Глава 12
Волчья кровь
Так уж вышло, что даже мой первый в обеих жизнях медовый месяц, был наполнен делами. Ерофеев зазвал в Каинск, на волчью охоту. Серые "санитары" совсем распоясались, и проблему нужно было решать радикально. Со мной в "очистительный поход" отправилась пара дюжин скучавших в заснеженном Томске гвардейцев, обязательный казачий конвой и привлеченные назначенной за каждый волчий хвост наградой профессиональные лесовики-охотники, числом с десяток.
Звал прокатиться на запад и цесаревича. Да он отказался. Отговорился, немного смущенно улыбаясь, что не в силах оставить без внимания Минни, а она, в нынешнем своем положении, к дальним путешествиям не приспособлена. Вот так. Тайное окончательно стало явным.
А еще, если только в Николае не умирает актер мирового класса, я понял, что он ничего не знает о… скажем так – небольшом приключении своей супруги. У меня от приступа стыдливости аж уши покраснели. Я уже и не рад был, что явился со своим предложением.
Переживал, впрочем, недолго. Много раз замечал – самого себя убедить в чем-то проще всего. Так и тут. Решил, что мне, по большому счету, стыдиться-то и нечего. Это же не я – коварный змей-искуситель – пробрался в постель датской принцессы. Все было совсем не так! И мы с великим князем даже в чем-то друзья по несчастью. Меня использовали как быка-производителя, а им воспользуются, чтоб дать еще не рожденному человечку имя. Имя, статус, титул, и, в конечном итоге – корону Российской империи.
Тогда поклялся себе – никогда-никогда, ни словом, ни делом не дать кому-либо понять, будто бы имею обоснованные подозрения в непричастности Николая к отцовству будущего наследника престола. И впредь даже мыль об этом стану гнать от себя!
Это я все к тому, что вовремя мы покинули город. Смена обстановки, новые люди, дела и заботы. Молодая жена и старые знакомцы. Через несколько дней я уже совершенно успокоился, и даже крепился в том, что принял по-настоящему верное решение.
К тому же, в попутчики набился новый Томский губернатор Родзянко. Так-то он вроде как стеснялся выказывать мне откровенную симпатию. Считал, видно, что это может быть воспринято обществом, как подхалимаж. Чего непримиримый борец с коррупцией и мздоимством чурался аки черт ладана.
Николай Васильевич и прежде казался мне человеком простым и открытым. Лишенным гонористости выскочивших из грязи в князи мелкопоместных дворянчиков. Не чурался купечества, мог и с простым людом ласково поговорить. Оратором был, быть может, и не великим – лавры Цицерона ему и не снились. Зато говорил всегда довольно просто и понятно, без пышных латинских цитат. И то ли сам втянулся уже в прививаемый мною стиль администрирования, то ли вызнал как-то мои предпочтения, но на станциях и кратких остановках на тракте, говорил исключительно по делу.
После Проскоковской же деревеньки, где наш растянувшийся на полверсты караван перехватил изрядно разбогатевший, принарядившийся в аглицкое сукно и драгоценные меха Кухтерин, я и вовсе Родзянко в свой дормез пригласил пересесть. Очень уж Томскому начальнику любопытно было – отчего я именно такие условия для получения кредита в Промышленном банке бывшему извозному мужичку предъявил. Пришлось объяснять. Слово за слово, верста за верстой, и выболтал я попутчикам чуть ли не весь свой план глобального обустройства родного края.
Евграфка думал широко. А "случайно" повстречав нас в Проскоково, пытался увлечь громадьем планов и меня. Язык у отставного извозчика всегда был подвешен хорошо, а подлизываться умел и вовсе профессионально. Так что совсем отказать у меня бы при всем желании не получилось бы. Смешной он. Нравится он мне. Сразу понравился. Импонирует чем-то этакий вот тип русских мужичков – смекалистых, активных, неспокойных.
И рассудил Евграфка все абсолютно верно. Железный путь от моря до океана – это конечно замечательно. Железные машины, которые Барановский на Томском механическом заводе затевает строить – хоть и чудно – навроде емелиной печи, но тоже не везде пройдут. Когда еще Петечка Фрезе скрестит ежа и ужа… карету с двигателем Отто и моим карбюратором – один Господь ведает. А уголь от приисков к складам уже сейчас возить нужно. И руду к прожорливым домнам. И переселенцев из Екатеринбурга в Тюмень. И Барнаульским трактом от Томска до Бийска зимой в десятки раз больше грузов перевозят, чем летом по рекам. Никуда пока без старой надежной гужевой тяги не деться. Одна беда. Лошадки у нас в Сибири большей частью киргизские. Маленькие, неприхотливые и выносливые, но не способные тянуть больше двадцати пудов в санях или телеге. Для серьезных дел требовалась другая порода, которую еще только предстояло вывести, и чем Кухтерин с подрастающими сыновьями не прочь был заняться.
