Глава 9
Перемены
Принесенная с почтамта депеша указаний об имени отправителя не имела, а потому попала на стол секретаря, а не ко мне. Миша, взглянув только на город отправления, вложил лист в папку с ежеутренним докладом. Так вышло, что информацию огромной важности, я получил чуть ли не сутки спустя.
Все другие дела были отодвинуты в сторону. Я велел закладывать коляску, и немедленно гнать на телеграфную станцию. Готов был сидеть там хоть весь день напролет, но передать-таки старому генералу Густаву Васильевичу в Антверпен свои распоряжения. Потому как от того насколько оперативно и дерзко мы тогда бы стали действовать зависело ни много ни мало – а будущее благосостояние всех потомков лейб-медика Императорского двора, известного на весь Петербург окулиста Василия Васильевича Лерхе. Речь шла о многих и многих миллионах рублей.
Переговоры с отцом заняли большую часть дня, но своего я все-таки добился. Доктор права на следующий же день получил все вырученные за изумруды деньги из голландских банков, и отправился на остров. Банковскую систему Великобритании ждали большие потрясения.
К концу мая стало известно о начавшейся в лондонском Сити настоящей панике. Крупнейший частный банковский дом страны – Overend, Gurney & Co объявил о своем банкротстве. А учитывая, что этот гигант, как его называли газетные борзописцы – "банк банков" специализировался на кредитовании под залог акций большей части железнодорожных и промышленных предприятий острова, волна разрушений затронула практически всю экономику Метрополии.
Спустя пару недель "Санкт-Петербургский биржевой вестник" сообщал о повальном разорении сотен мелких банков, железнодорожных компаний, заводов и фабрик. Появились предложения о продаже самых современных паровозов и целых производств буквально по цене металла, из которого они были сделаны. И я впервые, с тех пор, как два с половиной года назад ощутил себя в этом новом теле, пожалел, что прогресс сейчас еще не дошел до появления аэробусов! Очень уж хотелось быть там, в самой гуще событий. Хотелось самому выбрать, что именно покупать, на что именно тратить накопанные Артемкой в Чуйской степи девятьсот двадцать пять тысяч английских фунтов.
К первым числам июня в столице фунт стал оцениваться в шесть с четвертью рублей серебром, а не восемь с третью, как это было еще зимой. Я телеграфировал нашему Санкт-Петербургскому стряпчему, чтоб он принимался скупать английские деньги на все имеющиеся в распоряжении семьи рубли.
А потом эхо захлестнувшего Европу финансового кризиса докатилось и до империи. Ассигнация обесценилась до полного уже предела. Даже в отделениях Госбанка при размене на серебро за бумажный рубль давали не больше шестидесяти пяти копеек. Банки отказывались принимать акции в залог, приберегая активы на черный день. Акционеры требовали проверок финансового положения своих обществ. Главное Контрольное управление империи затеяло аудит сразу нескольких крупных предприятий. Внимания конторы господина Татаринова не избежало и Общество "Западносибирской железной дороги", что было более чем несвоевременно. Подходила к завершению заключение сделки по, так сказать, оптовой покупке сразу нескольких участков заводских дорог "Томских Железных заводов", и любопытные носы государственных проверяющих могли изрядно все усложнить.
Там и так было все непросто. Причем, по большей части – из-за меня. Все остальные "акционеры" частных участков дороги внесли свои доли деньгами, и только я – договором на поставку паровозов и вагонов. И если с первыми дело в какой-то мере прояснилось, то вагоны необходимо было еще построить. Тащить эти несложные конструкции через половину страны было бы глупо.
Густав Васильевич на депешах больше не экономил. Прислал из Лондона развернутый отчет – чего, сколько и по какой цене. "Фабрики "Dьbs and Company" паровозов – одиннадцать штук по двести двадцать фунтов, и два танковых по сто восемьдесят два фунта. Фабрики "George England and Co." – восемнадцать штук по триста фунтов. Из Манчестера еще четыре больших паровоза от Шарпа со Стюартом и девять танковых по двести и двести десять фунтов"… Перечисление покупок не вместилось в одну телеграмму, и я неминуемо запутался бы в расчетах, если бы в последней, третьей части послания не подводился итог сделанным отцом расходов. Всего старому генералу удалось приобрести шестьдесят один паровоз, двадцать два из которых были танкового типа. То есть – без огромных прицепов-тендеров. Такие использовались на станциях для формирования составов, и тоже были очень нужны.
Я глазам своим не поверил, и даже просил телеграфиста уточнить – не вкралось ли при передаче данных какой-нибудь ошибки. Потому как выходило, будто бы все это стадо питающихся углем мастодонтов обошлось мне чуть меньше чем в четырнадцать тысяч фунтов. Это всего восемьдесят семь с половиной тысяч рублей серебром. И по полюбовному соглашению с господами фон Мекком и Штукенбергом были переданы Западносибирской железной дороге за два миллиона.
Это, конечно же, не значило, что я уже мог положить разницу в карман. Предстояло еще каким-то образом доставить гору железа с Туманного Альбиона в Сибирские дебри. И в какую сумму мне это обойдется, никто даже предполагать не мог. Фрахт нескольких пароходов до Санкт-Петербурга – это самый простой этап пути. А вот дальше и прятались основные трудности. И даже заставить это чудо современной технологии своим ходом дойти хотя бы до Нижнего не представлялось возможным. Во-первых, у англичан колея в полтора раза уже и пришлось бы спешно переделывать мои покупки. Так-то – ничего невозможного, не более чем вопрос во времени. Если бы не было – во-вторых. Но оно было. Оказалось, что Николаевская – Санкт-Петербург – Москва и Нижегородская – Москва – Нижний Новгород дороги нигде не были между собой связаны. Совершенно отдельные ветки, со своими конечными станциями. Сквозные транспортировки были невозможны.
И пока Густав Васильевич собирал покупки в непосредственной близости от морских портов, я голову ломал над тем, каким же образом, с наименьшими проблемами, притащить остро необходимые механизмы в Томск.
Именно что – механизмы. Штукенберг и Чайковский насели – потребовали создания отдельного механического производства. Дорожные машины, локомобили, и паровые двигатели для пароходов. Вагоны. А потом, когда движение по стальному пути начнется, кто-то ведь должен будет и ремонтировать неминуемые поломки локомотивов.
