Книга: Без Поводыря
Назад: Глава 12 Волчья кровь
На главную: Предисловие

Эпилог

Февраль в Санкт-Петербурге другой. С другого неба сыплет другой, мокрый, даже на вид кажущийся липким, снег. Ветер другой. Сырой и нахальный, проникающий во все закоулки одежды. И мороз другой. Мягкий и обволакивающий. Убаюкивающий. Коварный. Притворяющийся цивилизованным, европейским, но отбирающий, пожирающий тепло неосмотрительно открытого тела с поистине азиатской, варварской жадностью.
Герочка бы этого не заметил. Он здесь родился и прожил большую часть жизни. А вот мне отличия прямо-таки бросались в глаза. Особенно когда ветер с моря, и влажные комочки переполненного влагой снега, словно плевки разъяренных на выскочку вельмож, шлепали в окно. Все-таки жаль, что в моем новом кабинете окна выходили на запад, на Дворцовую. Особенно, когда все помыслы на востоке…
Великая княгиня Мария Федоровна разрешилась от бремени в последний день апреля. Крестили младенца, конечно же нареченного Александром, уже в мае. И в мае же по всей державе, особым указом государя, велено было стрелять из пушек и бить в колокола. Ирония судьбы, иначе и не скажешь: если Никса станет царем, Николаем Вторым, ему наследует Александр Третий, а не наоборот, как было в той, другой истории.
Рождение внука оказалось как нельзя кстати. Мирные переговоры в Вене давно уже зашли в тупик, наткнувшись на непробиваемую для европейской дипломатии стену желания царской семьи реабилитировать империю после Крымской катастрофы. Россия намерена была заполучить изрядный кусок территории Австрии, продемонстрировав всему миру, что когти медведя такие же острые, как и прежде. И что у медведя долгая память. Вена должна была заплатить за свое предательство.
Кроме того, волшебные слова – славянское единство – уже были произнесены. Русинскому населению Галиции, или прикарпатским русским, как их называли в официальных документах, уже было объявлено о причислении их к подданным Российской империи. Укрывавшихся там польских сепаратистов уже гнали по этапу в Сибирь. Типографии Львовского университета высочайшим манифестом было дозволено печатать литературу на украинском языке. Сдать назад означало потерю лица, что для Российской дипломатии было равноценным второй Крымской катастрофе.
Берлин не отставал в своих притязаниях. Бисмарк и затеял эту войну только ради Шлезвиг-Гольштинии, Ганновера, Кургессена и Гессен-Нассау. О судьбе Франкфурта на переговорах уже и не заикались. Свободный прежде город был не только оккупирован прусскими войсками, но и подвергся тотальному разграблению. Когда на горожан наложили контрибуцию в двести миллионов талеров, бургомистр покончил жизнь самоубийством.
Для Саксонии, чьи войска сражались на поле Кёниггреца плечом к плечу с австрийцами, Вена просила снисхождения. И в этом ее поддерживал Париж и, молчаливо, Лондон. Британии не нравилось чрезмерное усиление молодой и агрессивной Пруссии. Представитель Наполеона предлагал альтернативу, которая, снова никого кроме Франции не устраивала – Северо-Германский союз и единый, немецкий парламент. Уж чего точно не хотели ни Вильгельм, ни Александр, так это демократизации Пруссии. Бисмарк породил немецкий национализм, и теперь этого зверя нужно было кормить. В том числе и обглоданной до костей, обобранной оккупантами Саксонией.
О каком Северо-Германском союзе могла идти речь, если население собственно Пруссии, после присоединения северных герцогств более чем втрое превышало число жителей остальных двадцати двух предполагаемых членов?! Один прусский дипломат из свиты Бисмарка на переговорах, метко заметил о "совместном проживании собаки со своими блохами".
Компромисс никого не устраивал, одни и те же доводы произносились уже по третьему разу, и причин для продолжения этой бессмысленной болтовни у князя Горчакова не было. Но и просто уехать, хлопнув дверью, русская делегация не могла себе позволить. А тут такой замечательный повод. Глава миссии, его императорское высочество, великий князь Владимир обязан был присутствовать в столице на торжествах по случаю рождения племянника. Приличия соблюдены.
Последовавший после закрытия Венского этапа переговоров ожесточенный обмен телеграфными депешами вылился в твердую уверенность, что патовая ситуация не может быть разрешена, пока главы Франции, Пруссии и России не встретятся лично и не примут основополагающие решения. И здесь как нельзя лучше подвернулась Парижская Всемирная выставка, куда были приглашены и Александр Второй и Вильгельм Первый Прусский. Тем более, что Наполеон, третий французский император так настойчиво приглашал. Для него, сам факт этой исторической встречи в его столице значил не меньше, чем территориальные уступки в северо-германских герцогствах, на которые никак не соглашался Бисмарк.
Кстати сказать, затягивание решения галицийского и северо-германского вопросов оказалось весьма накладным для русской казны делом. И расходы на снабжение экспедиционного корпуса, и многолюдная делегация на переговорах в Вене – были весьма затратными статьями. Так еще и, как жаловался мне в письме великий князь Константин, русский посланник Вашингтоне, барон Австрийской империи, Эдуард фон Штёкль, оскорбленный вторжением русской армии в Галицию, прервал переговоры о продаже Аляски. Эзоп, по его собственным словам, впадал в сущее бешенство, стоило только ему вспомнить об этом никому не нужном клочке промороженной земли, и о тех миллионах, которые можно было за кусок льда получить. Об огромных тамошних запасах золота Константин не думал. Я уж не говорю о стратегическом значении для России кусочка американского континента в грядущем противостоянии с США.
В мае самодержец российский прибыл во Францию.
Свежие газеты, первые полосы которых были посвящены описаниям ликующих толп французов и внутреннего убранства по восточному пышного русского павильона выставки, попали мне в руки уже в Тюмени. Я приплыл туда на первом же после открытия навигации пароходе с тем, чтоб в столице сибирских корабелов пересесть в карету и отправиться в Тобольск, на встречу с тамошним губернатором. Официальной причиной вояжа была необходимость моего присутствия на церемонии открытия Тобольского отделения Фонда. И мы с Александром Ивановичем Деспот-Зеновичем не преминули там побывать.
