V

Митряевская усадьба занимала целый квартал. Дом, выходящий фасадом на Никольскую улицу, по мнению Валентина, походил скорее на Ноев ковчег или крепость, чем на традиционную русскую постройку. Первый этаж был сложен из белого камня. Был он невысок, немногим выше Валентинова роста. Скорее, его правильнее было бы назвать высоким фундаментом, чем низким первым этажом. Окна, прорезанные в нем, были защищены толстыми прутьями решеток, а с ближнего к Валентину торца виднелась невысокая дверь. Второй этаж сделан из идеально подобранных по диаметру, потемневших от времени и непогоды почти до черноты, рубленных в лапу дубовых бревен. Он был шире и длиннее первого, выступая за его периметр и как бы нависая над ним примерно на полметра. Третий, тоже бревенчатый, выступал над вторым, как и второй над первым. Небольшие, узкие оконца второго и третьего этажей, более похожие на крепостные бойницы, были обрамлены резными наличниками, выкрашенными в белый цвет. Венчала это монументальное сооружение невысокая четырехскатная крыша из дубового же теса.

Справа и слева, отступая от линии фасада метров на пять вглубь, к дому примыкали два флигеля, увенчанных высокими островерхими крышами. Зрительно они продолжали линию первого этажа, составляя с домом единое целое. Стены их были глухими, без окон, но и в правом и в левом флигеле имелись широкие ворота. К заднему углу правого флигеля примыкал частокол, огораживающий митряевскую усадьбу со стороны переулка.

На углу этого самого переулка и Никольской и стоял Валентин, выслушивая последние указания дядьки Кондрата.

— Вон та дверь, — сторож указал пальцем на торец дома, — она сразу на кухню ведет. Но ты туда не ходи. Там народу всегда много толчется. Все тебя сразу и увидят. Начнут судачить, мол, в каком виде Митряев-младший поутру домой вернулся…

— Куда же мне идти, если не туда? — нетерпеливо перебил его Валентин, не давая старику вновь впасть в педагогический раж.

— А вот ворота во флигель видишь?

— Ну…

От ворот к улице вела свежая санная колея, а одна из створок была слегка приоткрыта.

— То санный сарай. Снег эти бездельники, митряевские слуги, перед воротами только и убрали. А дальше, вишь, до самой мостовой санный след? То отчим твой, Мудр Лукич, в контору небось поехал.

— Отчима зовут Мудр Лукич?

— Ох, Михайла, неужто и это забыл? — Сокрушаясь, сторож покачал головой.

— Забыл, дядька Кондрат, забыл! Да сколько можно об одном и том же!

— Никакой он, конечно, не Мудр и уж тем более не Лукич. Был он кучером у батюшки твоего, и звали его Ляпа из Лукова. Луково — это деревенька верстах в пятидесяти отсюда. А как умудрился он жениться на твоей матушке, так и велел себя звать…

— Понятно, — вновь перебил словоохотливого старика Валентин. — Так куда идти мне?

— Так я ж тебе уже в который раз твержу — в ворота. Юркнешь в них и пройдешь сарай насквозь. На той стороне ворота всегда открыты. А даже если и закрыты, то калитка в них вообще без запора. Дойдешь вдоль стеночки до дома — и сразу за углом дверь. То черный ход. Войдешь, а там лестница вверх ведет, в господские покои. А уж дальше сам смотри…

— Ладно. Спасибо за все, дядька Кондрат. Я к тебе сегодня же заскочу и вещи твои верну.

— Не к спеху. Бывай здоров, Михайла, и… не пей так больше.

Валентин пересек переулок, скользнул вдоль стены флигеля и заглянул в узкую щель между створками ворот. Дед был прав. Ворота на противоположной стене были распахнуты настежь. По обе стороны от прохода стояли двумя аккуратными рядами повозки различных форм и размеров, а прямо посередине широкого прохода, усердно шаркая лопатой по полу, ковырялся какой-то мужичонка в коротком распахнутом полушубке.

— Ведь сколь раз уже говорено этим охламонам-конюхам — впрягайте лошадь в санки во дворе, — ворчал он. — Нет, всенепременно скотину эту распроклятущую сюда заведут, а она всенепременно кучу наложит. Да еще и не одну… А я знай прибирай потом…

Валентин скользнул между створками и смело пошел прямо по проходу. Мужичонка, увлеченный своим занятием, увидел его не сразу, но, обнаружив в сарае постороннего, тут же заорал:

— Эй! Ты чего здесь шляешься?! Пошел вон отсюда! — Но уже через мгновение он, опознав хозяйского сына, сменил тональность с грозной на вкрадчиво-ехидную. — Минька, ты, что ли? Чего это ты в обноски драные вырядился? Ой, Минька… А кто ж тебе рожу-то так разукрасил?