В общем, я не нашел доводов против. Сообщил старому Лерхе, чтоб поискал еще и металлообрабатывающие станки. А еще лучше – выкупил бы целиком не слишком большой и обязательно оборудованный паровыми машинами заводик, с тем, чтоб все его оборудование аккуратно демонтировать, упаковать, и доставить в Томск.
И в первых числах июня на реке Яя, в том месте, где будущая чугунка будет огибать северные отроги Кузнецкого Алатау, начали строительство поселка и цехов "Томского механического завода". Сразу уточню – трудно начали. Ни шатко ни валко. Не было у нового предприятия начальника-энтузиаста, как у обоих моих металлургических. А, что еще хуже – даже где такого господина искать, даже не предполагал.
Письма, конечно же, написал. И Куперштоху в Каинск – вдруг среди должников кого-нибудь из многочисленной родни уважаемого сибирского еврея найдется обнищавший инженер. И великой княгине Елене Павловне – в Вольном Экономическом обществе множество всякого разного народа болтается со своими прожектами. Авось среди сотни мошенников и прожектеров хоть один с реальными предложениями энтузиаст найдется, и решится ехать в дремучие края.
Еще профессору химии Зинину послание составил. Но там все больше вопросы иного плана задавал. Дмитрий Федорович Мясников весточку переслал, что его переговоры с Кноппом близятся к успешному завершению, но есть одно "но"! Оказывается существующие в Европе фабрики по производству анилиновых красителей, изготовляют только один какой-то его вид. Каждый цвет требовал своего, отличного от других, химического процесса. Вот и строились предприятия, так сказать, одной расцветки. Фиолетовые в Англии, красные в Пруссии.
Только за первый месяц после начала финансового кризиса, и только на острове, обанкротилось несколько десятков текстильных предприятий. Следом трудные времена настали и для их основных поставщиков – владельцев фабрик, производящих красители. Купить в Англии целое предприятие было вполне реально.
Была и еще одна неприятность – существующие технологии позволяли делать красители весьма и весьма нестойкие. Окрашенные вещи быстро выгорали под лучами солнца, линяли при стирке, а если вода была хоть немного кислой – могли и полностью обесцветиться. И если у Зинина не найдется методы, как можно было бы закрепить окрашивание на ткани – грош цена такому красителю. Лучше уж толуол для нужд армии и флота из каменноугольной смолы выделять и зипетрил выделывать.
Еще, помнится, у меня личные стипендиаты в столице имеются, а в их числе молодой человек, сильно интересующийся проблемами производства кислот. Мне Василина справочку приготовила, согласно которой за концентрированными кислотами российские купцы на Луну полетят – только помани, не то чтоб в Сибирь. Заграница нуждам отечественной промышленности конечно помогает, но так, словно одолжение делает и за бешеные деньги. А чуть ли не все современные химические производства в этом дефицитном ингредиенте нуждаются. В той или иной мере, естественно. Вот и осведомлялся я с максимальной тактичностью – а не бросит ли тот самый молодой специалист маяться дурью в развращенном Санкт-Петербурге, и не поедет ли уже в дикие края, Родине, в моем лице, долг отдавать?!
На черновую работу по рытью котлованов для нового завода удалось насобирать с полсотни калек, только и способных кое-как ковырять землю лопатой. Дервиз обещал выделить профессиональных строителей, но позже, ближе к осени. А еще он предложил переговорить с инженером фон Мекком. Вдруг, дескать, тот изыщет возможность…
Ага! Три раза! Попробуйте прежде изыскать самого фон Мекка! Он, как пчела летал вдоль всей будущей трассы – в апреле начали укладывать шпалы на тех участках, где насыпь была признана готовой. А в мае, неподалеку от села Троицкого, появился чугунный, витиевато изукрашенный имперскими гербами столб с надписью сделанной стилизованными под старославянские буквами: "Здесь, в 1866 году месяце мае, было положено начало, милостию Божией и повелением Государя Императора Александра Второго, строительство великого Сибирского пути!" Столб сфотографировали, подобрали симпатичные рамочки и отправили с нарочным в столицу – ко двору и в редакции наиболее значимых в стране газет.
О том, что надпись врала, как телевизор, знало не такое уж и большое число народа. На самом деле, первые рельсы положили прямо возле прокатного цеха в Троицком. Посчитали удобным подвозить тяжеленные трехсаженные хлысты на небольшом, за март собранном вагоне-платформе, в который запрягали по четыре лошади. С другой стороны, эта техническая ветка, по большому счету, частью Транссиба и не являлась… В общем – потомки рассудят.
Самое главное! Ура! Строительство моей железной дороги началось! Жаль, конечно, что после ранения здоровье еще не вернулось ко мне полностью, и я не смог лично поприсутствовать на церемонии укладки первого рельса. Оставалось утешать себя обещанием в числе первых пассажиров прокатиться по первому же выстроенному участку. Впрочем, я и не переживал особенно сильно. Что я – железной дороги ни разу не видел что ли? Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, едет поезд запоздалый…
А вот на спуск первого построенного в Татарской заводи корабелом Бурмейстером парохода, все-таки выбрался. Ни я сам, ни фрейлины и юнг-фрейлины великой княгини Марии Федоровны, таким зрелищем еще свой взгляд не услаждали. Тем более, что все путешествие – на колясках до Черемошников по новенькой дороге, а оттуда уже на борту двенадцативесельной ладьи к верфи. Минни, откровенно скучавшая в Гороховском особняке, оделась попроще, сняла бриллианты, и, притворяясь собственной же придворной, поехала с нами.
Магнус – молодец. Грамотно обставил все действо. Для городской знати и виднейших торговых людей соорудил помост, с левого крыла которого, кстати, Дагмар швырнула привязанную за трос бутылку с шампанским. Играл оркестр, дамы баловались слабоалкогольными наливками, новенький, украшенный флажками, пароход с именем "Принцесса Фредерика" разводил пары для первого, пробного, выхода в реку. Было легко и весело. Ноги только быстро устали – пришлось даже извиниться перед дамами, и усесться. А потом уже обнаружить, что оказался соседом мило улыбающейся цесаревны.
— Интересное название, мадемуазель, — сохраняя инкогнито датской принцессы, я лишь слегка кивнул супруге наследника престола империи. — Видимо, это что-то из истории вашей Родины?
