Глава 13
Полудобровольный выезд
Последний день был суматошный, как оно и водится перед отъездом.
Всегда находятся дела, про которые вспоминаешь только в самый последний момент. Нашлись они и у меня – вновь вспомнилась «мамочка» Дмитрия.
Так я и не послал вчера за ней людей, совсем забыв об этом из-за приезда Алехи – значит, надо это сделать сегодня.
Да и о страховке требовалось позаботиться. Случись что со мной – обидно, если история впоследствии вывернет на круги своя. Зря я, что ли, приложил столько трудов по спасению царевича?
Получалось, что надо приготовить копии грамот, которые я вручил Алехе. Заодно озадачить Еловика по оформлению всех нужных бумаг на Домнино в пользу «сына боярского» Софронова – в какую бы сторону дальше ни пошли события, а картошка и прочее на Руси должны быть.
Правда, вначале был неприятный разговор с Яхонтовым. Парень явился поутру чуть не плача. Оказывается, Еловик потому и не появился у меня вчера, что весь день напролет искал Казаринова, но так и не смог выяснить, куда тот делся.
Впрочем, если поджог был осуществлен нарочно, то удивляться не приходится – отравители явно заметали следы.
Ладно, раз ниточка порвалась, оставим убийц на потом – уж больно некогда искать другую. Сейчас у нас более срочных дел навалом.
Что-то удалось распихать и взвалить на другие плечи, дабы чуть-чуть разгрузить себя, например, организацию отправки иноземных мастеров и художников в Кострому, но кое-чем надлежало заняться лично, и никуда от этого не деться.
Например, проинструктировать Зомме насчет Марии Григорьевны, а также по мерам предосторожности, касающимся охраны Годунова.
Но главное – сам престолоблюститель.
Уж очень мрачно выглядели его окаменевшие скулы там, на кладбище Варсонофьевского монастыря, когда тело Бориса Федоровича перекладывали в другой, более подобающий царю гроб.
Да и потом, пока шли к Архангельскому собору, тоже было видно, что в его душе борются скорбь с яростью, печаль с гневом. Поэтому он и мало плакал – иные чувства сушили слезы.
Вдобавок не следовало забывать и о постоянно подзуживающей сына Марии Григорьевне.
Неугомонная вдовушка после открытого неповиновения ее воле не смирилась и не сдалась. Напротив, она даже стала опаснее прежнего, поскольку теперь действовала не впрямую, а опосредованно и давила на моего ученика не грубо, а куда мягче, все равно толкая сына к непоправимому.
Проявления любви москвичей к наместнику государя прочно застили ей глаза, и она не желала ничего понимать.
Да, он вроде бы ее не слушал, но… прислушивался, старые привычки в одночасье вот так вдруг не уничтожишь.
И что тут делать? Велеть Зомме, остававшемуся за первого воеводу, чтобы он в мое отсутствие отказался выполнять приказы Годунова, если от них пахнет безумием мести и кровью, тоже не дело.
К тому же неясно, как отреагирует на такое сам Христиер.
Старый служака незаменим как послушный исполнитель, умелый педагог и честный человек, но выказать неповиновение своему прямому начальнику, пускай и по приказу другого прямого начальника, тем более рангом ниже первого – это совсем иное.
Чего доброго, опять запьет от столь неразрешимой дилеммы, а оно мне надо?
Пришлось ломать голову, разрабатывая меры по нейтрализации влияния вдовы, для чего я посоветовал своему ученику не просто взять в духовники отца Антония, так сказать, «унаследовав» священника от своего батюшки, но и не отпускать его от себя ни на шаг. Особенно когда речь идет о трапезах и других ситуациях, в которых Годунов будет вынужден оказаться наедине с неукротимой матушкой.
Христианское смирение, конечно, препоганейшая штука для правителя, хуже которой разве что всепрощение, но вдовушка – не владычица, да и для самого Федора это смирение пока что подойдет.
Разумеется, в меру, дозированно, не бочками, а каплями или вот как сейчас – ложками.
Сам царевич воспринял мой совет не только с пониманием, но и с явной радостью, отчетливо написанной на лице, – не иначе как она и его достала.
