Глава 2
Воспоминания с запахом хлорки
Задолго до того, как я встретил Джули, услышал слово «веган» или решил побегать по горам – задолго до того, как я вообще мог пробежать хоть метр, да хоть бы и пройти, – я плавал. Мне едва исполнился год, когда мамочка приподняла мое цыплячье тельце, облаченное в подгузник, над плавательным бассейном и опустила в темную воду, предоставив мне самостоятельно барахтаться и бороться за жизнь. На помощь мне она пришла не раньше, чем я начал пускать пузыри. Она выдернула меня из воды, и я принялся хватать ртом воздух. Но я не плакал. Вместо этого, как рассказывала мама, я улыбнулся и бросил на нее взгляд, который она не могла истолковать иначе как: «Хочу еще!»
Не могу сказать, что помню этот судьбоносный момент, – а жаль. Мамин поступок может показаться излишне суровым, но побуждения ее были чисты: она стремилась привить мне любовь к воде. Эта любовь была свойственна ее отцу, в честь которого меня назвали. Он умер задолго до моего рождения и, как я понял позднее, воплощал в себе многие качества из тех, которые вскорости начал проявлять я.
Вот так начался мой роман с водой длиною в жизнь. Эта страсть могла привести меня к высоким вершинам, однако не перенесла цепких объятий алкоголизма. Эту любовь я заново открыл в себе после избавления от зависимости – и опять наполнил жизнь смыслом.
Задолго до того знаменательного дня Нэнси Спиндл выступала чирлидершей. У нее были блестящие карие глаза, короткие темные волосы и глубокий загар, и она крутила помпонами, поддерживая своего школьного бойфренда Дэйва Ролла, центрового футбольной команды Гросс-Пойнта. Это был 1957 год, когда жизнь временами походила на сценки из «Американских граффити». Дэйв, которого друзья любовно прозвали Маффин, был примерным старшеклассником с большими перспективами. Герой школы, он стал кумиром девчонки с милой улыбкой, которая была на несколько лет младше и носила прозвище Юла. Это и была моя будущая мама.
Несмотря на разделявшие их годы, а потом и мили (когда он поступил в Амхерстский колледж), они сохранили огонь отношений и воссоединились, когда отец вернулся в родные места, чтобы поступить в юридическую школу Мичиганского университета, в котором училась и мама, теперь уже участница общины студенток Каппа-Каппа-Гамма.
Усердно занимаясь в летние месяцы, отец легко окончил курс обучения, женился на своей Юле, поступил на работу в юридическую фирму в родном Гросс-Пойнте и зажил размеренной жизнью в скромном домике на окраине, а на подъездной дорожке у дома стоял белый Dodge Dart. Вскоре, 20 октября 1966 года, на свет появился я, и ничто не предвещало мне спортивного будущего. Точнее, все свидетельствовало об обратном. Я был худой, вечно одолеваемый аллергиями и отитами хлюпик, не вылезающий из кабинета педиатра.
Мое первое воспоминание – рождение младшей сестры Мэри Элизабет. Она родилась через два года после меня. Опасаясь, что отныне я буду чувствовать недостаток внимания, родители купили мне игрушечный гараж с машинками. Но, откровенно говоря, не помню, чтобы я искал внимания. Напротив, оставаясь один, я увлеченно проводил время со своими игрушками – хорошая возможность для ребенка научиться концентрироваться на каком-нибудь определенном занятии. Именно подобное времяпрепровождение и выковало из меня одиночку, каким я стал позднее. Получилось так, что Молли, в отличие от меня, была крепким ребенком – здоровым и полным жизненных сил. Поэтому не я, а моя сестра, которую тогда в шутку звали Баттерболл (прозвище, которое моя сестра-красавица предпочитает не вспоминать), имела больше шансов на то, чтобы в один прекрасный день продолжить спортивную династию Роллов.