— Следующий корабль будет назван "Принцессой Софией" или "Луизой", — сверкнула глазами, и уверенно, тоном знающего человека, заявила Минни.
— Вы это знаете со всей определенностью, сударыня?
— Конечно, сударь, — совсем разулыбалась принцесса. — Это все мои имена.
— О! — сконфуженно выдохнул я. — А ведь – верно. Прошу меня простить, за глупость.
— Вам, Герман, нетрудно станет мое прощение заслужить, — молодая женщина слегка наклонилась ко мне, словно хотела поведать какую-то страшную тайну. — Вам нужно лишь как сможете быстрей вернуть благоволение Наденьки Якобсон. И не спорьте, господин Лерхе. Не говорите мне сейчас ничего. Просто знайте, что это нужно сделать!
Я кивнул, признавая ее правоту. Но она, тем не менее, решилась добавить еще:
— И вам с Наденькой, и… мне.
Я вскинул брови, ожидая продолжения явно незаконченной фразы, но так и не дождался. Принцесса уже заговорила на датском с подошедшим засвидетельствовать свое почтение корабелом.
А я, как верный рыцарь, отправился исполнять приказ своей покровительницы – искать в толпе празднично одетой публики мадемуазель Якобсон, с тем, чтоб извиниться за огульные, как выяснилось, обвинения, и попытаться как-то вновь наладить доброжелательные отношения. На счастье, мои слова, по всей видимости, упали на подготовленную почву. Примирение состоялось. Мои объяснения были благосклонно выслушаны, приняты за достаточно вескую причину и послужили причиной для оправдательного приговора. Возвращались мы уже в коляске вдвоем с Наденькой, оживленно обсуждая мои инвестиции.
Замечательная вышла поездка. Я даже не слишком устал, а примирение с Надей будто бы камень с плеч мне сбросило. И даже известия от восточного нашего соседа – из Енисейской губернии, тоже связанные с Транссибом, настроения не портили. Тем более что закончилась небольшая размолвка губернатора – родного брата министра юстиции империи – Павла Николаевича Замятина с енисейским купечеством и городской думой Красноярска, достаточно благополучно. Да и причина скандала, нужно признать, была какая-то детская.
Ссыльных поляков – участников восстания в 1863 году, генерал Замятин называл французами, и очень не любил. В моем Томске, даже несмотря на пребывание в городе наследника престола, все-таки пара сотен наиболее безобидных ссыльнопоселенцев оставалась. А Павел Николаевич из Красноярска всех выселил, до единого. Виной тому "видный деятель русского революционного движения середины девятнадцатого века", Михаил Васильевич Петрашевский. Он с декабря 1860 года, как ссыльнопоселенец получил дозволение жить в столице Енисейской губернии, и немедленно по прибытию затеял перевоспитание местного общества. Учитывая превосходное образование и свободное владение несколькими иностранными языками, что уже здорово выделяло его из среды малограмотных туземных жителей, очень скоро Петрашевский сделался настоящей "звездой" тамошней общественной жизни. Купцы и гласные Красноярской думы тянулись к знаниям, а революционер этим пользовался.
Через год, в конце 1861 года губернатором был назначен Замятин. Прибыв к месту службы, он обнаружил совершеннейший разброд и шатание. Под влиянием Петрушевского местные жители научились четко отделять себя от государственных служащих, которых полагали сплошь мздоимцами и казнокрадами. Сотрудничать у нового губернатора с торговой элитой губернии не получилось.
Дело еще больше усложнилось, когда из России пошли этапы со ссыльными поляками. Петрушевский открыто им симпатизировал, что никак не могло нравиться верноподданному Замятину. Кончилось это тем, что в противостоянии общественного мнения и губернского присутствия, победил административный ресурс. Все "французы" с включая Петрушевского, "как опасные враги женской добродетели", были высланы из Красноярска.
Купцы с таким оборотом были вынуждены смириться, но "уроков" видного деятеля революционного движения не забыли. И когда в январе этого, 1866 года в Красноярск с моими посланиями прибыл Дмитрий Кузнецов, внимательно слушали его рассказы о Томском городском плебисците – народных выборах проекта для городского вокзала. А потом решили провести у себя нечто подобное. Местным архитекторам были заказаны три варианта, и приготовлены три картины…
Дальше живописи дело не пошло. Красноярский плебисцит показался Замятину проявлением французского вольнодумства и был запрещен. Редактора томских "Ведомостей" арестовали, и дело могло дойти даже до суда или пересылке несчастного Кузнецова в Омск, как того требовали жандармы. Но тут появился цесаревич, проявивший благосклонность ко мне. Дмитрий Львович не растерялся, и заявил Замятину, что раз даже наследник престола не нашел в изъявлении народной воли ничего предосудительного, то и господину губернатору это делать невместно.
В общем, выборы проекта вокзала в Красноярске были намечены на осень, а Кузнецов к лету вернулся в Томск. И, нужно признать, как раз вовремя. Все было готово к выпуску первого номера давно мною задумываемого общественно-политического и делового еженедельника "Деловая Сибирь", а лучшей кандидатуры на должность редактора разрешенной Никсой газеты, кроме Димы Кузнецова у меня не было. Ядринцев готов был на себя взять политическую часть, Акулов – все касающееся предпринимательства. Гуляев из Барнаула и Потанин из Кош-Агача брались разбавлять излишнюю серьезность издания очерками о науке и исследовании отдаленных окраин империи. Новый губернский воинский начальник, генерал-майор Иващенко изъявил желание передавать для публикации свои комментарии к новостям о победах русского оружия в Туркестане.
Но в первой статье нашего генерала все-таки оказалась информация совершенно с другого театра военных действий.
Потом, лет этак пять или шесть спустя, мне стала известна вся подоплека, все мельчайшие подробности и нюансы того, как готовилась и протекала война, сразу после начала получившая наименование "за гегемонию в Германии". По сути – тогда, летом 1866 года, на полях сражений генералы пытались решить судьбу всей германской нации. Но этой самой Судьбе было угодно, чтоб выиграли в этой игре те, кто не сделает ни единого выстрела.
Теперь я уже не помню – что именно и насколько полно освещалось в специальном, присланном по телеграфу, коммюнике императорского министерства иностранных дел, начало Австро-Прусской войны. Для нас, простых, далеких от международной политики, обывателей, сам факт ее начала был настоящим потрясением. Казалось бы, еще недавно войска этих двух держав, плечом к плечу воевали с датчанами, и вот, спустя два года генерал Мольтке уже противостоит генералу фон Бенедеку.