Но главной целью моего путешествия была конечно же не эта пышная, но, по большому счету, легко обошедшаяся бы и без меня, церемония. Дело в том, что тобольский губернатор затеял полицейскую реформу, и чтоб узнать подробности, увидеть результаты стоило проделать столь длинный путь.
Штат городской и земской полиций был существенно обновлен. Появился некий прообраз современных мне участковых – земские полицейские исправники – околоточные, которые занимались не только и не столько профилактикой и расследованием правонарушений, как разъяснением сибирякам их прав и обязанностей. Так сказать, ходячие начальные юридические консультации, едрешкин корень. Ну как такому не пожаловаться на корыстолюбивого писаря из губернского присутствия?
Только за зиму 1865-66 года в Тобольске были арестованы и судимы за мздоимство, мошенничество и торговлю рекрутами более сотни чиновников. Еще больше было уволено. Причем все они были занесены в специальную картотеку и им особым губернаторским циркуляром впредь было запрещено занимать какие-либо должности на государственной или земской службе.
Сам Александр Иванович, подобно моему Родзянко, полумер не терпел и в успехи моего Фонда не верил. Тем не менее не возражал против открытия филиала, что, как я полагал, должно было отчасти смягчить суровую полицейскую диктатуру Деспота-Зеновича. Однако губернатор, все-таки решил подстраховаться, и велел отобрать у всех волостных и губернских писарей особые подписки "в честном служении их обществу под опасением предания справедливому суду".
Душа рвалась на северо-восток, в Самарово – будущий Ханты-Мансийск, куда должны были прийти зафрахтованные и купленные Сидоровым в Англии пароходы. Но и проигнорировать приглашение из Тобольска я тоже не мог. В конце концов, Самарово – это вотчина Деспот-Зеновича, и разгуливать по его территории, не посетив столицу губернии – признак плохого тона. Даже если я Председатель Главного Управления и тайный советник, а он всего лишь губернатор и действительный статский советник.
А потом мне пришлось все бросать и торопиться в Томск. Потому что в Париже, шестого июня, около пяти часов пополудни, император Александр, в компании с Наполеоном Третьим и великими князьями Владимиром и Александром, выехал с ипподрома Лоншан, в котором проходил военный смотр. Во время выезда к открытой карете подбежал человек, позже опознанный как Антон Березовский – беглый поляк, разбойник и сепаратист – и дважды выпалил в царя. На втором выстреле из-за слишком сильного заряда пистолет Березовского разорвало, и это не позволило злоумышленнику скрыться. Секундой спустя один из офицеров охраны Александра выхватил револьвер и двумя пулями завершил так и не начавшееся следствие по делу о заговоре.
Раненного тяжелой пулей в живот и осколками разорвавшегося дула в обе ноги царя доставили в левобережье, на улицу Гренель, в особняк д`Эстре. Всю дорогу Александр был в сознании, и больше того – боль должно быть не слишком его донимала, раз он находил в себе силы еще и успокаивать растерянных и расстроенных сыновей.
О совершенном на царя покушении на Родине узнали из французских газет. Я имею в виду конечно же простых жителей страны. Не вельмож, генералов и чиновников в высоких чинах. Не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что все до одного человека из сопровождавшей государя в парижском вояже свиты в тот же вечер кинулись на телеграф, слать депеши в Санкт-Петербург. Хоть ни лейб-медики, ни присланные всполошившимся Наполеоном французские светила от медицины, ничего опасного для жизни Александра в ранениях не усмотрели, но ведь это удел человеков – предполагать, и только один лишь Господь – располагает. Даже в случае временной недееспособности царя политический расклад у подножия трона может сильно измениться. Особенно для тех, кто пренебрегал влиянием усланного в дикую Сибирь наследника, или не озаботился знаками внимания для Бульдожки с таинственным Володей.
И в первую очередь неприятности могли коснуться той партии царедворцев, что противостояла Константину. Ибо друзья великого князя какое-то время могли торжествовать. Никса далеко и неизвестно сколько ему понадобиться времени, чтоб занять положенное ему место у постели раненого владыки. А брат царя и по совместительству глава Госсовета – вот он, и уже крепко держит в кулаке вожжи тройки-Руси.
В Тобольск пришло сразу несколько телеграфных депеш. Одна Александру Ивановичу, от министра внутренних дел и три мне – от Эзопа, Елены Павловны и от главы канцелярии Его Императорского Величества. Текст во всех четырех был приблизительно одинаков: Государь ранен, рекомендуем сохранять спокойствие и молить Бога о здоровье самодержца. Но войска должны быть готовы. К чему именно не указывалось. Ко всему, едрешкин корень, вплоть до войны с Британской империей!
К вечеру в дом губернатора доставили еще одну телеграмму, из Томска, от господина Оома, секретаря наместника. Он, этот Федор Адольфович, был вообще человеком мягким, неконфликтным. И выражения для своего послания он выбрал такие же. Округлые, зыбкие. А вот смысл для любого, кто умел читать между строк, был пугающим. В Гороховском особняке всерьез напуганы и растерянны. И для тайного советника Лерхе было бы куда лучше, если бы он поспешил в столицу Сибири, дабы поддержать и утешить великого князя Николая.
Мог ли я не подчиниться? Да легко. И никто не посмел бы мне после и слова сказать. Все-таки расстояния у нас такие, что спеши – не спеши, а недели две или три на дорогу все равно уйдут. Я сомневался, что Николай станет ждать пока блудный заместитель вернется. Да чего уж там, был уверен, что любящий сын рванет на запад следующим же утром, и мы, вполне вероятно, разъедемся не встретившись. Но ведь в политике ценен не только результат, но и стремление к нему. Выкажи я пренебрежение, задержись в Тобольске еще хоть на сутки – вслух припомнить, быть может, и не посмеют, но иметь в виду станут.
В общем, послал я слугу на почтамт с сообщением в Томск, что следующим же утром скачу в Тюмень, где уже ждет пароход, и велел паковать чемоданы.
Благо судно не нужно было искать, или ждать оказии. На все лето 1866 года канцелярией Главного управления были зафрахтованы сразу несколько судов. Три могучих, стосильных – чтоб забрать накопившихся в Тюмени за зиму переселенцев…
А ведь едва не забыл! Благо, к слову пришлось! Я ведь не рассказал о забавном экзамене, который мне пришлось устроить, когда в январе, после Крещения, Евграф Кухтерин предъявил мне пять дюжин мужичков, по его словам, годных для государственной службы по перевозке переселяющихся из России крестьян.
