8
Извозчик остановился у стрельчатой арки кирпичных ворот готического стиля на Госпитальной площади и объявил:
— Извольте, вашиблаародия, Немецкое кладбище!
— Савка, отблагодари! — велел я, выбираясь из коляски на брусчатку мостовой.
— Ирод! Чуть не растряс! — пробурчал мой денщик, спрыгивая с облучка, где сидел бок о бок с извозчиком. Потянувшись, он сунул руку в карман шинели и, недовольно зыркнув единственным глазом, кинул вознице положенное вознаграждение: — Накося тебе твой двугривенный!
— Благодарствую! Прикажете ожидать? — ничуть не обидевшись, поинтересовался «ванька», осматривая монетку.
— Нет! Езжай себе!
— Да помогите мне наконец вылезти! — возмутился сидевший в коляске Литус, который на протяжении всей мизансцены терпеливо ожидал, когда же о нем вспомнят.
Мы с Савкой подхватили Генриха под руки и аккуратно поставили на мостовую, следом вручив болезному его костыль. Надо сказать, что мой друг шел на поправку и последнее время обходился только одним костылем, напоминая при этом незабвенного Джона Сильвера.
— Венок не забудьте! — напомнил Литус, одной рукой пытаясь одернуть шинель.
— Тебя же не забыли? — огрызнулся я. — Савка! Венок!
— Уже, вашбродь!
Узнав у кладбищенского сторожа, где находится интересующее нас захоронение, мы двинулись в глубину главной аллеи.
Иноземное, а точнее, Немецкое кладбище на Введенских горах и в мое время было одним из памятников культуры. Многочисленные надгробия с надписями на русском, немецком, французском и польском языках поражали разнообразием — от простых каменных плит до роскошных мавзолеев из мрамора.
А вот и цель нашего печального путешествия: трапециевидная стела на резном четырехугольном постаменте.
«Капитанъ ИВАНЪ КАРЛОВИЧЪ БЕРГЪ Московскаго 8-го гренадерскаго полка. Родился 22 сентября 1881 г. Палъ въ сраженiи 16 iюня 1917 г.»
Чуть ниже под прочерком — все то же самое, но по-немецки. Вот только вместо «Иван Карлович» — просто «Johann», и в самом низу — «Ruhe in Gott».
У подножия памятника — небольшой венок с надписью «Dem Lieblingsmann und dem Vater».
Савка без слов возложил рядом и наш поминальный дар «От друзей и сослуживцев» и вместе с нами обнажил голову.
Стоя на холодном ноябрьском ветру, я вспоминал этого строгого, но душевного человека с высоким лбом мыслителя и блеклыми печальными глазами. Отличавшийся в житейских делах типично остзейской флегматичностью, по службе Иван Карлович был суров, но справедлив. Будучи одним из младших офицеров нашего 3-го батальона, я всегда чувствовал уверенность в себе и в нем как в вышестоящем начальнике.
Теперь же, стоя у строгого черного камня, ощущаю только глубокую печаль и чувство потери…
Стоящий за спиной Савка начал было «Помяни, Господи Боже наш…»…
Я подумал, что надо заказать заупокойную службу, но вовремя вспомнил, что лютеране не признают церковных заупокойных молитв — они верят, что только пока человек жил, за него можно и нужно было молиться.
Пошел легкий пушистый снег. Снежинки, кружась в воздухе, оседали на наших непокрытых головах, таяли на лице…
Покойся с Богом, Иван Карлович Берг, капитан московских гренадер…
— Здравствуйте, господа! — произнес из-за наших спин тихий женский голос с едва заметным акцентом. — Вижу, вы пришли навестить моего бедного Йоганна?
На дорожке стояли две дамы в темных пальто и шляпках с черными вуалями. Та, что постарше, тяжело опиралась на руку своей юной спутницы.
Мы четко, как на параде, надели фуражки и поочередно представились:
— Третьего батальона Московского гренадерского полка поручик Генрих Литус!
— Запасного батальона Московского гренадерского полка подпоручик Александр фон Аш!
— Анна Леопольдовна Берг… Вдова Ивана Карловича. А это моя дочь — Эльза…
Упомянутая девушка сделала книксен, а мы в ответ склонили головы и щелкнули каблуками. Точнее, щелкнул я, а Генрих изобразил стойку «смирно» настолько, насколько это возможно сделать, опираясь на костыль.
— Мы пришли помянуть Ивана Карловича. Ведь он был нашим батальонным начальником, — пустился в объяснения Литус. — Как только вышла оказия, мы взяли на себя смелость возложить венок от лица тех, кому довелось служить вместе с ним.
— Я вижу, вы ранены? — Дама глазами указала на костыль.
— Мы с Александром вместе находились на излечении в госпитале.
— Это… После ТОГО боя?
— Да. Мы оба были ранены в том бою под Розенбергом. Александр чуть раньше…
— Скажите, господин поручик… — Анна Леопольдовна замялась. — Вы были при этом, когда моего Йоганна… Когда он умер?
— Нет. Когда господина капитана… Ивана Карловича… — неуверенным голосом поправился Генрих, — ранили, я был в другом месте. Но так случилось, что нас вместе несли в лазарет…
— Он что-нибудь говорил? — Лицо женщины побледнело, и она крепче сжала локоть дочери.
— Иван Карлович был в беспамятстве… — убитым голосом проговорил Литус.
Анна Леопольдовна покачнулась, и я бросился ее поддержать.
— Благодарю вас, — еле слышно прошептала она. Потом медленным движением подняла вуаль и посмотрела в глаза бледному как смерть Генриху. — Я должна знать, как… Как это случилось!
Но Геня молчал, стиснув изо всех сил перекладину костыля.
На самом деле «это» произошло прямо у него на глазах. Они с Иваном Карловичем стояли у перископа на только что отбитом у немцев наблюдательном пункте, когда шрапнель разорвалась почти на бруствере. Свинцовый дождь хлестнул по всех, кто там находился: погибли вестовые и телефонист, Берг был смертельно ранен, а Литусу досталась одна пулька, раздробившая бедро.
По сути, Иван Карлович заслонил Генриха собой…
Вот об этом как раз и не стоило говорить…
Никогда!