А вдобавок мы нашли для безутешной вдовы занятие, чтоб не бездельничала, обдумывая и лелея, сидючи на своей половине, безумные планы отмщения.
– Почему ты один должен трудиться в поте лица, чтобы оставить о себе перед отъездом хорошие воспоминания? – заметил я ему. – Думаю, вся семья должна внести свою посильную лепту. Есть церкви и монастыри, возле которых толпится уйма нищих. Пусть твоя матушка и сестрица ежедневно выезжают на обедни, но всякий день в иную обитель. – И, сразу прикинув, что во время таких путешествий Ксении Борисовне, чего доброго, придется выслушивать двойную порцию попреков – за себя и за брата, – торопливо добавил: – А чтоб охват был побольше, пусть ездят порознь.
Но настрой самого Федора все равно тревожил. Оно и понятно. Дела в столице шли и впрямь весьма успешно, а народ при любых выездах встречал царевича так радостно, что паренек поневоле мог возомнить слишком многое.
И правильно я подозревал своего ученика во вредных колебаниях. Когда у нас зашла речь о Серпухове, то царевич первым делом намекнул на то, что можно поступить куда проще – все переиначить и перевернуть, а тогда вообще никуда не придется ехать.
Пришлось аккуратно, чтоб не обиделся, напомнить, что люди кланяются и желают здравствовать долгие-долгие лета не государю Федору II Борисовичу, а наместнику светлого царя-батюшки Дмитрия Иоанновича.
Стоит юному Годунову самовольно изменить свой статус и провозгласить о том прилюдно, как сразу начнется такое, что лучше не представлять.
Вбивать ему в голову, что куда проще выждать, было трудно, но мне помогала непоколебимая уверенность в своей правоте, которая зиждилась на знании истории, пусть и поверхностном.
Конечно, я тут не только наступил на пресловутую бабочку Брэдбери, но и походя завалил троицу тираннозавров в боярских шапках – Василий Васильевич Голицын хоть и был еще жив, но весьма и весьма плох, а также спас семейство безобидных – если не считать царицы-вдовушки – диплодоков.
Все так, никто не спорит, так что на госпожу Клио полагаться теперь затруднительно.
Однако, по здравом размышлении, история имеет весьма солидную устойчивость.
Как говорил старенький мудрый профессор, преподававший нам ее в МГУ, время от времени в прошедших веках действительно встречаются личности с большой буквы – цари, полководцы, герои, проповедники, которые в состоянии изменить естественный ход событий или даже повернуть их вспять. Однако сделать это они могут лишь на определенный и весьма непродолжительный отрезок времени.
Образно говоря, они пытаются насильно растянуть или сдавить пружину истории, но едва их усилия ослабевают, как далее эта самая пружина немедленно стремится вернуться в исходное положение.
Только не следует думать, что, повторяя слова профессора о Личности, я подразумевал себя.
Ни боже мой!
В моем характере имеется некоторое нахальство, но, чтобы обнаглеть до такой степени, надо быть форменным дураком.
Тут личностью, на мой взгляд, являлся как раз тот человек, к которому я собирался отправиться в гости, только с пометкой: «Чертовски удачливая личность».
Она обязательна, поскольку, не представляя собой ничего выдающегося, он без дикого везения, сопутствовавшего ему, все равно не сумел бы ничего добиться.
Разумеется, не обошлось и без помощи, иногда даже невольной, то есть со стороны его врагов, которые порою из узкокорыстных интересов совершали такие дурацкие поступки, что хоть стой, хоть падай.
Один только Семен Никитич Годунов чего стоит.
А доказательством того, что лично Дмитрий Иоаннович не представляет собой ничего особенного, служит факт из недалекого будущего: едва богиня Фортуна взяла и даже не отвернулась, а просто перестала помогать, как светлый государь сам в свою очередь все профукал, причем так бездарно, что остается только удивляться.
