В ушах звенело. Глаза были залиты чем-то теплым, липким; в щеку впился какой-то острый предмет. На ноги ощутимо давило, будто на них уселся слон. Николка вытянул из-под себя руку, уперся в пол, попытался перевернуться на бок – не вышло, мешала сидящая на ногах серая скотина с хоботом. Тогда мальчик, дотянувшись до лица, попробовал протереть глаза.

Получилось! Мальчик принялся озираться вокруг. Комната тонула в белесой пыли. Прямо перед носом валялся стул без спинки – то есть, спинка-то была, но – висела на обрывке обивочной ткани. Расколотая деревяшка топорщилась длинными, острыми щепками. Повозившись, Николка сумел-таки перевалиться на бок – и увидел, что придавивший его ноги слон был на самом деле бароном Корфом. Отставной ротмистр лежал навзничь, навалившись своим крупным телом на ступни гимназиста – да так, что Николка перестал их чувствовать.

«Убит!» — ахнул Николка и задергался, пытаясь освободиться. После первых рывков барон зашевелился, застонал и непечатно выругался. У мальчика отлегло от сердца.

— Барон, мон шер, здесь, в конце концов, дамы и дети! Возьмите себя в руки…

— Подите вы к черту, Серж! — ответствовал барон. — Мало того, что вы втравили меня в историю, ни слова не сказав, о том, ради чего, собственно, затеян весь этот декаданс – так теперь мне еще и с домовладельцем объясняться насчет побитых горшков! Да что ж это за напасть такая…

Барон попытался встать, и мальчик взвыл от боли – Корф всем весом налёг ему на правую ступню. Ноги, впрочем, освободились; Николка сумел подняться. Его тут же подхватили сзади – и усадили на канапе. Это оказался Яша; Николка принялся ожесточенно тереть глаза, очищая их липкой гадости – и, оторвав от лица руку, испуганно вскрикнул; ладонь была вся в крови.

— Что вы там застряли? Он же уходит, сволочь! Барон, не стойте столбом, делайте что-нибудь!

Громкий крик Ольги – и когда она успела выскочить из дома? – вывел мужчин из ступора. Корф метнулся к дверям; за ним, вытаскивая на бегу револьвер, кинулся Никонов. Николка хотел вскочить и бежать, но пол коварно ушел из-под ног и Яков едва успел подхватить падающего мальчика.

— Постойте, паныч, без вас обойдутся. Вон, вы весь в юшке, держите… — и Яша принялся совать в руку мальчику скомканный платок.

Николка машинально взял – и принялся утираться. Кровь из ранки на лбу уже не текла; перемазав платок, Николка запихал его в карман, озирая разгромленную комнату. Корф нисколько не преувеличил. Из мебели уцелело только канапе; стулья были переломаны в щепки, а створка двери, ведущей в комнату, где недавно томились пленники, висела на одной петле. Шифоньер валялся на боку и весело скалился острыми зубьями разбитого зеркала.

Яша, проследив взгляд гимназиста, кинулся в соседнюю комнату – и тут же выскочил назад. Глаза у него были безумные; сделав шаг, Яша схватился за покосившуюся створку, согнулся вдвое – и его вырвало прямо на устилающие пол осколки.

— Не надо…хр… кх… не ходите туда, пан Никол… Не надо вам это видеть… — увидав, что мальчик его не слушает, Яша с трудом разогнулся и заступил дорогу. Руки его дрожали.

— Их… бомбой… по стенам… прямо на куски! А тот, который такой здоровый – без головы. И всё в кровище, даже потолок…

Грохоча сапожищами, в комнату влетел Порфирьич. В его руке плясал здоровенный револьвер системы «Смит-и-Вессон». Денщик дико озирался.

— А барон-то… как есть, уехали! В экипаж барышню закинули, сами с господином лейтенантом сели – и ка-а-ак припустят! А меня не дождалися… и весь дом разнесли, черти верёвочные…

Порфирьич не стал припоминать, какими язвительными фразами обменялись Ольга с бароном – девушка категорически требовала взять ее с собой и добилась-таки своего! Обозленный до последней крайности барон кулём закинул Ольгу в карету и, вслед за лейтенантом, взлетел на козлы.