Валентин лишь ускорил шаг, стараясь как можно скорее миновать противного мужичонку. Судя по его реакции на появление хозяйского сына, Михайла Митряев явно не вызывал у здешней прислуги приступов уважения и почтительности. Попросту говоря, митряевская дворня обращалась с ним как с равным себе.

Выйдя во двор, Валентин не стал задерживаться и разглядывать окружающую обстановку, а споро двинулся вдоль стены флигеля, как учил его дядька Кондрат. Уперевшись в дверь черного хода, он рванул ее на себя и заскочил внутрь. От двери в глубь дома уходил длинный коридор. Оттуда неслись приглушенные голоса, какой-то стук, бряканье и вкусные, раздражающие обоняние запахи готовящейся еды. «Ага, там кухня, помещение для прислуги и прочие подсобные помещения. А идти надо наверх, по лестнице», — вспомнил Валентин наставления дядьки Кондрата. Сдернув с головы дедов малахай и держа его в руках, Валентин уверенно двинулся вверх по лестнице. Пролет заканчивался площадкой, на которую выходили две двери, а вверх, на третий этаж, шел еще один лестничный пролет. Теперь у Валентина, как у сказочного добра молодца, был выбор из трех возможных маршрутов. Он на мгновение застыл на месте, решая, какой же вариант ему выбрать. Но поскольку, в отличие от сказки, ни один из представших перед ним вариантов не содержал никакой пояснительной надписи, то мгновение затягивалось, рискуя перерасти в вечность. Неизвестно, сколько бы еще Валентин мучился проблемой выбора, если бы с площадки третьего не прозвучал вопрос:

— Минька, ну чего ты застыл как истукан? Маманя вся извелась, уже третий раз меня посылает поглядеть, не вернулся ли ты.

Валентин повернулся на голос. На площадке третьего этажа стояла девчонка лет пятнадцати-шестнадцати. Младшая сестра, наверное. Сводная? Родная? А может быть, и прислуга. С Михайлой Митряевым в этом доме, похоже, не очень-то церемонятся даже слуги. Как-то ей надо было ответить таким образом, чтобы самому ничего не сказать и в то же время побудить ее выложить побольше информации, поэтому ответ Валентина был сколь лаконичен, столь и нейтрален.

— Ну…

— Что «ну»? Что «ну»? — возмутилась девчонка и тут, заметив синяк под глазом, жалобно воскликнула: — Ой, Миня, кто ж тебя так, а? — Она сбежала к Валентину и совершенно бесцеремонно повернула его лицо таким образом, чтобы получше разглядеть синяк. — Примочку ледяную надо сделать, — заключила она.

— Поздно, — отреагировал Валентин и мягко, ненавязчиво высвободился из ее рук.

— Ой, Минька, а на тебе и одежда чужая… Так что ж с тобой было-то?

— Не помню. Пьяный был.

— А Силушка с тобой был?

Силушка, которым она интересуется, — это, надо так понимать, некий человек по имени Сила. Михайла запросто мог не помнить, был ли тот с ним после пьянки, но не помнить, с кем он начинал пить, Михайла не мог. А если девчонка задала этот вопрос, Сила, судя по всему, имел обыкновение загуливать вместе с ним. Поэтому Валентин промычал нечто нечленораздельно-неопределенное.

— М-мн-нда… — Пора было брать инициативу в свои руки, поэтому он твердо ей заявил: — Ну чего ты меня тут держишь? Пойдем к мамане. Сама ж говорила, что она меня ждет не дождется!

— Ой, Минь, что ты… В таком виде лучше не надо… Зачем ее лишний раз расстраивать? — Она схватила Валентина за руку и потянула за собой. — Пойдем, ты хоть снимешь это рванье и в свое переоденешься.

Она открыла одну из дверей и прошла вперед, Валентину же лишь оставалось следовать за ней. Они пересекли небольшое помещение, заваленное всяким хламом, вышли в коридор, свернули налево и вошли в комнату. Девчонка по-хозяйски закрыла дверь и велела:

— Переодевайся.

