Глава 12
Княжеское благоволение
Ефрем, епископ Суздальский, был не в духе. Он не очень любил, когда в его дела вмешивались, причем таким бесцеремонным образом. Кому, скажите, понравится, когда церковные споры решаются не главой епархии, а светским лицом, пусть даже князем и сыном самого Мономаха? Однако и отказать Юрию Владимировичу в таком пустяке, как рукоположение ветлужского мирянина в пресвитеры, он не мог.
Точнее, самому факту появления христианской общины на Ветлуге Ефрем был рад, и весьма. Более того, будучи сам из пострижеников Киевского Печерского монастыря, он с удивлением и радостью узнал в этом мирянине человека, проходившего там послушание. Да и сам Радимир, как звали бывшего послушника, признал архиерея и с искренним воодушевлением предался воспоминаниям о молодых годах, вместе с ним перечисляя знакомых иноков и благочестивые поступки игуменов обители. Увлекшись делами минувших дней, Ефрем даже запамятовал спросить, что заставило претендента на церковный сан прервать свое служение на монастырском дворе и окунуться в мирскую жизнь.
Однако буквально пару часов назад его посетил тысяцкий князя Георгий Симонович и попытался узнать, можно ли упомянутое ранее рукоположение провести в самые короткие сроки? После чего стал настойчиво склонять архиерея сделать это, и было понятно, что его устами говорит сам Юрий Владимирович.
К бесцеремонности молодого сына Мономаха Ефрем привык, да и делал тот для церковных дел немало. Поэтому факт, что до него довели желание Рюриковича через третьих, пусть и очень могущественных лиц, его не смутил, князь редко утруждал себя личными посещениями интересных ему особ. Не давало покоя другое. Стоя перед княжескими палатами, он искренне возмущался попранием церковных традиций, выразившимся в том, что на возведение этого мирянина в чин пресвитера ему дали ни много ни мало пять дней.
«С тысяцким, сыном варяга, все понятно, но князь! Как он может не понимать, что ветлужец по церковным канонам не может миновать сан диакона! А семнадцатое правило Двукратного Собора гласит, что рукоположение на каждую степень по нужде должно совершаться лишь через семь дней. И хотя оно касается условий замещения епископских кафедр, неужели можно представить, что возведение в низшие чины может происходить за меньшее время? То есть две седмицы на все про все еще куда ни шло, но пять дней…»
Ветлужцы приехали только вчера утром и сразу же стали дергать за ниточки, чтобы добиться приема у всех властительных особ княжества. Им повезло, в последние месяцы Юрий с приближенными и дворней почти все время находился в Суздале, а уж архиерей здесь обосновался достаточно давно и надолго.
Ефрем не стал выдерживать паузу и принял двоих из них безотлагательно, он прекрасно знал, что тысяцкий проявлял к этим людям завидную заинтересованность. А раз такой интерес возник у Георгия Симоновича, то и князь должен был проявить к ним толику внимания, поскольку всегда прислушивался к своему воспитателю и советнику, приставленному к нему еще отцом. Однако Юрию было невместно сразу же зазывать к себе столь безродных гостей, поэтому вчера ближника ветлужского воеводы принял лишь тысяцкий, знавший его по прошлому визиту.
Чем уж у них закончился разговор, Ефрем вызнать не смог, но, судя по утреннему посещению Георгия Симоновича, он не только сам приветил этого воя, но и договорился о его встрече с князем. И немудрено. Что бы там ни наплел тысяцкому его посетитель, ветлужцы и так своими делами привлекали к себе весьма нешуточное внимание. Открыв весной свою лавку в суздальском посаде, они неожиданно снизили цены на свои изделия чуть ли не на треть, и теперь не только богатый купец или боярин, но и зажиточный ремесленник мог позволить себе роскошь приобрести железный котел или сковородку. По слухам, эти изделия почти не ржавели, стоило лишь смазать их маслом да хорошенько прокалить в печи.
Ефрем как-то раз не выдержал и лично навестил торговые ряды, уделив особое внимание ветлужцам. Помимо посуды и скобяных изделий, в их лавке он с удивлением заметил сукно и стопу ровных обрезных досок под навесом, однако его прельстили вовсе не товары, а сами продавцы. Как только те поняли, что к ним пожаловал архиерей, к нему тут подбежал староста их поселения, невесть как оказавшийся тут по делам, и попросил благословения. Остальные подойти не решились, но их глубокие поклоны и выглядывающие из-под нательных рубах крестики привели его в умиление. Не каждый местный смерд выказывал ему такое почтение. Более того, он был уверен, что кое-кто из суздальцев даже сплевывал, завидев его подрясник среди торговых рядов. Язычники, что с них возьмешь! Как были, так и остались, хотя многие и крестились по той или иной причине.
А вот ветлужцы его порадовали, хотя он и слышал, что многие из них еще не вошли в лоно христианской церкви. Правда, Ефрема смущали неясные слухи, ходящие среди прихожан его епархии. Мол, слишком много свободы дает ветлужский воевода своим людишкам, да еще сманивает к себе мастеровых и привечает сбежавших смердов. Он даже поинтересовался у тысяцкого, так ли это. Тот задумался, но все-таки отрицательно качнул головой: нет, мол, об этих наветах знаю, но княжеству ущерба не было, за холопов платилось звонкой монетой. А что касается излишней свободы и желания некоторых людишек переселиться в Поветлужье, так и это не особая проблема. И наш князь привечает переселение с южных земель и Новгородчины, так же дает вольности и первые годы не обкладывает землепашцев и мастеровых поборами. Кроме того, ветлужцам не вечно ходить вольными. Придет, мол, и их черед…
Епископ удовлетворился ответом. Однако будоражащие общество слухи о землях, где царят старые законы и торжествует справедливость, где тебя никогда не продадут за долги заезжему купцу, а община не только отвечает головой за преступления, совершенные на ее землях, но и помогает тебе в трудную минуту, еще не раз заставляли его ворочаться по ночам на мягкой постели или подскакивать от неожиданности в удобном кресле.