Нужно понять мои сомнения. По однодневной переписи жителей Томска, устроенной князем Костровым, грамотными были только шесть процентов горожан. А ведь это какая-никакая, а столица. Что уж говорить о других городках и весях края?! Откуда Кухтерину было взять шесть десятков грамотных дядек, готовых всю зиму, в снег и буран возить народ из Екатеринбурга в Тюмень? Особенно, если знать, что даже гимназисты начальных классов, научившиеся с грехом пополам выводить буквицы на бумаге и по слогам разбирать напечатанный в газете текст, во время каникул легко находили готовых платить за их услуги людей. А тут взрослые грамотные люди!
В общем, я снял с полки первую попавшуюся книгу, наугад открыл и предложил первому же "абитуриенту" прочесть указанный абзац. И тут же услышал:
— Прощения просим, батюшка генерал! — наморщив лоб, совершенно серьезно заявил огромный, заросший по самые глаза бородищей, самого разбойного вида мужик. — Такую хнигу нас счесть не учили.
Покопавшись где-то за пазухой, дядька извлек на свет тоненькую брошюрку – специально изданное пособие для переселенцев – и торжественно выложил на стол.
— Сие писание с любова места спроси, — гордо заявил он и перекрестился. — Вот те крест! На все отвечу.
На том экзамен практически и закончился. Догадаться, что хитрый Евграфка попросту заставил извозчиков выучить текст наизусть, было нетрудно. Благо, шельмец, догадался каким-то образом еще и втолковать мужикам смысл печатного текста, а не просто вызубрить бездумно. А это – главное, не так ли? Извозчики действительно могли ответить на любой вопрос переселенцев по тексту, но не стеснялись еще и творчески интерпретировать канон. Да с реальными, что называется – из жизни – примерами. И человеческим, народным языком. А при нужде могли изобразить и "чтение" официальной бумаги. Водили пальцем по листам и шевелили губами. Не придерешься! Как после этакой демонстрации находчивости отказать проныре в кредите? Выписал Евграфу рекомендацию.
Но это так, некая зарисовка на тему русской смекалки. Итогом же кухтеринского "образования" извозных мужичков стало то, что сразу же с открытием навигации переселенцы выбрали ходоков в местное присутствие, где и заявили о своих правах. Чем прямо-таки шокировали туземных чиновников. Так что, когда мои корабли причалили в Тюмени, их там уже очень ждали. И не так собственно переселенцы, уже определившиеся с желаниями и выбравшие конечный пункт своего путешествия, как местное начальство, торопившееся избавиться от настырных, знающих свои права людей.
Три могучих судна, взяв на прицеп по четыре больших баржи с крестьянами и их скарбом, заторопились по высокой воде вернуться в Обь. А один корабль, здорово модернизированная совместными усилиями датского кораблестроителя Бурмейстера и русского изобретателя и инженера Барановского тецковская "Основа", остался в Тюмени ждать моего возвращения.
Было что-то в этом символическое. Первый в Западной Сибири пароход первым же подвергся обещающим стать революционными изменениям. Корабль, который подобно той самой, знаменитой яхте "Победа", обернувшейся "Бедой", превратившийся стараниями семинариста-недоучки из гордого "Основателя" в невнятную "Основу", как ни странно, действительно стал основой колоссальных, затронувших торговый флот Обь-Иртышского бассейна, изменений последнего времени. Я не инженер и не владелец "заводов, газет, пароходов", и затрудняюсь точно сказать, что именно поменяли и улучшили в старом пароходе. Но то, что он теперь стал существенно быстрее и "кушает" на треть меньше топлива – тому свидетель. Капитан утверждал, что мощность новой машины чуть ли не полторы сотни лошадей, но тут, боюсь, он слегка преувеличивал.
Если бы не трагические события в Париже, после Тобольска я планировал отправиться в Самарово, где к тому времени уже должны были появиться известия с Севера, из Обской губы. Туда, на границу пресной и соленой вод, ушел самый лучший, самый сильный корабль томского торгового флота, новенькая двухсотсильная "Святая Мария", с одним из Чайковских на борту. И если Сидорову все-таки удастся пробиться в Карское море, а потом и в Обь, здесь капитаны английских кораблей должны были увидеть грамотно размеченный фарватер, а не дикие воды неизвестной и опасной сибирской реки.
Нужно ли говорить, как сильно я хотел, чтоб у Михаила Константиновича все получилось. Как молил Господа, чтоб он нашел Карские ворота широко распахнутыми. Несколько десятков паровозов, оборудование нескольких заводов, включая драгоценное, по сути – контрабандное, запрещенное к продаже за пределы Соединенного Королевства – для коксохимического. И приготовленные для отправки на рынки Англии наши сибирские товары. Графит, зерно, воск и пеньковые канаты. Бочка кедрового масла, продающегося в Лондоне по каплям, в конце концов.
В Самарово я все-таки попал. Пусть и ненадолго. Водной дороги мимо этого стремительно разрастающегося села на пути из Тюмени в Томск другой нет. К сожалению новостей с Севера еще не было, а ждать я не мог. Бегло осмотрел аккуратно выстроенные рядами десятки широченных барж, поджидающих английские корабли. Поговорил с купцами из каравана, собирающегося в верховья Иртыша, в Туркестан. Они везли на знойный юг неизменное зерно, железо в полосах и изделиях, ткань и, к вящему моему удивлению – куперштохские консервы. Большей частью тушеную говядину и сгущенное молоко.