Нет, вне всякого сомнения, это была сестра. Причем отношения между братом и сестрой, похоже, были действительно братскими. Валентин бросил дедов малахай прямо на пол, туда же стряхнул с себя полушубок. Комната была не большой и не маленькой, как раз достаточной для того, чтобы разместить в ней кровать, большой, громоздкий шкаф и письменный стол со стулом. Одежда, надо полагать, в этом самом шкафу и находилась. Пока Валентин осматривался, девчонка что-то ему взахлеб рассказывала, причем старалась она это делать вполголоса, как будто таилась от кого-то. И, только уловив слово «батюшка», он скомандовал:

— Остановись. Давай все сначала, а то я ничего не понял.

— Какой же ты, Минька… — возмутилась она, но послушно принялась рассказывать сначала: — Я вчера разговор подслушала. Случайно… — Она сделала небольшую паузу. — Ермил что-то бубнил, бубнил про кожевенные дела, а батюшка ему и говорит: «Чусова надо на нашу сторону перетянуть». А Ермил отвечает: «У Чусова свои поставщики есть. Не нужны мы ему. И ценой мы их не перебьем». А батюшка засмеялся и говорит ему: «Вот женим его на Ксанке, и будет он наш. Вот тебе и сбыт будет». Понимаешь, Минь?

— Что я должен понимать?

— Как что? Ты совсем дурной, что ли? Он меня за Чусова замуж выдать хочет. А Чусов ведь совсем старик.

— Так ты за него не хочешь потому, что он старик, или потому, что он Чусов?

— Да я ни за кого вообще замуж не хочу!

— А за Силу? — проинтуичил Валентин. — Ведь любишь его, признавайся.

— Нет, ты точно дурак, Минька. Разве можно девушке такие вопросы задавать? Это же непристойно!

Пока продолжался этот разговор, Валентин успел заглянуть в шкаф, выбрать себе одежду и снять с себя старье дядьки Кондрата. Теперь он стоял посреди комнаты почти голый, в одних лишь подштанниках.

— Слышь, девушка, — поддел ее он, — а пристойно в комнате мужчины находиться, когда он переодевается? Выйди-ка на минутку.

— Подумаешь, — фыркнула Ксанка. — Какой же ты мужчина? Ты брат мой родной. — Но с кровати, на которой только что сидела, все-таки поднялась и послушно направилась к двери. И, уже взявшись за ручку двери, вдруг воскликнула: — Ой, Минька, а где твой браслет?

Этим же самым вопросом Валентин задавался все сегодняшнее утро с того самого момента, когда, поняв, что находится в прошлом, он тщательно обшарил тело Михайлы Митряева. Не найдя браслета, постарался утешить себя предположением, что браслет Михайла, наверное, не носит, а держит дома в укромном месте. Вопрос родной сестры Михайлы нанес по этому предположению сокрушительный удар.

— Браслет? — переспросил Валентин. — Не знаю. Наверное, я его вчера дома оставил.

— Вряд ли. — Поджав губы, совсем как взрослая, она покачала головой, демонстрируя свое полное несогласие с данной версией. — Ты ж его, как из Орла вернулся, всегда на левой руке носил, а поверх него еще и особый бархатный нарукавник на пуговках. Сам же мне говорил, что браслет волшебный и что должен он тебе удачу принести. Потому его тебе снимать никак нельзя, а чтоб не потерять его и от чужих глаз защитить, ты нарукавник тот заказал и носил не снимая. Ох, Минька! — Она ухватилась обеими руками за голову, словно стараясь удержать там какую-то особо ценную мысль. — Так тебя ж ограбили!

— Ладно. — Валентин махнул рукой. — Выйди-ка. — Ксанка послушно скрылась за дверью. Валентин быстро закончил переодеваться, нашел в шкафу простыню и, расстелив ее на полу, увязал в нее все вещи дядьки Кондрата. Получился достаточно объемистый узел. — Входи! — крикнул он сестре.

Войдя в комнату, она кивнула на узел:

— Чье это?

— Сторожа из церкви архистратига Михаила. Он меня ночью подобрал беспамятного.

— Ой, Минька, так ты, значит, не помнишь ничего?

— Ну…

— А Сила с Ерошкой бросили тебя? Или их тоже побили?

— Не помню.

— А может… Может, тебя не просто ограбили? Грабители за браслетом охотились, потому и одежду с тебя всю сняли — браслет искали. Они, наверное, тоже знают, что браслет волшебный.

— А сапоги с портянками и портки унесли зачем? — ехидно поинтересовался Валентин. — Тоже браслет искали? Не говори ерунды, Ксанка, никакой он не волшебный, просто вещица красивая.

