Глава 25
Первое знакомство

Приключений по пути хватало. По счастью, столь широких рек, как Волга, мне на пути уже не встречалось, но мелкие попадались, причем некоторые из числа коварных, с бьющими на дне источниками, отчего они в этих местах плохо замерзали, да и лед целую зиму оставался достаточно тонким. Узнали мы о специфике реки с ласковым названием Ключик, когда средние сани, проломив лед, ухнули в воду, а следом за ними подломилось и под соседними. Хорошо хоть, что река была неглубокой, и все удалось вытащить без особого урона.

Вымокли, конечно, насквозь, особенно я, поскольку больше всех прочих проторчал в воде, помогая выбраться на берег своим людям. Это мне вода была по грудь, а кое-кому по маковку, так что некоторых ратников приходилось приподнимать за шиворот, чтоб не нахлебались воды.

Памятуя о трагической кончине Петра I, которая вроде бы, согласно легендам, тоже была связана с извлечением людей из ледяной воды Невы, я для начала заставил гвардейцев, невзирая на мороз, снять обувь и растереть ноги спиртом, потом переодеться в сухое, а затем устроил хорошую пробежку километра на три – аккурат до ближайшей деревеньки с точно таким же названием. Словом, не заболел никто, и единственное, что мы потеряли, так это день, который провели, нещадно хлеща себя в местной баньке.

Ну и тати – куда ж без них. Они выскочили из густого ельника, как раз когда вдали завиднелись высоченные купола Духовской церкви, а также двух соборов Троицкого монастыря. То ли мужики из банды настолько проголодались, что им было вообще на все наплевать, то ли понадеялись на свою численность и не разглядели часть ратников, которые после обеда дрыхли, лежа в санях.

Вдобавок мы находились в половинном составе – пятеро, как обычно, подотстали, убирая остатки трапезы и моя посуду, а еще пятеро – тоже как обычно – направились верхом вперед, отыскивая подходящее место для ночлега в селе Лежнево, принадлежащее, насколько я помнил по рассказам Ксении, старице Марфе.

Тем не менее скоропалительная схватка была недолгой. Можно сказать, тренировкой, хотя потери среди гвардейцев имелись, но произошли они в основном еще до рукопашной. Дело в том, что руководил бандитами человек опытный в ратном деле, так что действовал с умом, и вначале, еще перед их атакой, раздался залп из пяти пищалей, который оказался достаточно успешным – трое ратников получили ранения, но, по счастью, нетяжелые.

Ну а далее бандиты с отчаянными воплями ринулись в атаку. Ельник, из которого они вылезли, располагался от дороги недалеко, метрах в пятидесяти, но и этого расстояния нам оказалось достаточно, чтобы успеть схватить арбалеты и ответной стрельбой в упор завалить пятерых плюс подранить еще троих. Далеко не всех уцелевших это остановило, но мы хотя бы уменьшили количество атакующих, чтобы подравнять с нашим. После того как чуть ли не треть банды из числа хлипких духом, поняв, что вышла промашка, рванула обратно в лесок, осталось семеро гвардейцев и я против дюжины атакующих.

В рукопашной пострадал еще один из моих людей по имени Свиристель – ему попался атаман из бывших ратных холопов, то есть полупрофессионал, который ловко орудовал саблей. Однако затем он пересекся со мной, а я мудрить не стал и через минуту веселого сабельного звона, изловчившись, от всей души пнул его носком сапога, угодив под коленку. Он взвыл, сразу же сбавил темп, а дальше последовал еще один мой удар в пах, который бандит тоже пропустил, согнувшись от боли, так что удалось его обезоружить и связать.

Всего из нападавших благодаря моему приказу постараться взять бандитов живьем в живых осталось пятеро, суд над которыми – не следует забывать про пиар-кампанию – мы устроили именно в селе Лежнево, добравшись до него ближе к вечеру. Грех было не воспользоваться таким удобным случаем, чтобы не выказать себя перед старицей с самой положительной стороны.

И вновь я порадовался, что нахожусь в семнадцатом, а не в своем родном веке. Никаких тебе ушлых адвокатов, требований правильного сбора доказательств с места преступления и тому подобной ерунды, а главное – никого тебе вшивого гуманизма. Сказывалось благотворное отсутствие в стране института президентства вкупе с не в меру ретивым Конституционным судом.

