Глава 15
Рука Господня не бывает грязной
А крик надежды ищет свет,
Чтоб высветить души мгновенье,
Чтоб укрепить в себе терпенье,
Надеяться, коли надежды нет.
Л. Ядринцев.
Белый, как льняное полотно, отец Николай не сводил глаз с рук Парамона, уверенно и неторопливо творивших свое гнусное дело. Губы священника беззвучно шевелились, но что за молитву они читали, он вряд ли смог бы ответить впоследствии. Да и было ли то молитвой?.. Глаза отца Николая ни на миг не отрывались от ржавых клещей, какого-то острого двузубца, похожего почему-то на детскую рогатку, только с более длинной рукояткой, тоненьких игл, щипчиков, чем-то похожих на маникюрные, но изрядно увеличенных в размерах, здоровых пятнадцатисантиметровых гвоздей и, в довершение к ним, увесистого грубого молотка, совсем немного уступающего по габаритам кувалде. Глеб, молча стоявший все это время возле жаровни, вдруг как-то жалостливо всхлипнул и повернул голову к Константину. В глазах его застыла печаль. Искренняя, неподдельная, глубокая печаль.
– Убью тебя, и мне даже поговорить не с кем станет, – медленно проговорил он. – А может, одумаешься, брат, а? – с надеждой в голосе спросил он.
Константин, вздрогнув, с трудом оторвал взгляд от инструментов, которые загипнотизировали его, подобно змее, молча взглянул на Глеба и полушепотом произнес:
– У Каина не было братьев.
– А Авель? – усмехнулся Глеб невесело.
– Он его убил.
– Вот видишь, – поучительно сказал Глеб и повторил задумчиво: – Он его убил. Но ведь он ему ничего не сказал перед смертью. Ничего не предложил. А я предлагаю.
– Это потому, что Каин был умнее, – грустно ответил Константин. – Он знал, что Авель все равно не согласится.
– Но он мог попробовать, – упорствовал Глеб.
– Может быть, – пожал плечами Константин. – Но зато он его и не пытал.
– Глупый, – блеснули белизной из-под раздвинувшихся в улыбке губ Глеба острые зубы с двумя верхними клыками по бокам, по-волчьи выступающими вперед. – И пытку я задумал лишь для того, чтобы спасти мою душу.
– Твою? – удивился Константин. – Ты не ошибся?
– Нет, – покачал тот головой. – Именно мою. Если пытка развяжет тебе язык, то не надо будет убивать тебя. Значит, она спасет меня от братоубийства.
– Хорошо сказано, – удовлетворенно согласился узник. – Ты всегда был очень умен.
– За последние полгода и ты как-то вдруг поумнел, – парировал Глеб и пояснил: – К своему несчастью. Согласись, что два умных князя на одной земле никогда не уживутся. Наш пращур Владимир поставил на мечи Ярополка, а его сын Ярослав обязательно сделал бы такое же с Мстиславом, если бы смог.
– Но ведь победил Мстислав, – возразил Константин. – И он не убивал своего брата.
– Потому что тот далеко убежал, – хмыкнул недоверчиво Глеб. – Когда быстрый заяц уходит от погони, нельзя же сказать, что волк его по доброй воле отпустил.
– Но он его позвал и отдал ему Киев. Сам отдал, – не унимался узник.
– Верно, – кивнул Глеб. – Дабы тот поближе был к нему. Глядишь, и зельем черным извести удастся.
– Но ведь не извел.
– Кто сказал? А может, не вышло, хоть и пытался. Ныне тяжко доказать мое слово, но и на твое тоже видоков нет.
– А Андрей Боголюбский? Он ведь никого не убивал.
– Это так, – согласно кивнул головой Глеб, но последнее слово все равно оставил за собой: – Потому как не успел. Михалка с Всеволодом ранее утекли, чуя смерть.
– Но ведь не убил, – настаивал Константин.
– Не убил, – вновь согласился Глеб и опять все переиначил: – Потому убили именно его.
– Но не братья. Убили бояре. Кучковичи.
– А ты побожишься, что сделали это бояре не по наущению братьев? – И хищные клыки его блеснули еще раз в тусклом багровом свете немилосердно коптящего смоляного факела.
– Так по их повелению Кучковичей и казнили. Странная оплата за такое добро.
– Оплата была за зло. Они убили брата – ближнюю родню. Такое не прощают. Да и ни к чему им видоки живые. Усопшие-то намного лучше. А за добро тот же Всеволод ранее с ними расплатился. Золотом. Да и зачем так далеко вглубь лезть? Ты поближе взгляни, – почти ласково предложил Глеб Константину. – Сыновья Всеволода два года друг на дружку зуб точили и о прошлом лете все ж таки сошлись под Липицей. Славная сеча была. И согнал твой тезка князя Юрия с Владимира. Вон аж где, в Городце поселил.
– И опять скажу – согнал, но не убил, – усмехнулся торжествующе Константин.
– Не убил, – вновь не перечил Глеб. – Стало быть, вскорости его убьют, ежели только сам ранее Богу душу не отдаст. Поверь мне, брате. Князь князю волк. Так издавна было, и так вовеки будет. Жаден человек до сладостей жизни. Делиться ими хоть с кем для него – нож вострый в сердце. А княжья шапка на главе – самое сладкое изо всего, что бывает. Какой уж тут брат на уме.
– И кто же его убьет? Неужто Юрий, которому Константин жизнь подарил? – спросил узник.
– Может, и он, – кивнул, соглашаясь, Глеб. – Но если он, то зельем черным, а не в бою честном.
– Отчего ж?
– Трусоват Юрий для такого. Вот Ярослав, тот сможет как угодно. Этот – настоящий волк. За власть не одному брату в глотку вцепится и уж, как Константин, в живых после победы никого не оставит.
– Но он пока молчит.
– Так одно лето и прошло всего. Куда спешить. Он сейчас в Переяславле раны зализывает и верно делает, – кивнул Глеб, полностью соглашаясь с разумностью нынешнего поведения Ярослава. – Я бы и сам помалкивал. Негоже с раной свежей на новую охоту выходить, ежели особой нужды в том нет. Но вот помяни мое слово – случится беда какая у того же Константина или у Юрия, ежели тот во Владимире сядет, и Ярослав пальцем не пошевелит, дабы помощь оказать. Потому как его черед следующим в стольный град ехать. Быть ему во Владимире рано или поздно, – подумав чуть, Глеб добавил равнодушно: – И дети у него такие же будут. У волков ягнята не рождаются.