Николка, несмотря на весь ужас происходящего ухмыльнулся; непонятно, из-за чего Порфирьич больше убивается – из-за разгромленного жилья, или из-за того, что Корф с Никоновым обошлись в опасном деле без него.

Снова забухали сапоги, залились трели полицейского свистка. Порфирьич с досадой плюнул засыпанный стеклом и штукатуркой на пол:

— Ну вот, подоспели, шлындры… нет, чтоб скубентов с бонбами ловить, когда они их в окна к приличным людям бросают! Так нет, небось, шляются по трактирам, а как рвануло – нá тебе, пожалуйста, свистять как оглашенные! Вы посидите пока туточки, панычи, неча вам с ними беседовать, я уж сам… — и Порфирьич, засунув за пояс «Смит-и-Вессон», затопал навстречу свисткам.

Яша враз обмяк, плюхнулся боком на канапе и зашарил по карманам. Николка, собрался было отдать платок, но вспомнив, что тот перемазан кровью, поглубже запихнул его в карман.

— Вон оно как, пан Никол… — выдавил из себя Яков. — Вон оно как вышло… бомбой…

— А это, значит, тот, со шляпной картонкой? Которого мы у нашего дома выследили?

— Он и есть, — кивнул Яша. — Я сразу понял, что дело нечисто. Увидел, как он картонку эту носит – сразу понял, что там бомба.

— Так надо было сказать господину барону или Сергей Алексеичу… — заметил Николка. — Они бы что-нибудь придумали.

Яша сокрушенно махнул рукой.

— Виноват, чего уж теперь, пан Никол… думал, померещилось, да и неудобно было к господам офицерам лезть с советами. Одна надежда, что они этого шлемазла догонят и изловят.

Так они и сидели на канапе – Яков бездумно ковырял пальцем подлокотник, думая о своем непростительном промахе, а Николка все хотел встать и разглядеть в осколках зеркала в шифоньере свою перемазанную физиономию – но никак не решался нарушить тишину. Из соседней комнаты тянуло тревожным запахом; Николка подумал, что пахнет взорвавшимся динамитом. Мальчик все же одолел нерешительность, встал и сделал пару шагов к расколотой двери; в нос ударил другой запах, перебивающий ядовитую вонь взрывчатки. Острый, пугающий… Николка понял, что так пахнет кровь. Он поежился и вернулся на место. Яша по прежнему сидел, скособоченный, как старая тряпичная кукла.

— Яш… — Николка подергал его за рукав. — Очнись, незачем нам тут сидеть…

За окном было тихо. Надтреснутого голоса Порфирьича и уверенного баса городового слышно не было – похоже, расследование переместилось из палисадника на улицу. Яша, крякнув, встал. Прежнюю его апатию будто рукой сняло.

— Пошли, Никол. Надо посмотреть, куда господа офицеры поскакали. Как бы опять в беду не угодили…

— Ушел! Я же предупреждала! Куда вы смотрели, мужчины? А вы, барон – что, только дамам дерзить умеете?

Корф с Никоновым сокрушенно молчали. Крыть было нечем – Ольга действительно предупреждала. Мало того – кричала, высовываясь по пояс, из окошка кареты! Бог знает каким чутьем угадала, что пролетка с беглецом вот-вот вильнет в переулок, уходя от погони. И, пока Корф, матерно ругаясь, выворачивал лошадей поперек Якиманки, злоумышленника уже след простыл.

Пролетку удалось догнать еще до того, как та выскочила на Старую Калужскую дорогу, ведущую в сторону Калужской заставы. На площади Корф поравнялся с ней – какое-то время экипажи неслись бок-о-бок, причем бомбист стрелял в преследователей из револьвера. Не попал – пролетку отчаянно бросало на выбоинах, и стрелок принужден был цепляться за что попало, лишь бы не вылететь под копыта лошадей.