Коротко вздохнув, Ефрем приказал себе успокоиться и сурово воззрился на служку князя, мгновенно потупившегося под его взором. Глянул на всякий случай, чтобы тот знал свое место и понимал, как глубоко виноват в том, что епископу предстоит сейчас париться на жесткой лавке в ожидании князя. На самом деле никакой провинностью тут и не пахло. Просто отчего-то взыграло ретивое в молодой душе Юрия, и он вместе со своим тысяцким побежал на двор смотреть, что такое привезли ему на показ ветлужские гости, а сам через служку послал зов божьему человеку. Тот же и так собирался к нему с визитом, поэтому пришел почти сразу.
Еще раз вздохнув, Ефрем поправил на себе сбившийся черный подрясник и вышел на резное крыльцо княжьего двора, подставляя лицо лучам жаркого летнего солнца и обдумывая сложившуюся ситуацию.
На самом деле все было неплохо, и он это понимал. Даже в отношении посвящения ветлужцев не было ничего такого, что могло вызвать какие-нибудь нарекания от митрополита. Многие священнослужители на Руси избирались приходской общиной, а потом представлялись архиерею для испытания и посвящения.
Испытание Радимир прошел с честью, наизусть цитируя Евангелие и Псалтирь, да так, что Ефрем даже каверзные вопросы постеснялся ему задавать. Однако без этого было нельзя, и пришлось отыграться на его спутнике, освобожденном из полона чернеце Григории, который претендовал на первую степень священства, сан диакона. Тот тоже показал многие знания, однако на более сложных вопросах споткнулся и отвечал довольно неуверенно, а в конце и вовсе замолчал, сокрушенно пожав плечами. Были ли у Иисуса сестры? В чем Иона обвинял Бога? Каким двум совершенно противоположным вещам удивился в разное время Иисус?
«Вере и неверию! – подвел он тогда черту испытанию и удовлетворенно кивнул смиренно принявшему его ответ взволнованному чернецу. – Вера у вас есть, а знания приложатся… Идите с миром, готовьтесь к посвящению».
Все-таки донести слово Божье до черемисских язычников было более насущной необходимостью, чем различные религиозные диспуты. А уж то, что небольшая община собиралась возводить церковь, и вовсе было немыслимым деянием для тех диких мест. Что уж говорить по поводу Ветлуги, когда он сам постарался перевести епархию в Суздаль, несмотря на то что в свое время его тезка, епископ Переяславский Ефрем, позже ставший митрополитом Киевским, всеми силами покровительствовал именно столице княжества. Видимо, не терпелось ему привести в лоно православной церкви воинствующих ростовских бояр, только на словах туда вошедших. Может быть, он даже замыслил положить жизнь на алтарь избавления Ростова от языческого невежества, как сделал это полвека назад епископ Леонтий.
Сам архиерей был не таков и считал, что лучше кропотливо и настойчиво добиваться своей цели, чем вспыхнуть и ярко сгореть в борьбе с пережитками прошлого. Тем не менее свои мысли он старательно скрывал, поскольку не рассчитывал на всеобщее одобрение.
Однако князь Юрий неожиданно поддержал епископа в переезде, да и сам все дальше и дальше отходил от непокорной столицы с чрезмерно гордыми боярами и шумным языческим вечем, проводя все больше времени в благолепном Суздале. Тут, в относительной тишине и покое никто не мешал ни тому ни другому разрабатывать планы по усмирению непокорного города. И, как теперь подозревал Ефрем, ветлужцы ему в этом могли немного помочь.
Когда он взял из рук Радимира сероватый лист бумаги и вчитался в ровные строчки, то первым его ощущением было удивление. Как можно было написать так ровно и четко?
«Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго».
Однако сразу же после прочтения первых строчек Ефрем возмутился, текст был написан безграмотно, хотя и мог свободно читаться! Почему «Отче наш», а не «Отьчє нашь»? Да и все остальное… И начертание неуставное, бесовщина какая-то! И только тут Радимир объяснил, что представляет собой этот листок, а также попросил благословения на печатание богословских книг.
Оказывается, молитва на бумаге была напечатана, а не написана от руки. И таких листов ветлужские мастера могли сотворить хоть сотню за час! Сам оттиск, состоящий из множества свинцовых буковок, набирался долго, однако потом он смазывался чернилами и опускался на бумагу. Раз – и страница готова! Не нужна была скрупулезная работа чернецов, каждый из которых долгими месяцами переписывал всего лишь одну книгу. Не нужно было изводить дорогостоящие свечи. Раз! И все!
А уж за неправильную грамматику Радимир повинился. Мол, знание книгопечатания принесли им русские люди, долгое время жившие в чужих землях. Вот и азбука у них изменилась, используют теперь они на десять буквиц меньше, отбросив все греческое да добавив малость своего. Еще они используют прописное и заглавное начертание, а также знаки препинания и пропуски между словами, которые называют пробелами.
Так что пусть архиерей не обессудит, что первый блин вышел комом. Можно отлить правильные буквицы с уставной формой: это трудно, но возможно. Да и без благословения архиерея он, мол, не мог на это решиться. А еще если епископ не одобрит этой затеи, то все уже напечатанные листки будут уничтожены, хотя творить такое с молитвой, которую Иисус дал своим ученикам… по меньшей мере кощунство, даже если она написана на чуть другом языке.
Ефрема посетило странное ощущение. Все звуки читались, и текст выглядел гораздо лучше, однако нарушение всех канонов написания должно было вызвать такую бурю негодования среди православного мира, что он недолго сможет продержаться на своем посту после благословения этой ереси. Однако если ветлужцы смогут напечатать короткие тексты, используя нормальный язык, пусть даже с пробелами и знаками препинания, чтобы было удобнее читать, то… То он сможет распространять молитвы среди грамотной паствы! Пусть это лишь немногочисленные прихожане, но зато они смогут обучать своих детей и домашних! А ростовские бояре и купцы уже не смогут мычать и сетовать, что не в силах все запомнить. Берешь листок и твердишь дома наизусть!