Естественно он понимал, что дело это долгое и не обязательно гарантирующее успех. Европейские битюги, которых Евграфка намеревался взять за основу – скотина дорогущая, капризная и к нашему климату непривычная. Пока еще природа возьмет свое, и эти першероны обрастут мехом и привыкнут к туземной пище. А проценты по кредиту, коли я замолвлю словечко в правлении, нужно будет ежемесячно выплачивать. Потому он не только за деньгами ко мне по старой дружбе обратился. Хотел еще табунок у киргизов прикупить, и подряд получить на перевозку переселенцев. Эксклюзивный, едрешкин корень, договор. Привилегию, так сказать. Взамен божился, что у его ни один человек дорóгой не помрет и не потеряется. Никого в пути не ограбят, не обманут и в рекруты не забреют.
— Тобой, благодетель мой, стращать буду, — и не скрывал хитрый мужик. — И татей трактовых и чернильное племя. Оне, батюшка-генерал, одним именем твоим с лица белеют. Так и моих коневодов тронуть не посмеют.
— А если все-таки? — исключительно из любопытства, поинтересовалась отогревающая руки в тонких перчатках о теплые бока станционного самовара, поинтересовалась Наденька. — Что если все-таки решатся? А вы, милейший, слово дали?
— Так это, — засуетился, сунулся куда-то в глубину одежных слоев, Кухтерин. — Я ить, матушка, у Ваньки Карышева Христом-Богом пистоль вымолил. Один в один, как у их сиятельства батюшки-благодетеля. А народишку ужо и нахвастал, будто оружье энто мне лично их превосходительство выдал, дабы я, значиться, вахлаков подорожных и иных каких татей, горяченьким встречал…
Посмеялись над находчивостью мужичка. Я боялся, что даже будь этот пистоль и правда лично мной даренным, вряд ли он остановит действительно лихих людей. А вот неминуемая расплата за содеянное – очень может быть. Миша Карбышев однажды уже пересказывал бродящие обо мне в народе легенды. Отчего-то простой люд был уверен, что все мои враги, долго и счастливо не живут. И что револьвер мой – волшебный. Вроде меча-кладенца. И заряды в нем будто бы никогда не кончаются, и попадают из него всегда точно в цель. Меня тогда еще позабавило – повинуясь народной воле, я вдруг стал мифологическим персонажем!
Ну конечно я обещал Кухтерину помочь. И с кредитом и с генеральным подрядом от переселенческого комитета. Но с одним условием! Потребовал, чтоб все извозные мужички, что станут россейских в Тюмень возить, были грамотными. И чтоб у каждого была отпечатанная в Томской губернской типографии брошюрка – памятка переселенцам, с указанием их прав и обязанностей, список должностных лиц, к кому крестьяне могут обратиться с вопросами, а также адрес Фонда, принимающего жалобы на недобросовестных чиновников. Я не сомневался, что подавляющее большинство отправившихся искать счастья за Урал людей, будет неграмотными. И предполагал, что за долгую дорогу извозчики успеют раз по несколько прочесть тоненькую книжицу вслух.
Понятно, что вооруженным сведениями о своих правах, переселенцам будет гораздо проще выбрать свое место на наших просторах. И, как я надеялся, и в чем убеждал всю дорогу Николая Васильевича, будет неким щитом, преградой для нечистоплотных дельцов. Появились у нас уже и такие людишки – пытающиеся "поймать рыбку в мутной воде". Безграмотных крестьян, считающих что достаточно достичь сказочно богатой Сибири, чтоб сразу все стало хорошо, мигом записывали в "арендаторы" на совершенно кабальных условиях. Или вербовали на золотые прииски или каменоломни. Рабочих рук везде не хватало.
В общем, к середине января Кухтерин намерен был предъявить мне чуть ли не пять дюжин будущих извозчиков, полностью удовлетворяющих моему требованию. На том и расстались.
В Колывани нас ждал… ну не то чтоб скандал, но шума было много. Летом, с подачи Кирюхи Кривцова, на берегу Оби местные купцы сообща принялись строить причалы. Рассчитывали, что заштатный городок станет крупным перевалочным пунктом, местом перегрузки алтайского зерна с барж в вагоны железной дороги. Да и тяжелые слитки чугуна, которые уже в будущем году должны будут начать вывозить из-под Кузнецка, мимо не пройдут. Мысль была несомненно здравая, но зря Гилевский дружбан со мной прежде не посоветовался. Иначе не теперь вот, а сразу знал бы, что фон Мекк решил провести чугунку, минуя Колывань. Лучшим вариантом инженер счел построить гигантский, прежде в России невиданный, полутораверстный железный мост гораздо севернее нынешней переправы. В районе села Красный Яр. И там уже, по водоразделу, напрямую к Убинским озерам. Это давало выигрыш чуть ли не в тридцать верст пути, и, что особенно ценно, включало в деловой оборот гигантскую площадь сейчас почти не использующейся земли. О том, что дорога пройдет по местности богатой лесом, которого так остро не хватает в Барабинских степных районах, можно даже и не говорить.
