, но и приложить к этому отчету такую схему организации делопроизводства, которая могла бы быть применена не только в одном отделе, но и в любом подразделении нашего наркомата.
С окончанием основных трудов по рационализации труда и у студентов, и у меня появилось чуть больше свободного времени. Решаю воспользоваться этим и нанести визит в Коммунистический университет имени Свердлова, посмотреть, чем дышит там студенческая молодежь. И повод подвернулся неплохой – лекция Н. И. Бухарина по историческому материализму. Заодно погляжу вблизи на этого «любимца партии», как называл его Ленин.
Ну что же, Бухарин действительно обладает немалым личным обаянием, прост и доступен общению, что выгодно отличает его от многих партийных бонз. Да и в историческом материализме он разбирается довольно неплохо, хотя старательно обтекает наиболее сложные и тонкие теоретические вопросы, стараясь заслониться от них простыми формулировками. Ильич, пожалуй, был прав и в том, что Николай Иванович никогда вполне не понимал диалектики… Но студенты ему прямо в рот смотрят. Конечно, на фоне старых профессоров или менее грамотных партийных чиновников Бухарин производит самое благоприятное впечатление. А его открытость и простота – не наигранные, и потому нет ничего неожиданного в том, что он притягивает к себе людей и вокруг него формируется целая школа. Надо сказать, что и аудитория на его лекции была переполнена: студенты сидели прямо в проходах и стояли у стен. Пожалуй, такого человека вполне можно было бы иметь в числе своих друзей. Но вот числить его в соратниках… Лучше поостеречься. Крепости характера, нужной для настоящей политической борьбы, в нем не чувствуется. А если учесть, что и у меня самого с этим качеством не ахти как здорово…
Оказывается, что здесь, в Коммунистическом университете, ведет занятия и еще один человек, с которым я был бы не прочь познакомиться, – Давид Борисович Рязанов. О нем мне со смехом рассказал Адам Войцеховский. Оказывается, Рязанов у них читал курс лекций по истории социализма. И вот однажды какой-то студент выразил сомнение в том, что Робеспьер имеет право именоваться революционером. Давид Борисович пришел в такое возбуждение, что все оставшиеся занятия посвятил доказательству тезиса о революционности Робеспьера. В результате весь курс приобрел обширнейшие и уникальнейшие знания по истории Великой французской революции, но вот изучение курса истории социализма было сорвано.
В общем, в тот день я не свел знакомства ни с Бухариным, ни с Рязановым, однако круг моих знакомств все же расширился. Довольно неожиданно для меня по окончании лекции Бухарина Лида Лагутина заявила:
– Виктор Валентинович, мой папа уже не первый раз выражает желание познакомиться с работником Наркомвнешторга, у которого мы проходим свою практику. Может быть, вы не откажетесь заглянуть к нам домой?
Зачем же отказываться? Во-первых, было бы неплохо познакомиться с человеком из Коминтерна, и во-вторых, мне было любопытно понаблюдать, насколько далеко – и в каком направлении – простирается явно видимое желание Лиды закрепить наше знакомство.
Квартировала Лида с отцом не так далеко от центра города, в том самом Доме Советов, от квартиры в котором я не так давно отказался, – в доме Нирензее в Большом Гнездниковском переулке. Там они занимали большую двухкомнатную квартиру – по тем временам, можно сказать, роскошные апартаменты. Когда мы взобрались на четвертый этаж, плюнув на медлительный лифт, оказалось, что ее папа уже дома, и не один.
– Папа, познакомься, пожалуйста, – это наш руководитель практики, Виктор Валентинович Осецкий, – представила меня Лида.
– Михаил Евграфович Лагутин, – протянул мне руку невысокий, но крепко скроенный мужчина лет пятидесяти («Тезка Салтыкова-Щедрина, – подумал я. – Забавно!»). – Кстати, хочу вам представить, – и он жестом подозвал молодого человека, маячившего поодаль за его спиной, который мне смутно кого-то напоминал. – Это Лазарь Шацкин из КИМа. Впрочем, сейчас он студент, как и моя дочь. Только он учится не в Свердловском университете, а в Комакадемии.
Одному из организаторов российского комсомола, а затем и Коммунистического интернационала молодежи был всего двадцать один год. Одет он было просто, как и многие студенты того времени, – в обычную гимнастерку. Лицо располагающее, открытое, на голове – пышная вьющаяся шевелюра.
Михаил Евграфович позвал всех к столу – пить чай, – и разговор вскоре свернул к прошедшему весной XII cъезду РКП(б). Лагутин вспомнил о выступлениях Владимира Косиора, Давида Рязанова и Лутовинова из профсоюзов против нарушений партийной демократии и покачал головой:
– Хотя они и правы по существу, но такие нападки на съезде дезориентируют партию и создают почву для демагогии оппозиционных группировок, подобных «Рабочей правде» Мясникова.