В 1972 году, когда мне исполнилось шесть, отцу предложили работу в антимонопольном отделе Федеральной торговой комиссии США, и мы переехали в Бетесду, пригород Вашингтона. Мы жили в благополучном районе Гринвич-Форест – обитель вполне обеспеченных молодых семейств. Я отчетливо помню вишневые деревья, по весне окрашивавшие улицы в бело-розовый. Когда пришла пора идти в первый класс, меня отправили в начальную школу Бетесды. Три последующих года я плавно катился вниз по склону системы общественного образования – по направлению к бездне препубертатного отчуждения. Новичок, ошалевший от присутствия в классе сорока с лишком горлопанов, я страдал избыточной застенчивостью. Легче было уйти в воображаемый мир – что я и делал.
Ситуацию ухудшал мой внешний вид. Чтобы избавиться от врожденного косоглазия, я носил на правом глазу повязку под очками в роговой оправе. И как будто этого было недостаточно, мне напялили ортодонтический аппарат – хитроумное пыточное приспособление семидесятых: из уголков рта у меня выходили две толстые проволоки и шли вдоль щек, их продолжали эластичные ленты, закрепляющие конструкцию на макушке и затылке.
А еще была спортивная площадка – чудовищный Колизей со львами для бедного мученика. Даже избавившись от косоглазия, я никогда не отличался хорошей координацией движений. Да и сегодня я не смог бы пасовать или поймать мяч хоть бы и под угрозой смерти. Нет нужды говорить, что на уроках меня не спешили брать в свою команду до последнего, будь то софтбол, тач-регби или баскетбол. Теннис? Ну-ну. Гольф? Да вы шутите. Я был – и остаюсь – ужасен везде, где надо попасть по мячу. Так что я обычно наблюдал игру в кикбол через очки, скрывавшие мои глаза – и больной, и тот, что с повязкой.
В попытке как-то исправить ужасающее положение я вступил в местную футбольную команду. Мой отец, любитель футбола, даже вызвался быть тренером. Но я был не просто безнадежен – оказалось, что мне совершенно неинтересно гонять мяч. Так что обычно я либо глазел на птичку, пролетавшую над головой, либо сидел в центре поля и собирал маргаритки. Футбол – это не мое. В общем, какой из меня спортсмен…
Теперь, оглядываясь в прошлое, я не могу винить других ребят за то, что они надо мной издевались. Я был белой вороной, сорняком, который следует выдернуть с корнем, отходом естественного отбора. А дети не знают жалости. Но неизбежность происходящего не смягчала страданий. На остановке школьного автобуса выше по улице от моего дома меня всегда отпихивали в сторону Томми Бирнбах, Марк Джонсон и прочие в полной уверенности, что я не дам сдачи. И в автобусе, и в школьной столовой я всегда сидел один. Зимой вечно устраивали игру: кто быстрее стащит с меня вязаную шапку. Бесчисленное количество раз я после школы тащился с остановки домой, поколоченный, без шапки, повесив голову, чтобы со слезами броситься в теплые мамины объятия.
Я все время убегал, и поэтому мои сверстники продолжали меня преследовать. Я почти не слушал, что говорят учителя на уроках. Поезд школьного образования уходил без меня. Всего только третий класс, а я уже сильно отставал.
Избавление приходило в летние месяцы, когда наша семья проводила каникулы в затейливых домиках на озере Мичиган вместе с моими кузенами или на озере Дип-Крик в Мэриленде. В другие свободные от учебы дни меня можно было отыскать в Edgemoor – находящемся по соседству клубе с бассейном и теннисом.
Тогда были другие времена: мама просто по утрам подбрасывала нас с сестрой в Edgemoor и оставляла на целый день под присмотром спасателей, забирая только когда стемнеет. Здесь я был впервые официально записан в команду пловцов. Шестилетних пловцов. И проделал путь от плавания «по-собачьи» до скромных результатов на летних сборах лиги. Но результаты были не главное.
С того самого мига, как мама окунула меня, младенца, в бассейн, я полюбил воду. Я любил все, что с ней связано, – от запаха хлорки до свистков спасателей. А более всего я любил подводную тишину – это подобное пребыванию в материнской утробе чувство защищенности, обволакивающее с ног до головы. Что тут можно сказать… это было чувство наполненности, чувство дома.
Вот так, предоставленный сам себе, я научился плавать.
А потом я научился плавать быстро.
К восьми годам я регулярно выигрывал летние соревнования местной лиги. Случайно я нашел то, в чем действительно хорош. Мне нравилось быть частью команды; но еще больше мне нравилось, что действовал я тем не менее в одиночку. Я открыл для себя спорт, где результат определяют лишь дисциплина и тяжелый труд.