— Но ты ж сам говорил…

— Мало ли что я говорил. Это я просто так трепался, шутки ради. Ладно, Ксанка, пойдем к мамане, покажемся. — Наметившаяся история с пропажей браслета сулила Валентину мало хорошего, тем больше причин у него появлялось, чтобы вживаться в новую действительность как можно основательней. А для этого нужно было побыстрей изучить привычный круг общения Михайлы Митряева.

— А-а… — Она махнула рукой. — Это я так сболтнула, чтоб припугнуть тебя. — Что ты, маманю не знаешь? Ну спросила она действительно про тебя разок. Так я ей сказала, что ты вчера поздно явился и спишь до сих пор. Когда ей про тебя думать? Она вся в хлопотах с малышней. — «Прикрывает братца-то, — усмехнулся про себя Валентин. — Похоже, родная сестра. И они, Михайла и Ксана, друг за друга держатся, как бы противопоставляя себя всем остальным членам семейства. Ишь как она о матери — вся в хлопотах с малышней…» — Давай лучше браслет твой поищем. Может, ты действительно его вчера здесь оставил.

Что ж, это предложение Валентину понравилось. Совместные поиски, несомненно, будут даже если и не более успешными, то, по крайней мере, более тщательными.

— Давай, — согласился он. — Начинаем.

Инициативу в этом деле он решил не проявлять, предположив, что такая дотошная сестренка, как Ксанка, в курсе всех дел своего непутевого братца. И даже если он что-то и пытался когда-либо от нее утаить, тайной это оставалось недолго. Так в итоге и оказалось. Они перерыли всю комнату, даже заглянули в два специальных тайника: один под подоконником, второй под кроватью, за плинтусом. Браслета нигде не было. Зато под подоконником обнаружился целый клад — восемьдесят шесть копеек медью и даже целый серебряный рубль. Судя по загоревшимся глазам Ксанки, сумма эта была немалая, и появилась она в тайнике не так давно, ибо сестренка, надув губы, заявила:

— Минька, ты же на той неделе обещал дать на… — Валентин, даже не дослушав для какой цели ей нужны деньги, тут же принялся отсчитывать ей копейку за копейкой. После двенадцатой копейки тень обиды словно ветром сдуло с ее чела, она улыбнулась и молвила: — Хватит.

Валентин добавил ей еще и тринадцатую монетку, после чего рассовал оставшуюся медь по карманам. Рубль он вновь положил в тайник.

— Слушай, Ксанка, — пытаясь казаться совершенно равнодушным, поинтересовался он, — а почему ты у мамани не попросишь денег на эти свои?.. Как их?..

Она посмотрела на брата так, будто впервые его увидела.

— Нет, Минька, какой-то странный ты сегодня. Наверное, как вчера тебя по голове хватили, так у тебя чего там явно перещелкнулось. Какие у мамани деньги? Когда они у нее были? — «Так, понятно, — сообразил Валентин. — Я сделал ложный выпад. Надо аккуратнее зондировать обстановку». — Сам у батюшки постоянно клянчишь, а меня к мамане посылаешь. Ты меня еще к Ермилу или к Хорю пошли за деньгами! — с обидой заявила она.

С Ермилом Валентин уже познакомился на барже, шедшей из Орла с грузом зерна. Это был митряевский приказчик. А вот с каким-то там Хорем он еще не был знаком. Но раз Ксана его упомянула наряду с Ермилом, это могло означать ровным счетом две вещи: во-первых, у него водились деньги, значит, на митряевской иерархической лестнице он стоял выше матери, у которой деньги не водились, и, во-вторых, степень родства с ним не дальше чем с Ермилом (Ермил хоть и не родственник, но человек очень близкий к главе семейства).

Валентин постарался нацепить на лицо гримасу эдакой мудрой многозначительности, а руками изобразил нечто округло-неопределенное.

— Н-ну когда очень нужно, можно и у Ермила в долг попросить, и у Хоря…

Эта его сентенция буквально взорвала Ксанку, заставив ее разразиться целой бурей эмоций.