Была еще одна причина тому, что я согласился с доводами Штукендерга и фон Мекка, но о которой я пока никому не говорил. Альтернативный маршрут существенно приближал нас к нефтяным месторождениям севера Новосибирской области из прежней моей жизни. Пусть качеством она была не ахти, зато залегала совсем неглубоко, и ее вполне реально было добыть при уже существующем уровне технологии.
Но что все эти резоны для людей, загоревшихся идеями единственного пока в Колывани первогильдейского купца? Они, можно сказать, от сердца последние рубли оторвали, все нажитое непосильным трудом на зерновых спекуляциях в эти причалы вложили. Амбары – склады временного хранения, и даже из Москвы какую-то механику на паровой тяге для быстрой разгрузки кораблей выписали. И что? Все зря? Кто теперь сюда грузы повезет, ежели до чугунки чуть ли не сто верст?
Приятно удивила реакция губернатора. Понятное дело, никто с бранными словами на меня, тайного советника и Председателя Главного Управления огромного наместничества бросаться не посмел. Но и сам факт того, что какие-то лавочники – а большинство из кривцовской "Компании Колыванского речного порта", как раз и были мелкими торговцами – высказывают претензии столь высокому начальству, мог вызвать куда более жесткую рефлексию. Тем не менее, Родзянко совершенно спокойно расстелил карту поверх вазочек с сушками, и молча провел линию от будущей дороги, через приобский городок, и дальше на юг, до Барнаула.
— Не велики капиталы потребны, дабы сюда отдельную ветку протянуть, — выдал он ошалевшим от вдруг открывшихся перспектив купцам. — А потом и далее. На юг. На Алтай. В Китай…
— Ха! — выдохнул я. — Ну это уж…
— Но ведь будет же, Герман Густавович? Пусть не мы, так наши дети, или внуки, но ведь выстроим же путь великий?! И к Океану, и в страны Китайские! И сойдутся все пути здесь, в самой середине Державы. Не так ли?
— Ваши бы слова, ваше превосходительство, да Господу в уши, — крякнул расслабившийся Кривцов. — Покаместь, нам бы веточку малую…
Пообещал. Тем более что ответвление от основной магистрали изначально нами планировалось. Доставка стройматериалов по реке гораздо дешевле.
Думал на этом, так сказать – дорожная тема окажется исчерпанной. Но не тут-то было. На следующий же день явился местный почтмейстер, губернский секретарь, Федор Германович Флейшер. Умолял нас с губернатором принять участие в совещании по поводу содержания почтового тракта. Понятное дело – забота о всем бесконечном Сибирском тракте ему не по чину была, а вот состояние южной его части – Барнаульского – внушала серьезные опасения.
Товарооборот с южными округами губернии за последние три года вырос в четыре раза. Какая-то часть алтайского зерна, гилевских тканей и продуктов лавинообразно развивающегося пчеловодства вывозили летом по Оби. Что-то шло прямиком в Китай. Но большая часть товаров купцы традиционно приберегали к зимней Ирбитской ярмарке. В зимнее же время формировались караваны, весной отправляющиеся в Чуйскую степь. И вся эта масса грузов стала для почтового тракта настоящим бедствием.
Особенно, если учесть печальное обстоятельство, что никто, начиная с момента издания Манифеста, за дорожным покрытием особо и не присматривал. Приписанным прежде к тракту крестьянам больше никто не мог приказать делать это, а бесплатно естественно ничего и не делалось. Время от времени, губернское почтовое ведомство выделяло кое-какие деньги на ремонт мостов и засыпку совсем уж неприличных колдобин. Проблему это, конечно же, не решало. И если бы не резко выросший грузооборот, и недовольство купцов, не понимающих – за что с них берут прогонные деньги, никого бы это и не тревожило.
Торговые люди писали жалобы, почтмейстеры докладывали по инстанции. Бумаги аккуратно подшивали в папки-скоросшиватели и немедленно отправляли в архив. Все всё понимали, но сделать ничего было нельзя. Прогонные сборы немедленно отправлялись в вечно пустую казну, и назад уже не возвращались. Сибирь во все времена и эпохи финансировалась по остаточному принципу.
Я ничем не мог помочь этим людям. Тракты, построенные еще чуть ли не при Екатерине Великой, за век непрерывной эксплуатации пришли в состояние, когда дешевле было выстроить новые, чем починить старые. Однако ни на то, ни на другое у государства не было средств. Даже смешной, по сравнению с чугункой, суммы в полторы тысячи ассигнациями за версту. Особенно, если вспомнить – сколько у нас этих "смешных" верст. Тысячи!
— Вы, почтенные, дадите людишек на работы?! — наконец, вспылил опечаленный своей беспомощностью не меньше меня, Родзянко. — Не за деньги, а для общества? Щебень беретесь привезти? Песок? Бревна? Вы, канальи, вовсе стыд потеряли?! Нешто Флейшер ваши прогонные в кубышку себе прячет? Или выезды на них покупает? У почтмейстера тутошнего вон – на локтях прорехи, а вы…
Неласково нас в Колывани встретили. И все эта дорожная тема, проклятая!!! Вечная наша беда. И вечная тема для беседы во время долгого пути. Ведь всем, абсолютно всем понятно – с этим что-то нужно делать! Так не может продолжаться! Иногда, кое-где, кто-то даже кидается ремонтировать, или новые строить… Хотя… У каждого лабиринта всегда есть два выхода. Быть может изменить условия задачи окажется эффективнее? Вот и у нас. Почему бы не заняться развитием альтернативных видов транспорта? По Оби от Томска до Бийска за навигацию пока проходит от силы три-четыре парохода. А что если их станет десять? А двадцать? Насколько уменьшится нагрузка на многострадальный тракт?