Летние сборы пловцов – светлое пятно моих детских воспоминаний. Я ощущал себя частью чего-то важного и наслаждался этим чувством. В эджмурскую команду входили ребята от шести до одиннадцати лет. Я наблюдал за старшими ребятами; один из них, Том Верден, даже стал моим образцом для подражания. Это был мальчик с внешностью Адониса, его заранее записали в Гарвард, на его счету имелись все рекорды нашего бассейна, и он выигрывал все соревнования, в которых участвовал. Он был прекрасным пловцом и очень крутым парнем. «Когда-нибудь я стану таким же великим пловцом», – мечталось мне. Я ходил за ним повсюду, как щенок на веревочке, и непрестанно докучал ему («Как ты смог так быстро проплыть дистанцию?», «На сколько ты можешь задержать дыхание?», «А я тоже пойду в Гарвард!»), пока он в конце концов не взял меня под свое крыло. Стоит отдать ему должное, Том оказался терпеливым наставником. Он позволил мне почувствовать себя особенным, дал надежду, что и я смогу стать таким, как он. Перед отъездом в Гарвард он даже вручил мне свои плавки, в которых одержал немало побед. Это было сродни передаче олимпийского факела. Все равно что мне подарили новый мир. Незабываемый миг. «Ну и задам я этим парням на автобусной остановке», – думал я. В своем новом мире я мог быть самим собой. Я мог глядеть людям в глаза и улыбаться. Я мог даже быть лучшим.
В десять лет я поставил себе первую настоящую спортивную цель – стать чемпионом местной летней лиги в возрастной категории до 10 лет на дистанции 25 метров баттерфляем. Я даже пожертвовал долгожданными летними каникулами на озере Мичиган и остался дома с отцом, чтобы посещать тренировки, пока мама с сестрой проводили июль на севере. К сожалению, соревнования я не выиграл, отстав на секунду от своего главного соперника Гарри Кейна. Однако показанный мной результат – 16,9 секунды – стал командным рекордом. Установил я его в 1977 году, и он держался почти три десятка лет. Но победа, до которой было рукой подать, оставила у меня чувство незавершенности, недоделанной работы. Хотя именно с того самого момента я был полностью доволен тем, кто я есть. Я был пловцом.
Пытаясь как-то улучшить мою успеваемость и социальную адаптацию, родители приняли мудрое решение – забрать меня из общественной школы. Я поступил в пятый класс дневной епископальной школы Святого Патрика – церковно-приходской школы на окраине Джорджтауна, и это, без преувеличения, меня спасло. Персонал Святого Патрика создал в школе атмосферу поддержки и заботы, классы были маленькие, и в них практиковался индивидуальный подход. В первый раз я не ощущал себя чужаком. Сверстники приняли меня в свой круг, я обрел друзей. Мой учитель в пятом классе Эрик Силвертен даже приехал летом на сборы пловцов, чтобы поболеть за меня. Тот мальчик, который не поднимал глаз на автобусной остановке, остался в прошлом.
А тем временем мои спортивные умения росли. Я даже стал тренироваться круглый год в команде местного отделения YMKA (Христианской ассоциации молодых людей), где ко мне относились дружелюбно.
Но вскоре снова стало хуже. Когда я окончил начальную школу Святого Патрика, мне опять пришлось осваиваться в новой школе. Это был 1980 год, и я только что поступил в Лэндонскую школу для мальчиков – этакую Шангри-Ла, где были идеально подстриженные игровые поля, здания с каменной кладкой и тропинки, по краям которых лежали валуны, выкрашенные в ослепительно-белый цвет. Лэндон пользовался славой как одна из престижнейших подготовительных школ для мальчиков в Вашингтоне. Но он был – и во многом остается до сих пор – оплотом мужского шовинизма. Школа гордится как выдающимися достижениями в футболе и лакроссе, так и процентом зачисления ее выпускников в университеты Лиги плюща.