— Нет, Минька, ты не дурачок. Ты просто умалишенный! Остаток своих мозгов ты пропил окончательно! Я-то думала, что у меня брат есть, пусть и не очень умный. А ты, Минька, чурбан! — Она чуть пригнулась и постучала кулачком по толстой ножке кровати. — Деревяшка! Ты забыл, как ты у Хоря копеечку занял, а он тут же к батюшке побежал и сказал, что ты у него украл? Забыл? А как тебя после этого пороли, тоже забыл? И для меня того же хочешь, да? А Ермил вообще денег взаймы не дает…

— Гм-гм… — Валентин не ожидал столь бурной реакции на вполне нейтральное высказывание. — Успокойся, Ксана. Это я так… Глупость болтнул. — Подобное проявление чувств могло свидетельствовать только об одном — не все в порядке в митряевском семействе. Разговор же их с сестрой складывался так, что он почувствовал — вот он, момент, когда можно попробовать расставить все точки над «i». — Ты вот его постоянно называешь батюшка, батюшка… Ты что же, действительно относишься к нему как к батюшке? — При этих словах Ксанка даже побелела. Это был если еще и не бунт, то уже заговор.

— А как же мне к нему относиться? — совершенно присмирев, еле слышно спросила она.

— Как, как… — Валентин выдержал томительную паузу. — Говоришь, он тебя за старика Чусова предложил выдать… Так ведь выдаст обязательно. И вскорости. И тебя не спросит. Для него деньги важнее всего. Ведь Чусов что делает?

— Обувь… — еще тише ответила она.

— А батюшке надо куда-то кожу сбывать. Я в их дела не вникаю, но думаю, что кожевенное дело у них с Ермилом недавно появилось. Небось отобрали у кого-то.

— Да, — смиренно подтвердила Ксанка. — У вологжанина одного.

— Вот видишь. А теперь отдадут тебя Чусову и наладят таким образом сбыт своей кожи.

— Не хочу я замуж, — буркнула она.

— Так тебе еще хорошо, — продолжал Валентин, не обращая внимания на ее реплику. — Будешь женой не последнего в городе человека. Детишек ему родишь…

— Не хочу рожать, ненавижу детишек. Они вон у мамани всю кровь выпили. Не хочу становиться такой, как она.

— Детишек родишь, значит, появятся у Чусова прямые наследники. Всякие братья-сестры там — побоку. Чусов старый, скоро помрет, дело, следовательно, детишки унаследуют. Вот батюшка наш все к рукам и приберет. Ведь он на это большой умелец. Но тебя все-таки не выкинут. Ты ж при детишках будешь… А что меня ждет?

— Ты же к батюшке бегаешь и денег у него просишь. И он тебе дает, — не очень уверенно попробовала возразить Ксана.

— Что он мне дает? — возмутился Валентин. Он залез в карман и вытащил несколько медных монет. — Эти копейки? Да я, если хочешь знать, потому и пьянствую, потому и гуляю, что на эти деньги ничего больше сделать нельзя. К делу меня и близко не подпускают. А ведь это… — Он сделал неопределенное движение рукой. — Это все принадлежит нам с тобой, Ксанка, а не тому, кого ты называешь батюшкой. — А вот это уже был бунт. Ксана сидела ни жива ни мертва, сложив руки на коленках. — Кстати, знаешь, как звали Мудра Лукича до того, как он на нашей мамане женился? Ляпа из Лукова!

И вот тут ее прорвало.

— Как-как? Ляпа? Из Лукова? — Она захихикала. — Теперь я понимаю, откуда у Хорька имя такое. Это он его Хором назвал. Хор Мудрич — наследник митряевского дела! Звучит, да? А на самом деле — Хорек Ляпов!

«О-ля-ля! Да тут самая настоящая ненависть! А Хор Мудрич, которого Ксанка предпочитает звать Хорьком, наш с ней, получается, сводный брат. Что ж… Начало положено. А как будут развиваться события, посмотрим».

— Ксанка, то, о чем мы сейчас говорили… Тсс… — Валентин приложил палец к губам. — И вообще, меньше обо мне болтай…

— А когда я болтала? — взвилась она.

— И молодец, что не болтала. И дальше не болтай ни Мудру, ни Ермилу, ни мамане, никому. А я тебе обещаю, что выдать тебя замуж за Чусова не позволю. Понадобится, выкраду и спрячу. Но… Все это неправильно. Неправильно, что Мудр все к своим рукам прибрал, а нас с тобой сделал неимущими. И клянусь тебе, что я это положение изменю. Я вырву у него наши деньги, и уж тогда ты сможешь выйти замуж, за кого сама пожелаешь.

— Ой, Минька! — Она вскочила на ноги и бросилась Валентину на шею. — Какой ты у меня умный, оказывается! Я тебе тоже клянусь, что буду во всем тебе помогать.

Он легонько похлопал ладонью ее по спине.

— Ладно, ладно, отпусти шею, задушишь. Я сейчас схожу в церковь, верну одежду сторожу, а потом пройдусь по городу, зайду к Ерохе и Силе. Надо с ними потолковать, может, они вспомнят что-нибудь о браслете.