Правда, это в официальной, или, как теперь получается, в прежней истории. Но и в нынешней, если разобраться, мало что изменилось. Отличается она от прежней лишь тем, что Федор Борисович жив, вот, пожалуй, и все. Что до остальных действующих пружин, то они остались в неизменности, в том числе и нарастающее противостояние бояр и нового царя.
И чем оно закончится в конечном счете, тоже понятно. Подлинная Личность, может быть, и выстояла бы, но Дмитрий был обречен.
Вот тогда-то и пробьет час юного Годунова, причем не такого, как сейчас. Впрочем, он уже и теперь кое-что собой представляет – достаточно вспомнить совещание со стрелецкими командирами, хоть и сыроват для царского трона, а народу ни к чему любоваться на «непропеченного».
Так что в этом удалении из Москвы, как ни удивительно это покажется, я видел только плюс. Именно в Костроме ему и предстоит научиться править по-настоящему. Нечто вроде стажировки – пусть применяет полученные знания, которых у него в избытке, дело только за практикой.
Отбросив осторожность и деликатность, я лепил ему прямым текстом:
– Ошибешься – не беда. Кострома – не Москва, тут твои промахи извинят, да и масштабы у них будут далеко не те, так что и исправлять их куда легче. Зато приобретешь подлинную самостоятельность и самое ценное – знание жизни.
Не постеснялся я и поведать о скором плачевном будущем Дмитрия. Приходилось говорить обтекаемо, приоткрывая завесу грядущего лишь ненамного, самый краешек:
– Почему народ поднялся против твоего батюшки? Все очень просто. Люди, веря, что новый правитель окажется лучше, всегда охотно восстают против старого, но вскоре они на опыте убедятся, что обманулись, ибо этот правитель окажется куда хуже старого.
– Почему ты так помыслил? – настороженно спросил Федор.
– Да тут и думать нечего. Одно дело – идти с войском и воевать, что у него тоже не ахти, но совсем иное – править. Это куда сложнее.
– У него есть бояре. Посоветуется с ними и решит, яко должно поступить.
– Да? – иронично ухмыльнулся я. – Скорее уж напротив. Это сейчас они затихли, да и то… до поры до времени. Сейчас он начнет раздавать подарки, выполняя свои обещания, и уже начнется ропот со стороны обделенных.
– А он начнется? – с надеждой осведомился Федор.
– Обязательно, – твердо ответил я. – Он же не знает, что куда как менее опасно создать четырех недовольных, чем одного довольного и трех завидующих. А дальше – больше, так что рано или поздно, но мы все равно поймаем его на удочку.
– На что? – удивился он.
Я задумался. А есть ли в этом мире удочка? Вообще-то должна быть, но вдруг она не так называется? И, мысленно посетовав на собственное тупоумие, туманно пояснил:
– Удочка – это палка с крючком на одном конце и дураком на другом. Словом, погоди еще немного. Если уж они не захотели подчиниться твоему отцу, то безродному…
– Как безродному?! – чуть не подскочил на своей лавке Годунов, впившись в меня глазами.
Вот тебе и раз. Получается, что Борис Федорович так и не поделился с сынишкой моими данными, которые я нарыл. Ну тогда и мне ни к чему. Только как теперь выкручиваться?
Но нашелся сразу:
– А вот так. Уверен, что ни один из них не считает Дмитрия истинным царевичем. Признали же его, потому что не захотели переть на рожон, но скоро кто-нибудь поднимется.
– А он и впрямь…
– Может, и впрямь, – пожал плечами я, твердо решив ничего не рассказывать Федору, чтобы он по младости лет не сболтнул, тем паче своей мамаше. – Но нам с тобой разницы нет, и тебе это знание, даже если бы ты точно был уверен в его истинности, ни к чему. Запомни, для тебя он, как бы ни сложилось впредь, остается сыном Ивана Грозного, ибо ты – его наследник, и будет глупо порочить его память хотя бы потому, что это непременно тебе самому пойдет во вред…
– Память порочить, – бурчал он, недоверчиво глядя на меня. – Покамест все инако выходит и вовсе напротив. Он, счастливец, вскоре сядет на отчий трон, а я…
– Поедешь учиться правильно сидеть на этом самом троне, – бодро подхватил я, – дабы под тобой он не только никогда не рухнул, но и не пошатнулся. И никогда не считай счастливым того, кто зависит от случайностей, пусть и счастливых. Помни, за счастьем следует несчастье, за несчастьем – счастье. И так у каждого. Причем судьба их постоянно тасует, как карточную колоду, так что ни у кого и никогда не бывает чего-то одного непрерывного.