Тут Константин вспомнил, что Глеб и здесь угадал. Действительно, согласно неопровержимым историческим данным сын Ярослава Александр Невский кляузничал на брата Андрея, желая спихнуть того с владимирского стола. В свою очередь дети героя Ледового побоища – Андрей и Дмитрий – неоднократно водили свои дружины друг на дружку, стараясь привлечь на помощь еще и татар. Внуки же победителя крестоносцев вовсю поливали гнусной клеветой своих двоюродных дядьев и братьев – тверских князей и тоже потомков Ярослава, из-за чего, а вовсе не из-за выгодного географического положения – от Москвы только до Оки сколько плыть надо, а Тверь сразу на Волге стояла – им и удалось одержать верх. Четырех тверских князей зарезали в Орде. Первых двух по навету Георгия Даниловича, а за других двоих вина на родном брате Георгия – Иване Даниловиче, по прозвищу Калита.
Ему с тоской подумалось: «Неужто Глеб во всем прав? Неужели только подлейший может победить в борьбе? Дудки. Ведь был же Святослав, который даже врага предупреждал: „Иду на вы“. Хотя... как раз у него никогда и не было соперников в борьбе за власть. А Владимир Мономах? – всплыло спасительное, и тут же к нему добавилось еще одно имя. – И отец его, Всеволод Ярославич. Он ведь тоже уступил старшему брату Изяславу».
Однако Глеб будто читал мысли узника.
– Ты, может, скажешь про то, какой был добрый сын Ярослава Мудрого, который княжение киевское сам брату отдал? Так и тут причина иная может быть – сил ратных не хватало для сечи, вот и все.
– Он сам его позвал на Русь из ляхов. И пришел Изяслав в Киев лишь с дружиной малой.
– Бывает, – понимающе кивнул головой Глеб. – Вон яблоню взять. Плоды все сплошь румяные, будто солнышко, а поискать – и такое же спелое с нее сорвешь, но зеленое, будто яхонт. Только оно одно-одинешенько с отличкой такой, остальные же иначе глядятся.
– Но потомки именно зеленого яблока нынче во Владимире сидят, – не уступал Константин.
– Сидят, – не возражал Глеб. – Стало быть, семечки его побеги хорошие дали, а на побегах тех выросли...– тут он сделал многозначительную паузу и жестким уверенным тоном закончил, как отрезал: – Сызнова румяные яблочки, – и вновь обнажил белоснежные, слегка влажные, выпирающие вперед клыки: – Думаешь, не ведаю я, почто ты память нашу родовую копать удумал, уверить меня в чем-то добром жаждешь? Мыслишь, будто я тут сопли распущу, обниматься полезу, на груди твоей слезу горячую уроню? – и с упреком продолжил: – Эх ты. Раньше о том думать надо было. До Исад. Порубили бы всех дружно на пиру том, и ныне ты мед хмельной пил бы в светлице чистой за столом широким или девкой услаждался в ложнице княжьей. Ожск твой опять же целый стоял бы, а не в головешках дымился.
Он подошел поближе к Константину и присел на корточки, не спуская с узника своих глубоко посаженных маленьких змеиных глаз. Правая рука его машинально опустилась на земляной пол, нащупала Парамоновы приспособления для пытки, выбрала из них кочергу с расплющенным концом и молча протянула ее палачу. Тот услужливо подхватил протянутый инструмент, метнулся к жаровне и, опустив ее туда, принялся энергично раздувать багряные угли, успевшие подернуться тончайшей серой пленочкой.
– А еще потому ты так охотно говоришь со мной нынче, – грустно произнес Глеб, продолжая гипнотизировать своим гадючьим взглядом Константина, – что боишься. И правильно. Как только закончим беседу нашу, так и к делу приступим. А знаешь, – едва замолчав, вновь начал он, чуть кривя в усмешке тонкие губы, – почему я тоже не спешу? Вовек не угадаешь. Хочешь на спор?
– А на кону что?
– Проиграешь – мой Парамон начнет, помолясь. Выиграешь – отсрочу пытку на то время, пока твой поп десяток молитв не прочтет от начала до конца.
– И ты его не тронешь тогда, – быстро произнес Константин.
Глеб, чуть поколебавшись, весело махнул рукой, соглашаясь, но при этом неприметная искорка коварства все же мелькнула где-то в глубине глаз.
– Быть посему, – пояснил он тут же свою податливость. – Ты все едино не угадаешь. А коли чудо случится, так поп твой мне и не был нужен. Так что я ничего не утеряю. Ну, давай, – потребовал он и уточнил сразу: – Один раз у тебя. Другого нет.
Мысли Константина лихорадочно заметались, не зная, за что уцепиться. Причин для такой неторопливости могло быть сколько угодно, к тому же не было никаких гарантий, что Глеб не соврет, даже если Константин угадает верно. Впрочем, здесь узник почему-то был уверен, что ему скажут правду. Да и выигрыш был очень мал – всего десять молитв. Даже если каждая по пять, пусть даже десять минут – все равно и двух часов отсрочки нет. Так что какой смысл. Но почему же его братец так уверен, что он никогда не догадается? Значит, причина необычная, а может быть, и парадоксальная. И вновь сразу несколько ответов пришло в голову, но ни в одном из них Константин не был до конца уверен.
– Я уже устал, – капризно протянул Глеб. – Сроку тебе даю до окончания молитвы. Чти, поп, «Отче наш».
«Совсем короткую молитву, гад такой, выбрал», – мелькнуло в голове узника, а отец Николай дрожащим голосом принялся медленно, нараспев, произносить вслух слова молитвы, которые, в свою очередь, изрядно мешали Константину в поисках правильного ответа.
– Готово уже, княже, – почтительно прошептал, склонившись к самому уху Глеба, Парамон.
– Да погоди ты, – досадливо отмахнулся от него Глеб. – Не видишь, что ли, – думает братец мой. Мыслит. Хотя тебе, сиволапому, не понять.
– Иди отсель. На угли дуй. Надо будет – покличу.
– Да я что же, – обиженно пожал жирными плечами палач. – Я всегда готов, как повелишь, так и исполню. – И вновь отошел к жаровне.
– И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого, – медленно отчеканил последние слова молитвы отец Николай, и в тот же миг долгожданная догадка молнией вспыхнула в голове Константина.