О друзьях-собутыльниках Михайлы Валентин помянул намеренно, надеясь, что упоминание их имен побудит весьма осведомленную о делах брата сестренку выдать новую порцию полезной информации. И он не ошибся в этом своем предположении.

— Ой, Минь, ты только обед не пропусти, — забеспокоилась она. — Батюш… Мудр страсть как этого не любит. Не будет тебя за обедом, он так разорется… Начнет маманю опять шпынять… Не надо его злить лишний раз, особенно теперь, когда мы с тобой задумали… Да и зачем тебе Ерошку с Силой разыскивать? Разве ж они сами не прибегут сегодня?

— Н-не знаю, вроде не договаривались.

— Хм-м, не договаривались… — передразнила она брата. — А то они будто и без всяких договоров сюда не шастают. Либо тот, либо другой. Ты скажи им лучше, чтобы снежками тебе в окно не швырялись. Не дай бог, расшибут стекло, ору от Мудра потом не оберешься. Ты им вели, пусть лучше щепками и камушками мелкими запасутся.

Валентин выглянул из окошка на улицу. Действительно, невысоко. Если кинуть умелой рукой снежок, то и в комнате будет слышно, и стекло не разобьешь. Тем более если умудриться попасть в переплет. А переплет здесь частый…

— Говоришь, не стоит к ним ходить? Так и быть, сторожу вещи отнесу и сразу обратно. Не беспокойся, к обеду не опоздаю. Одна нога здесь, другая там.

Ознакомление с городом Валентин решил отложить на потом. После знакомства с Михайлиными друзьями-приятелями с их помощью можно будет с большей эффективностью приняться за изучение окружающей обстановки. А пока на повестке дня у Валентина наметилось знакомство со всем митряевским семейством сразу. Надо было всего лишь не опоздать на обед, тем более что глава семьи, как следовало из слов Ксаны, весьма трепетно относится к этой традиции — собираться за обеденным столом всем семейством.

Поход в церковь и обратно, включая и недолгую беседу с дядькой Кондратом, занял у него не больше часа, так что до обеда он еще успел повнимательнее ознакомиться с содержимым шкафа и письменного стола Михайлы Митряева. Ящики стола были абсолютно пусты, если не считать керамической чернильницы с присохшими к ее дну остатками чернил, пера с почему-то отгрызенным концом и тонкой пачки чистой бумаги. Шкаф же с одеждой в отличие от письменного стола, судя по всему, являлся предметом постоянного внимания Михайлы. Одеваться он, кажется, любил.

Не секрет, что мужчины в отношении одежды делятся на две категории: на тех, кому все равно, что носить, и тех, кто умеет и любит одеваться. Михайла, похоже, относился ко второй, что не могло не порадовать Валентина. К обеду он надел рубаху темно-оливкового цвета с воротничком-стоечкой и широкими, пузырем, рукавами, схваченными внизу узкими манжетами на нескольких пуговицах. Материал, из которого была сшита рубаха, Валентин определил для себя как «вареный шелк». Штаны подобрал к ней темно-зеленые, почти черные, заправив их в невысокие мягкие сапожки изумрудного цвета на высоких каблуках с кокетливо задранными вверх носками. Довершала его костюм длинная, цветом под стать штанам, хламида из тисненого велюра или чего-то подобного. Воротника и рукавов у нее не было вовсе, а длиной она была чуть ли не до самого полу.

Валентин крутанулся на каблуках перед зеркалом и вполне остался доволен внешним видом Михайлы Митряева. Если бы еще не синяк под глазом… Он обернулся на стук в дверь. Ксанка. Зашла за ним, как договаривались.

— Ты чего это вырядился, как на праздник? — удивилась она. — Мудр этого не любит. — И добавила: — Просящий должен вызывать жалость, а не зависть.

— А с чего ты взяла, что я собираюсь у него просить? — весело ответил Валентин. — Я собираюсь требовать.

— Ох, — тяжело вздохнула она, как умудренная жизненным опытом зрелая женщина. — Ты уж поосторожней, Минь…

Обедало семейство Митряевых в большом зале, таком же темном, несуразном и неуютном, как и все их жилище. Во главе длинного стола сидел хозяин дома Мудр Лукич, крепкий, коренастый мужик лет под сорок с цепким пронзительным взглядом, справа — пухлощекий пацан лет четырнадцати, похожий как две капли воды на своего отца. Это, как понял Валентин, и был пресловутый Хор Мудрич, наследник митряевских миллионов. Далее, по обе стороны стола, располагались еще четверо митряевских топ-менеджеров. Рядом с ними находились места для Михайлы и матери сего многочисленного семейства, госпожи Митряевой. За ней следовала Ксанка и еще восемь детей женского пола мал мала меньше, причем самые младшие садились за стол вместе со своими мамками.