С отправляющимися с караваном на службу в Туркестан чиновниками говорить было не о чем. Тем более, что среди них с семьей пребывал и незабвенный Фортунат Дементьевич Борткевич, немало мне нагадивший, будучи окружным начальником Каинского общего окружного управления. Новый генерал-губернатор, судя по правам и обязанностям, скорее – вице-король новоприобретенных земель, генерал Константин Петрович Кауфман всю зиму одолевал наместника Западной Сибири просьбами о помощи с формированием штата гражданского правления. Ну как отказать такому человеку? Стоило лишь намекнуть понятливым начальникам, что для диких туркменов с узбеками идеально подойдут самые никчемные и непокорные, так списки в считанные дни были составлены и утверждены всеми инстанциями. Пусть теперь с ними Кауфман разбирается. По слухам, он человек жесткий, где-то даже и жестокий. А вокруг далекое от человеколюбия население, по темноте своей не желающее приобщаться к благам европейской культуры. Удобно, знаете ли, когда исчезновение неугодного человека всегда можно списать на каких-нибудь диких киргизов…
У нас вот в Томске тоже кружок образовался. Революционный, едрешкин корень. Молодые лаборанты, семинаристы, офицеры. Почитывали герценский "Колокол". Сам-то Александр Иванович после переезда редакции газеты из Англии в Швейцарию в обличении самодержавия несколько поутих. Ругал конечно, но уже как-то без былого ожесточения. Нашим доморощенным заговорщикам и этого хватало, так что приходилось жандармам за ними присматривать. На счастье до бомб и террора дело пока не доходило, конспиративные встречи были полны яростными спорами о судьбе России, Равенстве и Братстве. А чтоб ничем кроме болтовни этот котел с неприятностями и не выплеснулся, в кружок внедрили сразу несколько агентов.
И вот ведь что интересно! Никак не могли выяснить – как эти страдальцы за народ получают провокационную газетку? И почту проверяли, и извозчиков на предмет попутных посылок опрашивали. Пока однажды, в руки "штирлицам" не попалась упаковочная бумага, в которой "Колокол" появлялся в столице Сибири. И получателем там значился не кто иной, как уважаемый человек, британский подданный и первогильдейский купец Самуил Гувер. Вот так вот!
Не мытьем так катаньем. Так-то дела у британца в Томске шли ни шатко ни валко. Попробовал обзавестись акциями моих железных заводов – не вышло. В уголь сунулся, даже заявку на осенний аукцион концессий подавал – и тоже мимо. Нам нетрудно было в условия строчку добавить с требованием обязательного подданства Российской империи, а на его расстроенную рожу посмотреть было приятно. Гувер принялся было наличными деньгами купчишек ссужать. Должно быть надеялся, что отдавать им будет нечем и он хоть таким образом в местный рынок влезть сумеет. А торговцы деньги взяли, бумаги подписали, руки пожали и исчезли где-то в дебрях Восточной Сибири. Наш полицмейстер потом британцу и справку выписал, что дескать были те "купцы" беглыми кандальниками и мошенниками с поддельными паспортами. И что весьма опрометчиво было передавать крупную сумму людям, не потрудившись хоть как-то их проверить.
А мы еще удивлялись – чего это наш Самуил в столицу никак вернуться не торопится? В делах полное фиаско, а он сидит – будто ждет чего-то. А оно вон оно как! Тут-то мы о диких инородцах и задумались. Или о медведе каком-нибудь, "случайно" зашедшим в стотысячный Томск и задравшем иностранца.
На свое счастье, как только печальные известия из Парижа увлекли наместника в Санкт-Петербург, засобирался и Гувер. Испросил даже дозволения посетить Верный и Ташкент по торговой надобности. Причин ему отказать не было – дозволили. И Кауфману отписали, предупредили о скором появлении практически наверняка английского шпиона. Предложили озаботиться безопасностью подданного королевы Виктории. Мало ли… Дикие звери, темный народец, разбойники…
А я, впрочем как и ожидал, цесаревича в Томске не застал. И по дороге не встретил. Сразу по приезду поспешил в Гороховский особняк, но даже аудиенции у принцессы не удостоился. Единственное что – секретари вынесли мне аккуратно перевязанный бечевкой пухлый пакет с документами и передали повеление великой княгини – заниматься своими делами и дожидаться приглашения. А ныне, мол, его императорское высочество в печали, и никого не принимает.
Обидно стало. Потому как – незаслуженно. Чем этаким я провинился? Чем заслужил такое к себе отношение? Сунули бумаги словно кость дворовой собаке вместо того, чтоб за ушком погладить…
Я уже знал что в пакете. Догадывался. Но от этого мое разочарование и горечь только приумножались. Умом понимал, что в такой, действительно – экстренной ситуации никому другому кроме меня управление огромным краем цесаревичу и доверить-то некому. И все равно – лезли, одолевали паскудные мысли. Припоминались прежние обиды, накручивались клубком одна на другую. И в карете уже казался я себе и вовсе использованным, смятым и выброшенным за ненадобностью. Задвинутым на край света, когда там, в столице сейчас и начнется самое интересное и важное. Для царской семьи, для страны, для меня.
Вернулся в расстроенных чувствах. Наденька что-то мне рассказывала, улыбалась, пока не поняла, что мысли мои далеко и я ее просто не слышу. Обиделась, забавно оттопырила губку, крутанула юбками и бросила мужа страдать в одиночестве. Так и сидел бирюком в кабинете до ночи, и даже в темноте, пока Апанас не принес керосиновую лампу. Не помню как и спать лег.
Жизнь продолжалась. Солнце не перестало согревать землю, и океаны не вышли из берегов. Тем более, что после оглашения последних распоряжений наместника, дел у меня существенно прибавилось. На время его, великого князя отсутствия в Сибири, он назначал меня своим заместителем и делегировал свои права и обязанности. На счастье, хоть командование военным округом не взгромоздил.
Так и вышло, что на украшенной еловыми ветками и имперскими флагами трибуне на перроне еще пахнущего краской "Двухкопеечного" вокзала, на церемонии открытия движения по коротенькой пока еще – всего-то от Томска до Мариинска – железнодорожной ветке Дагмар представляла царскую семью, а я высшую краевую администрацию.
Впрочем, сибирякам эти нюансы были совершенно не интересны. Не все ли равно, кто именно вертит головой там, на помосте, когда по железным рельсам, попыхивая струйками пара, со стороны депо к вокзалу медленно движется здоровенная, черная машина! А за ней три изображающих товарные платформы, на скорую руку собранных тележки.
К своему удивлению, я, встречая воплощенную мечту, наблюдая ликование народа, не испытывал каких-то особенных чувств. Единственно, быть может – легкую досаду от того, что осознавал какая огромная, поистине – гигантская работа еще предстоит, чтоб протянуть эту тонкую стальную нитку от России до берега Великого Тихого океана.