– Ну так что? – скривились еще больше тонкие губы Глеба. – Я медлю, потому что...
– Боюсь, – произнес Константин.
– Чего ты боишься? – не понял Глеб.
– Я договорил за тебя, – пояснил узник. – Ты медлишь, потому что боишься, – и сразу же почувствовал, что угадал.
От изумления без того узкие глаза Глеба тут и вовсе превратились в маленькие щелочки. Некоторое время он молча буравил ими Константина, расслабившегося от маленького, совсем малюсенького, но выигрыша, затем, не выдержав, разжал рот:
– Но как ты догадался? – и тут же потребовал уточнения: – Боюсь чего?
– Это в спор не входило, – отрицательно покачал головой Константин, на что Глеб досадливо махнул рукой.
– Я проиграл, – и, повернувшись к отцу Николаю, властно крикнул: – Чти десять молитв!
Затем, вновь уставившись на Константина, он бесхитростно развел руками:
– Вот видишь, я слово держу. Но не сидеть же нам молча, ожидая, пока десятая не закончится. Так чего я боюсь?
– Ну, во-первых, дело для тебя новое и мерзкое к тому же. На пиру под Исадами с маху мечом острым наискось брата располосовать, как Святослава, например, куда как легче. Раз и все.
– И сейчас все это пред очами вижу явственно, – кивнул согласно Глеб, пояснив: – Ведь живой я, и душа у меня тоже имеется.
– Имеется, – не стал возражать узник. – Только черная.
Глеб хмыкнул несогласно, но перебивать не стал, и Константин продолжил:
– Иное же дело – брата родного медленно, не торопясь, примучивать. Да чтоб с чувством все, без суеты, без спешки ненужной. С передышками, – он чуть не сказал «с перекурами», но вовремя поправился. – На это особый навык нужен. Руку опять же набить надо. Ведь любое дело, пусть трижды паскудное, оно умения требует. А где его взять, коли ранее такого никогда не делал. Вроде бы в князьях ходил.
– А ныне?
– Ныне в катах, – отрезал Константин.
– И все? – почти ликуя, спросил Глеб.
– Нет.
– Что же еще?
– А еще то, что ты сам себя боишься. Вдруг по душе тебе это придется, в усладу ей станет. Сам-то ты себя Каином никогда не считал и не величал. Всегда оправданье содеянному находил. Вон, даже ныне, собираясь меня пытать, и то нашел, на что сослаться. Здесь же, коли ты радость почуешь, навряд ли сыщешь хоть самый малый лаз, дабы в него стыдливо заползти, как гадюка болотная, от самого себя прячась.
– Ишь ты как загнул! – крутанул головой Глеб, но от дальнейших комментариев отказался, лишь сердито буркнув в сторону отца Николая: – Эй, отец! Ну-ка, потише! Мудрым речам мешаешь, – и одобрил сразу же: – Вот так. А еще лучше и вовсе шепотом, – после чего тут же попросил Константина: – Излагай далее, братец.
– Да я уже все сказал, – пожал тот плечами. – Одно лишь забыл, – и поинтересовался: – Путь твой будущий ведом ли тебе самому?
Глеб виновато пожал плечами:
– Откуда же нам, глупым да убогим, об этом знать. Такое только перед смертью открывается, вот хоть тебе, к примеру.
Константин вздрогнул от столь явного намека если это вообще можно было назвать намеком, но, тем не менее, продолжил:
– А он у тебя таков. Ныне твое последнее испытание будет от дьявола. Казнь моя медленная. Коли пройдешь его достойно, тот в награду твою душу пред тобой же и откроет. Всю вывернет, на самое донышко заглянуть дозволит.
– Ты же сказал, будто черная она у меня. Какой интерес туда глядеть? – хмыкнул Глеб. – Чего такого я увижу.
– Верно я сказал, – согласился Константин. – Вот мрак ты этот свой и увидишь. Сплошную черноту. Бездну. Попытаешься вглядеться, чтобы хоть что-то узреть, но не сможешь. И очей отвести в сторону тоже не сумеешь, ибо манит тебя эта бездна. И долго ты в нее заглядывать будешь, дьяволу на потеху. А потом сама бездна в тебя заглянет. И страшен будет ее взгляд, ибо не в силах человека вынести то, что пока не дано ему Богом...
Гадючьи глазки буравили Константина, ввинчиваясь, впиваясь в него зло, и, наконец, Глеб, не выдержав, истошно заорал, вскакивая на ноги:
– Довольно!
Тут же он повалился назад на земляной пол, с испугом пролепетав, растерянно глядя на Константина:
– А я ног не чую вовсе.
– Отсидел, поди, – усмехнулся тот.
Глеб будто отрезвел. Уверенно вытянув ноги вперед, давая время восстановиться кровообращению, он откинулся слегка назад, опершись на руки, и задумчиво произнес:
– Вишь ты, как оно все завертелось. А я ведь, брате, еще с весны засомневался. Подменили младшего моего, думаю.
Настала пора вздрагивать от неожиданного изгиба Глебовой мысли Константину, а будущий палач продолжал:
– Мед хмельной потребляет, да еле-еле. Девка ядреная идет мимо, а ты и не глянешь в сторону ее. На охоту ездил последний разок аж в студенце самом. Из слуг да дворовых своих хоть бы одного зашиб. За всю пору ни единого разочку не только изувечить кого или прибить слегка, для острастки, даже рукой не тронул. Да какое там рукой, перстом не ткнул. Опять же сыновец мой Святослав от ученья тяжкого не бегает, как ранее. Пытаю его как стрый: «Скажи, чего это ты так умучиваешься, читая Библию или иную какую книжицу?» Он же степенно ответствует, что князь-батюшка так повелел. Опять же невесть кого без роду-племени привечать стал. Один гусляр чего стоит. Воев в дружину чуть ли не из канавы подбираешь. Да что там. Чтобы все перечесть, – махнул он рукой досадливо, – перстов на ладонях не хватит.
– А ты на ногах еще добавь, – посоветовал Константин.
Глеб шутку понял и, странное дело, почти не обиделся. Даже продолжить ее попытался:
– Так неудобно. Как счет вести, так разуваться надо. А надумал я вот что, – вернулся он к своей мысли. – Собрал я все перемены, что с тобой случились, воедино и понял – не может человек так перемениться, да еще за столь краткий срок. Это ведь не молния какая на единый миг сверкнула, ан глядь – а ее уж нет. Стало быть, ты... – и вдруг резко, без малейшего перехода, повелительным тоном приказал: – А ну, перекрестись! – и отпрянул слегка, наблюдая за реакцией Константина, но когда тот спокойно и уверенно осенил себя крестом, сокрушенно протянул: – Стало быть, ты не сатана, – и расстроенно вздохнул: – А жаль.