К несчастью, я не играл ни в лакросс, ни в футбол. И несмотря на все свое растущее мастерство на голубых дорожках, я оставался неуклюжим чудиком в толстых очках, тихо листавшим потрепанный экземпляр «Над пропастью во ржи», пока мои одноклассники в пиджаках из твида и галстуках в мадрасскую клетку играли на открытых площадках в лакросс. Но я был горд, что меня приняли в это элитное учебное заведение. Мои родители гордились тоже. К тому времени отец занялся частной практикой в юридической фирме Steptoe & Johnson. А мама, новоиспеченный магистр коррекционного образования, преподавала детям с нарушениями развития в Экспериментальной школе Вашингтона. Но хотя доходы семейства возросли, родителям все равно пришлось затянуть пояса, чтобы оплатить мое обучение. Диплом Лэндона – это пропуск в светлое будущее, и я никогда не забуду, что они для меня сделали.
В чем же была проблема? Только в одном. Я не подходил для Лэндона. Я был как капля воды в море нефти. И не то чтобы я не старался. Зимой седьмого класса я решил записаться в школьную баскетбольную команду. Если бы вы увидели меня в то время во всей моей красе: неказистый и неуклюжий очкарик – то сразу бы поняли, что это была плохая идея. По какой-то невероятной прихоти судьбы мне удалось пройти отбор; мое имя стояло последним в списке принятых. Но проблема заключалась в том, что я оказался чужаком среди ребят, многие из которых играли вместе с первых дней в Лэндоне. Я был рад, что меня приняли в команду, но знал, что рискнул прыгнуть выше головы. Ребята тут же невзлюбили меня, оттого что я занял в команде место их давнего приятеля. На площадке я держался хуже некуда. Я не понимал логики игры. Я терялся и замирал на месте. Зажатый, трясущийся от волнения, я раз за разом отдавал пас… команде противника. «Сквозняки» были для меня в порядке вещей. Сколько бы я ни тренировался дома с отцом, который, чтобы помочь мне, поставил баскетбольное кольцо на подъездной дорожке, я был безнадежен. И я платил за это, снося издевки. Вскоре я стал объектом постоянных насмешек. А потом меня стали поколачивать.
Однажды в раздевалке после тренировки меня обступили. На мне было только полотенце. Сокомандники взяли меня в кольцо. Тодд Роллап, парень вдвое меня шире, выступил вперед и рявкнул мне прямо в лицо:
– Тебе здесь не место. Помаши всем ручкой и проваливай туда, откуда пришел.
– Оставь меня в покое, Тодд, – попросил я, съежившись.
Тодд расхохотался. Меня окружили еще теснее, толкая в грудь и провоцируя на ответ. И я поддался: толкнул Тодда, который стоял прямо передо мной.
– Игра начинается!
Меня стали пихать, перебрасывая друг другу, как горячую картошку.
– Отстаньте! Уходите! Оставьте меня в покое! – кричал я.
Чуя слабину, стая возжелала крови. В последней отчаянной попытке спастись я замахнулся, чтобы ударить Тодда, но промазал – очередной «сквозняк».
А потом – бац! – Тодд врезал мне прямо в челюсть. Следующее, что я помню, – как лежу на спине и таращусь снизу вверх на остальных, а они ухохатываются в восторге от самих себя. Все принялись скандировать свежесочиненную дразнилку:
– Ричард Ролл, вытри пол! Ричард Ролл, вытри пол!
Полуголый, напуганный, раздавленный, я подхватил одежду и, сдерживая рыдания, бросился из раздевалки. Так закончилась одна из тех бесчисленных пыток, которые мне пришлось пережить в Лэндоне.
На следующий день тренер Уильямс отвел меня в пустой класс.
– Я слышал о том, что произошло. Ты в порядке?
– Да, – ответил я, изо всех сил стараясь сдерживать бурлящие внутри чувства.
– Знаешь, почему я взял тебя в команду? – спросил он.
Его залысину покрывали капельки пота, он разглядывал меня сквозь очки в проволочной оправе а-ля Джон Леннон. Я молча уставился на его усы. В голову не приходило ни единой версии. Мне вообще не хотелось больше думать ни о Лэндоне, ни о баскетболе.
– Я взял тебя не из-за того, что ты баскетболист от бога. («Да ну?!») А потому, что ты борец. У тебя есть редкий энтузиазм, который не сломить. Ты нужен команде.