– Отче! – Взбежав по ступеням крыльца, князь приложился к руке архиерея и тут же покровительственным взмахом пригласил его вновь зайти в свои хоромы. – Пойдем, послушаешь нашу беседу! Будешь представлять себе, отчего мы так торопимся!
После первого возгласа, раздавшегося совсем рядом, Ефрем слегка вздрогнул. Он слишком глубоко погрузился в свои мысли и не заметил, как Юрий со своими спутниками подошел к терему.
Высокого роста, с хищным длинным носом, унаследованным от матери-половчанки, князь своими чертами и манерой поведения все время давил на окружающих. Даже склонность к полноте, еще не проявившаяся полной мерой в его двадцать с небольшим лет, не влияла на впечатление, которое он производил на собеседника. Впечатление не воина, но жесткого и хитрого правителя, вобравшего от предков коварство степи и холодную расчетливость Царьграда. Не смущаясь, что за ним наблюдает сам епископ, Юрий плотоядно оглядел округлый зад попавшейся ему на глаза дворовой девки, тут же забившейся куда-то в угол, и шагнул в покрытые резьбой двери, нимало не сомневаясь, что все последуют за ним.
И последовали, успевая лишь подойти к епископу за благословением. Впереди шел кряжистый, словно старый разлапистый дуб, тысяцкий Георгий Симонович, с немалой натугой выдавивший из себя скупые слова. С ним Ефрем уже виделся, поэтому ответный жест вышел таким же неласковым. А вот после него на крыльцо взошел высокий, жилистый чужеземец с короткой, чуть тронутой сединой шевелюрой. Этот тоже был из воинского сословия, на что указывали пустые ножны, болтающиеся на поясе. В остальном же он почти ничем не выделялся, разве что одежда необычного покроя говорила о его чужеземном происхождении.
«Тот самый странник из дальних краев, о котором вещал Радимир? Тогда правильно, что меч отобрали… Невелика птица, дабы с князем оружным быть, урона чести такому не будет. Жалко, что воеводы ветлужского нет, тот еще батюшке нашего князя служил, перед сыном его вел бы себя соответствующе…»
Острый, оценивающий взгляд чужеземца, в котором совершенно не было почтения, пронзил Ефрема насквозь. Епископ ответил на него с вызовом и только тут заметил веревочку нательного крестика, выглядывающую из-за ворота льняной рубахи.
«Не язычник… Но не латинянин ли?»
– Благослови, отче, на добрые дела!
Ефрем перевел взгляд в спину уходящему тысяцкому, словно ища у него поддержки, однако воин без колебания склонил голову и подставил сложенные лодочкой руки. В принципе раскол церкви до Руси толком и не добрался, в Киеве имелись латинские монастыри, а многие князья даже взывали к папе римскому, не говоря уже о его миссионерах на своей земле. Однако настороженность все больше и больше овладевала умами священнослужителей, многие из которых были греками, и даже к благословению они стали подходить с опаской.
Кому понравится, когда всех, кто отрицает учение о первенстве римского папы и непогрешимости его суждений в вопросах веры и нравственности, предают анафеме? И тем не менее раз этот человек попросил благословения, то видит в нем своего духовного пастыря, а значит…
Ефрем вздохнул, осенил воина крестным знамением и, постепенно успокаиваясь, вложил в лодочку руку для поцелуя.
– Божие благословение на тебя, верши свои богоугодные дела.
Однако когда тот поднял голову, то в упор на архиерея вновь глянули оценивающие насмешливые глаза. На этот раз Ефрема передернуло.
«Хоть и православный, но непочтителен этот чужеземец, ох непочтителен…»
Воин, однако, старательно посторонился, пропуская епископа вперед, и не спеша закрыл за всеми двери, отсекая полумрак терема от испепеляющей летней жары и вездесущих слепней, жалящих разгоряченное тело не хуже исчадий ада.
«…Да и с головой не совсем дружен, – подвел итог такому его поведению Ефрем, проходя мимо столпившихся в сенях воинов. – Это Юрию здесь позволено все, хоть на голове стой по молодости лет. А ветлужец в зрелых летах, да не в своих покоях: должен был чинно пройти в светелку княжескую, а не вести себя подобно мелкому служке, прикрывая двери! Нет в нем степенности и боярского достоинства! А гонора… гонора, по ощущениям, выше крыши!»
Однако чужеземный воин князю был нужен, и Ефрем это почувствовал с самого начала. Сын Мономаха не блистал множеством достоинств, но уж чего у него было не отнять, так это умения подбирать себе людей и заставлять их делать то, что он хочет. Лестью и лаской или угрозами и шантажом, но он добивался своего уже в юности, когда на его подбородке еще даже не проклюнулась жесткая щетина. А уж ныне…
В просторной светелке, куда князь обычно водил посетителей для разговоров с глазу на глаз, Ефрем пристроился чуть в стороне, опустившись на край широкой лавки. Поодаль стояло удобное мягкое кресло, но он выбрал именно жесткую скамейку, поскольку с нее мог все и разглядеть и расслышать. Мягкий свет, падающий из больших, слегка мутноватых цветных витражей у него за спиной, освещал место действия, позволяя прекрасно видеть жесты и мимику собеседников, скрывая его самого от любопытных взоров. В красном углу на небольшом возвышении стояло кресло, где удобно устроился князь, тысяцкий встал рядом с ним почти под иконами, а ветлужцу указали место в середине комнаты.