Маманя лишь ахнула и всплеснула руками при виде солидного фингала, украшавшего физиономию Михайлы, но сказать ничего не посмела, видимо боясь нарушить тишину, установившуюся за столом с появлением Мудра Лукича.

Глава дома прочитал короткую молитву и взялся за ложку. Тут же по всему столу раздалось звяканье приборов, и почти синхронно захныкала малышня.

— Лада! — Мудр Лукич кинул в сторону мамани строгий взгляд, и этого оказалось достаточно, чтобы она, сорвавшись со своего места, умчалась успокаивать самых младших членов семейства.

За столом наконец установилось молчание, нарушаемое лишь шепотом, доносящимся с дальнего конца стола, да хлюпаньем и сопением, с которым поглощались горячие вкусные щи. Валентин, с трудом представлявший себе вкус щей, в которых напрочь отсутствует картошка, был приятно удивлен. Картошку успешно заменял то ли какой-то овощ, то ли корнеплод. Как бы то ни было, щи были чудо как хороши, а плававший в тарелке кусок говядины показался Валентину вообще бесподобным. Он еще не успел доесть первое, как услышал голос Мудра:

— Ты что ж это, Михайла, подрался с кем?

Валентин отложил ложку в сторону и оторвал взгляд от тарелки. Мудр Лукич уже расправился с первым и теперь сидел, откинувшись на спинку стула и отирая губы и бороду большой полотняной салфеткой.

— Да… Вчера пристали одни… — Валентин постарался ответить как можно неопределеннее, совершенно не желая муссировать данную тему.

— Ну ты, надеюсь, в долгу не остался?

Слуга забрал у хозяина дома пустую тарелку, заменив ее на тарелку со вторым блюдом, а Мудр тем временем, закончив утираться, заправлял конец салфетки, к удивлению Валентина, за воротник.

— Нет, батюшка, не остался. Мы с друзьями так им врезали, что им пришлось бежать. Только пятки сверкали, — соврал Валентин.

— Молодец, молодец, — похвалил Мудр. — Мы, Митряевы, не должны долги неоплаченными оставлять. Доброе имя не позволяет.

Мудр Лукич принялся за второе. Валентин доел щи, и перед ним тотчас же поставили целое блюдо с гречневой кашей. Каша лежала горой, а на вершине ее возвышался оплывающий от жара кусок сливочного масла. По периметру горы лежала свернутая кольцом, сочащаяся жиром жареная колбаска. «Черт возьми! — мысленно воскликнул Валентин, имея в виду Михайлу. — Как это он умудрился остаться таким тощим при эдакой-то диете!» Он отрезал кусок колбаски, съел его, чуть-чуть расковырял гречневую гору, и то лишь с целью получить представление о здешней еде. Для того чтобы составить свое мнение об этом предмете, Валентину больше не потребовалось — наелся уже до отвала. Заключение же его было таково — добротно, сытно, без особых изысков, но чертовски вкусно. А уж хлеб здесь был такого качества, что у Валентина не хватило эпитетов, чтобы выразить свой восторг.

— Батюшка, — вымолвил Валентин, покончив с едой, — не могли бы вы уделить мне немного времени?

Мудр от удивления даже издал какой-то горловой звук, похожий на хрюканье, едва не выронив из рук ложку с зачерпнутой кашей. Для Валентина так и осталось непонятным, чему же он так удивился. То ли тому, что кто-то посмел заговорить без его разрешения, то ли столь необычному для Михайлы речевому обороту.

— Ну, — сердито рыкнул он, — чего тебе надобно? Опять денег просить? Я ж давал тебе на той неделе!.. Неужто все успел прогулять?!

— Нет, батюшка, — смиренно и ласково ответствовал Валентин. — Не о деньгах я хотел говорить.

— Так говори! Здесь чужих нет. Все свои.

Градус эмоций, испытываемых Мудром, повышался, похоже, с каждой секундой этого разговора.

— Я, батюшка, осознал всю постыдность и пагубность того образа жизни, которого придерживался до сей поры. Я должен и хочу работать. Поэтому прошу назначить меня на любое место, где бы я мог приносить пользу семейному делу.