Может, и так. Только вот команда больше не нужна мне. Это я знал наверняка. Но чего я не мог понять – какие такие борцовские качества он во мне разглядел. По моему разумению, таковых не имелось вовсе.
– Но я пойму, если ты захочешь уйти. Тебе решать.
Я очень хотел уйти. Но знал, что если уйду, то всю оставшуюся жизнь буду жалеть, что сдался без боя. Поэтому я согласился продержаться еще немного.
Удовольствие, конечно, было из разряда сомнительных. Насмешки продолжились, точнее усилились. Но я делал все, чтобы устоять. Нельзя было позволить им победить.
Правда, я избрал простейшую тактику из доступных, – по максимуму обособился. С того самого дня и до окончания школы я уклонялся от всякого общения с кем бы то ни было в Лэндоне. Я учился не поднимая головы и оказался в полнейшем одиночестве. Я взял у Лэндона все, что только мог, в плане образования – но и только.
К пятнадцати годам возможности, которые YMCA могла предложить мне как пловцу, были исчерпаны. Если я хотел соревноваться с крутыми парнями, пора было начинать. Но даже если бы в Лэндоне имелась программа для пловцов (а ее не имелось), мне нужна была твердая рука мастера, чтобы направлять и развивать мои таланты, каковы бы они ни были, и чтобы я мог перейти на следующий уровень.
Так что я объявил родителям, что хочу вступить в плавательный клуб, только что основанный тренером Риком Кёрлом. Кёрл начинал карьеру, тренируя спортсменов и выводя их на национальный уровень в сотрудничестве-соперничестве с плавательным клубом Solotar из соседнего городка. А теперь он решил работать самостоятельно и с новой командой.
В YMCA я был вроде крупной рыбы в мелком пруду. У Кёрла я стал самой мелкой рыбешкой в самом большом из доступных мне водоемов. Любой мой сверстник в том клубе затмевал меня во всем. И еще одна сложность: требовалось посещать десять тренировок в неделю – четыре занятия по 75 минут перед школой, пять двухчасовых тренировок после школы и в придачу три часа занятий каждую субботу. Режим будь здоров. Поэтому мои дальновидные родители высказали сомнения, стоит ли мне так серьезно себя нагружать. В их глазах образование было главным приоритетом, и они, что вполне понятно, не хотели, чтобы плавание плохо повлияло на мою успеваемость, которая только-только пошла вверх. Но я уверил их, что справлюсь. Кроме того, я знал, что если вложу в дело всю душу, то достигну успеха. А моим проводником станет Рик. Но больше всего я желал – желал отчаянно – сбежать из Лэндона как можно дальше.
В моем плане была лишь одна закавыка. Лэндон чрезвычайно гордился своей внеклассной спортивной программой. Каждый (каждый-каждый) ученик, когда в три часа дня звенел школьный звонок, был обязан идти на физкультзанятия по выбору. Я должен был как-то обойти это правило, если хотел плавать – плавать по-настоящему. И вот с ведома родителей я попросил директора Малкольма Коутса и замдиректора по спорту Лоуэлла Дэвиса, чтобы для меня сделали исключение. Все на мази, думал я. Школа, уделяющая столько внимания спортивным достижениям, обязательно поддержит ученика, который горит желанием заниматься своим любимым видом спорта на высочайшем уровне, – ведь Лэндон просто не может мне этого дать.
Я не мог ошибаться сильнее. С самого начала Дэвис высказал решительные возражения. За всю историю Лэндона, основанного в 1922 году, ни разу не было случая, чтобы ученику позволили манкировать спортивной программой школы; и нет никаких оснований делать это сейчас. Но в этом ли было дело? Неужто Лэндон так нуждался в баскетболисте Ролле? Разве спорт нужен не для того, чтобы формировать у школьника уверенность в себе? А уж в Лэндоне в этом отношении мои дела обстояли как нельзя хуже. И я ведь просил освобождение от физкультуры не для того, чтобы собирать цветочки на лугу. Все, чего я хотел, – это получить право тренироваться как настоящий спортсмен – упорно и интенсивно, уделяя, между прочим, тренировкам втрое больше времени, чем требовалось в Лэндоне. Но дверь передо мной захлопнули.