Как только все расположились на своих местах, речь сразу же зашла о проволоке, которую чужеземец привез в дар Юрию и которую они выходили оценить на княжий двор. Ветлужец не возражал поставлять ее в Суздаль ежегодно и продавать сравнительно дешево. Точнее, цена выходила на четверть меньше того, что просили на торгу суздальские кузнецы, которые не слишком баловали князя ни количеством товара, ни его качеством. Юрию осталось всего ничего: объявить, сколько ему требуется, и в тот же миг скорчить унылую физиономию, наблюдая, как ветлужец начнет оправдываться, что не сможет столько поставить. Скорее всего, после этого цена упадет еще больше и станет не сильно дороже обычных железных укладов, над которыми еще надо попотеть, чтобы в итоге получить хоть какие-нибудь заготовки для кольчужных дел мастеров.
Ефрем чувствовал, что княжеский напор побеждает, а предварительное согласие на возведение в сан мирян расценивается чужеземцем как задаток хороших отношений со стороны Суздаля, хотя все было в точности наоборот. Это княжество сейчас протягивало свою руку к Ветлуге, где вскоре могло бы взять за горло не только местного воеводу, но и многочисленное языческое население.
Конечно, это произойдет не сразу, а постепенно, но произойдет. Ныне ветлужцы наотрез отказываются от чужого священника, но чуть позже они привыкнут к главенству Суздальской епархии, и ему не составит труда поставить туда своего человека. После этого влияние князя неминуемо распространится на эти земли, а там глядишь, и церковная десятина ощутимо прибавит в весе. Железо же… оно было лишь поводом для того, чтобы больнее пнуть этого гордеца, возомнившего, что он может говорить и торговаться с князем напрямую.
– Так что, готов ты поставить мне через год волоченой проволоки на сотню коротких кольчуг за оговоренную цену? – покровительственно проговорил Юрий, обменявшись насмешливым взглядом со своим тысяцким. Мол, что взять с этого лапотника? – Осилит ли такое твой воевода? Что скажешь, Иоанн сын Михайлов?
– На сотню? А не много ли будет, княже? – ожидаемо ответил ветлужец, но тут же вскинулся и выставил ладони вперед. – Нет, с таким количеством никаких проблем не будет. Сотня доспехов потянет на тонну-полторы железа… по-вашему, это меньше сотни пудов. Если возьмемся всем миром, то за пару месяцев будет тебе желаемое, а за год и пять сотен сделаем. Вот только что ты с этим будешь делать?
– Пять сотен? – как-то отстраненно переспросил князь и резко добавил: – Тебе-то какое дело, что я творить буду?!
– Сам посуди, княже… Где ты возьмешь пять сотен кольчужных дел мастеров, чтобы за год переработать нашу проволоку в нужные тебе доспехи? Даже сотню, если таких людишек у тебя в княжестве десяток-другой наберется, и все?
– Язык попридержи, ветлужец! – выступил вперед тысяцкий, почти заслоняя собой князя. – Тебе велено ответ держать, а не спрос иметь!
– Как скажешь, Георгий Симонович. Сделаем, только вот с оплатой как быть?
– Ты что, княжескому слову не веришь?!
По мановению пальцев Юрия тысяцкий отошел в сторону, и князь снова взял нить разговора в свои руки, с некоторым недоверием разглядывая стоящего перед ним полусотника.
– Говори, что имеешь сказать! Что по оплате тебя волнует? Рассчитаемся зимой, как оброк со всех уделов свезут и твой товар мастера в деле попробуют.
– Княже… На кольчугу одного железа тратится почти на гривну кун, уж больно много в отходы при волочении уходит. Это только железа, а сама проволока по цене выходит почти на две гривны, хотя мы с тобой и сговаривались чуть дешевле.
– Ударили же по рукам!
– Говорили мы, княже, лишь об одной кольчуге. Убыток с одного мотка проволоки я сумею снести, но с пяти сотен… такая уступка нас разорит! И все же я на нее готов пойти, если сумею взять хлебушек чуть дешевле прошлогодней цены, а отдать за него разным товаром. Как, княже, отдашь рожь по шесть кун за коробь? Ты же подати все равно в основном зерном собираешь?
– Кто же знает, какая цена будет! Да и при чем тут я? Иди на торг и скупай!
– Брать мы хотим много, около полутора или двух тысяч кадей. На торгу столько может и не быть, а обходить каждого…
– Иди к купцам, они знают, сколько и у кого взять! – появились сердитые нотки в княжеском голосе. – От меня чего хочешь?
– Нет у нас столько монет, княже, чтобы за все зерно ими отдать. Сам знаешь, что серебро ныне, кроме Новгорода, днем с огнем не сыщешь, а облезлой белкой не всякий купец возьмет. Кроме того, если все наши силы уйдут на проволоку, дабы было чем зимой твоим мастерам заняться, то других товаров у нас будет немного, и соответственно даже этих шкурок накопится совсем мало. Хлеб же надо брать сразу, ранней осенью, иначе можем остаться ни с чем… Вот разве что купцам за зерно проволокой отдать, если ты пообещаешь им выкупить ее!
– Ладно, Иоанн… – скрипнул зубами Юрий, почувствовав, что в мягкости ветлужца он обманулся. – Будет тебе зерно! Если урожай вызреет добрый, то цену скину на куну от той, что на торгу установится. Остатки же мягкой рухлядью отдашь!
– Опять же не хватит, княже, пушным зверем мы не богаты, места не те. Можем дать по приемлемой цене топоры, гвозди и железные лопаты. А на плуги цену и вовсе вполовину уроним! Слышал ли про них?
– Если дешево отдашь, то твое железо в хозяйстве лишним не будет, хоть и не должен я такими безделицами заниматься… – Князь скривил губы и вопросительно поглядел на своего тысяцкого, однако получил от него лишь недоуменное пожатие плечами. – Тем не менее о благе подданных я заботиться должен, потому секиры могу и взять, особенно если они будут не слишком тяжелы и для ратных дел годны.
– Можем и боевые топоры, княже. Заранее поговорим с твоими ратниками, что им более по нраву. А на плуги согласен ли?
– И на что мне такой приварок, даже если ты цены на них уронишь? Смерды пусть о том заботятся!