В ответ тяжкий вздох с явным оттенком зависти. Понятно. Тогда еще разик и с другого бока.
– И еще одно, – добавил я. – Везение расслабляет. Человек сам не замечает, как он начинает глупеть и все больше полагаться на судьбу, а не на свои собственные силы. Ему начинает казаться, что теперь все дозволено, и он стремится одним махом осуществить все свои желания.
– Но ведь получается у него, – перебил Федор.
– Пока получается, – напомнил я. – Но даже породистый скакун одним прыжком не сможет покрыть расстояние в несколько сотен верст. А любая деревенская кобылка преодолеет это расстояние за несколько дней, если не станет поворачивать на полпути.
– Значит, мне яко деревенской кобылке, – усмехнулся Годунов.
– Значит, тебе надлежит терпеливо готовиться в путь, выбрать правильную дорогу и следовать по ней, все время поглядывая под ноги и не думая о скорости, – поправил я. – И тогда ты придешь к своей цели, но только если на ходу не утратишь надежды и веры в лучшее. А потому никогда не забывай: после самой черной ночи всегда бывает светлый день, и даже после самого сильного ливня ярко светит солнце.
– Dum spiro – sperо, – слабо улыбнулся царевич.
– Что-то вроде, – согласился я и вспомнил, что у меня есть еще один железный козырь, который незамедлительно применил для вящей убедительности, кратко заметив, что было мне… видение, в котором…
Правда, касаемо скорого изменения статуса царевича в связи с боярским переворотом и убийством Дмитрия я тоже держался скромно, не позволяя себе обещать Федору что-то в открытую – мало ли как оно сложится на самом деле.
Насчет самого переворота сомнений не было – пружина сожмется, но что, если он случится, когда Федор будет находиться в Костроме? Тогда, чего доброго, Василий Шуйский может не мешкая объявить себя царем, а если и этот боярин окажется далеко от Москвы, найдется еще кто-нибудь.
Зато общий итог был лаконичный и приятный.
– В любом случае ты окажешься в противостоянии царя и бояр tertius gaudens. Это я тебе твердо обещаю, – уверенно заверил я его.
– Третий радующийся, – перевел он и призадумался.
«Вроде бы проняло», – решил я, глядя на своего ученика.
Кажется, я могу твердо рассчитывать, что каких-либо поспешных действий в ближайшее время он предпринять не должен, а дальше поживем – увидим.
Теперь можно и заняться сборами в путь-дорогу, но не тут-то было.
Кажется, в этот день светлокудрому красавчику Авось явно надоело глядеть в мою сторону – вчера насмотрелся, – и в довершение ко всему ближе к обеду в Москву прискакал гонец с грамотой от государя.
Прочитав ее, я понял, что выезд в добровольном порядке отменяется. Не успел я.
Всего посланий из Серпухова было два. Одно адресовалось мне, а другое – Басманову, но вызывались в ставку Дмитрия, причем немедля, трое – вместе с нами должен был прибыть и Федор Борисович.
И что бы значило отсутствие грамоты для Годунова?
Я призадумался, но чем больше размышлял, тем больше приходил к выводу, что знак недобрый и ничего хорошего он ни мне, ни тем паче царевичу не сулит.
Получалось, что Дмитрий явно не собирается признавать моего ученика своим наследником и престолоблюстителем. Именно потому он и не прислал Годунову особенной, лично ему адресованной грамотки.
Ведь Федькой-изменником его в ней назвать нельзя – тогда он точно не приедет, своим названым братом не хотелось, а придумать нечто третье у его советников кишка тонка.