И сразу успокою: английские пароходы все-таки добрались до Самарово. Только не в августе, как мы с Сидоровым рассчитывали, а чуть ли не в конце сентября. То есть, на два месяца позже открытия первого участка Западносибирской железной дороги. Естественно, полностью разгрузить сравнительно огромные морские суда мы не успели, и кораблям пришлось в Иртыше зимовать. Трудно, с приключениями и каторжным трудом. Впрочем, эту, поистине эпохальную эпопею, писанную рукой непосредственно в ней участвовавшего Михаила Константиновича Сидорова, печатали и у нас и за рубежом. И ничего нового я уже не скажу.
Первый же в Томске настоящий паровоз привезли зимой 1865-66 года по Сибирскому тракту в разобранном состоянии. Маленький, танковый, по большому счету – маневровый тягач-толкач тащили на санях больше пятидесяти лошадей. Потом, на Механическом заводе, его три месяца собирали, чтоб к июню можно было порадовать неимоверную для Сибири – наверное, тысяч в пятьдесят – толпу обывателей.
Можно было отложить церемонию и до июля, или даже августа, когда Антон Иванович Штукенберг грозился разрешить движение по мосту через Томь, но известия, что доходили до нашей Тьмутаракани из Санкт-Петербурга заставляли торопиться.
Как я уже говорил, в русском посольстве, в особняке д`Эстре, ранения не особенно сильно досаждали государю. Речь его не теряла связности, и в нем самом было довольно сил, чтоб утешать безутешных сыновей. Ни состоящие в свите врачи, ни парижские эскулапы не находили в повреждениях чего-либо представляющего опасность для жизни Александра, о чем немедленно и доложили со страниц чуть ли не всех мировых изданий.
Император даже принял у себя Вильгельма Первого и Наполеона Третьего, и в ходе продолжительной беседы попенял последнему на то, что тот привечает у себя в стране беглых террористов и разбойников из западных губерний Российской Державы. Кроме того, пользуясь неловкостью, которую испытывал племянник Великого Бонапарта, Александр смог заручиться поддержкой Франции в переговорах по итогам Австро-Прусской войны. Вильгельм же, следуя советам Бисмарка, и без того не возражал наградить Россию новым территориальным приобретением. Вена же, как бы ее ни науськивал Лондон, какое бы участие в судьбе империи не обещал, желала только одного: скорейшего мира. Франца-Иосифа куда больше волновала вспышка сепаратистских настроений в Венгрии, чем будущее крошечной провинции на востоке.
Властелины трех государств договорились о продолжении переговоров – на этот раз в Берлине, и тремя днями спустя, Александр уже ехал в Гавр, где его ждал русский винтовой фрегат "Александр Невский".
Уже в порту государю стало хуже. Раны на ногах продолжали кровоточить, и его стали беспокоить столь резкие боли в животе, что врачам пришлось давать своему царственному пациенту опий.
История повторялась. Как и несколькими годами ранее, когда цесаревич падал в обмороки от болей в спине, весь Петербург об этом шептался на каждом углу, но по стране информация не расползалась. Так и теперь. Александра привезли в столицу его империи в бессознательном состоянии. В Зимний срочно были вызваны Здекауэр, а днем позже и Пирогов. Об их страшном диагнозе мне стало известно из очередного письма Елены Павловны, с как всегда точным и пугающим комментарием: "молись, Герман, о здравии сего великого человека, ибо с его уходом могут наступить печальные времена". Привожу приговор двух знаменитых врачей дословно, потому как даже в общих чертах не возьмусь своими словами объяснить недоступное моему разуму. "Косое ранение стенки живота, вызванное снарядом, приведенным в движение могучими силами, несмотря на внебрюшинный ход пули, привело к тяжелому ушибу обеих кишечников, с частичным некрозом их стенок и очагами перфоративного перитонита".
В редкие часы просветления, когда действие наркотика прекращалось, а боль еще не начинала царя беспокоить, в присутствии большей части семьи, Александр признал свою временную неспособность к управлению Державой, и назначил великого князя Николая регентом Российской империи. Однако, учитывая младые лета старшего сына, наказал ему прислушиваться к советам министров и членов Государственного Совета. И уже на следующий день в мой кабинет принесли телеграфную депешу подписанную Николаем, коей я назначался исправляющим должность наместника Западной Сибири. А также ответственным за благополучное переселение в Санкт-Петербург великой княгини Марии Федоровны с ребенком и двором.
Я тут же засел за написание программы всестороннего развития родного края. Потому что умею понимать намеки, и видеть писанное между строк. Это только кажется, что на пост начальника целым генерал-губернаторством всегда назначают с неким испытательным сроком. На самом деле – это не так. А в моем случае – совсем не так. Обычно испытывается не только и не столько способность некоего чиновника к исправлению возложенных на него обязанностей. Гораздо большее внимание уделяют способности быстро разобраться и принять дела, вникнуть в основные проблемы, и, главное – умению принудить местный аппарат к исполнению прихотей нового руководства. И ничего из этого в отношении меня не имело смысла. Я и так уже долгое время управлял гражданским правлением края, и мог поведать о положении дел в Сибири куда больше любого из моих губернаторов.
Тем не менее, одним из первых циркуляров регента меня назначили лишь временным начальником. Если это не прямой намек на скорый мой переезд в столицу, то я совсем ничего не понимаю в людях. Потому и сел за написание обширного плана по дальнейшим преобразованиям, чтоб оставить этот труд следующему наместнику.
Пришедшее в конце сентября письмо от Николая, в котором он кроме поздравлений нас с Наденькой с рождением сына и тревогами по поводу зимнего путешествия Дагмар с маленьким Александром на запад, еще и настоятельно рекомендовал последовать его, цесаревича, примеру и подыскать себе надежного и трудолюбивого Председателя Главного Управления, с тем чтоб "очистить руки от каждодневной бумажной волокиты и устремить все помыслы только к Славе России". На языке городских обывателей это значило: "ищи преемника"!