Однако чуть погодя лицо его вновь оживилось и приняло эдакое лукавое выражение, напоминая забавного чертика из мультика по пушкинской сказке. Только в отличие от нее, помимо бесенка с попом, которые были и здесь, и Ивана-дурака, на роль которого Константин самокритично ставил себя, тут присутствовал еще и палач. Взаправдашний. Совсем не веселый, хотя и набожный. И его наличие делало сказку чуточку пострашнее, больше схожей уже не с пушкинской, а гоголевской. Ну, скажем, с «Вием» или со «Страшной местью».
– Оно ведь может и так статься, что попы врут, будто не в его силах крест на себя наложить, – размышлял вслух Глеб и, расстегнув ворот своей красной рубахи, аккуратно снял через голову золотую цепь с красивым тонкой работы крестом, пояснив: – Может, ты его боишься. Хочешь, сам возьми, дабы он мне защитою не был, хочешь, я пока просто в сторону его метну подальше?
– Брать я его не буду – боюсь руки запачкать, – усмехнулся Константин. – А помехи в нем никакой для меня нет. Так что сказывай, чего тебе от меня надо.
Тот молчал, продолжая как-то странно глядеть на узника. Затем оскалил зубы в радостной улыбке и ласково, почти восторженно заявил:
– Умен ты, порождение тьмы и геенны огненной, да русский человек завсегда тебя обхитрить сможет. Нет во мне теперь боязни той, ибо не брат родной предо мной в оковах железных сидит, но враг рода человеческого. А ему каленой кочергой шкуру прижечь – греха нету. Глядишь, Господь еще и спишет кое-что из содеянного ранее.
Он стремительно вскочил на ноги, метнулся к жаровне, выхватил оттуда кочергу с недобро рдеющим малиновым концом, загнутым перпендикулярно основанию, и, резко шагнув к Константину, с силой прижал раскаленный металл к тыльной стороне левой ладони, которой узник опирался о землю.
От боли у Константина мгновенно перехватило дыхание и потемнело в глазах. Он хотел закричать – и не смог, лишь судорожно хлопал ртом, пытаясь вдохнуть неожиданно ставший тугим, вязким и непослушным воздух, но это никак не удавалось. Из глаз рекой лились слезы, которые было бесполезно удерживать. Тьма, невзирая сразу на четыре факела, торчащих в стене и полыхавших вовсю, по-прежнему царящая в углах подземелья, вдруг угрожающе стала надвигаться со всех сторон на бедного узника. Остро и нестерпимо противно пахнуло паленой кожей, сожженными волосами и поджаренным мясом. Легкое его потрескивание гремело в ушах громовыми раскатами. Константин хотел выдернуть руку, но не смог – Глеб был достаточно силен. Тогда он, изловчившись, пнул его ногой прямо в живот. Мощь истощенного недельным полуголодным существованием узника была далеко не та, и удар больше напоминал увесистый толчок, но добровольному палачу, никак не ожидавшему подобной прыти от Константина, этого вполне хватило. К тому же, отлетев, тот приземлился не куда-нибудь, а прямиком на каменную лестницу и весьма неудачно. Ребро одной из ступенек чувствительно соприкоснулось с более хрупким княжьим, а ребро другой не пожелало вежливо подвинуться в сторонку и упрямо осталось на месте, неуступчиво и сухо встретив спикировавшую на нее правую ягодицу. В довершение ко всему правым локтем князь с маху ударился о камень. Словом, в течение десяти ближайших минут для пытаемого наступил небольшой перерыв, во все время которого раздавались громкие стоны и вопли неудачливого палача.
Когда Глеб, наконец, выпрямился и встал, слегка пошатываясь и опираясь злосчастной кочергой о ступеньку, лицо его напоминало маску воплощенного гнева. В глазах, устремленных на Константина, не оставалось уже ничего человеческого – лишь звериная ненависть и ярость полыхали в них. С каким-то диким нечленораздельным воем он накинулся на полулежащего узника и принялся нещадно избивать его, стремясь наносить удары как можно чаще и как можно сильнее. Он не видел, куда именно бьет, да это его и не интересовало. Утолить звериный голод садиста могла только усталость, которая и наступила спустя некоторое время.
Удовлетворенно вздохнув, Глеб осторожно – правая часть седалища еще болела – присел вновь на лестницу. Пристально разглядывая беспомощно лежащее у стены тело Константина, он довольно хрюкнул, тщательно высморкался и небрежно бросил окончательно остывшую кочергу перепуганному донельзя Парамону. Таким тот своего князя еще не видел и искренне надеялся в дальнейшем больше и не увидеть никогда. Уж больно страшной была эта подлинная звериная морда, которая так внезапно проступила из-под благообразной личины, столь резко отброшенной сегодня в сторону.
Вдруг внимание Глеба привлек отец Николай, стоящий на коленях и продолжающий читать очередную молитву. Руки священника были не сложены ладонями и не прижаты к груди, как это обычно делалось, а приподняты вверх в каком-то отчаянном призыве к Всевышнему.
– Мне уже не нужны твои десять молитв, дурак! – крикнул он ему, но отец Николай, не обратив на этот окрик ни малейшего внимания, продолжал громко взывать к небу.
– Ну и чти себе, – буркнул Глеб раздосадованно, но спустя несколько секунд прислушался к словам, и знакомые искорки бешеного безумия и ярости, угасшие было от перенасыщения, вновь стали загораться в его гадючьих глазках.
– Нечестивые не пребудут пред очами Твоими: Ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. Ты погубишь говорящих ложь, кровожадного и коварного гнушается Господь, – и, усилив голос, указывая левой ладонью на сидящего Глеба, отец Николай продолжил: – Осуди их, Боже, да падут они от замыслов своих! По множеству нечестия их, отвергли их, ибо они возмутились против Тебя.
– Ты что, не слышишь меня? – вновь окликнул его Глеб. – Я же ясно повелел тебе заткнуться!