Я же теперь стану рассказывать об этой войне так, словно бы уже тогда, служа Отчизне Председателем совета Главного Управления Западной Сибири, смог бы вызнать все подробности происходящего из, так сказать, первых уст. И, раз уж затронул эту тему, поведаю все сразу – от начала до конца, весь ход этой интересной и поучительной семинедельной войны.
Итак, Бисмарк еще во время раздела завоеванных Шлезвига и Голштинии между странами-союзницами, предполагал, что рано или поздно вопрос с доминированием среди немецких государств придется решать. Причем, скорее всего – с помощью войны. Переговоры в Гаштейне по поводу раздела завоеванных союзниками датских провинций еще не были окончены, а министр-президент Пруссии, Отто фон Бисмарк фон Шенхаузен уже осведомлялся в Генеральном Штабе – способна ли страна выставить столь же сильную армию, как и недавний союзник. Война была неизбежна, но для ее начала, и для международного признания результатов, понадобился соответствующий повод.
Бисмарк не зря много лет учился дипломатии у вице-канцлера Российской империи, князя Горчакова в бытность свою посланником в Санкт-Петербурге. Он прекрасно понимал, что реакцию ведущих европейских государств гораздо выгоднее организовать, чем предсказать. А так как образования новой, объединенной Германии, Англия с Францией особенно не опасались, а Россия так и вовсе приветствовала, то и к будущей войне Лондон с Парижем были, чуть ли не равнодушны. Наполеон Третий облизывался на Люксембург и Бельгию, и за невмешательство Пруссии готов был снисходительно отнестись к братоубийственной войне между двумя немецкими государствами. Тем более что никто во всей Европе и мысли допустить не мог, что огромная и славная боевым опытом австрийская армия может проиграть каким-то пруссакам. Допускалось, что война будет затяжная, вроде Гражданской в Северной Америке, и продлится не один год. Потому и Англия сделала вид, будто бы ее это никоим образом не касается. Длинная война сожрет огромное количество финансов, и рано или поздно, прусские банкиры неминуемо обратятся за кредитами к лондонским…
Первому министру Пруссии от грозных соседей нужно было только одно – гарантии невмешательства. И он их получил. Прусскому посланнику в Санкт-Петербурге, графу Редерну, даже пришлось подбирать слова для вежливого отказа на предложение Александра Второго о вступлении империи в войну на стороне Берлина. В России все еще не могли простить Вене действия во время Крымской войны, рассматривая их не иначе, как предательство. Бисмарку с королем Вильгельмом участие России было бы политически невыгодно. Эта война должна была стать исключительно внутринемецким делом.
Теперь дело было за малым. Нужно было продемонстрировать мелким немецким государствам свое право быть лидером будущего объединения. Для этого "железный канцлер" обвинил Австрию в нарушении Гаштейнской конвенции и привел доказательства того, что австрийская оккупационная администрация не пресекает антипрусскую агитацию и не препятствует свободному выезду датских и немецких беженцев из Гольштейна.
Вопрос был поднят австрийским посланником на Союзном сейме, но Бисмарк заявил, что не будет даже слушать, и что это должно быть решено исключительно между двумя странами. Тем не менее, сейм, под влиянием Австрии продолжил обсуждение темы. Тогда канцлер Пруссии демонстративно аннулировал статьи конвенции, и предложил исключить Австрию из Германского союза.
К началу мая во всех германских землях уже прекрасно понимали, что войны не миновать, но игры дипломатов продолжались. Иногда, как это случилось с Баварией, для нейтралитета достаточно сильного государства довольно было сущей мелочи. Например, приезда второго сына русского императора, великого князя Александра Александровича со свитой. Я уже упоминал, что переговоры о женитьбе царевича на младшей дочери Максимилиана Баварского, Софии-Шарлотте-Августе. И надо же было такому случиться, что очное свидание молодых было назначено как раз на начало июня 1866 года.
Людвиг Второй, король Баварии, был связан с Австрией договором, и обязан был участвовать в войне на ее стороне. Но и отказать в приеме русскому принцу тоже не мог. Что неминуемо пришлось бы сделать, вступи войска страны во внутригерманскую свару. Так что, пока Александр с Софи катались по дубовым рощам и слушали тирольские песни, Австрия на Баварскую помощь рассчитывать не могла. А великий князь, в силу своей обычной неторопливости и обстоятельности, совершенно не торопился с решением. София, впрочем, тоже. Ей этот огромный и невероятно сильный русский принц положительно нравился.
14 июня Бисмарк объявил Германский союз недействительным. Что немедленно вызвало ответную реакцию Австрии с государствами-сателлитами. Пруссию решили показательно наказать. Это дало канцлеру повод громогласно, посредством виднейших газет, обратиться ко всему немецкому народу с выражением надежды, что "ужас братоубийственной войны" все-таки не захлестнет всю нацию…
Он лукавил. Армии Ганновера, Гессена и Саксонии не представляли для Берлина сколько-нибудь значимой угрозы. Однако вступление этих небольших держав в войну на стороне противника давало повод для из последующей аннексии. И еще седьмого числа прусские войска принялись вытеснять австрийцев из Гольштейна. Несколькими днями ранее в канцелярию австрийского императора была подброшена схема предстоящего прусского вторжения. Самая настоящая, составленная генералом Мольтке.
Одиннадцатого июня посольство Австрии в Берлине было отозвано на родину. А через три дня объявлено о мобилизации четырех воинских корпусов, что правительством Пруссии было воспринято, как объявление войны. И тут начались чудеса, которым даже мой консультант, генерал-майор Иващенко, затруднился отыскать объяснение. Дело в том, что на следующий день, уже отмобилизованные и готовые к боям прусские войска перешли границу, подавили слабое сопротивление разрозненных австрийских подразделений и вторглись в Богемию и Саксонию. А шестнадцатого вторая прусская армия приступили к планомерному захвату и оккупации земель Ганновера и Гессена. И только семнадцатого Австрия официально объявила войну Пруссии. Двадцатого в войну вступила жаждавшая вернуть Венецию Италия.