— Гм-м, гм-м… — В мгновенно установившейся в зале абсолютной тишине звяканье ложки, брошенной Мудром на тарелку, прозвучало как раскат грома. — Гм-м, подумать надо. Больно неожиданно. Да и… нашему торговому делу учиться надо. Все ступени пройти. Вон Хор с двенадцати лет уже… — Мудр кивнул в сторону сияющего, как начищенный самовар, сына.

— Я готов учиться, батюшка. Приложу все силы! — поспешно заверил его Валентин.

— Что скажешь, Ермил? — Глава дома попробовал перевести стрелку на своего ближайшего помощника, но тот, видимо, потому и был ближайшим помощником, что умел выпутываться из любых сомнительных ситуаций.

— Работать — это дело хорошее, правильное, — рассудительно начал Ермил. — Но как и где — это вопрос. С одной стороны, ходил вместе со мной в Орел — зерно закупать. Кое-чему там научился. Какое зерно, что почем, опять же качество. Да как договор с продавцом учинять, да как торговаться… Опять же погрузка на нем была. Нет слов, справился. Всем хорош был Михайла. Но перед тем как домой возвращаться, сорвался. Корабельщики бегали, его по кабакам искали. Да на обратной дороге еще пару раз… Не знаю. Думать надо.

— Не откажите, батюшка, — чуть ли не слезно взмолился Валентин. — Я любую работу готов делать. — Для него было принципиально важным выбить из Мудра согласие именно сейчас, когда их слышат все. — Клянусь, что на работе буду трезв, как… — Валентин хотел сказать «как стеклышко», но вовремя прикусил язык, сообразив, что вряд ли этот идиоматический оборот из этой эпохи, когда стекло еще оставалось достаточно дорогой вещью, не имевшей массового распространения.

— Ладно, подумаю, — буркнул Мудр.

Валентин усиленно соображал, что бы ему еще такое изобразить, чтобы Мудр дал свое согласие именно сейчас, как вдруг прозвучал голос мамани, дотоле хранившей молчание:

— Мудр Лукич…

— Цыть! — свирепея, цыкнул на нее глава семейства. — Еще не хватало, чтоб у меня бабы без разрешения начали говорить!

В любой другой момент этого наверное бы хватило, чтобы заставить ее замолчать, но только не сейчас. Уж больно раскаявшимся, уж больно благонамеренным выглядел ее непутевый сынок.

— Мудр Лукич, ради Христа, возьми, — взмолилась она. — Ведь он на любую работу согласен. Он же прирожденный Митряев. Как его можно вне дела держать?

Мудр покраснел как вареный рак, но сдержался, не заорал.

— Ладно, Михайла, беру тебя, — спокойно сказал он. — А куда тебя определить — подумаю. Завтра за обедом и скажу тебе.

«На Мудра, конечно, подействовали не мои и не женины мольбы, — сообразил Валентин, — а публичное напоминание о том, что прирожденный совершеннолетний Митряев вне дела находится, в то время как заправляет всем черт знает кто. Манагеры все слышали. Завтра же, возможно, об этом узнают в городе. Что скажут коллеги-купцы, когда узнают, что Мудр Лукич парня к делу не подпускает лишь потому, что тот его пасынок? Вот и вынужден был согласиться мудрый Мудр».

— Благодарствую, батюшка. — Валентин поклонился так старательно, что едва не уткнулся носом в кашу.

Некоторое время над столом висела напряженная тишина, не нарушаемая даже хныканьем малышей, пока наконец Мудр шумно не отодвинулся от стола и, скомкав салфетку, бросил ее на стол.

— Пора за работу браться, — изрек он, поднимаясь на ноги и направляясь к выходу из зала.

Хор и приказчики тут же потянулись за ним. Валентин бросил взгляд на Ксану. Она улыбнулась, и не думая ни от кого прятать свою улыбку. Через пару минут с улицы послышались крики кучеров: «Но! Пошла, милая!» — стук копыт, звон колокольчиков. Обернувшись, Валентин глянул в окно. Трое саней удалялись от дома вдаль по Никольской.

— Спасибо, маманя, — поблагодарил Валентин, — больше не хочется. Я уже сыт. — И улыбнулся Ксанке. — Я пойду к себе?

— Иди, сынок… — Маманя так устало махнула рукой, будто перед этим ей пришлось сделать большую, физически тяжелую работу.

Валентин поднялся из-за стола и с чувством выполненного долга направился в свою комнату — дожидаться Михайлиных дружков-собутыльников.