– Ведомо ли тебе, княже, что земли твои вдоль Нерли и Колокши могут давать больше зерна, если их не сохой обрабатывать, а железным плугом, который чем-то на косулю смахивает?
– Ты про мое Ополье? И так эта землица всех в округе кормит. Куда уж больше?
Поймав подозрительный взгляд князя, ветлужский полусотник зашел с другой стороны:
– Отец Ефрем не даст соврать, что в села, принадлежащие Дмитриевскому монастырю, мы ранней весной передали несколько плугов. Как, отче, всходы там поживают, не просветишь ли нас?
– Не… Кхе! – Мысли архиерея еще крутились вокруг расширения Суздальской епархии, поэтому неожиданный вопрос выбил его из колеи, да так, что его голос просел от волнения. Однако, прокашлявшись, он степенно поправился: – Не знаю, чужеземец, на каких условиях ты свои диковинки раздал и как заставил наших оратаев их пользовать, но монастырские чернецы на те поля нахвалиться не могут. И сеять, по их словам, легче было, и сорной травы стало меньше… А уж всходы, слава Господу нашему, на удивление! Будто на свежем огнище взошли!
– Заставлять пахарей никто не заставлял, но пообещать посуду… был грех! Благослови, отче, применять сей плуг на этих землях…
– Ты, Ивашка, что надумал?! – Резкий удар князя по подлокотнику кресла прервал общение между чужеземцем и духовным лицом. – В моей вотчине как у себя дома распоряжаешься?! Собираешься оделять моих смердов товарами, дабы их в закупы брать?!
– Гюрьги! – Шипящий шепот тысяцкого в наступившей тишине разнесся по всей светелке. – Не за этим мы тут!
– Прости, княже, не гневайся! Дозволь слово в свою защиту молвить? – Стоящий перед Юрием ветлужец тут же покорно склонил голову и, получив в ответ недовольный кивок, продолжил: – О своей и твоей мошне пекусь. Плуг сей применять можно лишь там, где плодородная землица лежит толстым слоем, то есть у тебя на полях, княже. А у нас в лесу его использовать – лишь почву портить, поэтому и отдали мы несколько штук монастырским пахарям без всякой платы. Если по нраву им придется, то по всему Ополью слухи пойдут, и продажи наши вверх полезут. А тебе, княже, двойной прибыток. Житница твоя еще более пополнится хлебушком, а мы заплатим торговой пошлины сверх обычного! Еще мы хотим к плугу этому колеса приделать и второй лемех поставить. Тогда можно будет регулировать глубину вспашки, да и самого пахаря на этот плуг посадить. Сиди себе и вокруг поплевывай…
– Полоумный ты, Ивашка, как есть полоумный! – рассмеялся князь, вызвав улыбки облегчения у всех вокруг себя. – У моих оратаев иной раз лишь пара лошадок на все село, кто-то соху на себе таскает, а ты хочешь лишней тяжестью животину измучить! Волов у нас нет, поскольку не прокормить их тут, а конь такое не потянет!
– Об этом и речь, княже! – Покорный взгляд ветлужского полусотника вновь приобрел остроту, а голос – неожиданную твердость. – По паре лошадок в плуг будет в самый раз, мы проверяли, а их самих мы можем пригнать из половецких степей…
– Я и сам могу! – вновь рассердился Юрий. – На что мой оратай твоих лошадок купит?!
– Хлебом будет отдавать, каждый год понемногу… Не родится у нас в лесах рожь в достатке, не обессудь, Юрий Владимирович. Вот и крутимся как белка в колесе, чтобы пропитание себе на стороне найти. Иначе нам там никак не продержаться! И вся надежда на тебя! Вот только дорогие плуги твои пахари не купят, а на дешевые хоть и будут десяток лет зариться, но все равно побоятся отступить от того, как им отцы и деды пахать завещали. А вот если ты часть оплаты за рожь плугами возьмешь, да потом их своим холопам раздашь с наказом только ими землицу поднимать, то в следующем году все затраты тебе сторицей вернутся и твою житницу пополнят. А вслед за твоими смердами и другие за ум возьмутся, так что еще через год оброк с боярских уделов тоже увеличится.
– Куплю да раздам? Ты за кого меня принимаешь? – Князь не торопясь поднялся с высокого кресла и с ухмылкой обошел ветлужца по кругу, обращаясь к своему тысяцкому: – Ты посмотри на него, Георгий! Это же купчишка плутоватый, а не воин! Не только с моих пахарей резу хочет брать, но и меня, Рюриковича, желает обмануть! А если я тебе и твоему воеводе и вовсе запрещу в моих землях появляться?!
– Резы с твоих людишек не возьмем, Юрий Владимирович, – стоически ответил ветлужец, не обращая внимания на княжеские угрозы. – Как оценим на торгу, сколько надо ржи за лошадку отдать, так и будем забирать понемногу, по десятой части от ее стоимости в год. Нам главное, чтобы хлебушек в нашу сторону шел, пусть и малым ручейком, но постоянным.
– А то ты свою выгоду не поимеешь с лошадок? – Князь вновь уселся на свое место и с усмешкой уставился на собеседника.
– Поимею, княже, но и риск велик их из половецких степей гнать! – Ветлужец немного помолчал и закончил свои уговоры, больше намекая на князя, чем на себя: – В любом случае, если не потратиться, никакого прибытка не будет. Что с нищего смерда взять? А если его лошадкой и плугом оделить, то через некоторое время он не только податей больше принесет, но и еще что-нибудь из железа купит. А уж ежели отец Ефрем благословит наши труды и возвестит о том среди своей паствы, а Господь смилостивится и одарит такой же доброй погодой, как ныне, то уже в следующем году сторицей все вернется. И тебе, княже, и нам.
– А если не вернется и я в убытках окажусь? – Ехидство ушло из голоса князя, но сомнение еще сквозило в его голосе. – Да и не всякий половецкий конь наши морозы переживет! Будешь ли с моего смерда дальше хлебушек взыскивать?