Днем спустя, князь Горчаков передал посланникам ведущих европейских государств предложение императора России, о прекращении братоубийственной войны и созыве международной конференции, на которой спор за доминирование между двумя немецкими странами мог бы быть решен мирным образом. Основной причиной такого предложения назывались опасения за территориальную целостность Австрийской империи, венгерская часть которой так и норовила отделиться. Кроме того указывалось на существование в провинции Галиция и Буковина мест населенных сплошь беглыми преступниками и бунтовщиками из Польши, которые могли причинить вред родственно близкому русским славянскому народу русинов. Подразумевалась еще забота о самом существовании Гессен-Дармштадта и Вюртемберга, с которыми российскую царскую семью связывали родственные отношения.
Оказалось, что всем кроме Санкт-Петербурга плевать и на то, что немцы убивают друг друга, и на сепаратистские настроения венгров, и на судьбу бедных жителей Галиции. Англия надеялась, что возня в центре Европы отвлечет Россию от среднеазиатских завоеваний. Франция надеялась на некоторые территориальные приобретения, когда наступит пора мира. Пруссия считала себя обязанной продемонстрировать миру свои военные мускулы и удара в спину, со стороны России не боялась.
Я понимаю. Вы в недоумении. Зачем я все это рассказываю? А затем, что все в мире связано. Эти далекие от нас события, как оказалось, тем не менее, имели к нам непосредственное отношение. Потому что, как только в Верном стало известно о начале австро-прусской войны, 39-й Томский пехотный полк с двумя батареями пушек и при поддержке семи сотен казаков из Одиннадцатого и Двенадцатого казачьих полков Сибирского войска, под общим командованием великого князя Николая Александровича и генерал-майора Герасима Алексеевича Колпаковского, перешли русско-китайскую границу в направлении Старой Кульджи. Русский посланник в Пекине, передавая сообщение о начале вторжения, выражал надежду, что гнездо инсургентов вскорости будет ликвидировано и в Синьдзяне настанет должный порядок и благолепие. Кроме того, полковник Александр Георгиевич Влангали, предлагал содействие России в поддержании и впредь спокойствия в северо-западной провинции Китая. Особенно, если эти земли "по доброй воле, окажутся переданными империи на правах аренды на 99 лет".
Надо сказать, что простое перемещение трех пехотных и одного кавалерийского полков из европейской части страны в Среднюю Азию, могло бы вызвать неминуемую озабоченность английских политиков. Понятно, что четырьмя полками даже с каким-нибудь невероятно талантливым, вроде Суворова, полководцем во главе, Индию завоевать совершенно нереально. Но сам факт усиления группировки русских войск – уже повод хорошенько задуматься. В Лондоне привыкли считать страны Средней Азии своей зоной интересов, и отсутствие реакции продемонстрировало бы политическую слабость действующего Британского кабинета. Однако Санкт-Петербург дал Альбиону повод для сохранения лица. Полки "всего лишь" сопровождали цесаревича в его бон-вояже по достопримечательностям дикого края… А потом стало поздно возмущаться. Пока все внимание европейцев было обращено на Богемию, армия цесаревича молниеносно, за месяц, оккупировала Синдзян.
Большая часть пришедших с Никсой войск, поступила в распоряжение Романовского, и он, с присущей генерал-майору решительностью и целеустремленностью, продолжил войну с Бухарой. Так мы в Томске потом и получали известия – парой. Из Европы и из Средней Азии. Вместе.
В конце мая, после недельной артиллерийской подготовки, чуть ли не втрое увеличившийся туркестанский отряд генерала Романовского, взял штурмом Ходжент. Кокандский гарнизон потерял до трех тысяч убитыми и более пяти – ранеными. Потерь в русской армии не было вовсе. В цитадели были взяты богатые трофеи – три десятка пушек, несколько тысяч кремневых ружей, много пороха и продуктов, приготовленных для гарнизона на случай долгой осады.
На этом компанию 1866 года в Туркестане было решено завершить. И Худояр-хану в Коканд и эмиру Музаффару в Самарканд были посланы ультиматумы с требованием покориться русскому царю, и признать себя вассалами России. В противном случае, великий князь Николай Александрович, грозил, что называется – "спустить с цепи" своих псов войны и полностью захватить оба государства. И пока стороны обменивались посольствами, Семнадцатый драгунский Е. В. короля Датского полк и Тридцать пятый пехотный Брянский генерал-адъютанта князя Горчакова полк и батарейная батарея из резервной батареи Двадцатой артиллерийской бригады, скорым маршем от Ходжента до Андижана, добрались до границы, и в середине июня подошли к Кашгару. Еще один отряд, под командованием генерала Колпаковского, взял под контроль Чугучак. Все это подавалось в столичных газетах "не с завоевательной целью, а единственно в видах собственных интересов, для предупреждения волнений между киргизами и ограждения наших пределов от вторжения инсургентов".
К слову сказать, продвижению наших войск никто особенно и не препятствовал. Как писал Николай "кульджинские инсургенты разделились на две партии. Дунгане составляют одну, а таранчи – другую. Те и другие управляются отдельными личностями, проникнутыми один к другому чувством ненависти". Предводитель одной из сторон, Бурхан-эд-дин-ходжа, через посредников обратился к русским властям с жалобой на притеснения Якуб-бека, который отобрал у него будто бы аж пятнадцать городов, "для возвращения коих, отдаваясь под покровительство России" Бурхан-эд-дин-ходжа просил прислать им солдат на помощь. Пятьсот человек, как он полагал, было бы вполне довольно. Полковник Суходольский, во главе сводного отряда, собранного из кавалеристов Одиннадцатого Тобольского и Двенадцатого Томского казачьих полков, эту "помощь" оказал. В итоге власти лишились и Бурхан, и Якуб-бек, а те пятнадцать, больше похожих на не слишком крупные села, городов были приведены под "покровительство" русского царя.
И, как оказалось, очень вовремя. Потому что чуть не сразу после рейда моего Викентия Станиславовича, на границе умиротворенных территорий замаячил крупный китайский военный отряд под командованием генерала То – опытного военачальника, ставшего известным после разгрома тайпинов. Простояв лагерем чуть ли не до начала августа, как-либо вмешаться в деятельность русских, генерал так и не решился. По численности русская группировка и отряд То были примерно равны, но преимущество наших в вооружении и выучке было просто подавляющее.