Как вы должно быть уже поняли, наш с Надей сын родился в сентябре 1866 года. Шестого числа, если быть точным. Здоровый крепкий мальчик. Ни рост, ни вес акушеры сообщить не смогли, и очень удивились моему требованию предоставить такую информацию. Потом удивился и весь город. Когда при крещении я настоял, чтоб ребенка записали Германом. Германом Германовичем Лерхе, едрешкин корень. А не каким-нибудь Николаем или Александром, как того все ожидали. Откуда им знать, что давая такое имя новорожденному, я надеялся… ну не то что бы долг отдать владельцу своего нового тела. В конце концов, это не я, а Господь Всемогущий выбрал для меня новую оболочку! Но почтить память того, настоящего Германа… Герочки, хорошего, в общем-то, человека, я посчитал себя обязанным. Надя не возражала. Она после родов вообще стала какой-то… мягкой, податливой, что ли.
Я старался каждый вечер проводить несколько часов в ее комнатах. Просто сидеть, разглядывая спящего хрупкого человечка, которого, не то что на руки взять, дышать-то в его сторону было страшно. Или тихонько разговаривать с супругой о всяких мелочах. Совершенно забросил ставшие вдруг мелкими дела, отменил намеченные поездки. И много думал о будущем. Не о том, которое оставил в прошлой жизни. О другом. Где были я, маленький Герман и Надя.
В ноябре отправил пухлый пакет с "Программой регионального развития" и запросом о намерениях цесаревича относительно практически достроенного здания резиденции наместника. Каково же было мое… всех в крае жителей, удивление, когда из столицы пришел манифест, подписанный Николаем и председателем Госсовета, великим князем Константином, об учреждении в Томске Императорского Сибирского университета, и о передачи земельного участка и здания дворца наместника новому высшему учебному заведению.
Томск ликовал неделю. В столицу Сибири, после публикации манифеста в газетах, съезжались люди со всех соседних городов. Магистрат устроил настоящее празднование, с военным парадом, оркестрами на площадях и салютом.
И снова меня эта суета почти не затронула. Кроме столь резонансного документа, в прибывшем с фельдъегерем пакете были еще и бумаги, утверждающие все, представляете! все мои предложения. И концепция развития края, все мои предполагаемые назначения должностных лиц. А кроме того, в отдельном конверте, довольно лаконичное личное письмо Никсы, в котором он спрашивает… Господи! Регент империи спрашивал меня, готов ли я покинуть любезный моему сердцу Томск, и отправиться служить в Санкт-Петербург!
Еще, Николай давал слово, что отпустит меня обратно в Сибирь, или вообще с государевой службы по первому же моему требованию. Фантастика. Помню, я подумал тогда, что этот молодой человек имеет все задатки, чтоб сталь поистине Великим Государем. Хотя бы уже потому, что на такое вот послание невозможно ответить отказом.
Но и на этом регент не остановился. Писал, что был бы счастлив, если бы моя супруга, Надежда Ивановна, нашла в себе силы сопровождать Минни в трудном путешествии в Россию. Что понимает, как это должно быть тяжело – решиться за такой шаг, всего спустя несколько месяцев после рождения ребенка, и как сильно мы будем волноваться о том, чтоб зимний тракт не повлиял на здоровье маленького Германа. Но, забивал последний гвоздь, он не сомневается, что под моим попечением все закончится благополучно. Тем более, что никаких определенных сроков, к которым следует прибыть в Петербург никто и не смеет устанавливать.
В середине декабря, сразу же после скромного празднования моего дня рождения, оставив край в руках Родзянко, Фризеля и Деспота-Зеновича, мы отправились на запад.
Особенно не торопились, пережидая ненастье на станциях. До границы уральского генерал-губернаторства нас провожали полсотни казаков, что тоже не добавляло каравану скорости. Но к Рождеству уже были в Екатеринбурге, где, как говорится – "с корабля" попали сразу на бал. Правда, я развлечениями не злоупотреблял. Во-первых, было совершенно неинтересно. Торжества были в честь цесаревны, и меня мало касались. Во-вторых, просто устал. Дорога, особенно такая – она, знаете ли, выматывает.
Радовало хотя бы то, что Дагмар… гм… сменила гнев на милость. Сначала великая княгиня стала зазывать в свою огромную карету Наденьку с маленьким Герочкой, чему и моя супруга была рада. Дормез Минни немедленно наполнялся каким-то маловразумительным сюсюканьем и чириканьем вокруг детей. После, уже после Колывани, во время остановок на станциях заметил, что принцесса все чаще стала со мной заговаривать. Причем, вполне благожелательно.
Это, как оказалось – временное наваждение, впрочем, с великой княгини спало в один миг, как по волшебству, стоило возницам остановить лошадей на привокзальной площади Нижнего Новгорода. Экипаж Дагмар немедленно оцепили в два кольца местные полицейские и сопровождающие кортеж гвардейские офицеры. А мы, придворные и я с Надей, оказались за. Вне круга, едрешкин корень.
Супруга регента империи с сыном уже через час отправилась на заранее приготовленном поезде в сторону Москвы, а нам пришлось еще сутки ждать, пока найдется достаточное количество мест. Это я к тому, чтоб вы потом не спрашивали: как вышло, что Мария Федоровна оказалась в Санкт-Петербурге на две недели раньше своих же фрейлин.
Никогда бы, честно говоря, не подумал, что Минни была способна бросить нас на произвол судьбы, и метеором умчаться в столицу. Ладно у меня нашлись потребные для покупки проездных жетонов средства на всю толпу. А если бы их, этих денег не было бы? Как бы мы стали добираться? Что, в конце концов, стали бы кушать и где ночевать?
Я конечно могу понять, что положение обязывает. Что от датчанки не зависел Божий Промысел, и это не ей, а раненому царю, пришло в голову сразу после крещения отречься от престола в пользу Николая. Понимаю, что верная супруга в таких случаях просто обязана быть рядом с мужем. Но ведь могла бы хотя бы как-то позаботиться о своих людях…
Неделю потеряли в Москве. Пока жандармы Первопрестольной отправили запрос в Санкт-Петербург. Пока пришел ответ. Пока удалось купить билеты на поезд Николаевской железной дороги. Высший свет устремился в Северную Столицу и билеты стали в дефиците. Вельможи торопились припасть к ногам нового государя, а мы просто случайно оказались в самом центре этого человеческого прилива.
Но все кончается. Кончилась и эта долгая, выматывающая и нервная дорога. В двадцатых числах января мы, прежде, от самого Нижнего, старавшиеся держаться вместе, распрощались у дверей Московского вокзала и растворились в муравейнике полумиллионного города.