Лазарь Шацкин в ответ кивал, но тем не менее заметил:
– Очень плохо, что ЦК, вместо того чтобы признать наличие болезни и искать способы лечения, пытается лишь заткнуть рот критикам. Если болезнь долго загонять внутрь, это чревато тяжелыми последствиями.
– Боюсь, что эта болезнь относится к разряду неизлечимых, – вставил я.
Все трое моих собеседников, включая Лиду Лагутину, воззрились на меня со странным выражением – как будто не могли поверить, что им довелось услышать такие слова. Решаю взять инициативу в свои руки:
– Лазарь, вот вы второй год учитесь в Комакадемии и должны уже немного разбираться в марксистской теории.
Щацкин поднимает на меня глаза с некоторым недоумением – к чему это я веду?
– Вы уже должны знать, что политический строй общества в конечном счете определяется его экономическим строем, – продолжаю тянуть нить разговора в нужную мне сторону. – Почему в буржуазном обществе присутствует пусть урезанная, классово ограниченная, но демократия? Потому что экономический строй капитализма подразумевает формальное равенство всех участников рынка – будь то мелкий лавочник, Рокфеллер со своей нефтяной империей, рабочий, продающий свою рабочую силу, или банкир Морган, ворочающий миллиардами долларов. На рынке все они – продавцы и покупатели. Разумеется, это равенство формальное, а их реальные отношения определяются тем, как наполнен кошелек. Такова же и буржуазная демократия. До последней трети двадцатого века она вообще допускала к голосованию только представителей имущих классов. Но даже формальное введение всеобщего избирательного права не дает реального равенства, ибо политические отношения точно так же, как и экономические, определяются количеством денег, брошенных на чашу весов.
– Ну и к чему эта лекция?
Михаил Евграфович мимолетно морщится. Шацкин же слушает внимательно, ничем не показывая какого-либо недовольства.
– К тому, – отвечаю, – что трудно найти в нашем нынешнем экономическом строе реальные основания для демократии, сколько бы ни называть ее советской и пролетарской. До социализма нам еще далеко, мы находимся в переходном периоде, но куда мы на самом деле переходим, к чему движемся? Много ли сейчас социализма даже в нашем государственном секторе? Ленин как-то назвал его «государственно-капиталистической монополией, обращенной на пользу всему народу и постольку переставшей быть капиталистической монополией». И где же вы видите у нас экономические отношения – подчеркну, именно экономические, а не политические, – «обращающие» эту государственную монополию «на пользу всему народу»? Некоторая социалистическая тенденция, которую можно реально увидеть, существует лишь благодаря тому политическому обстоятельству, что наша партийно-государственная бюрократия вынуждена решать задачи экономического развития без буржуазии и против буржуазии, а потому не может не опираться на рабочий класс и в какой-то мере не считаться с его интересами. К этому можно добавить то исторически преходящее обстоятельство, что наша бюрократия ведет свое происхождение из совместной с рабочим классом революционной борьбы. Но былая общность быстро забывается, и уже сейчас многие партбюрократы бесконечно отдалились от рабочих, даже если сами вышли из их среды. По мере укрепления экономики, по мере успехов в развитии народного хозяйства от этой необходимости считаться с рабочим классом останется лишь несколько больше, чем та толика социального компромисса, к которому прибегает любое социал-реформистское правительство в капиталистических странах.
– Да вы рассуждаете прямо как децист или сапроновец какой! – воскликнул Лагутин. – Остается только вслед за ними объявить наш строй государственным капитализмом!
Лазарь Шацкин тем временем внимательно прислушивался к моим словам, не произнося ни «за», ни «против».
– Государственный капитализм? – воскликнул я. – Нет, это было бы слишком простое объяснение. Наша бюрократия отнюдь не выступает как коллективный капиталист, выжимающий из рабочих прибавочную стоимость. Пока не выступает. Несмотря на уже прорезавшуюся тягу к привилегиям, пока бюрократия работает ради развития народного хозяйства как общего достояния, в том числе в какой-то мере и в интересах рабочего класса. Но она делает это уже независимо от рабочего класса и без его участия и контроля. Поэтому объективным ходом вещей она уже через одно-два поколения будет поставлена в такое положение, что начнет тяготиться всяким союзом с рабочим классом, тяготиться теми ограничениями, которые не дают ей распорядиться общенародным достоянием только в своих собственных интересах. Минет еще пара поколений, и сначала в оболочке выхолощенных коммунистических догм, а потом уже и отбросив эту мешающую оболочку, она встанет на этот путь – на путь превращения общенародного достояния в свою частную собственность.