Пока Николай с Колпаковским развлекались в Джунгарии и Илийском крае, ставший за доблесть в Ирджарской битве полковником и награжденный Анной Второй степени, Александр Васильевич Пистелькорс с казаками, "зачистили" от разбушевавшихся киргизов окрестности приграничных казацких станиц и укреплений. Высоченный, в белой кубанской черкеске и папахе, на белом коне, кавалерийский полковник одним своим появлением обращал в покорность, почуявшие было ветер воли, казахские роды.
И это "принуждение к миру", едрешкин корень, тут же повлекло за собой появление в пределах Отечества огромной орды беженцев из Синьдзяна. Большей частью это были земледельцы-маньчжуры, калмыки, сибо и солоны, которых к началу июля в огромных лагерях возле Верного скопилось более двадцати тысяч.
МИДом тут же было предложено Китаю, за то серебро, что так и не доехало до Кульджи, и хранилось в Верном, организовать переправку беженцев во Внешнюю Монголию через Томскую губернию и Чуйскую степь. Однако Пекин это предложение отклонил. И Никса, припомнив жалования на нехватку рабочих рук, предложил мне переселить на постоянное жительство всех этих людей в пределах края. "Люди обоих полов с детьми в рубищах, изнемогающих под тяжестью собственного скарба, плетутся кое-как до первого же населенного русскими места и здесь остаются под открытым небом с твердою надеждою, что мы позаботимся об их устройстве и прокормлении их, — писал Николай. — Все они, за самым незначительным исключением, требуют крова, одежды и пищи. Первый кое-как они способны устроить и сами, на приобретение же должной одежды необходимо изыскать деньги, а для продовольствия купить хлеба!"
Легко сказать, блин! Изыскать! Комиссия в Барнауле только начала работать. Мой Варешка уже передал следователям Государственного контроля все имеющиеся у него доказательства вины чиновников Горной администрации. И рано или поздно все преступные схемы должны были раскрыться. Однако же, эта же самая комиссия, как вожжа под хвостом, подтолкнула работу Алтайских присутственных мест. Горные инженеры бросились по селениям собирать недоимки, пытаясь сбором рекордной выплаты Николаю, положительно отрекомендоваться. Получалось у них ни шатко ни валко. Народ они давно приучили, что большая часть собранного в карманах барнаульского начальства осядет, и крестьяне с ремесленниками с деньгами расставались неохотно.
Можно было бы, конечно, "занять" средства из "фонда Ольденбургского" – денег присланных на обустройство продолжающих прибывать в губернию датчан-переселенцев. И я непременно так бы и сделал, если бы отыскал хоть каплю уверенности, что одолженные рубли вернутся в фонд. Учесть еще общее отношение к китайцам и им подобным, как к людям… скажем так – третьесортным, и получится, что истратить деньги, выделенные для размещения цивилизованных датчан, на нужды каких-то там солонов никак не получится.
Благо, достало ума поделиться бедой с откровенно скучающей Дагмар. О! Как же вспыхнули эти невероятные глаза. С каким энтузиазмом, с какой сметающей все преграды на пути энергией взялась за дело великая княгиня Мария Федоровна! Уже неделю спустя, я мог с чистой совестью, начать снаряжать караваны с одеждой и продуктами, в сторону Верного. Жаль пришлось ставить в их охранение немногочисленных оставшихся в городе казаков! В конце июня, когда в Томск прибыло послание из Большого Кривощеково и Бердского села с гонцом, а из Красноярска телеграфом, о вспыхнувших на Кругобайкальской дороге и у нас одновременно польских бунтах, нам эти кавалеристы ох как бы пригодились!
Удивительная земля. Потрясающее время. Мало того, что все старожильские семьи друг друга знают, так еще и все события каким-то невероятным образом оказываются связанными. Грубо говоря, в Барнауле Фрезе чихнет – из Тюмени "здрав будь" крикнут. Вот поехали по селам и весям сборщики недоимок, чтоб перед новым наместником выслужиться, и нарвались в Сузунском заводе с прямым неповиновением горнозаводской общины. Мастеровые медеплавильного завода и приписанные к крестьянам последним манифестом царя работные люди вооружились кто чем – от ружей до вил и выгнали из поселения чиновников. Еще и сопровождавших барнаульцев чинам Горной стражи морды лица поправили. Кому на одну сторону, кому – на другую.
Потом события понеслись вскачь. Из горной столицы Алтая к непокорному селу выдвинулась пехотная полурота и сотня конных Горных Стражников, а из Бердского и Кривощеково – где пребывали выселенные из Томска ссыльнопоселенцы, на помощь "братьям по борьбе за Свободу" чуть больше тысячи вооруженных как попало, хоть и давно готовивших восстание, поляков.
От Бердского до Сузуна двести двадцать верст. И дороги прямой отродясь не было. Проселки только, что петляют, изгибаются, вьются от одной деревеньки к другой. За те десять дней у наших поляков, если какие-то понятия о благородстве еще и оставались, так от голода все повыветрились. И стали они по ходу движения силой отнимать у земледельцев все, что в пищу годилось. Ну и оружие какое-нито. В каждом селище хоть ружьишко да было – все ж таки Сибирь вокруг. Бывает, что и медведи в деревни заходят. А крестьяне активно грабежам сопротивлялись, и даже позволяли себе обзывать революционеров бандитами и душегубами. Тогда вдруг оказалось, что путь, и без того не близкий, все больше и больше растягивается. Пока мужичков в очередной деревеньке дубьем утихомиришь, пока закрома на нужны борьбы оприходуешь, пока баб с девками переловишь…
Время утекало, и на двенадцатый день похода предводителям стало известно, что в Сузунском заводе уже наведен порядок, зачинщики бунта выпороты и отпущены с миром. Ну не вешать же опытнейших мастеров медеплавильного завода?! Кем их потом заменишь-то?
Больше того. Мятежникам стало известно, что участвующая в умиротворении Сузуна пехота продолжила марш навстречу польскому отряду с намерением заодно решить и эту часть проблемы. Пришлось "армии Свободы" разворачиваться в сторону лежащего восточнее тракта, в надежде опередить солдат и разжиться на почтовых станциях лошадьми. Им казалось, что против чуть ли не полка кавалерии отлично вооруженная полурота барнаульских пехотинцев не выстоит. Еще им казалось, что стоит простым жителям губернии узнать, что кто-то уже взял на себя смелость начать борьбу за освобождение, как им тут же все начнут помогать и найдутся тысячи готовых ко всему добровольцев. Ну и тысячи рассеянных по новым острогам каторжников! В их числе, как польские командиры полагали, непременно будут близкие по духу, по стремлению к Свободе, Равенству и Братству, люди. Наивные. Ну чисто дети! Реакция населения оказалась прямо противоположной – народ принялся вооружаться и готовиться к встрече.