Зато в письме для меня годится и нейтральное – со всем тщанием и бережением привезти Федора Борисовича Годунова. Точнее, оказать в этом деле всемерную помощь думному боярину Петру Федоровичу Басманову, который после получения аналогичного послания незамедлительно прибыл… ко мне.
Ну да, а к кому же еще ему идти, коли подлинная власть в Москве, а особенно в Кремле, сосредоточена в руках того, кого следует привезти.
И как быть, если этот человек воспротивится?
Но я успел чуть раньше, отправив Дубца с посланием к царевичу. Было оно кратким – запереться в своей опочивальне и ждать меня, никуда не выходя. Кроме того, с моим посыльным ехали еще трое ратников, которые должны были встать у входа в опочивальню и никого туда не пускать.
Сам Дубец должен был спешно собрать пару-тройку медиков и вежливо пояснить им, что царевич болен, а причина болезни им пока непонятна, но скорее всего сильный испуг, неизвестно чем вызванный.
Ратники только-только ускакали, когда на мое подворье въехал Петр Федорович.
Своей тревоги Басманов не скрывал, но я сразу объявил ему, что царевич никуда не поедет.
– Везти еле живого вроде как в указе государя не сказано, да и какое может быть бережение в дороге. Отдаст богу душу – с нас спрос. Да и негоже болезного силком тащить. Вот у тебя в грамотке как написано? – И застыл в ожидании.
Петр Федорович замялся и нехотя протянул:
– Я ее на подворье оставил, чего попусту в руках трепать. Да и ни к чему она, там все яко и у тебя. – И, торопливо меняя тему, хитро прищурившись, язвительно осведомился: – А что с им? Вчерась вроде бы в полном здравии пребывал, егда батюшку хоронил, а ныне…
– Это он держался, чтоб виду не показать, – пояснил я. – А сегодня, после того как я показал ему эту грамотку, немочь его сразу и свалила. И лоб испариной покрылся, и ноги подкосились. Еле-еле успел подскочить и удержать, а то бы он прямо по лестнице и загремел вниз. Сейчас в постели пребывает.
– Ишь ты, – сокрушенно покрутил головой Басманов, не зная, что сказать.
Звучало и впрямь убедительно.
Правда, и унизительно тоже, но тут уж ничего не попишешь.
За царевича я не беспокоился – свою роль болезного он сыграет как надо, да и не роль это вовсе, а так, пустячок, где даже и слов нет.
Все равно Басманова к нему не допустят, так что не обязательно стонать и изображать тяжкие муки и неимоверные страдания. Даже валяться в постели и то нет нужды – сиди и разбирай изрядное количество скопившихся челобитных на царское имя.
Неудобство лишь одно: нельзя выходить из опочивальни до нашего отъезда, зато потом можно сразу бодренько вскочить и продолжать править Москвой как ни в чем не бывало.
Кстати, быстрое выздоровление тоже оправданно. Раз болезнь произошла от страха, то с его уходом исчезла и она. Снова не подкопаешься.
А вот нежелание Петра Федоровича показать присланную ему грамоту настораживало. Скорее всего, в ней были какие-то дополнительные инструкции, вот только какие именно?
Ладно, это тоже на потом – сейчас куда важнее мой ученик.
Конечно, Федор, к которому я поспешил сразу после ухода Басманова, поначалу заупрямился:
– Тебя, стало быть, на смертные муки, а сам в теплую постелю?! – гневно заявил он, когда узнал, в чем дело.
Пришлось втолковывать, что как раз если мы поедем вместе, то эти смертные муки, причем для нас обоих, куда вероятнее. Раз Дмитрию опасаться нечего, значит, можно меня на дыбу, а Федора прикончить поделикатнее, например, отравить втихую.
Зато если он останется, то Дмитрий будет не уверен, как поступит теперь его «названый брат», получив известие о моей смерти. Опять же Годунову, ссылаясь на подлое убийство князя, будет куда легче всколыхнуть Москву.
Значит, он поостережется учинять надо мной насилие.