Не собираясь сдаваться, я подал прошение в письменном виде, расписав все не хуже адвоката апелляционного суда (видимо, уже тогда дала о себе знать моя юридическая жилка). Как вы можете догадаться, за этим последовали лишь несколько визитов в кабинеты, хозяева которых запугивали меня изо всех сил. Они тревожились, что мой случай может создать прецедент. Также я выслушал лицемерные заверения, что все делается во имя моего же блага, и ценные советы, как вырасти достойным молодым человеком. «Что если тебе заняться теннисом или гольфом? Это поможет тебе в бизнесе! Кем ты собираешься стать в будущем?» Теннис или гольф? Ну-ну.
В то время каждый вечер я опускал голову на подушку с одной мыслью: «Почему они не могут просто разрешить мне плавать?»
К чести директора Коутса, он все же уступил моим настойчивым просьбам, рассмотрел дело и в итоге убедил Дэвиса дать согласие. Насколько мне известно, я по-прежнему остаюсь единственным учеником, для которого в Лэндоне сделали исключение. И я не собирался упускать предоставленную возможность.
Жизнь изменилась немедленно. Начиная со следующего дня я заводил будильник на 4:44. Проявляя невероятную самоотверженность, отец поднимался вместе со мной (пока год спустя я сам не получил водительские права), и мы ехали двадцать минут по темным улицам в его любимом MG Midget (отец ездит на нем до сих пор) до плавательного бассейна, который находился в обшарпанном подвальном помещении Джорджтаунской подготовительной школы. Пока я плавал, отец сидел в машине, делая пометки в юридических документах. Ни разу он не пожаловался.
Грязные раздевалки кишели тараканами. Бассейн был темный, мрачный и холодный. Все покрывала зеленая плесень, а из растрескавшегося потолка, полускрытого сырым туманом, сочилась черная, похожая на деготь субстанция, капли которой падали в перенасыщенную хлоркой воду. И все же с первого момента, как я увидел это место, я отдал ему свое сердце за обещание лучшей жизни.
Но с другой стороны, я оказался в одном резервуаре с акулами. На счету ребят, которые рассекали дорожки бассейна, были десятки национальных рекордов в соответствующих возрастных группах. Среди моих новых сокомандников оказалось несколько прошедших квалификацию для участия в Олимпийских играх и даже несколько чемпионов страны. Если вы жили в Вашингтоне и хотели заниматься плаванием с лучшими из лучших, существовало единственное место – то, куда только что попал я.
Мне нужно было сделать многое, чтобы встать с ними вровень, и я не стал тратить время на раскачку. Я редко позволял себе пропускать тренировки. И вскоре наметились улучшения. Однако, как я быстро понял, мне кое-чего недоставало, а именно божьего дара. Если я желал догнать товарищей по команде и подняться на национальный уровень, мне не стоило полагаться на врожденные таланты. Их недостаток нужно было восполнять трудом. Я решил целиком сосредоточиться на дистанции 200 ярдов (183 м) баттерфляем. Она считалась одной из самых трудных и выматывающих, а потому мало кого привлекала. И потому привлекла меня. Чем менее популярна дистанция, тем меньше конкурентов и тем выше шансы на успех.
Итак, моя стратегия состояла из двух главных компонентов – тяжелая дистанция и интенсивные тренировки. Рик это заметил и разработал специальный план занятий, чтобы посмотреть, как далеко я смогу продвинуться. И я не отступил. Я с готовностью брался за невообразимые доселе задания – например, 20 раз по 200 ярдов баттерфляем, причем паузы между заплывами сокращались: после первого – 30 секунд, а перед последним – уже пять. Или десять заплывов по 400 ярдов (366 м) баттерфляем, и каждый следующий надо было проплыть быстрее предыдущего.
Я любил работать до седьмого пота, и мне все было мало; это качество сослужило мне впоследствии хорошую службу во время тренировок на сверхвыносливость.
Все это, как мне тогда казалось, я делал ради успеха в спорте. Но теперь я понимаю, что те мои ежедневные мазохистские тренировки были бессознательной попыткой вытеснить боль, которую принес мне Лэндон. Благодаря стремлению совершенствоваться в плавании я чувствовал себя живым, по контрасту с отчуждением и эмоциональным окоченением, определявшими мое пребывание в Лэндоне.