Тем не менее, появилась вполне реальная угроза того, что невесть что себе на воображавшие бунтовщики, сумеют-таки дойти до Томска, в котором кроме роты самых никчемных солдатиков, двух десятков казаков и сорока полицейских, никакой воинской силы более не было. На спешно собранном заседании главнейших губернских и краевых начальников, было принято решение мобилизовать несколько сотен калтайских станичных татар, организовать ополчение и подготовить город в возможной атаке. И на всякий случай переселить великую княжну Марию Федоровну со свитой в мою усадьбу. Оборонять одно здание, в случае проникновения разбойников на улицы Томска, как было официально объявлено, было бы куда как проще, чем несколько, разбросанных по всему городу. На самом деле, все мы прекрасно себе представляли, какую лакомую для польских мятежников цель, представляет собой принцесса в качестве заложника. И что с нами всеми станет, если случится непоправимое. Когда бунт будет подавлен, и Никса начнет задавать неприятные вопросы. Не знаю, кто как, а я лично, готов был костьми лечь, но не позволить Дагмар попасть в руки инсургентов. Потому, собственно, и предложил свой терем в качестве временного убежища супруги наследника.
Жизнь в обширнейшем крае из-за бродячего где-то вдоль Барнаульского тракта отряда польских разбойников, конечно же, не закончилась. Я бы даже сказал – наоборот. Дел наваливалось все больше и больше. Пришлось даже завести себе еще двух секретарей, в помощь Мише Карбышеву.
Прибыли, наконец-таки, баржи из Омска, доставившие в новую столицу генерал-губернаторства чиновников Главного управления. Людей кое-как распределили на постой по городским усадьбам. Временно, конечно. Здание очередного фондовского доходного дома строилось стахановскими темпами, как, собственно, и главный "офис". Причем, место под главное в наместничестве присутствие Магистрат выделил именно там, где по моим воспоминаниям должна была бы Томская гимназия располагаться, а в мое время – томский филиал Газпрома.
Томск вообще теперь мало напоминал тот захолустный, полусонный городок, в который я прибыл в апреле 1864 года. Даже не считая того, что население увеличилось наверное уже чуть ли не вдвое, так и ритм жизни теперь официальной Сибирской столицы кардинально изменился. Везде стройки, по улицам – вереницы телег груженых кирпичом или досками. Стаи снующих чиновников в мундирчиках и со скоросшивалками в руках. Множество разодетых по последней моде дам, бывших еще год назад обычными чиновничихами, опасающимися лишний раз нос из дома высунуть. Купцы, приказчики, грузчики. Околоточный при параде на перекрестке. Люди, способные уделить время распиванию кофия в любой из десятка появившихся как-то вдруг кофеен. Запахи сдобной выпечки из булочной и чего-то непонятного, иноземного, из китайского магазинчика. Извозчик-лихач, обещающий за пятиалтынный провезти на огороженную и охраняемую общественную стройку "Двухкопеечного" вокзала…
И, как снисходительно выразилась моя соседка по дивану в экипаже, Наденька Якобсон – милая провинциальность. Все всех знают и со всеми здороваются. Полагается приличным крикнуть, чуть приподняв шляпу, с другой стороны улицы, что-нибудь вроде:
— Доброго утречка, Герман Густавович!
— И вам того же, Николай Наумович, — киваю в ответ. Тюфин с каким-то незнакомым, хорошо одетым господином за столиком на обширной веранде летней ресторации. На август назначил… ну назовем это – слетом виднейших купцов региона. Ожидались гости из Красноярска, Екатеринбурга, Оренбурга и Семипалатинска. Начавшееся строительство железной магистрали затронет всех, хотят они того или нет. Старый, неспешный, патриархальный уклад окончательно отойдет в прошлое. О том и намерен был им сказать. А еще о том, что "кто не с нами, тот против нас". Или мы станем обустраивать край вместе, или кое-кто будет вынужден поехать жить куда-то в другое место. И это я не себя имею в виду.
Впереди, в другой карете – великая княгиня с фрейлинами. Едем по улицам, так сказать, караваном. Так охране проще. Большая часть военных, под командованием генерала Иващенко, отправилась ловить польских бандитов. В Томске десяток бородатых казаков только и остался. Ну еще личный конвой принцессы, конечно. Так что, если кому-то приходила в голову идея выехать в город, приходилось так и передвигаться – всем вместе.
В тот раз посещали преосвященного Виталия, епископа Томского и Семипалатинского. Старичок совсем плох. Бледный, чуть не просвечивающийся, ссохшийся весь какой-то. Только глазенками злобно на меня зыркал. С тех пор, как мы ему возможность интригами заниматься ампутировали, он меня люто ненавидит. Были бы силы – мог бы и в горло вцепиться. Это он Дагмар с девушками улыбается, щебечет что-то своим птичьим голоском. А в меня такие молнии глазами мечет – был бы колдуном, насквозь бы прошиб.
Не может. И сказать мне ничего не может. Я не православный, и бумаги, подтверждающие его участие в попилах выделенных на строительство общежитий для семинаристов, у меня в сейфе хранятся. И если б не цесаревна, он бы меня и на порог не пустил. Помирает ведь. Одной ногой, можно сказать, на Том Свете уже, ан нет. Ярится. Так похоже, со злобой в сердце на меня, и уйдет за грань.
Дагмар плакала. У меня в груди что-то сжалось, от первой же капельки из ее глаз. Она добрая. Всех любит, и ее все любят. Девушки букеты полевых цветов каждое утро приносят, венки в карету забрасывают. Матери детей в ее честь называют. Она и Виталия, редкостного гниду и интригана, жалела. Тот ей что-то о благословлении Господнем, о Провидении. А она просто и искренне, как человек человека, безо всякой этой церковной шелухи.
Я раньше часто ею любовался. При каждой встрече. Тогда вот только, тем утром, глаза на принцессу поднять боялся. Не знал, что увижу в этих карих омутах, и до ужаса, до дрожи в коленях, пугала меня возможность высмотреть там равнодушие. Холод. Презрение. Я полночи, после ее ухода, промучился. Все думал – как оно все дальше может обернуться.