Следующим днем я посетил Его Императорского Величества канцелярию, где доложил каким-то заполошенным писарям о своем прибытии, и вернулся ожидать вызова на аудиенцию в родительский дом. Потекли дни пустого времяпровождения. Я, привыкший к состоянию перманентного аврала, просто изнывал от скуки. Посещения родственников и ответные визиты друзей развлекали мало. Душа требовала совсем другой деятельности.
Съездил навестить опекаемых мною студентов. Заглянул к профессору Зинину и в секретариат Вольного Экономического Общества. Отобедал в ресторане дяди Карла с другим дядей Карлом – тем, что правая рука принца Ольденбургского. Пришлось потом нанести визит вежливости и самому принцу. Еще в день приезда отправил слугу в Михайловский дворец, осведомиться у Елены Павловны, когда ей будет угодно меня принять. Человек вернулся с известием, что великая княгиня ныне в Царском Селе, ухаживает за слегшей с обострением легочной болезни от печальных новостей из Парижа царицей.
В общем, промаявшись дурью с недельку, изучив газеты и насмотревшись на ненастные улицы столицы, я собрался и отправился в Царское Село – навестить раненого Александра. Естественно, с надеждой встретить в переходах не такого уж и большого дворца великую княгиню Елену Павловну. Санкт-Петербург бурлил. Регент взялся за неблагодарный труд и затеял перестановки в правительстве. Каких-то министров сняли, кого-то ставили. Лидеры основных придворных партий делали какие-то заявления. Я же, будучи несколько лет оторванным от этого праздника тщеславия, мало что понимал в происходящем. А кто смог бы открыть мне глаза лучше, чем "придворный ученый"?
Попасть во дворец оказалось на удивление просто. Переходы были пустынны, слугам было не до меня, а охрану я вообще не увидел. Единственной преградой в покои Александра, которой впрочем хватило, чтоб отправить меня восвояси, оказался дежурный лейб-медик. А у дверей Марии Александровны на страже находилась целая стая неприветливых фрейлин. Так и уехал бы я несолоно хлебавши, если бы уже на выходе не встретил великого князя Константина.
— А, Воробей! — гаркнул он, эхом прокатив данное мне при дворе прозвище по закоулкам огромного строения, разогнав этим больничную тишину дворца. — Ты в столице?! Отлично! Просто превосходно! Жди! Ты нужен.
И умчался. Вот гад? Где ждать? И чего? Я еще наверное с час ошивался у подножия парадной лестницы, а потом плюнул и уехал домой. Понадоблюсь, они знают где меня искать. И еще одно тогда для себя решил: подожду еще неделю, и если обо мне не вспомнят, пишу прошение об отставке и возвращаюсь в Томск. Свой дом-теремок я продавать не стал. Наказал только Гинтару, что в нем могут жить сибирские начальники совершенно бесплатно. Так что нам с Надей и Герочкой было куда возвращаться. Да и чем заняться в родных краях нашлось бы.
А вечером принесли записку от князя Мещерского. Я и раньше слышал, что у Вово отвратительный почерк, но не имел возможности убедиться в этом лично. Свидетельствую: как курица лапой и с ошибками. Впрочем, тогда меня это только позабавило. Гораздо более важным я посчитал сам факт появления послания. Насколько я знал, Владимир Петрович не отличался особенным тактом и не отличался безукоризненным соблюдением этикета. От него можно было ожидать явления глубокой ночью и требования подать вина – близость к регенту защищала высокородного засранца от гнева столичных вельмож – но никак не неожиданно вежливого письма с просьбой указать, в какое время назавтра мне будет удобно его принять. Отправил посыльного. Пригласил к обеду. Куда же деваться-то?
Мещерский явился даже почти вовремя. Наряженный во что-то невообразимое а ля-рюс, как всегда расхристанный и неопрятный. Но вел себя вполне прилично, чего впрочем оказалось для Густава Васильевича явно не достаточно. Изобразив мимолетную брезгливую гримасу, старый генерал сослался на плохое самочувствие и удалился в свои комнаты. Сомневаюсь, что Вово это хоть как-то затронуло. Все внимание нежданного гостя было обращено на меня. Зная о… гм… нетрадиционных пристрастиях этого молодого мужчины, я даже стал опасаться… эм-м… домогательств.
Однако речь князь завел о таможенных тарифах. Сказать, что я был удивлен – это ничего не сказать.
— Эти их новые тарифы, что ныне докладывал в Госсовете Рейтерн, — помогая себя энергичными жестами, и не обращая внимания на мои выпученные от удивления глаза, вещал Вово. — Не более чем произведение фантазии Эзопа! Или нет! Не так! Это будет блистательное торжество наших господ фритрейдеров с князем Константином во главе! В разорение русским промышленникам, но зато в облегчение и выгоду иностранных, а особенности английской, коммерции и мануфактуры. Они из угождения Opinion Nationale Journal des Debats готовы разорить все наши фабрики, лишь бы только в Лондоне знали, что, дескать, они люди времени. Проповедники свободы торговли!
— Все не так просто, — сказал я, когда до меня наконец дошло, что молодой повеса явился ко мне на обед чтоб поведать о необходимости протекционизма. Только я все еще отказывался понять – почему именно ко мне? — Есть же товары высоких переделов! Некоторые станки и стали…
— Да, Герман, — покладисто согласился человек, последний из всех жителей страны, кого я мог бы причислить к друзьям. — Все не так просто… Все гораздо сложнее, чем представлялось нам с Никсой еще недавно. Ах, как я скучаю по тем дням! Как скучаю…
И тут же, с заметным усилием, вернулся к столь волнующей его теме:
— Но в остальном, вы должны со мной согласиться! В остальном, касательно тех товаров, коими уже теперь мы вынуждены конкурировать с иностранными? Разве тут мы не должны, не обязаны попечительствовать русским промышленникам?
— Охотно с вами соглашусь, князь, — без уверенности в голосе, признал я. — Только, чтó я могу…
— Ах да, — облик Вово переменился в один миг. Теперь передо мной сидел прежний, вальяжный и нагловатый любимчик наследника престола. — Газеты с этим выдут только завтра. Однако мне они не могли отказать…
С этими словами Мещерский извлек из внутреннего кармана первый, видимо – пробный оттиск "Санкт-Петербургских Ведомостей", развернул серую дешевую бумагу и торжественно положил мне поверх тарелки. Да еще и любезно ткнул пальцем в обведенную карандашом колонку, так что лист немедленно пропитался соусом.