– А я ее и впрямь подыму, – твердо заверил меня Федор, согласившись наконец на мое предложение побыть до моего отъезда хворым. – Ей-ей, подыму, так и знай. К тому же, – криво усмехнулся он, – терять мне тогда все равно нечего и… некого. Правильно батюшка мне перед смертью сказывал: един ты такой. И могутен, яко лось, ан за сырым мяском не гонишься и до человечинки не падок…
Помню, как же. Именно это совсем юный Борис говорил еще моему дядьке в Александровой слободе, и говорил искренне, от души. Ага, вот и до самого Константина Юрьевича дошли…
– Сказывал, батюшка твой таков был и ты весь в него уродился, что ликом, что душой. Потому и заповедал мне за тебя держаться – от кого от кого, а от тебя ножа в спину опасаться не надобно. За князя Дугласа ты сам месть учинил, ну а по тебе уж я тризну воздам.
Я открыл было рот, хотя и не знал еще, что скажу – просто сбить накал, но он грозно возвысил голос:
– И не перечь мне! От своего слова все одно не отступлюсь. В жизни я и без того накуролесил изрядно – доселе стыдоба, как вспомню свое «царствование», – зло фыркнул он, – так хоть помру с честью. И быть по сему!
– И я помру с горя, – молвила незаметно вошедшая в опочивальню Ксения.
Из ее уст это заверение прозвучало просто, даже как-то буднично, но я увидел ее глаза, которые, как ни удивительно, оставались сухими, и понял – действительно умрет вслед за братом.
«Или вслед за мной?» – мелькнула шальная мысль, но я сразу отогнал ее прочь – и придет же такое в голову, после чего направился в последний раз перед отъездом навестить Квентина, который вообще-то давно не Квентин…
Да уж, наверное, я так и не привыкну к его новому имени Вася, вдобавок дико не состыкующемуся с фамилией. Вася Дуглас – это даже не сюрреализм, а абсурд.
Тот уже мог открыть глаза, но говорить у него получалось с трудом – слишком слаб. Ну ничего – самое главное, что опасность для жизни миновала, а остальное пусть и не сразу, но войдет в норму.
И вообще, теперь уже с уверенностью можно сказать, что до свадьбы заживет.
Я так и сказал, добавив: «С царевной».
Марья Петровна при этом как-то странно на меня покосилась и неодобрительно фыркнула, но ничего не сказала.
Особо распространяться насчет своего отъезда я не стал – ни к чему нагнетать обстановку. Просто обмолвился как бы между прочим, что надо завтра ненадолго слетать в Серпухов переговорить с государем кое о чем, вот и все.
Оживившийся шотландец слабым голосом еле слышно наказал передать ему свой нижайший поклон и надежду, что на свадебке с принцессой Ксенией Борисовной он, Дуглас, сможет его увидеть в числе самых дорогих гостей.
Я кивнул, про себя заметив, что и впрямь, невзирая на несогласованность с фамилией, новое имя подходит моему поэту куда лучше.
«Правильно тебя назвали – Вася ты и есть», – вздохнул я и… поехал готовиться в дорогу, поскольку теперь, с учетом слов Федора и Ксении, получалось, что меня лишили даже права на смерть, а значит, предстоящую дуэль необходимо было выиграть в обязательном порядке.
Вот этой подготовке к победе я и посвятил оставшееся у меня время, сортируя имеющиеся бумаги и прикидывая, что положить в шкатулку, а что приберечь за пазухой, сработав на эффекте неожиданности.
Дмитрий будет думать, прочитав последнюю грамотку из ларца, что это все аргументы, которые у меня имелись, и непременно расслабится, а тут я и вывалю на стол еще кое-что веселенькое.
Собравшись наконец, я сошел вниз, в трапезную.
Там царило бурное веселье – Алеха показывал домочадцам фокусы, которые он накануне предлагал мне.
Фокусы…
В голове что-то щелкнуло, и я застыл на последней ступеньке лестницы, задумчиво глядя на пальцы бывшего детдомовца, сноровисто тасующие карты.
Вообще-то я тоже умел их показывать – все мы в детстве это проходили. Да и Алеха вроде бы не демонстрировал ничего сверхнового – простенькое и незатейливое угадывание выбранных зрителями карт.