И вновь его повеление было самым решительным образом проигнорировано. Слова молитвы продолжали ложиться одно на другое. Они были солидны и тяжелы, незримо материализовались в пространстве и увесистыми кирпичами выстраивались в некую лесенку. Только в отличие от той, на которой сидел Глеб, вела она не вниз, а вверх, и, выложив очередной ряд из этих кирпичиков, священник как бы влезал на него и продолжал выстраивать следующий:
– Восстань, Господи, Боже мой, вознеси руку Твою, не забудь угнетенных! Зачем нечестивый пренебрегает Бога, говоря в сердце своем – Ты не взыщешь! Ты видишь, ибо Ты взираешь на обиды и притеснения, чтобы воздать Твоею рукой! Сокруши мышцу нечестивому и злому, так чтобы искать и не найти его нечестия!
– Та-а-ак, – протянул Глеб зловеще и подошел поближе к священнику, встав прямо напротив его. – Так ты не хочешь замолчать? – почти ласково переспросил он и вновь не услышал ответа. Точнее, отклик на княжье повеление в какой-то мере последовал, но опять-таки через молитву:
– Внемли мне, и услышь меня! Я стенаю в горести моей, и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня.
– А я думал, что мой голос как у князя, а он говорит – врага. Кому верить? – недоуменно вопросил Глеб съежившегося от страха возле жаровни Парамона и, вновь поворачиваясь к священнику, ловко пнул его острым носком сапога, целясь в пах. Судя по разом скорчившемуся у стены телу, удар пришел точно в это место. Однако стон очень быстро сменился торопливым хриплым шепотом:
– Да найдет на них смерть. Да сойдут они живыми в ад, ибо злодейство в жилищах их, посреди их.
– Какой упрямый, – сказал с небольшим восхищением в голосе князь и, норовя угодить по ребрам, нанес еще несколько ударов ногами. Слово молитвы прервал стон. Он длился несколько дольше, чем в первый раз, и Глеб, удовлетворенно кивнув, уже собрался отойти, чтобы вновь заняться Константином, который начал понемногу шевелиться, приходя в сознание, как вновь услышал шепот священника.
Громко говорить от сильных болей в теле тот уже не мог, но шептать ему пока еще удавалось достаточно громко и отчетливо:
– Дождем прольет Он на нечестивых горящие угли, огонь и серу; и палящий ветер – их доля из чаши.
– Вот ведь какое странное искушение Господь мне нынче посылает, – сокрушенно покачивая головой, обратился Глеб к палачу. – Взять да и отрезать не в меру длинный язык у одного из служителей Божьих. Ты сам об этом как мыслишь?
Парамон не думал никак. Губы его тряслись от нестерпимого ужаса, поскольку палач Глеба при всей своей жестокости был чрезвычайно набожен, регулярно ходил в церковь, причащался и исповедовался, и к тому же не забывал жертвовать на ее нужды немалые суммы. Словом, с Богом, который в его понимании был неразрывно связан, слит воедино с церковью, он до сих пор, как ему казалось, жил в мире и согласии, а тут... Но за него ответил отец Николай. С неимоверными усилиями он пытался приподнять свое избитое тело, шепча:
– В искушении никто не говори: «Бог меня искушает», потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого. Но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью.
– Пусть будет так, что я сам искушаюсь, – почти весело уступил Глеб и, глядя с ненавистью на оказавшегося столь непокорным служителя Божьего, посуровевшим голосом отрывисто бросил Парамону: – Гвозди мне и молоток!
Видя, что палач мешкает, просительно и жалко глядя на князя, он прикрикнул:
– Ну! Живо!
Многолетняя привычка к безусловному повиновению вместе с ужасом при виде таких самолично учиняемых зверств сыграли свою роль, и вскоре Парамон уже держал в трясущихся руках гвозди и молоток, боязливо протягивая их Глебу. Тот глянул на них придирчиво, хмыкнул удовлетворенно, оставшись доволен осмотром, и приказал:
– Их пока у ног моих оставь, а сам подсоби служителю Божьему подняться. Видишь, сил не хватает попу, – и распорядился вдогон: – Да к стенке его прислони, чтоб не завалился.
Затем он медленно нагнулся, выбрал два самых длинных, сантиметров по двадцать, гвоздя, в другую руку взял молоток и шагнул вперед, скомандовав палачу:
– Руку его правую подними в сторону и прислони к стене покрепче. Вот так и держи.
После чего он деловито, будто всю жизнь только этим и занимался, прислонил острый гвоздь к запястью руки отца Николая и принялся точными сильными ударами молотка прибивать его.
Священник не кричал. Он лишь сдавленно охнул, из глаз его непроизвольно брызнули слезы от нестерпимой боли, но крик усилием воли удерживался где-то там, в глубине груди.
– Больно? – участливо осведомился Глеб, когда уже завершил свой труд и вогнал гвоздь чуть ли не по самую шляпку. Не дождавшись ответа, он порекомендовал заботливо: – А ты потерпи, отче. Господь терпел и нам велел. А чтоб духом возвыситься, вспомни про страдания Христа на кресте. Я тебя, правда, к стене прибил, ну тут уж извини, нет под рукой у меня ничего такого. К тому же, поучительно заметил он, – ежели бы я тебя к кресту прибил, то ты возгордиться бы мог, а это грех смертный, особливо для священнослужителя.
Повернувшись к Парамону, он коротко приказал:
– Левую руку!
Сил сопротивляться у отца Николая почти не было, но и тех, что оставались, вполне хватало, чтобы успешно противодействовать трясущимся рукам палача.
– Экий ты немощный, – досадливо крякнул Глеб и, крепко ухватив руку священника, без особых усилий преломил слабое противодействие отца Николая.
– Теперь так и держи, – распорядился князь-палач, установив руку священника в нужном положении. И вновь тонким неприятным звуком отозвалась кость, пробиваемая железным гвоздем. Впрочем, все это заглушалось звонким ударом молотка по металлу.
Закончив работу, Глеб отер рукой выступившую на лбу испарину и отошел на пару шагов назад, чтобы полюбоваться итогом своих трудов.
– И язык не отрезал, а видишь – молчит, —назидательно заметил он скорчившемуся у стены Парамону, который был уж не в силах даже отодвинуться от пригвожденного к стене тела. – Стало быть, по-моему вышло, – удовлетворенно кивнул он, но в этот миг вновь раздался отчетливый шепот священника:
– Да не скажет враг мой – я одолел его. Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь.