Никонов ответил несколькими пулями. Ему тоже было неловко стрелять – левой рукой, да еще перегибаясь через барона. Правой лейтенант вцепился в поручень, с трудом удерживаясь на бешено трясущихся козлах. Корф пытался достать неприятельского кучера бичом, но успеха не имел; экипажи, вздымая клубы пыли и плюясь свинцом, пронеслись через площадь Калужской заставы расшугали лоточников с разносчикам и вылетели на Большую Якиманку. Толстый городовой побежал, было, за нарушителями, оглашая воздух трелями свистка – но куда там! Корф прижимал злодеев к тротуару, наваливаясь на хрупкий экипаж массивной каретой; бомбиста мотало на сиденье; он пытался зарядить револьвер, но проделать сей трюк в трясущейся пролетке оказалось непросто.

Ольга тоже времени не теряла. Увидев террориста на расстоянии вытянутой руки от окна кареты, девушка не стала стрелять из корфова «бульдога» – зато вспомнила о припрятанном в манжетке смартфоне и принялась снимать злодея крупным планом. И – увидала, как студент машет кучеру, приказывая свернуть в переулок.

Пролетка резко вильнула влево, вдоль кованой ограды храма мученика Иоанна Воина; барон, попытался свернуть следом, но преуспел лишь в том, что чуть не врезался в решетку. Пришлось останавливаться, осаживать лошадей, а потом и вовсе спускаться с козел и разворачивать карету посреди мостовой. Пролетка с бомбистом давно угрохотала куда-то в переулки, а вокруг кареты собралась толпа. Кто-то смеялся, кто-то давал советы; однако ж, разглядев решительную физиономию и пудовые кулаки возницы, насмешники сочли за благо поутихнуть. Никонов сохраняя остатки невозмутимости, сидел на козлах, помогая, в меру сил, барону.

Наконец карету развернули; было ясней ясного, что беглеца не догнать. Продолжать погоню не имело никакого смысла, и карета с понурым Корфом на козлах затарахтела дальше, по Якиманке. Проезжая мимо строящегося здания Голутвинской мануфактуры, Корф наклонился к сидящим в карете Никонову и Ольге:

— Вот что, друзья, есть у меня презанятнейшая мысль. Мадемуазель Ольга, вы не против, если мы ненадолго остановимся? Надо кое-что обсудить, и, желательно… — барон сделал нарочитую паузу, — без нервических барышень. Вы уж подождите нас в карете, хорошо? — И барон глумливо улыбнулся, в ответ на яростное шипение девушки.

Через десять минут Ольга тряслась в пролетке, возвращаясь к разгромленному флигелю – на прощание барон велел ей позаботиться о Яше с Николкой. Справиться со строптивой барышней оказалось нелегко – особенно после того, как Корф напрочь отказался обсуждать при ней дальнейшие планы. А уж, услыхав о том, что ей предлагается вернуться на Воробьевы, Ольга немедленно возмутилась, наговорила дерзостей и под конец заявила, чтобы барон и думать забыл о чем-то подобном. Но вдруг неожиданно согласилась и потребовала извозчика. Никонову оставалось лишь гадать, что за мысль пришла ей в голову – ясно же было, что Ольга стала сговорчивой не просто так. Но с этим можно было и повременить – имелись дела и поважнее.

Вот что придумал барон. Они ведь собирались ехать в психиатрическую клинику, где удерживают Евсеина, так? Вот и поехали – предложил Корф, доведем это дело до конца! Может ван дер Стрейкер и бережет пленника пуще глаза – но сейчас-то несчастный доцент наверняка остался без присмотра! Громилы разорваны бомбой, студент, совершивший это нехорошее дело, в бегах, другие его помощники никак не могут знать о том, что произошло на Воробьевых. Удобнейший момент! Разве что, доцента охраняет сам ван дер Стрейкер – но уж встрече с ним беседы с ним Корф с Никоновым будут только рады. Правда, сам Стрейкер вряд ли разделит их энтузиазм то тут уж, как говорится – каждому свое.