Правда, тут, прежде чем их показывать, надо было изрядно потренироваться – уж очень они отличались от современных.
Одни размеры чего стоили – поди дотянись пальцами до противоположных краев, если они в длину сантиметров двадцать. Разве что держать по ширине, как сейчас делал будущий министр сельского хозяйства Руси.
А ведь в руках у Алехи была стандартная пятивершковая колода.
Но привлекла мое внимание не столько ловкость пальцев, сколько какая-то подсказка, таящаяся в самом слове «фокус». Что-то из глубин подсознания настойчиво стучалось в мой мозг, силясь донести некое важное сообщение, но я никак не мог понять, что именно.
Вообще-то я, помнится, в свое время упражнялся не только с картами, но и с веревочками…
И сразу почувствовал – уже горячее. Не иначе как бреду хоть и вслепую, на ощупь, но все равно в нужном направлении.
Вот только чем эти фокусы могут помочь в ближайшее время? Чем и… с кем?
Нет, повторить их, если немного потренироваться, я бы смог и сейчас, только зачем? Продемонстрировать своему ученику? Произвести впечатление на царевну?
Стоп!.. Так-так, совсем горячо… Произвести впечатление… удивить… поразить воображение…
Ну-ну. А ведь в этом что-то есть.
Разумеется, царевна тут ни при чем. Куда проще взять в руки гитару и, нежно проведя по струнам, спеть для нее нечто остро-душещипательное, а вот Дмитрий…
Не думаю, что он забыл Библию, которую я брал в руки, только предварительно надев перчатки, да и многое другое, так что я в его глазах пока еще Мефистофель или где-то около того.
Значит, если я назову три веревочки разной длины тремя жизнями – моей, его и царевича, которые на его глазах сделаю одинаковыми, то…
Правда, было одно «но». Стоит ему заподозрить, что все дело в ловкости моих рук, а магии и колдовства нет и в помине, пиши пропало и насмарку пойдет не просто мой фокус…
Заодно придется распрощаться и с ореолом мрачной таинственности посланца из глубин ада.
Получается, риск, и риск немалый.
К тому же проделать фокус следовало, чтоб комар носа не подточил.
Это когда-то я мог относительно ловко совершить все манипуляции, но времени с тех пор прошло изрядно, так что нужна тренировка, ибо одно мое неосторожное движение, и все. А вот на репетиции времени у меня нет.
Ладно, пока это в сторону. Сейчас куда важнее Алеха, которому надо пояснить, когда именно передать соответствующее письмо царевичу с подробной инструкцией, как ему надлежит выкручиваться далее.
Их было два, причем разных. Одно на случай если останусь жив, но буду посажен в темницу, а другое – если…
Ладно, об этом промолчим.
Письма я решил передать именно Алехе, потому никто не подумает, что я доверил столь ценные бумаги одному из своих холопов – а для подавляющего большинства, включая всех моих врагов, Алеха именно таковым и является.
Опять же мыслит парень не банально, нормы и условности семнадцатого века над ним не тяготеют, а потому может изобрести нечто новенькое и оригинальное, если понадобится выручать Федора, вытаскивая его из темницы.
А овощи ерунда. С ними в Домнино может выехать и кто-нибудь другой. Все равно обоз катит достаточно долго, а здесь ситуация станет понятной уже через несколько дней – тогда он его и нагонит.
Однако мысль о фокусах меня не покидала, а потому сразу после детального инструктажа своего детдомовца я занялся… веревочками, прервав это несколько утомительное занятие лишь через пару часов.
Подъем предстоял ранний, и надлежало выспаться как следует, но я не удержался и все-таки взял в руки гитару. Пел для себя, от души, но спустя время, после третьей по счету песни, краем уха уловил какое-то загадочное шуршание за дверью.
Не поленившись, выглянул наружу и обнаружил, что в коридорчике собралась чуть ли не вся дворня во главе с Алехой.
Оставалось мрачно заявить, что концерт окончен, и, так и не решив – достаточно мое мастерство в фокусе с веревочками для «самодержца-императора» или ну его, – я брякнулся спать.