– О-о-о, – озадаченно поднялись вверх брови Глеба. – Сызнова заговорила ослица Валаамова. Ну-ну. Стало быть, надо к ногам переходить. Или по-хорошему замолкнешь? – сделал он попытку договориться.
Непонятное, загадочное упорство священника, поначалу так взбесившее князя, теперь постепенно начинало вызывать некий суеверный страх. К тому же мужество, с которым отец Николай перенес пригвождение рук, тоже не могло не внушить невольного уважения к стойкости пытаемого.
– Так как, сам утихнешь? – еще раз переспросил он, стиснув зубы и заранее чувствуя, что добром договориться не удастся, а стало быть, придется либо признать собственное бессилие перед этим фанатическим упорством, либо идти до конца, занявшись ногами, чего ему уже как-то не очень-то и хотелось.
– Объяли меня муки смертные, – шелестело с уст священника еле слышно, но в то же время очень отчетливо. – И потоки беззакония устрашили меня. Цепи ада облегли меня и сети смерти опутали меня.
– Жаль, – сокрушенно вздохнул Глеб и буркнул нерешительно: – Парамон, еще два гвоздя тащи.
Тот не шевелился, привалившись жирной спиной к стене, лишь умоляюще глядя на князя.
– Ты что, не слышишь меня?! – напустился Глеб на палача. – А то и тебя за уши приколочу тут же, рядышком с этим безумным.
Трудно сказать, нашел бы в себе силы Парамон, чтобы оторваться от спасительной стены и выполнить повеление князя, но тут раздался голос Константина:
– Остановись, Глеб. Его кровь тебе Господь никогда не простит.
– А ты что, вестник Божий? – мрачно осведомился Глеб, поворачиваясь к очнувшемуся брату. – Архангел Гавриил?
– Не делай этого, – вновь потребовал Константин слабым голосом.
– Ишь сам еле-еле языком шевелит, а туда же. Указы раздает, – усмехнулся Глеб и хитро поинтересовался: – А коль остановлюсь, расскажешь про то, что мне надо.
– Расскажу, – с тяжким вздохом согласился узник.
– Вон как? – Брови Глеба от удивления поднялись высоко-высоко. Он и впрямь не ожидал такого поворота событий. То запирался братец, молчал упрямо, что бы ему ни сулили плохого или хорошего.
И муки не устрашили его, и всевозможными наслаждениями подкупить не удавалось, а здесь... Но надо было пользоваться моментом, и тут уж было не до рассуждений и не до анализа.
– Отвечай тогда, – распорядился он. – Что, да как, да почему. Расскажешь все, тогда и прибивать не стану.
Константин отрицательно покачал головой:
– Поначалу гвозди у него из рук вытащи. Тогда и разговор будет.
– Ишь ты какой, – улыбнулся Глеб криво. – А ну как обманешь?
– Не обману, – тяжело вздохнул Константин.
– Нет, – отрезал Глеб. – Либо излагай, либо мы с Парамоном сей миг к его стопам приступим.
– Бумагу давай, – распорядился узник, чувствуя, что настоять на своем не получится.
– Кого? – не понял Глеб.
– Пергамент, – тут же поправился Константин. – Да чернил с перьями.
Еще полчаса ушло на разъяснение технологии отливки пустотелых болванок. Очень подробно, припомнив Минькины пояснения, Константин указал все размеры у выемок и прочего.
Уходил Глеб очень довольный, хотя и не получив окончательных разъяснений, для чего нужны такие точности в замерах, однако отца Николая освободить от гвоздей, прочно удерживающих запястья священника, отказался.
– Я чувствую, что это лишь половинка дела, – пояснил он перед уходом. – Посему ноги не прибиваю, как обещал, а вот с руками обождать надо. Пусть раньше мои кузнецы по твоим каракулям пробу сработают.
Отец Николай, очнувшийся от глухого стука захлопнувшейся за палачами тяжелой входной двери, простонал:
– Почему пытку ироды оставили? Неужели ты им сказал все требуемое?
– Я только про отливку болванок говорил, – пояснил Константин.
– Все равно. И тем зло в мир этот внесешь, коего и без того в нем с избытком, – упрекнул священник.
– От болванок зла не добавится, – попытался успокоить его Константин, – а порох я им не выдам.
– И выдавать не надо. Сам говорил, что он давно в Китае изобретен. Неужели Глеб не додумается, какую начинку туда насыпать?
– Не успеет, – мрачно пообещал Константин. – Ратьша вот-вот штурм начнет.
– А если тот чрез тайный ход уйдет? – не сдавался священник. – Всеми святыми заклинаю, хоть про порох ему не говори.
– Да не смог бы я смотреть спокойно, как они тебе в ноги гвозди вколачивают, – хрипло выкрикнул Константин. – Не смог бы, да и все тут. Жаль только, что я раньше не очнулся, перед тем как они над твоими руками измываться стали. Сильная боль, да?
– Как кость ломали, плохо было. А теперь уже обвык малость, – попытался скрыть истинное положение вещей священник. – Жаль только, что гвозди не ржавые были – совсем новые почти, – выдохнул он сквозь сомкнутые зубы.
– Почему жаль? – не понял Константин.
– От ржавых заражение крови было бы, – пояснил буднично отец Николай. – Конец-то у меня один, да с заражением я бы к нему пришел быстрее. Но, видно, уж такова воля Божья, чтоб подольше помучился.
– Думаешь, и это тоже он послал, – усомнился Константин, кряхтя и пытаясь примостить свое избитое тело поудобнее.
– А кто же?
– Ну, например, дьявол, – предположил князь.
– Слишком много чести для слуги тьмы, – слабо улыбнулся отец Николай и попытался обнадежить Константина: – Верь, сыне, что все содеянное с нами не напрасно, и воздастся тебе.
– Лишь бы поздно не было, – хмыкнул тот недоверчиво. – Иначе придет эта рука Господня и устроит нам Варфоломеевскую ночь.
– Рука Господня такой грязной быть не может, – мягко, но настойчиво возразил священник. – Орудие Господа – куда ни шло. Но, скорее всего, даже не это, а так, – забывшись, он хотел пренебрежительно махнуть рукой, но едва пошевелил ею, как новая полноводная струя свежей боли огромной волной захлестнула его мозг, и Николай, издав короткий стон, вновь потерял сознание.
После безрезультатных окликов, на которые не последовало никакого ответа. Константин наконец понял, в чем дело, и тоже замолчал, постепенно погружаясь в спасительное забытье, где не было места ни подвалу, ни палачам, ни боли, ни пыткам.