А Ольга, тем временем, наскоро просматривала видео, снятое во время погони. Она и сама не сразу поняла, что подтолкнуло ее вместо револьвера достать смартфон и крупным планом заснять бомбиста в пролётке. В отличие от барона и Никонова, Ольга отлично его рассмотрела. Это, вне всяких сомнений, был студент – видны были молоточки Технического училища в петлицах форменного сюртука. Девушка усмехнулась – он даже переодеться не удосужился!

Геннадий, строя планы для Бригады, возлагал большие надежды на студенческие кружки и народовольцев. Их организация была, в основном, разгромлена царской охранкой: кто попал на каторгу, кто – в эмиграцию; иные взялись за ум и бросили революционные игрища. Поиск нужных людей представлялся задачей крайне непростой; Геннадий хотел вычислять их по архивным документам – явки, места жительства, знакомые, маршруты поездок – все это имелось, конечно в богатейшем материале, скопленном историками революции за годы советской власти. Были сведения и о квартирах, где собирались студенческие кружки, о заведениях, которые посещали молодые бунтари… Однако – данные эти были не вполне надёжны; трудно оценить, кто из авторов писал на основе архивных документов, а кто повторял чьи-то домыслы или вовсе занимался сочинительством.

И тут – такая удача! Ольга не сомневалась, что бомбист так или иначе связан с террористами-народовольцами. Вряд ли это бельгиец, на которого он работал – тот мало походил на революционера. Однако ж и на хитровских громил студент похож не был. Да и само орудие – адская машина – ясно указывала на определенные «круги». Такие бомбы были популярны среди народовольцев, а позднее – и эсеров…

Так что Ольга легко согласилась оставить мужчин – надо было как можно скорее рассказать обо всем Геннадию. Конечно, Москва девятнадцатого века не утыкана сплошь видеокамерами, да и с базами персональных данных есть некоторые сложности; но имея приличное изображение нужного человека, можно надеяться на успех. А как искать – это другой вопрос. Ольга не сомневалась, Геннадий способен справиться и не с такой задачей. Были у нее и другие идеи: всесторонне обдумав визит к модистке, Ольга собиралась предложить своим соратникам неожиданный, но верный способ пополнения партийной кассы. И не просто предложить – но и с привести его в жизнь, причем с немалым удовольствием…

Николка пришёл домой в весьма предосудительном виде – с рассеченным лбом, в одежде с которой, несмотря на все усилия, так и не удалось убрать кровь, пыль и прочие следы приключений. Скандал, конечно был неминуем – поднимаясь по лестнице, мальчик уныло подумал, что не худо было бы зайти на квартиру Семёновых и подобрать чистую рубашку среди Ваниных вещей – взамен собственной, продранной в двух местах и покрытой наспех замытыми кровяными пятнами. Мысль была хороша – но увы, из разряда запоздавших. Потому как стоило тете Оле увидеть племянника…

Нельзя сказать, что Николка рос таким уж домашним мальчиком. Случалось ему прийти из гимназии и с бланшем под глазом, и в шинели с оторванной полой. Летом он исправно таскал домой занозы, содранные колени, пятна дегтя на штанах… Во общем, все, что полагается мальчугану его лет, ведущему нормальный образ жизни. Но – сегодняшние достижения затмили все.

Рассеченный в двух местах лоб. Рука, ободранная от локтя до запястья – в горячке, после взрыва, Николка даже этого не заметил, ссадина обнаружилась только когда пришлось снимать рубашку. Волосы, слипшиеся в колтун от запекшейся крови – Ольга пыталась заставить мальчика вымыть голову, но тот лишь буркнул в ответ что-то невразумительное и поглубже натянул на глаза гимназическую фуражку.

Фуражке, кстати, тоже досталось – козырек треснул пополам, и теперь правая его половина лихо топорщилась вверх, а нижняя понуро свисала на лоб. Про то, в каком виде были рубашка и штаны вообще не стоило упоминать; точнее всего на сей счет выразилась Марьяна: «Вы что, паныч, с нищим на паперти у Николы Мирликийского, одёжкой поменялись?»