– Если недоволен будешь, то заново говорить с тобой будем, княже, а плуги либо обратно выкупим за ту же цену, либо проволокой тебе убыток возместим! Да и насчет лошадей не сомневайся, приведем тех, что надо, уже имеем опыт. А уж если случится несчастье с конем, то долг вполовину урежем. Только дозволь нам самим с твоими смердами ряд заключать…
– Гюрьги…
– Нет, – тут же отозвался князь, воспринявший намек своего тысяцкого с легким недовольством. – По всему этому либо с тиуном огнищным, либо с самим Георгием Симоновичем будешь рядиться!
– Правильно говоришь, княже! – смиренно согласился ветлужец. – Только пусть о мелочах другие толкуют, не хватит у меня разумения все объяснить. Ведь не в одних плугах хитрость заключается, а еще в том, что нужно сеять после ржи или пшеницы да какому полю сколько роздыха дать. Так что староста наш к ним заглянет через пару седмиц, а может, даже и воеводская жена подойдет, если после болезни уже оправилась и кормилицу для своих детишек нашла. Как раз в эти дни лодья с новым товаром должна готовиться, а ей уже скучно без дела…
– Баба?! – возмутился тысяцкий. – Глупая баба со мной толковать будет?!
– Счету и грамоте она разумеет, а в остальном… Это ж вроде как хозяйство: конь сюда, горшок туда. Но если тебе, Георгий Симонович, зазорно будет с ней общаться, то смело к тиуну отправляй, там ей самое место… Тем более о проволоке и шеломах из цельного куска железа ни она, ни староста все равно сказать ничего не смогут! Разве что покажут да цену обозначат!
– Кхе… У тебя, полусотник, спросишь одно слово, а в ответ сотня как горох вылетает! – вновь взял разговор в свои руки Юрий. – Что за шеломы и чем они лучше тех, что мои мастера куют?
– Ничем не лучше, разве что чуть крепче и дешевле твоих, поскольку делаем из одного куска металла, почти как посуду. Железо там, конечно, другое, а так… дурное дело нехитрое! Так что и их можем тебе поставить вместе с топорами. Это не кольчуги вязать, где опыт и сноровка нужны!
– Поэтому вызнавал о моих кольчужных дел мастерах?
– У нас та же беда, княже, что и у тебя. Не хватает тех, кто с железом умеет работать, вот и пришлось выведывать, кто да на что способен. Однако без твоего позволения сманивать к себе никого не будем. Вот если бы ты сам дал нам такого мастера или двух, да разрешил у тебя по весям сирот да лишние рты в больших семьях забирать в обучение, то через пару лет мы бы тебе уже готовые кольчуги поставляли.
– Добрый мастер под пыткой свои секреты не откроет! Да и растеряю я всех таких людишек, если принуждать их буду! Это не холопы, а вольные люди!
– Оставь уговоры на нас, княже. У нас есть такие тайны, на которые они польстятся.
– Вот как… – задумался Юрий. – Тогда вернешь мне половину набранных подмастерьев! И обучишь их всему, что твои знают!
Было заметно, что ветлужцу слова князя пришлись не по душе, и поэтому он на несколько мгновений замешкался с ответом:
– Юрий Владимирович, знания передавать мы можем даже в Суздале, у тебя под присмотром. Откроем школу, будем всех желающих обучать разным премудростям… Только зачем мы будем тебе нужны, если все, что знаем, твоим людишкам расскажем?
– А у тебя есть возможность выбирать, полусотник?
– Разве нет?
– Хм… – Князь обменялся с тысяцким долгим, напряженным взглядом и неожиданно криво ухмыльнулся: – А вот подвешу тебя на дыбе, и ты прямо тут мне выложишь все, что ведаешь. Я ведь могу… Прокопий!
Двери тут же распахнулись, и друг за другом в комнату шагнули три стражника, держащие руки на оголовьях мечей. Замерев около входа, они вопросительно поглядели на князя, который продолжал сидеть в кресле, внимательно разглядывая ветлужца. Установившуюся тишину позволил себе нарушить только тысяцкий, недовольно покачавший головой, но все же сместившийся за спину невозмутимому полусотнику, после чего в его ладонь из рукава хлестко упала тяжелая гирька.
– Не будешь ты этого делать, княже, – недоверчиво покачал головой ветлужский полусотник.
– Это еще почему? Подвесим тебя над огнем, и через мгновение ты будешь петь передо мною соловьем…
– Не только петь буду, княже, но и кричать дурным голосом, а также обещать тебе златые горы. Вот только никаких тайн о железе я не знаю, а ты… ты всех нас потеряешь!
– В пыточную его!
Самый высокий из охранников тут же подскочил к чужаку со спины, обхватил его за шею и чуть-чуть наклонил на себя, чтобы у ветлужца не было опоры для удара локтем назад.
– Дозволь самому пойти! Убери своих церберов…
– Попробуй сам это сделать, вой!
Ефрем заметил, как на лице ветлужского полусотника мелькнула улыбка, и после этого события в горнице замелькали с быстротой тележного колеса, запущенного с обрыва. Он едва успел отодвинуть свой посох в сторону, чтобы воины ненароком его не задели, а уж на то, чтобы воззвать к князю и не творить насилие в присутствии архиерея, у него просто не хватило времени.
Как только последние слова были произнесены, второй княжеский ратник шагнул к полусотнику и пробил ему в солнечное сплетение, надеясь ошеломить чужака и после этого без помех вытащить его из светелки. Однако ветлужца на месте не оказалось. Сильно оттолкнувшись от пола, он еще больше навалился спиной на удерживающего его охранника и тут же заплел своей стопой его опорную ногу. Спустя мгновение ветлужец уже всей массой упал на потерявшего равновесие воина, после чего вбил ему в бок локоть и вскочил навстречу оставшимся ратникам. Один из них, пытавшийся его перед этим ударить, сунулся вперед, но пропустил пинок подъемом стопы по сгибу колена и, замерев на мгновение от боли, рухнул от прямого удара в голову.