Словом, уже в сумерках, после небольшого дополнительного допроса и процедуры опознания, которые мы учинили в селе, трое мерзавцев, олицетворяя полное торжество справедливости над правосудием, задергались на крепких суках деревьев. Еще двоих я не то чтобы пожалел, но не стал поступать огульно. В банде недавно, прибились случайно, никто из сельчан их не опознал, хотя пострадавших от разгула татей хватало. К тому же о них негативно отозвался главарь – тот самый бывший ратный холоп. Мол, мужичье, толку с которого ни на полушку – даже зарезать толком не могут, руки трясутся.

С жителями, донельзя благодарными за ликвидацию бандюков, я договорился о содержании оставшейся парочки вплоть до моего возвращения, рассчитывая на обратном пути забрать их в Кострому, и даже оставил губному старосте целую полтину на прокорм.

А поутру свершилось. В светлицу, где я заночевал с еще тремя ратниками, осторожно заглянул хозяин дома, который был старостой села, и сообщил, что меня хотела бы самолично поблагодарить некая старица Марфа. Признаться, я в первый момент даже слегка пожалел, что наше свидание состоится так быстро – не чувствовал готовности к этой встрече. Рассчитывал-то на иное – приехать, осудить, повесить и в путь, а потом пусть монахине взахлеб рассказывают о смелом витязе и его людях, то есть для начала только возбудить любопытство, и все.

Теперь же получалось, что надо быстренько разработать план беседы. По счастью, время на его подготовку у меня имелось. Оказывается, монастырь, который я приметил еще накануне вечером, расположенный на окраине села, вовсе не Подсосенский, как я подумал вначале. Назывался он Знаменским и основан был куда позже, трудами старицы Марфы. А вот обитель, где проживала она сама, находилась гораздо дальше, верстах в пяти от села, на крутом правом берегу реки Торгоши.

После свидания с инокиней я уже составил определенное мнение об этой довольно-таки властной, несмотря на монашеский сан, инокине.

Представился я старице как князь Мак-Альпин, находящийся на службе у его величества Дмитрия Иоанновича.

– Из аглицких людишек будешь? – насторожилась она и сурово поджала губы, с неприязнью уставившись на меня.

Так, кажется, эта национальность ей не по душе. Пришлось опровергнуть, заявив, что наполовину русский, а наполовину шотландец, а они хоть и живут по соседству с англичанами, но грызутся как кошка с собакой.

Помогло. Настороженность пропала, неприязнь во взгляде тоже. А узнав о том, что я был за пристава у детей Бориса Федоровича Годунова в Костроме, старица и вовсе оживилась и ласково заулыбалась мне. В больших темных глазах ее сверкнули злорадные искорки, и она попросила:

– Ты с ними построже, князь. Да гляди, ежели они в батюшку свово пошли, то за ними глаз да глаз нужон – из ретивых. Эвон как он меня объегорил тридцать годков назад, а я-то, дура, уши и развесила.

«Мстительная, – сделал я вывод. – А еще злопамятная».

– Что-то мне непонятно про постриг – неужто он был насильный? – сочувственно осведомился я.

– Почитай, что так, – кивнула она, и глаза ее затуманились слезами. Однако в рыдания она не ударилась, сдержав себя, хотя, судя по лицу, трудов это стоило немалых. – Ежели бы не дитятко мое, Евдокеюшка-доченька, нешто я бы согласилась на рясу? Да нипочем! Да ты сам-то как мыслишь – когда ты стоишь в храме, а тебе в спину боярыня Годунова ножом тычет, чтоб словеса отречения от всего мирского повторяла, это не насильно?

– Насильно, – твердо сказал я.

– Вот, – оживилась она. – Да и слова отречения от мирского повторяла не я – сил не было вовсе, а та злыдня, что стояла с ножом сзади.

– Ну тогда вообще! – возмутился я и заметил, что ныне, учитывая, что на престоле иной государь, надо бы вновь поднять те события, и как знать, как знать…

Заодно удалось выяснить, что кое о каких новостях из Москвы монахиня наслышана, но только о летних. Зато об осенних – например, о постриге Марии Григорьевны – слухи до нее не дошли, что тоже играло мне на руку. Получалось, что есть возможность соблазнить местью.