Она пришла сама. Одна, босая, в домашнем капоте с накинутой на зябкие плечи мантилькой. Маленькая и трогательная до слез, в попытке издавать как можно меньше шума, проскользнула, едва приоткрыв дверь, ко мне в спальню. И сразу, разглядев только кровать, юркнула ко мне под одеяло. Зашептала жарко, касаясь губами уха, и путая в волнении русские, французские и немецкие слова:
— Молчите только. Молчите. Иначе я сама испугаюсь того, что делаю. Поверьте только прежде, и примите, что это надобно сделать. Что так лучше будет!
Прижалась ко мне всем телом, боящемуся шевельнуться, давая понять, под домашней одеждой на ней ничего больше нет.
Я не знал, что и думать. Первой мыслью было, что это какая-то изощренная провокация. Что сейчас с грохотом распахнутся обе створки дверей, и в спальню ворвутся люди с фонарями и дубинами. И поволокут меня за покушение на честь великой княгини в кутузку. А потом и на плаху.
Отмел этот вариант, как чрезмерно, для Минни компрометирующий, и стал думать в другом направлении. А тело, словно влекомое каким-то иным разумом, будто бы даже пропавшим после ранения Герочкой, уже отзывалось на ее неумелые ласки. Руки ловко освобождали Дагмар от одежды, а мозг продолжал анализировать, искать причину явления этого чуда. Пока голову не пронзила мысль, что это ее явление нужно воспринимать, как чудо. Что другого раза, скорее всего, и не будет. Что тогда, сейчас, именно в этот момент, в моей постели находится женщина, о чьей благосклонности не смел даже мечтать. И тогда я полностью отдался воле чувств. Набросился на добычу, как ласковый и нежный, но все-таки – зверь.
— Молчите, сударь. Забудьте об этом, — шепнула она мне потом. Перед тем, как такой же бесформенной тенью, как и прежде, исчезнуть в коридоре. — Вы же не станете делать мне плохого? Верно?!
Утром, прежде чем я забылся, наконец, в нервном сне, мне уже казалось, что это был всего лишь сон. Что привычка смотреть перед уходом из кабинета на фотографию Дагмар, сыграла со мной этакую дурацкую шутку. По краю сознания пробежало лишь, что засыпаю голым, и что длинная ночная рубаха, в которых принято почивать дворянам, валяется скомканная на полу возле кровати. А еще, что никогда-никогда-никогда не забуду этих минут. Без всякого сомнения – самых лучших мгновений в обеих моих жизнях. Стоящих того, чтобы ради них пробыть лишний миллион лет в ужасающем Ничто.
Нужно было как-то собраться, перестать, словно сломанный компьютер, снова и снова думать о принцессе. На послеобеденное время у меня было запланировано заседание по созданию при Главном Управлении нового отделения – по делам переселенцев. Нужно было решать сотни вопросов, назначать на должности людей, вершить судьбы тысяч потянувшихся за счастьем за Урал людей. А я все продолжал размышлять о странных изгибах путей Господних, что привели Марию Федоровну ко мне в постель. И улыбался какой-то глупой, наивной улыбкой, стоило только хоть краем глаза разглядеть ее шляпку в едущей впереди карете.
Наденька что-то рассказывала. Дергала даже меня за рукав, привлекая ускользающее внимание.
— Да что с вами, Герман, — сердилась девушка. — Как вы можете с таким лицом слушать, об этаких-то вещах? Вынуждаете меня третий уже раз повторять, что после продажи вашей доли в заводских дорогах, высвобождается около двух миллионов, кои потребно будет куда-то срочно вложить…
Я извинялся, улыбался и обещал исправиться. Просил повторить. И снова, уже минуту спустя, тонул в океане грез. Миллионы рублей казались сущим пустяком, и не стоящей внимания мелочью.
— Простите, — в тысячный раз извинялся я. — Ночью плохо спал. Боли, знаете ли, в ране мучили. Думал уже даже за доктором Маткевичем посылать.
— О! — выдохнула мадемуазель Якобсон. И все-таки не удержалась от "шпильки". — А я уж было решала, что вы влюблены в меня. Вы так смотрите…
— Вас невозможно не любить, — она была очень похожа на Дагмар. Даже удивительно было, как же я прежде этого не видел. И я, отыскивая дорогие сердцу черты на лице Нади, говорил совершенно искренне.
Фрейлина совсем по-немецки, как бы саркастично, пыхнула губками, но, тем не менее, немного подвинулась ко мне по обширному дивану экипажа. Я быть может и этого бы не заметил, путешествуя в облаках сладостных воспоминаний, но тут коляска стала притормаживать, следом за головной объезжая какое-то, пока мне не видимое препятствие на дороге, и легкое движение девушки обернулось в итоге чуть ли не падением мне на колени. И сразу, следом – я даже выдохнуть не успел, после ощутимого толчка локтем под ребра, раздался выстрел.
Мадемуазель Якобсон, как выяснилось, своим неловким падением, буквально спасла мне жизнь. Тяжелая пуля из кавалерийского пистоля чиркнула по кожаной кладке сборной крыши справа от меня, немного изменила траекторию, и с треском расплющилась о кирпичную стену Асташевского особняка. А потом уже и я выдернул из кармана револьвер, и конвойные атаманцы не растерялись – облако сгоревшего черного пороха четко указывало на злоумышленника.
На счастье, пистоль у террориста был только один. И шанс выстрелить второй раз никто ему давать не собирался. Я так даже подумать не успел, как уже принялся давить на тугой курок, вгоняя одну за другой – три пули в серый силуэт душегуба. Пока злодей не рухнул на тротуарные доски.
Но и после, когда возле тела засуетились полицейские и конвойные атаманцы, я так и не выпустил из рук ребристую рукоять пистолета. Голова взрывалась болью. Я уже не мог с уверенностью сказать – остатки ли клочьев порохового дыма проносятся мимо, или это в глазах плавают какие-то пятна.
— А вы, Герман, везунчик, — сжав мне плечо неожиданно сильными пальцами, заявила мадемуазель Якобсон. — Видно, для чего-то важного вас Господь предназначил, что не дал злу свершиться. Злодей-то именно в вас, сударь, метил.