Ярмарка зимой? Летом почти никто ничего не возит? А почему бы не организовать летний торг? Почему не изобрести способы привлечения туда торговцев? Понятно, что по снегу, на полозьях можно перевезти куда как больше груза, но ведь и колесные телеги кое на что годны.
Секрет успеха Ирбитского торга в его географическом положении. Это практически ворота Сибири. Граница между Европой и Азией. Источник так называемых, колониальных товаров для Сибири. В первую очередь – бумажных тканей и всевозможных механизмов. А еще Ирбит – это уральское железо! Какими бы примитивными – большей частью – изготовленными из дерева – ни были современные инструменты и сельхозинвентарь, но тот же топор в каждой семье необходим.
И, что самое неприятное, мы с Родзянко единогласно пришли к выводу, что производство всего на свете в Сибири организовать невозможно. С металлами еще худо-бедно, как-то можно решить. Производительность моих заводов никуда не денется и после окончания строительства железной дороги. Куда-то же нужно будет девать тысячи тонн железа. А вот с тканями ничего путного еще долго не решится. Хлопок – основное сырье для так любимых в народе ситцев – в Туркестане есть, но и качество его много хуже чем у привозимого из-за океана, из Америки, и количество пока смехотворное. Да и стоимость рабочих рук у нас, по сравнению с центральной Россией, запредельное. Слишком мало людей, слишком много мест, куда руки приложить просто остро необходимо.
Выводы получились неутешительные. Больше того! Николаю Васильевичу удалось посеять семена сомнений относительно так тщательно мною лелеемой идеи прямо-таки волшебной эффективности будущей чугунки. И ведь – не поспоришь! Прав он, тысячу раз прав. Конечно, просто отлично и весьма полезно связать основные населенные пункты Западной Сибири всепогодной и быстрой транспортной магистралью. Но без связи с основной, всероссийской сетью дорог, практичность нашего железнодорожного островка будет снижена едва ли не наполовину! Горнозаводская ветка, изыскания маршрута которой только-только начались, немного улучшат дело. Но тоже не кардинально. Больше того! Дешевые уральские металлы, хлынувшие на рынок Сибири по Транссибу, могут лишить прибыльности мои железоделательные производства. И никакой Китай не спасет. Пусть их там уже чуть ли не половина миллиарда, но сотни тысяч тонн железа в год им просто пока не нужно.
Оставалась небольшая надежда на то, что Томский механический завод со временем станет главным потребителем Троицких домн. Тысячам верст дорог потребуется десятки тысяч вагонов, паровозов, водокачек и всевозможных семафоров с насосами. Плюс активное строительство пароходного флота и металлических, годных для многолетнего использования, барж Обь-Иртышского бассейна…
— Да полноте вам так убиваться-то, ваша светлость, — всплеснул руками Родзянко, разглядев мое вытянувшееся от расстройства лицо в полумраке салона кареты. — Как станет потребно, неужто вы не убедите столичных вельмож, в необходимости продолжить чугунную дорогу на юг и на восток? Знакомцы мои, в Петербургских присутствиях подвизавшиеся, доносят, будто нынче помыслы многих вельмож к востоку обращены. К самому дальнему. К берегам Океана! Не зазря же Владивосток строить принялись?! Такого важного господина, как наш Иван Григорьевич, в такие дали не просто так отправили! А уж мы тут, подикось, не оплошаем…
Он имел в виду однорукого генерал-майора Сколкова, который как только санный путь на Восток был открыт, с продолжением генеральной инспекции отправился в сторону Иркутска. И согласно Высочайшему повелению, содержание которого Сколков и не думал скрывать, конечной точкой маршрута действительно должен был стать новый город на берегу Тихого океана – Владивосток.
Но я в словах Томского губернатора услышал и другой, так сказать, скрытый, смысл. Николай Васильевич был со всей определенностью уверен в том, что летом, через несколько месяцев после родов, когда Минни с ребенком и мужем соберется в столицу, я отправлюсь с ними. Хотя бы ради того, чтоб там, в Санкт-Петербурге, на каком-нибудь несомненно высоком посту продолжить попечительствовать Сибирскому краю. И больше того! Под словом "мы" Родзянко явно имел в виду себя и других западносибирских чиновников. Но уж никак не меня.