Потому и принялся намекать, цитируя слова митрополита Гермогена, что некоторые архиереи церкви считают, будто в таких случаях, как ее, монашеский клобук по справедливости надлежит возлагать на того, кто принуждал к отречению от мира.

В ответ Марфа лишь горько усмехнулась и небрежно махнула рукой, давая понять, что теперь оно ни к чему.

Ладно, пусть так. Пока рано заострять вопрос. И вообще для первого раза предостаточно – не стоит проявлять излишнюю назойливость, а то заподозрит неладное. Но обращался я с нею исключительно почтительно и даже пару раз назвал королевой. Марфа скромно отнекивалась от титула, но щеки ее при этом предательски порозовели, да и отказывалась она недолго – уже после третьего раза сделала вид, будто просто не слышит, как величает ее любезный иноземец.

Не обошлось и без комплиментов, поначалу аккуратных, не выходящих за определенные рамки. Но так как реакция на них была исключительно положительная, я перешел к откровенно нахальной лести. А в конце нашей беседы даже заметил, что, глядя на нее, можно невольно позавидовать Христу, настолько красивые у него невесты.

– Ну уж это ты, князь, чересчур, – только и возразила она мне в ответ и со вздохом добавила: – Вот ежели ты бы меня повидал, егда я в Риге проживала, тогда иное дело. Там я и впрямь в первейших числилась. Ныне-то, если сравнивать с прежней, вовсе не то.

– Тогда я безмерно счастлив, что не смог повидать королеву в Риге, – ввернул я. – Непременно бы ослеп от красоты.

– Красоты… – протянула она с грустью. – Где она? А ведь была, князь, была краса. Сейчас так, ошметки одни. Ряса никого не красит, да и лета мои не те. Вот сколь мне годков-то, как мыслишь? – И с любопытством воззрилась на меня.

Чувствовалось, что этот вопрос до сих пор ее волнует. Марфа даже дыхание затаила в ожидании ответа.

«Я старый солдат и не знаю слов любви», – моментально припомнилось мне. Что ж, есть на кого равняться.

– Сударыня, – и я на всякий случай отвесил ей еще один галантный поклон, – для начала прошу простить меня за прямоту, ибо я с малых лет пребываю в походах, боях и сражениях, а потому лгать не умею – привык говорить грубую правду, как бы ни была она горька и неприятна. Так-так…

Я даже отошел подальше, делая вид, что всерьез занят внешним осмотром и намерен выполнить поручение инокини самым добросовестным образом. На самом деле я прикидывал, сколько лет оттяпать от ее сорока пяти. Впрочем, судя по ее реакции на комплименты, на которые монахиня оказалась падка, как пчела на мед, можно убавлять хоть треть – примет за чистую монету. Но учитывая, что я старый солдат и не знаю слов любви…

– Рекомендую плюнуть в глаза тому, кто скажет, что вам двадцать, ибо это ложь, – сурово заявил я. – Да и тому, кто даст двадцать пять, тоже верить нельзя – обманщик.

Так, мадам приуныла. Ну ничего, сейчас возликует. И я твердо продолжил:

– А вот того, кто станет уверять про тридцать лет, не обижайте, ибо он просто не умеет определять женский возраст. К тому же его ошибка, на мой взгляд, составляет всего пять лет, а потому простительна.

Правда, я тут же попросил прощения, что, возможно, из-за плохого освещения невольно прибавил ей два-три года, и ей не тридцать пять, а чуть меньше, но, думается, она не станет строго судить ратника, чьи руки сплошь в шрамах, а тело в рубцах.

Вообще-то день был облачный, да и сквозь небольшие слюдяные оконца в келью пробивалось не столь уж много света, но это было только на руку сидящей передо мной монахине. Сглаживались морщинки, которые бы непременно очертило на лице своими лучами беспощадное солнце, так что я покривил душой ненамного, лет эдак на пять-шесть, ну, пускай, на семь-восемь. Вот если бы она вышла на улицу, то там ее сорок пять, скорее всего, проявились бы в первые же секунды пребывания на свежем воздухе. А может, и нет, как знать…

– Ты уж и скажешь, князь, – проворчала она, отвернувшись куда-то в сторону. – Мне, чай, уж сорок, да с хвостиком.