– Революционер не может в своей борьбе руководствоваться таким… таким… манифестом черного пессимизма, вот! – не выдержал наконец и воскликнул в сердцах Лазарь Шацкин.
– Революционер не может смотреть на действительность сквозь розовые очки и руководствоваться в своей борьбе регламентами казенного оптимизма! – парировал я. – Вы что, всерьез думаете, что изучаемые вами законы исторического материализма позволяют проповедовать светлое социалистическое будущее в одной стране?! В стране, находящейся в капиталистическом окружении, где основную массу населения составляют крестьяне, а фабрично-заводской пролетариат представляет собой хорошо если три миллиона полуграмотного и наполовину деклассированного населения?
– Но из того, что вы говорите, следует только тот вывод, к которому нас давно призывают меньшевики: революция – буржуазная, а с «социалистическим экспериментом» пора кончать! – зло процедил сквозь зубы Михаил Евграфович.
– Как легко у вас получается переход от оптимизма к капитулянтству, – осуждающе покачиваю головой. – Настоящий революционер обязан найти путь, ведущий к победе, в любых и всяческих условиях. И не впадать в черный пессимизм только оттого, что эта победа нам вовсе не гарантирована и при своей жизни мы, может быть, не дождемся торжества социализма.
– И где же лежит, по-вашему, этот путь? – с недоверием, но и с некоторой заинтересованностью в голосе спросил Лазарь Шацкин.
– Любая попытка поднять знамя борьбы против бюрократии тогда, когда в социально-экономическом строе общества бюрократия имеет самые прочные корни, будет в конечном счете обречена на провал. Поэтому, на мой взгляд, единственный путь борьбы состоит в том, чтобы исподволь, шажок за шажком, не вступая поначалу в открытый бой, отвоевывать у бюрократии экономические позиции, – неторопливо, размеренным тоном разъясняю свою точку зрения. – Это значит – шаг за шагом вырабатывать, проверять на практике и затем закреплять самые малейшие подвижки в сторону реального участия рабочих как физического, так и умственного труда в управлении народным хозяйством. Если в экономике рабочему будет принадлежать пусть и не решающий голос, но хотя бы некоторые, достаточно прочные позиции, вот это будет означать, что завоеваны реальные, а не только идеологические, предпосылки ограничения всевластия бюрократии.
Тут я перевел дух и, не давая возможности собеседникам вставить слово, почти без паузы с напором заключил:
– Еще раз повторю: на этом пути никто не гарантирует нам победы. Но это – единственный путь, создающий прочные основания для движения к социализму, а не к буржуазному перерождению разленившейся, разжиревшей и окончательно оторвавшейся от масс бюрократии.
Естественно, что на этом наш разговор отнюдь не закончился. Никто не желал оставлять за мной последнего слова. Михаил Евграфович нападал на меня с позиций правоверной партийной ортодоксии, а Лазарь Шацкин – со всем пылом юношеского революционного романтизма. Лида же Лагутина внимательно прислушивалась к нашему спору, но не проронила ни слова. Лишь в самом конце, когда мы уже прощались в прихожей, она сказала:
– Может быть, вы и правы. Но я предпочла бы пойти за Шацкиным, а не за вами.
– Я сам бы предпочел пойти за Шацкиным. – Из моей груди вырвался тяжелый вздох. – К сожалению, я слишком стар, слишком опытен и чувствую слишком большую ответственность за все то, что может случиться с СССР, чтобы ради приверженности красивым и даже вполне достойным принципам обречь дело коммунизма на поражение.
Лида вскинула на меня свои широко распахнутые от столь неожиданных для нее слов глаза и с какой-то даже долей испуга слегка отшатнулась от меня.
В следующие две недели опять закрутились текущие дела в наркомате. Фрумкин был очень доволен теми усовершенствованиями в организации работы, которые были проведены мною при помощи практикантов из РКИ, и даже поставил вопрос о распространении этого опыта на весь НКВТ. Тут очень кстати пришлась докладная записка, подготовленная моими студентами, об общих принципах совершенствования организации труда применительно к специфике работы внешнеторгового ведомства. К счастью, мне удалось открутиться от того, чтобы на меня возложили работу по реализации положений этого документа в остальных подразделениях наркомата. Упирая на то, что какой-то там начальник отдела не может возглавлять реорганизацию работы всего наркомата, предлагаю заняться этим самому Фрумкину.