Надо отдать должное тёте Оле – рассердилась она не из-за плачевного состояния Николкиного гардероба. Увидав рассеченный лоб и слипшиеся от крови волосы, женщина чуть не грохнулась в обморок. А придя в себя принялась хлопотать вокруг него как вокруг раненого на войне героя. Николка был раздет, отмыт, ссадины обильно залили йодной настойкой и перевязаны чистой небеленой марлей, за которой Марьяне пришлось бежать в аптеку Ройтмана, на самый Земляной вал.

Оказав первую помощь пострадавшему, тетка критически обозрела плоды своих трудов – племянник стоя перед ней, живой, отмытый, с головой, замотанной в марлевый тюрбан, как у турецкого паши – и поинтересовалась, где это Николку черти носили и как его угораздило так пораниться и изгваздаться?

Мальчик пытался отделаться привычным «да так, гулял, упал» – отговоркой, придуманной для не в меру любопытных родителей еще в античные времена – но тётя была непреклонна. Она твёрдо решила выяснить, где и каким путём племянник пытался сгубить свою молодую жизнь?

Допрос, как и легко догадаться, закончился слезами – сначала расплакалась тётя Оля, огорченная упорным нежеланием Николки держать ответ за проступки, а потом и он сам – мальчик не мог вынести слез любимой тётушки. Так они и рыдали, когда в дверь заглянула Маринка – и к слезному дуэту немедленно присоединился еще один исполнитель, превратив его, таким образом, в трио.

Когда слезы были высушены, носы – утерты, а кружевные платки, сыгравшие в этих мероприятиях наиглавнейшую роль – спрятаны в рукава дамских платьев или засунуты под подушки, никто из присутствующих уже не помышлял о продолжении допроса. Тётя Оля послала дочку на кухню, сказать Марьяне, чтобы та ставила чай, а сама заявила Николке чтобы тот собирался. Оказывается, утром пришло письмо от Русаковых, соседей семейства Овчинниковых по Перловке.

Нина Алексеевна, дачная приятельница тёти, писала, как хорошо теперь на берегу Яузы; пересказывала во всех подробностях новости загородного жития. Была приписка и от управляющего дачным посёлком: тот кланялся, и сообщал, что крыша дачи, которую Овчинниковы собирались снять, уже перекрыта. Так что господа жильцы могут заезжать когда им будет угодно – все-де готово, ждем дорогих гостей.

Так что – с самого утра, все то время, пока Николка носился по Москве за злодеями и бомбистами, семейство Овчинниковых готовилось к отъезду. Он был намечен на завтрашнее утро – так что времени и у тёти, и у Василия Петровича, да и у самого Николки было в обрез. Дворник Фомич был отослан сговориться на завтрашнее утро с ломовиком, а Василий Петрович самолично отбыл на вокзал, чтобы справиться о поездах с Ярославского (бывшего Троицкого) вокзала до Сергиева Посада. Решено было, что сам он с супругой и детьми поедет поездом – тогда как Марьяна с Фомичом будут сопровождать до поселка подводы со всем необходимым для дачной жизни скарбом. Вечером Фомичу предстояло вернуться на Гороховскую, а семейство Овчинниковых ожидали полтора безмятежных месяца дачной жизни.

Обыкновенно мальчик вместе с кузинами в августе ездил в Севастополь – погреться на крымском солнце, набраться сил перед слякотной московской осенью. Николку ждал дом его детства и отец – так что мальчик обычно был рад этой поездке. Но в этом году не заладилось – в севастопольском доме, еще в мае начали большой ремонт, который продолжался и по сей день; так что на половину июля и август решено было отправиться в Перловку, в дачный поселок, где Выбеговы и Овчинниковы провели уже не одно лето; дачи они обыкновенно снимали по соседству. Марина предвкушала веселые деньки в обществе Вари Русаковой, а вот Николка совсем забыл о даче: за появлением Никонова и развязанной злодеем ван дер Стрейкером войной, он и думать о ней перестал. И вот – нá тебе! Завтра! Николка совершенно не представлял, что делать – а потому подчинился тёте Оле и поплёлся к себе в комнату, собирать вещи.