– Теперь я, ветлужец! – Приглашающий жест последовал от сверкающего щербатой ухмылкой десятника Прокопия, все это время стоявшего в стороне. – Помнишь меня?
– А то! – улыбнулся в ответ полусотник, но внезапно скользнул назад и ударом ноги по голове отправил в беспамятство первого поверженного им воина, уже начинающего приподниматься с пола. – Еще как помню! Это же ты подпирал прошлогоднюю драчливую калитку… Как она, все еще обижает людишек или перешла дорогу кому-нибудь более злопамятному, чем я?
Прокопий сблизился, держа кулаки около лица, и неожиданно ударил понизу ногой, метя окованным носком сапога чуть ниже колена ветлужца. Навстречу ему метнулась стопа полусотника, подставляя толстую подошву под крепкое железо, но суздальца это не смутило, и он резким движением послал кулак в челюсть противника.
Дальнейшее Ефрем не уловил. Он заметил только, что чужеземец поднырнул под руку Прокопия и каким-то хитрым захватом приподнял его вверх и бросил на пол. Прежде чем упасть лицом на выскобленные доски, воин в воздухе перевернулся, а ветлужец успел ему вывернуть руку. В результате подняться суздалец уже не смог, вскрикивая от боли после всех своих попыток вырваться.
– Может, хватит, княже? – Разгоряченный полусотник бросил косой взгляд за спину и пояснил свои слова: – Я долго сдерживаться не смогу, калечить их начну, да и тысяцкому твоему гирька уже руки жжет… Хочешь убить, так сделай милость, отпусти во двор! Пусть твои дружинники там меня стрелами нашпигуют, а то и меч в руки дадут, если развлечься есть желание! Хоть на свежем воздухе умру, а не в пыточном подвале!
– Ладно, успокойся, Иоанн, отпусти моего воя! Пошутковали, и будя! В следующий раз не будешь измываться надо мной своими просьбами! – недовольно клацнул зубами ростовский князь и тяжело вздохнул. – Проиграл я спор своему сотнику, побил ты самых задиристых петухов из моей молодшей дружины. Говорил он мне, что не взять тебя голыми руками, так и оказалось… Прокопий, зови Василия! Бегом! Остальным – вон, и обид за спиной не таить!
Повелительный голос князя тут же вымел из светлицы побитых воев (хотя одного из них и пришлось уводить под руки), а Ефрем на этот грозный окрик даже дернулся, чтобы привстать. Однако осознав, что разговор продолжается, а на него в здравом уме никто так кричать не будет, поерзал на лавке, пытаясь сделать вид, что устраивается удобнее, а мордобой в его присутствии обычное дело.
«Мальчишка! Даром что в зрелую пору входит, а все тешится, будто не князь, а отрок в младшей дружине… Вон какие взгляды ветлужец по сторонам кидает! И тысяцкий не спасет, если этот зверь бросится на нас!»
Спустя несколько минут застучали каблуки по лестнице, и в горницу с поклоном вошел княжеский сотник. Оглядев собравшихся, он встретился взглядом с ветлужцем и чуть заметно пожал плечами, будто муху согнал. Мол, он тут ни при чем, что бы перед этим ни случилось.
– Вот, люби и жалуй, Иоанн, твоего старого знакомца. – Князь в очередной раз обменялся взглядами с тысяцким и добавил: – Жалую я Василия Григорьевича, которого ты с осени знаешь, слободской грамоткой на ваше село, а вам даю свое покровительство во всех начинаниях, ремесленных и торговых.
– Прости, княже… – Ветлужский полусотник отер вспотевшее лицо и не стал скрывать своего возмущения: – У меня уже мозги вскипели от твоих затей! Что за грамотка такая и с какой стати мы должны под тебя идти?!
– Не кипятись, Иоанн! Радоваться должен! Не холоплю вас и не лишаю воли. А сия бумага дает боярину или дружиннику моему право основать село и быть неподсудным никому, кроме меня! А еще позволяет владетелю такой грамотки беспошлинно торговать во всем уделе моем и всю дань со слободы, мне предназначенную, забирать себе! Не просто так сие дается, а для важных дел, кои решить предстоит! Но о самой грамотке и о наших делах вам надобно помалкивать, дабы никто не узнал о том!
– Хочешь подгрести под себя наше воеводство? И не просто так, а втихомолку?
– Ха, воеводство!.. – Князь скривился, но потом продолжил самым благодушным тоном: – Не ерепенься, тебя и бывшего десятника отца моего я не обделю!
– Уже обделил, княже! Почему не на нашего воеводу грамотку выписал, уж если решил нас под свою руку подвести? Он честно твоему отцу служил!
– Веры вам великой еще нет! Годик под сотником побудете, а потом поставлю вас боярами ближними и одарю землицей со смердами по вашему выбору. Хотите, по реке Костроме, куда вскоре дотянутся мои владения, а хотите в землях суздальских. Там и дела, с железом связанные, продолжить разрешу, и пошлины торговые на пять лет отменю! А не будет такого желания, так каждый из вас сотню в поход водить будет, а то и поболее, если призвание есть. Уразумел?!
– Забираешь все, а потом кидаешь кость?
– С большим куском мяса, полусотник! А без этого не может быть у вас со мной никаких дел! Будете противиться, так пришлю не Василия с его сотней, а всю тысячу и сожгу вашу весь дотла!
– Угу, в очередь становись, княже…
– Ты что себе позволяешь, смерд! – тут же выступил вперед тысяцкий, закипая гневом. – Дыба все-таки тебя прельщает?!
– Что ты, Георгий Симонович, – скривился ветлужец и простодушно пожал плечами. – Просто с первым морозом гостей ждем. От Балуса, наместника булгарского. Сотни три, а может, и все пять. Тоже хотят нас в подчинении иметь. Сунулись к нам недавно, но кишка оказалась в этот раз тонка. Постояли-постояли супротив рати нашей да и ушли несолоно хлебавши… Однако предупредили сразу о том, чтобы осенью мы их сызнова в гости ждали. Земельку нашу, мол, к рукам будут прибирать, а нас самих в кара-чирмыши записывать.