А пока узники спали, к стенам города не спеша приближался одинокий всадник. И чем ближе становились ворота Рязани, тем медленнее шел конь, все время придерживаемый мрачнеющим на глазах наездником. Он выезжал из шатра Данило Кобяковича почти радостный, потому что лекарка и впрямь уже была у них и по просьбе благодушно настроенного Ратьши – сам Хвощ не осмелился бы обратиться впрямую – быстро изготовила необходимый состав. Кто знает, что туда подмешала черноглазая, но уже спустя каких-то десять-пятнадцать минут боль прошла совершенно.
Зато результат самих переговоров оказался нулевым. Честно говоря, ни на какой иной боярин и не рассчитывал. О том, что Святослав малолетний в порубе у своего отца был, он отлично знал. Что он им понарассказывать успел – тут за предсказанием и к бабке-шепталке ходить не надо. Ну а ведьмачка, небось, еще пару слов добавила и все на ту же тему. Недаром она, еще в Рязани будучи, спину князя Глеба гляделками своими черными прожигала. Хвощ-то, чай, не дурень криворотый – заметил. Самому князю он ничего говорить, понятное дело, не стал. С ним в последнее время вовсе ни о чем говорить невозможно. А вот если бы на себе ее подобный взгляд учуял – ни в жизнь лечиться не стал бы. При таком отношении к больному со стороны лекаря к погосту значительно ближе, чем к выздоровлению.
Словом, Ратьша изрек, как отрезал: он с дружиной, варягами и половцами лишь тогда от города отойдет, когда князь Глеб своего брата из поруба достанет и им на руки отдаст. И срок жесткий – до заката солнца. Ну а ежели нет, то воевода сразу честно заявил, что град сей, в коем такие богопротивные дела творятся, очистить от скверны лишь Перунов огонь подсобить сможет и сам Ратьша уж как-нибудь да поспособствует тому.
Коли же князь Глеб и впрямь душой за своих смердов, купчишек, ремесленников и прочий градской люд душой болеет, то пусть воев своих за стены выводит. В честном бою и решится, на чьей стороне Господь Бог.
И не помогли Хвощу ничуточки тайные намеки на то, что, душой болея за дружину свою, услыхав звуки рогов боевых, от волнения сердечного Константин в одночасье с животом распроститься может. Лишь посуровел еще более старый Ратьша, огненным оком своим блеснул гневно и потребовал, чтобы Хвощ слово в слово князю своему передал. Дескать, он, воевода Константинов, человек старый, грехов на его душе изрядно скопилось и еще один пред возможной скорой кончиной не так уж сильно его отяготит, а Евангелие святое он запамятовал, ибо давно не читал. Зато в детстве поп его хорошо учил, и строки из Ветхого Завета он, Ратьша, намертво зазубрил, которые гласят: «Око за око, кровь за кровь, смерть за смерть». И ежели князь Константин волей Божьей и еще кое-чьей помре в одночасье – «кое-чьей» он еще и подчеркнул эдак иронично, – то воевода на мече роту даст, что вскоре во всем Рязанском княжестве кроме Святослава-отрока да еще Ингваря младого более ни единого князя не останется в живых. А Хвощ знал – слово у Ратьши твердое, по крепости разве что с булатом кованым сравниться может, да и то добрая сталь супротив того слова, что трава супротив острой косы смерда.
За такие вести по нынешним временам и живота лишиться можно. Было над чем помыслить Хвощу. Однако обошлось все как нельзя лучше, ну просто на удивление благополучно. Скорее всего, потому, что князь Глеб ничего иного и не ожидал, а стало быть, все неприятные известия воспринял как должное. Но была и еще одна тайная причина, о которой Хвощ не ведал. Пока боярин вершил свое неудачное посольство, черная душа князя-братоубийцы была обильно смазана мерзко пахнущим маслом удовлетворенного садизма – он только что вышел из главного поруба, в коем ниже боярина по чину никто не сиживал. Вволю насладившись пытками своего брата Константина, а на десерт и отца Николая, он выбил, наконец, обещание помочь в изготовлении тайного страшного оружия и даже нес на груди корявый рисунок будущей болванки, тут же кое-как накарябанный слабой, дрожащей после прижигания железом рукою брата.
Потому и Хвоща он выслушал на ходу, краем уха. Было не до того – князь торопился к своим кузнецам. Народец подобрался у него первостатейный, один другого лучше. Более того, если бы со всей Руси собрались лучшие мастера железных дел потягаться, кто из них в своем деле больше познал и постиг, Глеб уверен был, что и тут они в грязь лицом бы не ударили. Напротив, вознесли бы своего князя и град его стольный выше всех других, ибо им здесь иначе и нельзя. Как-никак Рязань на самом краю, рядом со степью дикой стоит, а против лихих половецких воев бронь добрая нужна.
Ежели кто, дабы побыстрее меч сковать, промашку какую допустит, в другой раз к ковалю-халтурщику и не подойдет никто. Да это еще в лучшем случае. В худшем же побратим погибшего воя к кузне подъедет и с маху половинку меча перерубленного или кусок брони дощатой прямо к воротам приклепает. Этот страшный знак означает, что по вине коваля погиб в схватке удалой вой храбрый. Правда, последний раз такое было годков пять-шесть назад и не потому, что с половцами замирье давно, а просто слава у Рязани такова. Суров сей град к ковалям, принимает лишь стоящих, к делу привычных, ради быстроты изготовления брака в работе не допускающих.
«Еще поглядим, кто кого одолеет, – почти весело думал Глеб, торопясь к ним. – Против такого оружия ни одной дружине не сдюжить».
Одно лишь ему странно было. Пытка самого Константина ничего не дала. Шипела возмущенно прижигаемая плоть брата, орал тот истошно что-то несуразное, сопротивляться пытался да бранил Глеба срамными словами на чем свет стоит – и все. А как дошло до священника, то тут же все и выдал.
«Это славная мысль мне в голову пришла, – думал с ликованием князь Глеб. – А ведь не зря люди мудрые говорят, будто ближе к смерти человек все больше о душе задумывается, вклады церкви делает, дары монастырям подносит, а о мирском, суетном забывает. Константин же и впрямь к ней, старухе безносой, ближе некуда, вот и позаботился о душе своей многогрешной, спасая служителя церкви от тягостных телесных испытаний». Мысли его тут же плавно перешли к отцу Николаю, который, по глубокой убежденности князя Глеба, целиком и полностью, впрочем, как и сам Константин, был виновен в своих несчастьях.