Что это, как не прямое и явное признание себя, так сказать, моим человеком? Соратником и последователем. И это при том, что, как мне было достоверно известно – столичным покровителем Родзянко был сам Лифляндский, Эстляндский и Курляндский генерал-губернатор, бывший шеф жандармов, а ныне командующий Рижского военного округа, приятель-собутыльник Его Императорского Высочества, великого князя Николая Николаевича, граф Петр Андреевич Шувалов. Фигура на столичной шахматной доске значимая и хорошо известная своими, унаследованными у отца, консервативно-ретроградскими взглядами. Ссориться с таким человеком и я бы не рискнул, не говоря уж о действительном статском советнике Родзянко.
В изощренном лицедействе Николая Васильевича не смог бы обвинить любой, хоть раз видевший простецкое, честное лицо губернатора. Так что за коварно пытающегося втереться в доверие "агента" я Родзянко принять никак не мог. Тем более отважным в моих глазах выглядел этот его шаг.
Единственное, ему бы не помешало научиться некоторой гибкости, умению найти компромисс, а не переть диким лосем, сметая все на пути. Так лучшего преемника себе и помыслить было бы трудно. Так нет. Сколько бы я ему это ни втолковывал, ни объяснял, сколько бы он ни кивал и ни соглашался, а делал все равно по-своему. Уже в Каинске, во время охоты, едва до беды дело не дошло.
Меня-то, слава Богу, там чуть не всякий в лицо узнавал, а Родзянко для сибирского "Иерусалима" был пока еще чужим и незнакомым. Так чтоб его с другими господами из моего окружения не путали, он что выдумал?! Стал в мундире золотом шитом ходить и шубе нараспашку. Это на морозе-то едва ли не под тридцатник, с ветром! Другие в меха по глаза заворачивались или из утепленных шатров носа не высовывали, а этот всегда рядом, мундиром сияет.
К слову сказать, зима в том году выдалась холодная и малоснежная. В окрестностях Томска и Колывани сугробы едва-едва до подола тулупа доставали, а в Барабинской степи и того меньше. Присущий этим местам ветер сдувал снег, кое-где даже оголяя промороженную землю. Этот природный феномен, вкупе с резко увеличившимися стадами у местных скотоводов, по-видимому и вызвал вспышку агрессивность волчьего племени.
Не могу не упомянуть об собственно охоте, превосходно организованной братьями Ерофеевыми. И раньше, в другой жизни, и после, довелось мне участвовать во многих вылазках за трофеями. Однако же ни прежде, ни потом не случилось больше столь интересного, целиком и полностью меня захватившего, противостояния человека и дикого зверя.
Выписали из южных, киргизских степей целую свору тамошних собак с их поводырями. Полагаю, тому же Куперштоху это нетрудно было сделать, учитывая то поистине огромное по местным меркам количество скота, которое каинские евреи скупали у степных инородцев, чтоб загрузить разрастающееся производство консервов. Но, тем не менее…
У жителей будущего северного Казахстана тогда уже существовало две основных породы собак. Тобет – суровые охранники – лохматые псы размером со взрослого барана, способные в одиночку задушить матерого волка. И тазы – гладкошерстная гончая среднего роста, предназначенная исключительно для охоты. Изредка, не больше чем однажды на сто щенков, рождаются тазы особенного характера – охочие до зверя. За чашкой вечернего чая у костерка в сшитом из шкур шатре, старшина киргизов, седой Абдижалар, рассказывал, легенду, будто бы эти особенные собаки, кумай тазы, рождаются не от обычных сук. По его словам, и если не заглядывать в щелочки хитрющих глаз, особенно ловкие, обладающие исключительным обонянием, дерзостью, силой и отвагой, кумай тазы появляются из яйца собаковидного гуся – итаказ. А вот то, что погибших в схватках псов, проявивших исключительную самоотверженность и отвагу, хоронят с поистине генеральскими почестями – истинная правда. Ради одной из таких, отдавших всю себя людям, целый день отогревали кострами землю под могилу…
Я уже говорил, волки в ту осень превратились в настоящее бедствие. Александр Андреевич Каллер, старший ветеринарный врач губернии, докладывал, что возможно, волки, наряду с лисами, еще и бешенство в округе распространяют. И одного этого подозрения было уже довольно, чтоб подписать серым санитарам степей смертный приговор.
Волки редко меняют свои логова. Опытные охотники знают, что в одной и той же норе в удачном месте, могут рождаться несколько поколений щенков. И естественно, что эти места, так сказать, прописки, зверей были отлично известны туземцам. Как и возможные пути бегства, наиболее удобные положения стрелков и овраги, которые удобнее всего было бы перегородить тенетами – крупноячеистыми, в голову волка величиной, сетями на крепких опорах.
Седым от мороза и прижимающегося к земле дыма ранним утром, оставив дам и не интересующихся кровавой забавой господ в лагере, мы сели на лошадей. Еще предыдущим вечером каждый изъявивший желание принять участие в охоте выбрал для себя будущую роль. Следовать ли ему за загонщиками, сворой с поводырями, или ждать на номерах, пока визжащие от ярости псы не выгонят волка под выстрел. Честно скажу – хотелось и того и этого. Сердце пело в предвкушении лихой погони, хотя я и искренне сомневался в своей способности на всем скаку попасть в серую тень за сто шагов впереди. Куда практичнее, и эффектнее было бы точным выстрелом поразить загнанного под ружье волчару. Однако же выбрал я все-таки седло Принцессы. Как представил себе, как буду хвастаться меткостью, пока хирург будет ампутировать обмороженные по локоть руки – дурно стало. Верхом конечно тоже прохладно, однако же – не на столько, как стоя на одном месте.