«С хвостищем», – поправил я ее мысленно, поскольку возраст ее мне был известен точно, но вслух произнес совершенно иное – о поре зрелости, когда вся женская стать явственно видна, ну и всякое прочее из этой же серии.

А на прощанье, когда я, уже покидая ее, припал с поцелуем к руке, она даже слегка погладила меня по голове и попросила:

– У государя-то будешь, поклон передай от старицы Марфы да мое благословение. Не навязывалась бы – к тому ж он и не видал меня ни разу доселе, токмо ведь у него вовсе родичей нет, окромя Нагих. Да и они доводятся ему дядьями по матери, а ежели взять батюшкину цареву ветвь, почитай, одна я и осталась у него. Коль навестит, рада была бы. Да и сам назад поедешь, не побрезгуй, проведай.

– Непременно передам, – радостно заверил я, поскольку это поручение как нельзя лучше вписывалось и в мои планы.

– Обещаешь токмо, – грустно усмехнулась она, – а пройдет день-другой, забудешь и поклон передать, да и саму старуху-инокиню.

Ух, как дамочка все время нарывается на комплименты – прямо ай-ай. Что ж, раз ей так неймется, пришлось отвесить еще парочку. А касаемо обещания, то, чтобы она была спокойна, я припав на одно колено, обнажил сабельный клинок и торжественно поклялся на нем, что ее привет и благословение нашему государю непременно передам.

Правда, оговорился, что во второй раз заехать к ней хоть и обязуюсь, но, возможно, это произойдет нескоро. Судя по всему, дело клонится к тому, что Дмитрий Иоаннович вроде бы собирается продолжить дело своего отца и все-таки завоевать Ливонию и, скорее всего, поручит мне командовать одной из его ратей. Но даже в этом случае я обязуюсь по возвращении оттуда непременно заглянуть к ней в Подсосенский монастырь. Разумеется, если останусь жив.

Распрощавшись с нею, я ринулся в Москву, прибыв туда уже на следующий день, ближе к обеду. Приехал бы и раньше, но не удержался и сделал небольшой крюк, заглянув в старые казармы своего гвардейского полка, расположенные близ Тонинского села, чтобы хоть одним глазком глянуть, все ли в порядке с помещениями.

Учитывая, что после нашего отъезда они, по сути, остались бесхозными, мои опасения были небеспочвенны. Однако при беглом осмотре сразу стало ясно, что разрушения незначительны и почти все цело, то есть урон, причиненный жителями ближайших деревень, невелик. Кое-что они успели растащить – особенно досталось спортгородку, откуда исчезли все турники и прочее железо, из которого были изготовлены спортивные снаряды, но в целом можно вселяться хоть сейчас, чем кое-кто и воспользовался.

Нет-нет, такого явления, как бомжи, на Руси еще не существовало, но чумазые пацаны, обнаруженные нами в казармах, по внешнему виду немногим отличались от них. Вначале, едва мы только появились, они порскнули по щелям кто куда, и даже моим гвардейцам, вроде бы знавшим тут все лазы и прочие укромные места, стоило немалых трудов вытащить мальчишек из всевозможных норок. Да и то собрали они не всех, а четвертую часть.

Лишь чуть погодя, когда выяснилось, кто перед ними, они радостно загалдели и принялись собирать остальных своих товарищей. Всего их набралось около семи десятков.

Каково же было мое удивление, когда я узнал, что эти беспризорники на самом деле таковыми вовсе не являются. Оказывается, все они пришли наниматься в полк – двое аж из-под Дмитрова, четверо из Владимира, еще человек семь из Серпухова и Коломны… Да, наверное, не было ни одного мало-мальски крупного города, из которого бы не притопали парни. По большей части были они и впрямь сиротами, но чуть ли не у двух десятков имелись родители, однако жажда приключений оказалась настолько сильна, что они посбегали из отчих домов.

В августе их вообще насчитывалось не меньше сотни, и только с наступлением холодов они стали понемногу разбредаться. Правда, те, кто подался в Москву, вскоре вернулись обратно, причем сидя на телеге с припасами. Вместе с ними в казармы прибыл Багульник – мой спецназовец, оставленный в тереме за дворского, к которому одного из пареньков отвел какой-то нищий. Не иначе кто-то из группы Лохмотыша.