В самом деле, нет чтобы взять этому дураку, ныне сидящему в порубе, пример со своего духовного руководства в лице епископа Арсения. Услышав о лютом смертоубийстве, старый епископ пусть и не поверил до конца Глебовым объяснениям, так хоть вид сделал и перепроверять их не стал. Правда, сразу после услышанного он вовсе расхворался и с подворья своего не выходил. Зато этот духовник новоявленный, появившийся невесть откуда и тут же прилепившийся к Константину, никак и впрямь захотел, чтобы его в сан мученика после смерти возвели.
Ишь приперся из Ожска в Рязань проповедовать, будто своих попов здесь нет. Ну ладно бы, о смирении речь вел или, как в первый день, возле храма Бориса и Глеба, обращаясь к князю, вышедшему после обедни, к милости призывал, хотя тоже дерзко и с намеком. Так нет же, спустя уже двое суток откуда-то узнал он о настоящем положении дел и не догадался промолчать. Напротив, в обличения кинулся. Сам-то князь Глеб не слыхал их толком, и слава Богу. Не сдержалось бы сердце ретивое, снес бы дерзкому голову с плеч на глазах у всего люда рязанского, а это негоже. Народец нынче и без того все больше пасмурный ходит, а того не понимают, что чем больше Рязань возвеличится, тем им же самим лучше будет во сто крат.
С этими мыслями он и взошел на подворье к Архипу, самому знаменитому из всех ныне живущих на Рязани ковалей, уже пожилому, но не утратившему своего легендарного мастерства.
Однако через несколько часов его энтузиазм несколько спал, и настроение вновь стало ухудшаться. Он понял, что Константин выдал ему далеко не все секреты. Полые болванки непременно должны быть чем-то заполнены, а про это братец умолчал.
«На Ратьшу надеется, – хмыкнул он зло. – А может, и не зря, – тут же пошла вторая мысль, но он отмахнулся от нее пренебрежительно. – Ничего. За день-два им Рязани ни в жизнь не взять. Успею. Правда, если только уже сегодня все до конца из этого упрямца выжму».
Ровно в полночь передышка для узников завершилась. С могильным скрипом, уподобясь входу в склеп, дверь в поруб открылась, и в подвал вошел Глеб. Его верный Парамон, неизменно сопровождающий рязанского князя, вновь держал на вытянутых руках жаровню, наполненную свежими углями, рдеющими густой вишнево-кровавой краснотой.
Едина просьбишка малая бысть у князя Глеба, дабы покаялся брат его нечестивый во грехах тяжких, но отвергаша Константин во гордыне бесовской все мольбы жаркия и повелеша князь Глеб, повинуяся свому сердцу доброму, дати тому седмицу на раздумье, а дабы диавол не смущаша, отвели Константину по княжому повелению комору просторну, в коей чисто и тепло бысть. Сам же княже Глеб брата своего не забываша и ежеден заходиша к тому, дабы помолитися вместях за спасение его души многогрешнай.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.
Издание Российской академии наук. СПб., 1817.
И бысть тут Константину муки тяжкия, и глад, и хлад. И терзаша его тело белое нещадно князь Глеб, аки злобный дух. И жег его железом каленым, и прутья втыкаша, и иное непотребство чиниша. А услыша глас откровения с уст отца Николая, кой к милосердью взываша неустанно, повелеша гвоздьми в шесть вершков длиной прибити оного слугу Божьего к стене. И распяша слуги Глебовы отца Николая аки Христа, и вбиша четыре гвоздя. По одному в длани, коими он мучителей своих благословил с покорством, и по одному – дабы он и ступити не возмог. Но бысть ангелы светлые о ту пору близ распятого и, слезу ему горючую утираша, молили – терпи, отче, како сам Христос терпел оное.
Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.
Издание Российской академии наук. СПб., 1760.
Для меня представляется загадочным и тот факт, который, правда, фигурирует далеко не во всех летописях, но по здравому размышлению, скорее всего, и впрямь имел место в действительности. Заключается он в следующем: почему Глеб не убил Константина сразу же, едва тот оказался в его власти. Возможностей было хоть отбавляй, но, тем не менее, он оставляет брату жизнь.
Вывод напрашивается сам собой: ему что-то от него было нужно. Гадать, что же именно, можно бесконечно долго, однако простая логика подсказывает три возможных варианта. Наиболее вероятен первый. Под предлогом судилища над князем-братоубийцей Глеб хочет созвать в Рязань юных княжичей, оставшихся без отцов, и продолжить кровавую расправу.
Известно, что он действительно послал гонцов к князю Ингварю, сыну погибшего Ингваря, но тот из-за болезни задержался с приездом.
Второй допустимый вариант: шантажируя семьей, заставить Константина публично покаяться перед казнью на площади в братоубийстве и тем самым окончательно обелить свое собственное имя в глазах жителей Рязани и перед соседями-князьями.
Третья версия наименее реальна, хотя так же, как и две предыдущих, имеет свое право на существование.
Вполне вероятно, что каких-то определенных успехов в области создания того же огнестрельного оружия гениальный мастеровой Михалка уже добился, и князь Глеб хотел все это узнать. Но при чем тут его брат? Не проще ли и логичнее взять того же Михалку к себе на службу, тем более что все люди Константина после пленения своего господина были вынуждены еще в Исадах перейти к рязанскому князю.
Словом, историки, которые выдвигают эту гипотезу, на мой взгляд, не в полной мере вникли в обстановку того времени и слишком преждевременно сделали поспешные неубедительные выводы, изрядно отдающие недопустимой легковесностью.
Что же касается пыток, коим подвергался князь Константин, равно как и отец Николай, то они, я думаю, были, прежде всего, моральные, в виде различных угроз. Во всяком случае, трудно поверить в то, что князь Глеб, как говорится в одной из летописей, жег своего брата раскаленным железом и приказал распять несчастного священника, от которого ему и вовсе ничего не требовалось. Может, что-то и было, но это как раз тот случай, когда недобросовестные летописцы раздули из мухи слона, побуждаемые негодованием, основанным в первую очередь на профессиональной солидарности, ведь мучили такого же, как они сами, слугу Божьего.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.
Т. 2. С. 115—117. СПб., 1830.