В обширной статье описывались изменения административного устройства органов управления империей. В ней говорилось, что теперь по примеру просвещенных европейских держав, вводится должность первого министра, заменяющего прежнего председателя Комитета министров, но имеющего куда большие права и обязанности. По сути, премьер из синекуры для отслуживших свое, престарелых и ни на что не годных вельмож, превращался в главного управленца страны.
А еще в газете сообщалось, что рескриптом регента, великого князя Николая, на пост первого министра назначается великий князь Александр Александрович. Я был сражен наповал! Бульдожка! Милый в своей неуклюжести, но честный и прямой, как меч, Саша – начальник всего, и гражданского и военного управления страны!
Но еще большей неожиданностью для меня был последний абзац заметки. Тот, где сообщалось, что у первого министра будет три заместителя – товарища, как их сейчас принято называть. По делам флота – морской министр адмирал Николай Карлович Краббе. По военным делам – военный министр, генерал-адъютант свиты Его Императорского Величества Дмитрий Алексеевич Милютин. И по делам общего гражданского управления и финансам – тайный советник Герман Густавович Лерхе!
Расщепленное надвое сознание в медицине называют шизофренией. А если – натрое? Это как будет? Я это к тому интересуюсь, что именно… гм… трояко, я новости и воспринял. В один единый миг в голове моей с грохотом атакующей рыцарской конницы столкнулось три мысли.
Та часть меня, скорее всего – приобретенная, оставшаяся, так сказать, в наследство от Герочки, ликовала. "Наконец-то! — вопило сердце, эхом и багровыми пятнами отдаваясь в глазах. — Наконец-то меня заметили, оценили и назначили на пост, соответствующий талантам и заслугам! Ух, теперь-то я им всем покажу!"
Душа же, в это же самое время погружалась в пучину ужаса и отчаяния. Одной тени, намека на возможное повторение "командировки" в то Ничто, где она пребывала неисчислимые века, достаточно было, чтоб моя внутренняя сущность зашлась в каком-то инфернальном визге. И я ее, мою многострадальную душу, отлично понимал. Одно дело начальствовать в полупустынной Сибири, где даже фатальные ошибки выглядели невинными шалостями, совсем другое – руководить огромной державой из столичного кабинета. Заведовать судьбами миллионов. Быть на самом острие атакующей Настоящее Истории.
И ведь не скрыться, не спрятаться, не свалить неудачи или ошибки на неопытность молодого Саши-Бульдожки. Никто не поверит. Как наверняка во всей столице не найдется ни единого человека, принявшего всерьез назначение второго сына Александра Второго председателем комитета министров. Фиговый лист – да. Номинальное лицо для свиты императора. Понятно, что вся работа – я имею в виду действительно работу, а не присутствие на торжественных церемониях – ляжет на мои плечи. И стоит мне оступиться, смалодушничать, или просто не обратить внимание на вопиющую подлость – все! Пути назад не будет.
Да и сам масштаб будущего труда просто подавлял. Зима 1865-66 года выдалась морозной и малоснежной не только в Сибири. Осенью, когда дело дошло до сбора урожая, выяснилось, что зерна мало. Так мало, что уже к Рождеству большинство губернаторов России рапортовали о начавшемся в деревнях голоде. В дороге я вместе с репортерами газет негодовал на бездеятельность властей и радовался отвагой тех начальников, кто не побоялся открыть военные магазины, чтоб накормить хотя бы детей. А теперь что? Теперь все это бедствие на мне?
Чудовищный дефицит бюджета – на мне? Никакая промышленность и засилье европейских, в первую очередь английских товаров на внутреннем рынке! Забитое, неграмотное и от этого не ведающее о своих правах крестьянство. Зажравшееся, раздираемое противоречиями и политическими партиями дворянство. Пустынные просторы Сибири и жаркие пески Туркестана. Вечно всем недовольная Польша и уснувшая, убаюканная сказками о прошлом величии Финляндия. Армия мздоимцев и казнокрадов, и слабая, отвратительно вооруженная армия. Флот… едрешкин корень… Все это на мне? Это от меня будут теперь ждать повторения сибирского чуда?!
Да! От меня! Но не я ли всерьез обдумывал свое дальнейшее вмешательство в Историю? Не я ли мечтал так преобразовать страну, чтоб не было стыдно перед потомками? Не я ли тщательно подыскивал себе местечко в столичных присутствиях, в надежде, что цесаревич возьмет меня с собой? Кто, если не ты, готов был перестать быть Поводырем своего края, чтоб стать выразителем его воли в коридорах дворцов? Так ты получил чего хотел!
Разум, последний бастион, все еще на что-то надеялся. Хотя бы на то, что это назначение… эта газетка… могла быть очередной злой, изощренно коварной, шуткой Вово. Что ему стоило уговорить покладистого наборщика в какой-нибудь редакции набросать в ящик нужных литеров?! Рубль? Три? Воображение легко рисовало картину, с каким наслаждением Мещерский потом будет рассказывать об одураченном Воробье-Лерхе…
Но я уже знал. Именно, что знал… Смотрел на заинтересованно разглядывающего мое лицо князя, и знал, что – нет. Это правда. И он действительно пришел ко мне набиваться в соратники. Где-то ведь должно отложиться хотя бы легкая симпатия к человеку принесшему добрую весть?! И что князю, каким бы неоднозначным… гм… да… неоднозначным был его характер, и правда важно привлечь меня на свою сторону в споре между либералами и протекционистами.
— Вам нехорошо? — с легким флером сарказма поинтересовался князь. — От чего же?
— Мне… — с усилием разлепил я непослушные, сведенные судорогой губы. Потом, секундой спустя, даже заставил себя чуточку улыбнуться. — Мне… Нет-нет… Я подумал… Воробей на таком высоком посту! Это должно быть интересно, князь. Не так ли?

 

История Поводыря на этом заканчивается.
Новосибирск, 2014

 

Назад: Глава 12 Волчья кровь
На главную: Предисловие