Моя жизнь в те дни, как планета вокруг солнца, вращалась вокруг плавания. Все, что я делал помимо хождения в школу – ел, спал и тренировался. Неважно, сколь сильно я уставал – не было случая, чтобы я проспал, а зачастую приходил на тренировку первым; часто я выпрыгивал из машины и бросался к бассейну бегом. И в метель, когда школьные занятия отменяли, я садился в семейный «вольво» и пробирался по обледеневшим улицам на тренировку. Мне даже доверили ключ от бассейна на тот случай, если Рик опоздает или, что тоже бывало, не покажется вовсе.
Свои целевые временные показатели я писал гигантскими буквами на школьных тетрадях, на стенках шкафчика, на зеркале в ванной. Каждый дюйм пробковой плитки, покрывавшей одну из стен в моей комнате, украшали глянцевые фото и постеры из журнала Swimming World с изображениями моих кумиров – мировых рекордсменов и олимпийских чемпионов, среди которых были Роуди Гейнс, Джон Моффет, Джефф Костофф и Пабло Моралес. Самым любимым стало фото потрясающего конькобежца Эрика Хайдена, где он был в своем золотистом спортивном костюме. Это снимок с обложки Sports Illustrated за 1980 год, сделанный во время зимних Олимпийских игр в Лейк-Плэсиде. Хайден с его мускулистыми ногами толщиной с древесный ствол обновил мировые рекорды практически во всех конькобежных дисциплинах от спринта до длинных дистанций, попутно завоевав пять золотых медалей. Конечно, Хайден не пловец, но он служил для меня образцом спортивной доблести и совершенства.
Мне еще не исполнилось пятнадцати, когда в Washington Post я прочел, что на «Эллипсе» состоится гонка профессиональных велосипедистов. «Эллипс» – это закольцованная дорога в парке возле Белого дома, часть живописного ландшафта, разработанного для американской столицы архитектором Пьером Ланфаном. Как раз тогда Эрик Хайден сменил коньки на велосипед и стал выступать за команду 7-Eleven – лучшую на тот момент американскую велокоманду.
Я потащил отца смотреть состязания и не мог оторвать глаз от происходящего. Отцу, думаю, было скучно, но мне никогда раньше не приходилось быть свидетелем подобного спортивного зрелища. Меня заворожил вид компактной группы велосипедистов, именуемой «пелотон», которая на невероятных скоростях наматывала круг за кругом; бешено вращающиеся колеса велосипедов издавали звук, похожий одновременно на гудение улья и кошачье урчание, а яркие костюмы спортсменов, слившихся воедино со своими машинами, мелькали радужными пятнами.
После гонки я проскользнул мимо охранников и, подобравшись поближе к автобусу команды 7-Eleven, смотрел, как Хайден непринужденно беседует с репортерами. Никогда прежде – и никогда потом – я не испытывал такого приступа фанатского благоговения перед звездой. В тот самый день я заболел велосипедным спортом. Я хотел участвовать в гонках. Но у меня не было приятелей, которые бы этим занимались. Да и времени не хватало. Если я хотел совершенствоваться как пловец, то не мог найти для нового увлечения ни единого окошка. И потому внезапно зародившаяся мечта стала несбыточной на четверть века.
Я был вынужден неуклонно соблюдать жесточайший график. Пока одноклассники тусовались допоздна, экспериментируя с дурью и спиртным и веселясь на вечеринках (куда меня не звали) с девушками из «сестры» Лэндона, школы Холтон-Армс, я учился, спал, тренировался и участвовал в соревнованиях. Если бы меня и позвали на вечеринку, я бы отказался – просто потому, что уставал до чертиков. Таким образом я волей-неволей стал идеальным сыном и идеальным учащимся. В будни у меня вовсе не было свободного времени – только плавание, школа, еда, опять плавание, домашние задания и сон. Даже в выходные я не мог расслабиться.