Однако успешная реорганизация в моем отделе повлекла за собой и другие, гораздо более болезненные вопросы. Фрумкин поставил вопрос прямо: рационализация проведена? Проведена. А где результат – в смысле сокращение персонала? На самом деле сокращение персонала было предусмотрено, и у меня с собой в папке даже лежала сводка, где были расписаны необходимые служебные перемещения и сокращения. Только вот желания проводить реальные сокращения у меня не было. Но против прямого приказа начальника не попрешь. Достаю сводку из папки, кладу Фрумкину на стол и поясняю:
– Проведенная реорганизация позволяет ликвидировать должность одного заместителя начальника отдела, одного заведующего сектором, одного главного специалиста и трех специалистов и преобразовать должности двух главных специалистов в должности специалистов.
– Что, ни одной машинистки и ни одного курьера не сокращаешь? – недоверчиво поинтересовался Фрумкин.
– Ну, если посадить главных специалистов за пишущие машинки на полный рабочий день, а начальника отдела также весь день гонять курьером, то можно и сократить! – отвечаю.
Фрумкин с улыбкой покивал, но потом посерьезнел:
– Куда их трудоустраивать будешь, прикидывал?
– Как будто вы сами не знаете, что сейчас во всех совучреждениях сокращения проводятся! Некуда их трудоустраивать. Сейчас такие хвосты стоят перед биржей труда… Даже с рабочими специальностями не очень-то устроишься, а служащему вообще деваться некуда, – бросаю в сердцах. – Конечно, экономика растет, и быстро, поэтому безработица будет рассасываться, да и штаты учреждений, чего греха таить, через какое-то время непременно снова раздуют. Но несколько месяцев придется уволенным на одном пособии помаяться, а это, прямо сказать, впроголодь.
Да, а мне ведь сейчас придется решать, кого конкретно на эту биржу труда послать, внезапно лишая более или менее устроенной и обеспеченной жизни…
Тут я вспоминаю одно обстоятельство из прошлой жизни и говорю своему замнаркома:
– До меня доходили слухи, что скоро РКИ будет устраивать проверку совзагранучреждений, в том числе и наших торгпредств на предмет засорения классово чуждыми элементами. Может быть, там какие местечки освободятся? Не все наши, конечно, для такой работы подходят, но кое-кого, наверное, можно будет туда устроить? Или из наркомата кого-нибудь за границу перевести, а на освободившиеся места взять сокращенных? Только это уже не в моей компетенции, это уже вам надо будет закинуть удочку в соответствующих инстанциях.
* * *
Журнал «Огонек» (1923 год).
Мих. Артамонов
Лишние
Сокращение… разгрузка…
У кого при этих словах не сжималось сердце? Это значит, нет ни кофе, ни хлеба, нет постоянного обеспеченного места за конторкой или пишущей машинкой – впереди неизвестность, хождение по улицам в слякоть и непогоду в поисках заработка и на Биржу, чтобы узнать после долгого стояния в очереди, что таких же безработных тысячи и нет никакой надежды.
Как только наши разбухшие учреждения перешли на самоокупаемость, усиленно начали «свертываться», появились «лишние люди», которые ежемесячно выбрасываются за борт десятками и сотнями. Учреждение, имевшее 200 служащих, оставляло сначала половину, которую через несколько месяцев снова делили на две, – одна продолжала сидеть за конторкой, другая, лишняя, шла домой, чтобы начать новую жизнь, жизнь поисков, ожиданий и надежд. А среди оставшихся через несколько месяцев снова в коридорах и канцеляриях роились слухи о новой разгрузке.
Сокращение… оно несет гибель благополучия. Человек в этом положении должен быть изобретательным американцем, чтобы найти себе новую службу… иначе ему остается жить на жалкое пособие от Биржи, надевать на шею ящик с папиросами или петь на бульваре с протянутой рукой. Сокращенный цепляется за всякую случайную работу. Спец по счетоводству сортирует помидоры на Болотном рынке, консультант клеит из старых журналов пакеты для торговцев, калькулятор продает у Выставки «Смычку», машинистка «дает уроки» переписки, шьет белье на рынок, а вечерами идет на бульвар в поисках знакомств. Прошло беспечное время получки 1 и 15 числа, надо каждый день изловчаться, чтобы был хлеб и чай.
Надо сказать, что сокращение не отразилось на деле в предприятиях и учреждениях. Все знают, как до перевода на самоокупаемость охотно принимались на службу все и каждый, самое незначительное учреждение старалось «раздуть кадило». Теперь идет обратное прессование.
В конце месяца сокращенные идут на Биржу, в секцию совработников на регистрацию. В это время у дверей секции очередь больше тех очередей, какие были в голодные годы у продовольственных лавок; вырастает она по Сытинскому переулку, заворачивается на Тверской бульвар и тянется вдоль него насколько хватает глаз <…>