Завыл, зверем заорал доезжачий, изображая переярка-двухлетка. До логова большой, голов с дюжину, стаи было еще далеко. Охотники опасались, что старуха-волчица сможет-таки уловить у подражателя чужие, не волчьи нотки и тогда непременно уведет стаю в другое место. Киргизы подняли тазы к себе на седла, а более крупных тобетов на крепких поводках потащили к тупикам – огороженным тенетами оврагам с крутыми откосами, где "волчий вопрос" должен был решиться окончательно.
Абдижалар собирался накинуть свору чуть ли не на само логово. Опасался, что азартные тазы могут погнаться за другими зверями – зайцем или лисой, если спустить их на землю раньше.
Мы, я с Родзянко – снова шуба нараспашку, несколько гвардейских офицеров и полудюжина конвойных казачков из молодых, приотстали. Наше время придет, когда доезжачий накинет свору, когда киргизы станут вопить пуще американских ирокезов, и улюлюкать. Когда стая, разбитая на части, порскнет в разные стороны. Это тоже очень важно – разбить стаю. Не дать вожаку принять на себя свору прямо на логове, пожертвовать собой, тем самым давай возможность прибылым – годовалым, и переяркам-двухгодовалым, уйти от гона. За столетия противостояния, волки отлично изучили своих главных врагов…
И вот гон начался. Волчью стаю сразу довольно удачно раскололи на три части, и соответственно разделилась собачья свора. За самой маленькой – всего три голенастых, длиннолапых волка-подростка – поскакала пара киргизов, по словам Абдижалара, особенно искусных в метании аркана. Обещали ту троицу приструнить – то есть – связать и живьем притащить в лагерь.
За второй, которую повел матерый волк-вожак, поскакали офицеры с саблями в руках. Дело чести, едрешкин корень. Еще по пути из Томска успели пари заключить, что способны волка зарубить на скаку. Ну а мы с Николаем Васильевичем и казаками – за третьей, самой многочисленной и ведомой хитрой и опытной волчицей-матерью.
Взревели охотничьи дудки, извещая номера, что пора скинуть теплые меховые варежки и браться за ружья. Наш осколок стаи серыми тенями, по пятам преследуемый гончими, мчался по дну лога, а мы, чтоб кони не переломали ноги – по верху. Гон только начался, звери еще не выдохлись и мы, даже верхом, сильно отставали. Стрелять через головы собак в таком положении бессмысленно. Только и оставалось, что следить краем глаза за доезжачим, и скакать.
Круг. Свора выводила стаю на укрывшихся стрелков. Один выстрел, другой. Порыв ветра взметнул, закрутил облако остро воняющего серой порохового дыма из низины, и сразу стало видно, что ни одна пуля так и не попала в цель. Серые метелки волчьих хвостов скрывались за поворотом оврага.
Мы вылетели на пригорок и осадили разгоряченных погоней лошадей. Следовало убедиться, что свора сумеет завернуть серых на второй круг. Какими бы ни были наши кони, скакать галопом часы напролет без опаски запалиться они не могут. Да и стоило ли начинать эту охоту, если ценой станет здоровье драгоценного четвероногого транспорта?
— Туда! — позабыв о величании, прохрипел бородатый доезжачий, взмахнул рукой и рванул своего низкорослого, киргизского конька.
Благо – больше не было нужды выжимать из лошадей все силы. Уже скоро мы, подобрав поводья, спустились в один из многочисленных оврагов и спешились. Подбитые нежнейшим соболем варежки полетели на снег, и сквозь тончайшую кожу перчаток почувствовал леденящий холод металла своей безотказной спенсерки.
Слева, от места, где была расположена очередная группа номеров, послышалась частая стрельба. Там стояли томские охотники, которым я ради эксперимента и рекламы карабинов, выдал несколько новейших "московок". Причем в многозарядном, кавалерийском варианте. Я только и успел подумать о том, что нужно не забыть поинтересоваться мнением матерых лесовиков о новом оружии, как четыре оставшихся с сукой-матерью переярка, растянувшись в линию выметнулись чуть ли не прямо на нас. Я вскинул ружье и придавил курок.
Рядом, опустившись на одно колено, палил Родзянко. Над головой бухали тринадцатимиллиметровыми калибрами конвойные казаки. Пижонили. Даже с седел не слезли.
Пронзительными рубинами сверкнула на солнце алая кровь. В какой-то миг страшные, легендарные звери превращались в неряшливые, изломанные кучи окровавленного меха.
Нервы последнего подопечного матерой волчицы не выдержали. Он, так что хвост выгнулся на бок, что называется – с заносом, свернул в отросток оврага и почти сразу беспомощно забился в растянутых поперек сетях.