Багульник, выполняя мои инструкции, тут же провел запись в полк и дал первое боевое задание – ждать и заодно беречь строения от расхитителей.

– Так-то вы охраняете, – усмехнулся я.

– Дядька Багульник сказывал, – обиженно пояснил один из новобранцев по имени Просвет, которого, как он растолковал, назначили здесь старшим, – мол, воевода их завсегда так учил, что супротив лому… – Он осекся, задумчиво потер переносицу, припоминая, как дальше, но, так и не вспомнив, продолжил своими словами: – Неча лезть. Эва у вас всех и пищали, и самострелы с саблями, а у нас токмо засапожники, три косы да пяток топоров. Вот ежели медведковцы приперлись бы – они тут часто хаживают, – мы б прятаться нипочем не стали…

Я усмехнулся – ишь ты, дядька Багульник, а этому дядьке и восемнадцати не исполнилось. Однако моя усмешка была воспринята как знак неверия в их воинственность и боевитость, так что остальные сразу же принялись доказывать свой героизм, ссылаясь на результаты.

– Да ты сам, княже, подивись, нешто уцелело бы все енто, ежели б не мы? – указал низкорослый, хотя и широкий в плечах, паренек на целехонькие казармы.

– По первости схитрить удумали. Мол, тута теперь ничье – уехал царевич вместях с воеводами, в Кострому жить подались. Тока никто им не поверил, – насмешливо заявил худой и длинный и пренебрежительно сплюнул. – За мальцов посчитали, а дядька Багульник строго-настрого ждать повелел. – И он весело улыбнулся. – Вот и дождались теперича.

– Даже деньгу нам сулили, чтоб мы им тут дозволили чуток повольничать, – встрял в разговор третий. – Токмо мы слова дядьки Багульника накрепко запомнили – гвардию не укупишь, и отказали.

– Они поначалу не послушались, дак мы враз все встали – кто с топором, кто с косой, кто с дубиной. – Это вновь широкоплечий.

– А времени даром не теряем, как и велено. Поутру бегаем, к вечеру опять бегаем, а брусы и тур… тур… – Старший осекся и повернулся к худенькому мальчишке с длинными волосами, стоящему за его спиной. – Как оно?

– Турник, – звонко выпалил тот. – Турник и брусья.

– Во-во, – важно кивнул головой Просвет. – И все, что порушили до нас, все из дерева сызнова выстроили, да и висим на них.

– И от земли отжимаемся, и тяжелое тягаем – ничего не забыли, – добавил звонкоголосый.

– Цыц, Позвон! – рявкнул Просвет. – Не лезь, покамест не вопрошают. – И добавил вполголоса: – А про тяжелое вовсе помолчал бы, а то поведаю, сколь ты тут натягал.

Позвон испуганно осекся, а старший принялся докладывать дальше.

Выслушав их, я решил не разочаровывать мальчишек, так что пришлось ненадолго задержаться и заночевать, а наутро, отправившись в Москву, я оставил в казармах троих ратников, кратко проинструктировав их, чем надлежит заняться с пацанвой в ближайшее время.

Отмахав последний десяток верст, я еще до обедни оказался в столице. По прибытии в Кремль мне пришлось ненадолго заглянуть в свой терем – поздороваться со всеми, поблагодарить Багульника и распорядиться, чтобы он вечером собрал всех старших из остатков тайного спецназа – «нищих», «монахов» и прочих. Слегка перекусив и попарившись в баньке, смывая дорожную усталость, я направился к государю.

Можно было бы обождать до утра, но откладывать в долгий ящик ни к чему – каждый день на счету.

Выяснилось, что появился я весьма и весьма вовремя. Еще бы два дня – и все, опоздал. Оказывается, уже завтра в палаты Дмитрия для получения последнего инструктажа должны явиться князь и кравчий Иван Хворостинин-Старковский, а также дьяк Посольского приказа Дорофей Бохин, назначенные во главе посольства, отправляемого в Швецию. Сам отъезд был намечен на следующий день.

Казалось бы, ничего страшного, пусть уезжают. Но дело в том, что обращаться к шведскому королю послы должны были от имени… Густава.