В ту пору я много мотался по Восточному побережью на сборы – то в Таскалусу, то в Питтсбург, то в Хакенсак. Когда сборы были не очень далеко, родители покорно заводили машину и везли меня – а зачастую и сестренку, которая присоединилась ко мне в бассейне и быстро стала великолепной пловчихой, – на бесконечные состязания, смотреть которые случайному зрителю было, вероятно, не интереснее, чем наблюдать, как растет трава.
Но усилия очень скоро стали приносить плоды. К шестнадцатому дню рождения (прошло чуть больше года, как я присоединился к питомцам Рика Кёрла) я добился поставленной цели и получил национальный рейтинг, показав восьмой результат для своей возрастной группы на дистанции 200 метров баттерфляем. Я квалифицировался для участия в состязаниях национального уровня и объездил всю страну. На этих сборах я познакомился со многими великими пловцами, фотографии которых висели в моей комнате.
Я до сих пор помню свои первые национальные соревнования среди юниоров, которые проходили в Гейнсвилле (штат Флорида) в 1983 году. Крейг Бёрдслей, член невезучей олимпийской команды 1980 года, лишенной шанса поучаствовать в московской Олимпиаде из-за того, что ее решил бойкотировать президент Картер, был чемпионом мира на дистанции 200 метров баттерфляем. Не имея ни одного поражения с 1979 года, он более трех лет удерживал мировой рекорд. Сказать, что он мой герой, значило не сказать ничего. Я трепетно следовал за ним по пятам, но боялся подойти. Заметив, наконец, свою новую «тень», Крейг обернулся и спросил, чего я хочу. Но, оцепенев, я не смог вымолвить ни слова и поспешно ретировался в первую попавшуюся дверь – к несчастью, то была дверь женского туалета!
Но мне было все равно. «Матерь божья, на меня взглянул Крейг Бёрдслей!» Я коснулся вершины плавательного Олимпа!
Воспоследовали и успехи в учебе, я стал отличником. В особенности мне нравилась биология, и я принялся мечтать о карьере медика. Правда, высокие отметки не превратили меня из изгоя в любимца класса. Зато я стал больше времени проводить с ребятами из плавательного клуба и приобрел настоящих друзей. Все говорило о том, что я выбрал верную стезю.
К последнему году учебы я был одним из лучших пловцов своего возраста в стране. В моей коллекции не хватало единственного трофея – победы в Metros, чемпионате среди школьников округа Колумбия. Но тут имелось одно серьезное препятствие. По правилам, я не мог участвовать в этих соревнованиях, поскольку в Лэндоне не было команды пловцов. Нет школьной команды – не можешь участвовать в чемпионате среди школ. Поэтому я снова отправился донимать замдиректора по спорту Лоуэлла Дэвиса – на этот раз с просьбой ввести в Лэндоне программу по плаванию. Наверное, его задевало, что я добился внушительных успехов в спорте через его голову. Как бы то ни было, но он снова поставил на моей дороге знак «стоп». Никакие аргументы не помогали. Так что мне опять пришлось апеллировать к директору Коутсу. Благодаря ему в Лэндоне появилась команда, состоявшая из одного человека – меня. Воспользовавшись лазейками в правилах школьной лиги пловцов, я проник на несколько встреч школьных команд и квалифицировался для чемпионских сборов. Так я пробрался на праздник, на который меня не звали.
На Metros я был вынужден испытать свои силы на более короткой дистанции – 100 ярдов (91,4 м) баттерфляем, поскольку 200 ярдов в программу школьного чемпионата не входили. Сто ярдов не мой конек. В баттерфляе, как и (забегая вперед) в триатлоне, чем длиннее дистанция, тем лучше. Но я решил победить любой ценой. Увы! Я снова отстал на самую малость, придя секундой позже своего товарища по команде Кёрла, Марка Хендерсона (позже он завоюет золото на Олимпиаде 1996 года, проплыв дистанцию баттерфляем в комбинированной эстафете 4 × 100 и установив рекорд Соединенных Штатов). Отставание на секунду становилось неприятной традицией.
Да, я не выиграл заплыв, но все же вопреки препонам достойно представил школу. А более всего меня греет мысль, что именно благодаря моей настойчивости, помноженной на хорошее выступление, в следующем году в Лэндоне действительно появилась команда по плаванию – команда, которая существует по сей день. Отрадно, когда плоды твоих усилий обретают долгую жизнь.