А вот сама матриарх поступила совсем по-другому. Каким-то чудом проскользнув между кровожадными свинцовыми пчелами, она развернулась и кинулась прямо на нас. И я, честно говоря, затрудняюсь сказать, что стало бы с нами, не будь у нас в руках многозарядного оружия.
Все стреляли по одной цели, и все равно волчица почти сумела добраться до нас. И даже когда тварь, вытянувшись во всю длину, уже мертвая, скользила по снегу, я ждал какого-то подвоха. И не возражал, когда один из казаков, твердой рукой направляя испуганную лошадь, подъехал к трупу и ткнул волка пикой.
— Сдохла бесячья отрыжка, вашбродь, — весело воскликнул он. — Как есть сдохла!
Ну что сказать? Конечно, это небольшое приключение нельзя назвать чем-то слишком уж… эпическим, что ли. Однако же, нужно признаться, руки подрагивали еще минимум с полчаса. И дело было совсем не в морозе.
Казаки сноровисто упаковали тела волков в мешки, привязали к седлам и вскоре снова были готовы сопровождать нас с губернатором. Тем более, что нужно было скакать на подмогу моим бравым гвардейцам. Пока именно у них дела обстояли хуже всех. Собственно, все что до нашего появления в их логу, офицерам удалось достичь – это ранить одного прибылого и насмерть зарубить собаку. После чего киргизы, расстроенные потерей дорогостоящего имущества, высказали все что думают о криворуких, которым зря доверили настоящее оружие, и увели свору в лагерь. Гвардейцы в запале пообещали сразу после победа над волками заняться вконец охамевшими инородцами, но пока, слава Богу, до взаимного смертоубийства дело не дошло.
Пока горе-охотники спорили, стая разделилась и порскнула в разные стороны. И что самое интересное – сам вожак убегать не стал. Лег на снег метрах в двухстах, высунул язык и, казалось не мигая, разглядывал спорящих людей.
— Эх, — сплюнул доезжачий, — упустили! Суки штуки три и переярков пара. Ваш сиятельство.
— А этот? — поинтересовался я. Гвардия уже хорошенько погрелась хлебным вином из вместительных фляжек, и мечтала скорее о продолжении банкета, чем охоты. У меня тоже здорово замерзли руки в тонюсеньких лайковых перчатках – варежки куда-то подевались, но я прекрасно понимал, что хотя бы вожака нужно было дострелить.
— Энтого сейчас тенетами обложим, да и затравим волкодавами.
Так и случилось. Круг вооруженных сетями загонщиков быстро сузился до размеров цирковой арены, а потом внутрь запустили двух хрипящих и роняющих пену с клыков от ярости киргизских тобетов. Странные, притворно медлительные и тяжелые, с вывернутыми наружу ушами, эти великолепные собаки за считанные секунды доказали свою славу волчьей погибели. Причем собственно в бою участвовал только один пес из пары. Второй, убедившись, что врагов кроме окруженного сетями матерого вожака больше нет, немедленно улегся. А второй, в несколько длинных тяжелых прыжков добравшись до цели, одним стремительным броском перекусил волчаре шею. Никакого противостояния не получилось.
Все сразу засобирались. Лошади устали, собаки выпростав длинные узкие языки, валялись на снегу. Гвардейцы обнимались и лезли целоваться к угрюмым киргизам. Родзянко уже откровенно замерз – едва зубами не стучал – и даже офицерская фляжка не помогала. Да и у меня пальцы уже ничего не чувствовали.
— Сюда, ваша светлость, — позвал меня к мертвому вожаку один из охотников. И тут же ловко вскрыл брюхо волка. — Мы-то завсегда, как мороз за пяди накусает. Так и вы не побрезгуйте.
И тут же сунул руки в парящий на крепчающем морозе разрез. Быть может и невместно тайному советнику стоять рядом с простым охотником на измазанном кровью снегу и греть руки в требухе только что убитого зверя. Только тогда мне было плевать. Выбор между высокой вероятностью отморозить руки и отогреться, хоть и этаким экзотическим способом, очевиден. Не так ли?
Меховой треух сползал на глаза, и мне, как бы ни было приятно держать руки в тепле, пришлось эту проклятую шапку поправлять. Немудрено, что несколько капель не успевшей свернуться волчьей крови попало на лицо. Вот так и вышло, что когда мы наконец остановили коней в лагере, выглядел я настоящим мясником.
— У вас кровь, Герман! — с искренней тревогой в голосе вскричала Надя, вышедшая встретить охотников. — Вы ранены?!
— Нет-нет, — поспешил успокоить я жену неловко спрыгивая с Принцессы. — Со мной все благополучно. Это кровь наших трофеев.
— Не пугайте так меня больше, — быстро шепнула графиня, пряча лицо у меня на груди. — В моем положении нельзя волноваться…
Я открыл рот. Должно быть – не помню, хотел что-то сказать, пошутить. Да так и замер с приоткрытым ртом, как сущий деревенщина на сельской ярмарке. Презабавнейшее наверное было зрелище – тайный советник с глупейшим лицом.