– Верно говоришь? – вцепился в подлокотники кресла Юрий. – Не брешешь? Удавлю, если так!
– Куда уж вернее, княже… Сам с ними говорил и все себе на ус мотал.
– Поторопились, Гюрьги! – мрачно заметил тысяцкий и тяжело уселся на лавку рядом с архиереем. – Или опоздали…
– Отчего же? – внезапно повеселел полусотник. – Все к месту. И беспошлинная торговля, и сотня Василия Григорьевича. С ней мы и отбиться можем, лишь бы стяг твой над ратью не поднимали!
– Все, нишкни, Иоанн, – растопырил ладонь тысяцкий. – Говорил же тебе князь, что о грамотке пока помалкивать надобно! Стяг никто и не думал поднимать, а то не только из Учеля гости пожалуют, но и из самого Булгара! В таком случае не будет у нас времени, дабы закрепиться у вас и окрепнуть. Думать надобно!
– А что тут думать? Земля наша лежит точно посередине между Учелем и Суздалем. Не удержать ее вам ни сейчас, ни позже, даже если крепость там построите!
– Мы не удержим, а ты удержишь?! – зло ощерился Юрий.
– Нас в расчет никто не принимает, княже, слишком мы ничтожны. Год продержались и еще больше продержимся, даже если булгарцы наведаются к нам осенью! Ты же всегда можешь явиться туда с ратью и выгнать их взашей! И они это понимают, поэтому рисковать напрасно не будут! Дай нам своих людей! Наверняка наместник узнает об этом и ограничится лишь грабежом и разорением, а навечно вставать на землях ветлужских не будет. Это мы переживем!
– Другое у меня на уме по поводу вашего воеводства!
– Опереться на нас при походе на Булгар желаешь?
– Гюрьги!
Возгласы последовали один за другим и слились почти воедино, а разгоряченные собеседники с ожесточением уставились друг на друга. Ефрему неожиданно захотелось оказаться отсюда подальше, хотя он и понимал, что ему нельзя пропустить ни слова из этого непростого разговора. Слухи про то, что Юрий обещал отомстить булгарам за смерть своего тестя, ходили уже давно. Речь шла о походе в самое сердце могущественного соседа, а Поветлужье было той самой промежуточной точкой, на которую князь мог бы опереться в случае каких-то непредвиденных событий. Судя по разговору, это понимала вся троица, но правда была и в том, что взятое на время Юрий уже не захочет отдать никогда.
– Княже, отдай сотню Василия Григорьевича под наши знамена! Пусть с семьями осядут, тогда ко времени похода мы тебе надежным оплотом станем, а после этого нас труднее будет с той земли прогнать!
– Нет! Загубишь силу ратную, а ее у меня не так уж и много, чтобы ею разбрасываться!
– Тогда разреши набрать в твоих землях желающих наших незваных гостей пощипать. Молодые да рьяные, желающие сложить свою буйную головушку, всегда найдутся!
Юрий вновь поднялся с кресла и прошелся вдоль комнаты, едва сдерживая нетерпение.
– Гюрьги, – подал голос тысяцкий, тоже поднявшийся вместе с князем. – Теперь нельзя нам на Ветлугу и носа казать, иначе и впрямь Булгар туда курсыбаевцев пошлет! А для острастки наместника можно отдать ветлужцам переяславских ратников, что у нас осели, да некоторых задорных гридней с младшей дружины или тех же самых вотчинных людишек Василия. Полусотню, не более! Все не так заметно будет. Помогут выстоять, а нет, то к нам остатки приведут. Да и под присмотром ветлужцы пока побудут, чтобы излишне не шалили. А грамотку… порви ее! Василий Григорьевич на нас не обидится, нешто ему такой чирей на заднице нужен? Так, Василий? Вот, а эти… купчишки и без бумаги обойдутся! Им и того нашего благоволения, что уже есть, хватит за глаза. Пусть побегают вольными до поры до времени!
– Тоже верно! – улыбнулся на последние слова ветлужец. – Только, княже, купцам без торговых дел никак не выжить, да и без хлебушка нам в ветлужских лесах не перезимовать! Как, подсылать мне человека к твоему тиуну насчет ржи или нет? Заключать ли с ним ряд об оделении смердов твоих лошадками и плугами?
Выйдя на крыльцо терема, Иван огляделся по сторонам. Не дожидаясь, пока вслед за ним выйдет кто-то из охраны, чтобы сопроводить его с княжьего двора, и не обнаружив вокруг глазеющих на него зевак, он повернулся к резным дверям и с размаху послал вперед кулак правой руки, ударив по ее локтевому сгибу левой ладонью. Полусотник предпочитал именно так выражать свои эмоции, а не вытягивать пальчик, показывая свою мужскую несостоятельность.
Разговор был тяжелый, но не он его сейчас беспокоил, с самого утра мысли были забиты совершенно другим. В конце концов, есть сведущие в торговле люди, и они решат все те недомолвки, которые остались у него с владетелем Ростова и Суздаля, тем более староста приплыл в город вместе с ним, и во время пути они досконально разобрали весь перечень вопросов, подлежащих обсуждению с князем. Сейчас же Иван очень торопился…
На подходе к Клязьме его лодья встретилась с гонцом от эрзян. Овтай бил челом и винился перед ним за то, что не уберег свою сестру и его невесту. Нет, она не слегла от лихоманки, и ее не задрал дикий зверь в таежных муромских лесах, куда она частенько сбегала от своего брата. Ее банально похитили, и виноват в этом был сам Иван. Точнее, все те изменения, которые он привнес в этот тихий захолустный край, неожиданно вскипевший разнообразными слухами о найденном железе.