Безжалостная память сохранила еще одну примету той охоты. Кровь. Я хотел крепко-крепко прижать к себе ставшую вдруг драгоценной жену, да вспомнил о перепачканных волчьей кровью перчатках. Обнял конечно. Неловко получилось, неправильно. Запястьями. И навсегда запомнил, как сыпалась свернувшаяся и высохшая на перчатках бурая масса, отшелушиваясь на сгибах. И как уносил колючий, морозный ветер эту кровавую пыль моего прошлого. Как в несколько секунд три волшебных слова: "я стану отцом", изменили меня, и мое отношение к миру, больше, чем десятилетия прожитой жизни.
Шутка ли, я вдруг стал все чаще ловить себя на мысли, что задумываюсь о будущем. Не о завтрашнем дне, и даже не о том, что будет через год. Это мелочи. При обыкновенной для этого мира скорости жизни – год – это исчезающе малая величина. А на мелочи я не разменивался.
Нет! Я стал думать о грядущем для всей страны. Господу было угодно, чтоб среди миллиардов жителей планеты вдруг появился человек, которому, пусть и в общих чертах, основными вехами, известно будущее. Страшная газовая и танковая Первая мировая, полностью разрушившая три империи, подорвавшая могущество еще двух и создавшая повод для Второй великой войны. По сути, родившая империю новую – молодую, агрессивную и уверовавшую в свою, за океаном, неуязвимость.
Революция. Ужасная гражданская. Умытые в крови осколки империи. Развал, разруха и беспредел. После которых даже тирания, культ личности и тридцать седьмой показались чуть ли не раем.
К февралю семнадцатого моему сыну – а в том, что родится сын я был абсолютно уверен, с генетикой не поспоришь – будет около пятидесяти. Наверняка, у него самого уже будут и дети и, скорее всего, внуки. Мои правнуки. И что, какую страну, какую судьбу я им оставлю? Ту, в которой агитаторы найдут благодарных слушателей или где для великих социальных потрясений просто не найдется повода?
Заметьте, я больше даже не рассматривал вариант о собственном невмешательстве в Историю. И помыслы мои больше не ограничивались Сибирью. Необходимость кардинальных перемен, перед угрозой благополучия потомков… Пусть по крови и не моих, Герочкиных, маленьких еще не рожденных Лерхе. И все равно – моих. Выстраданных в Чистилище, заслуженных честным трудом уже в этом, новом для меня, старом мире.
Я отдавал себе отчет, что история уже изменилась. Что на престол уже не взойдет мягкий и нерешительный Николай Кровавый, что скорее всего на трон сядет потомок Дагмар и… мой, или Никсы – не так уж и важно. Но это будет уже другой человек. Большой вопрос – какой? Кем его воспитают, и есть ли шанс как-то приложить к этому руку?
Много, слишком много мест, где требовалось приложить руки. Что бы я прежде ни делал, как бы ни старался, не сомневаюсь – ни мои соратники, ни Николай при всем их радении о Державе, и не задумывались о нуждах простого люда. Страна должна быть великой, кто бы спорил. Но! Как?! Миллион туда, сотню тысяч оттуда. А что половина передохнет в дороге – так бабы еще нарожают. Крестьянин или мастеровой – не более чем статистическая единица.
Я же имею в виду что-либо действительно кардинальное, а не укрытое за виртуальным понятием "благочиние", что сейчас в ходу. Землю – крестьянам, человеческие условия труда – рабочим. Мир народам, едрешкин корень! Большевики знали чем, какими лозунгами, завлечь уставшую от бестолковой говорильни толпу в свою утопию всемирного Коммунизма. Но кто сказал, что нельзя обустроить империю, не пролив море крови? Земли что ли у нас мало? Или так сложно принудить хозяина завода по-человечески относиться к работникам? Мир? Так хочешь мира – готовься к войне. А у меня, если в памяти покопаться, можно много чего-нибудь этакого, неожиданного откопать. Неприятного для врага. Минометы, например. Ничего ведь сложного. Или танки. Формулы отравляющих газов я, естественно, не помню. Дык, а химики на что? Боевые отравляющие вещества – это ведь концепция, пока еще недоступная для нынешних генералов, а потому и не вызывающая интереса в лабораториях.
Флот, опять же. После уже, от любопытства вызванного настойчивыми расспросами великого князя Константина, посмотрел я изображения наисовременнейших английских и французских броненосцев. Тогда только понял в какой опасности находился, рисуя на листках крейсера и дредноуты. Эзоп писал, морские инженеры отказывались браться за проектирование таких кораблей, и только его, царского брата, давление принудило их приступить к работе. А что будет, когда первый, обогнавший свое время на пятьдесят лет, корабль сойдет со стапелей?
И где в этой новой, неведомой истории мое место? Откуда, из какого кресла, я могу готовить страну, наследство для своих детей? И можно ли влиять на политику и экономику империи в Сибири сидючи? И что делать с этим сумасшедшим Родзянко, моим преемником, шныряющим по морозу в распахнутой всем ветрам шубе?
