Дернулся Джузеппе. И дернулся еще. И еще. И еще раз.

И замер. Подвели купца необъятные габариты, да и к столу он привалился самым первым. Вот и поймал спиной большую часть «вальтеровской» обоймы. Большую часть, но не все.

Вскрикнул Джотто: по плечу и бедру живописца тоже растекались красные пятна. Ругнулся дядька Адам — и его задело, правда, самую малость — в руку. Царапнуло Бурангула…

И…

Пальба стихла. Обессилевшая рука гауптштурмфюрера выронила разряженный пистолет.

И…

— Дез–де–мо–на?! — диким голосом вскричал Гаврила.

Красавица брюнетка, так запавшая в душу новгородцу, не отзывалась. Не могла отозваться. Ей тоже досталась пуля. Одна–единственная. Шальная, дурная.

И вот… Маленькая дырка в прелестном лобике. И кровавый кратер вместо затылка. А позади — забрызганная стена с рисунками Джотто ди Бондоне. На черной угольной росписи появилась новая краска. Страшный, жуткий сюр!

Под перепачканными красным набросками Джотто ди Бондоне мертвая Дездемона лежала подле мертвого мужа. Смерть примирила и успокоила обоих.

— Убью–у–у!

Гаврила выскочил из–за стола–укрытия.

Вновь в руках новгородского сотника была тяжелая дубовая лавка. И не дай Бог попасться под нее сейчас!

Бурцев едва поспевал за ревущим Алексичем. Остальные бежали следом.

А кнехты–арбалетчики судорожно натягивали тугие тетивы самострелов по новой. А на помощь немцам в дверь таверны лезли два рыцарских оруженосца с мечами и маленькими круглыми щитами. А на улице кто–то кричал.

И тревожно, непрерывно сигналил «цундапп».

Рыцарь ордена Святой Марии шел навстречу Гавриле Алексичу. Щит с черным тевтонским крестом выставлен вперед. Булава поднята над головой. Такая булава сразит любого, кто посмеет приблизиться на расстояние удара.

Но Гаврила ударил первым — еще издали ударил. Тяжеленная лавка в его руках была длиннее. Лавка с грохотом обрушилась на щит и шлем рыцаря. Переломилась. И опрокинула, сшибла крестоносца с ног.

Мгновение — и Алексич уже держит оружие поверженного врага. Еще мгновение — и немецкая булава опускается на рогатый топхельм, круша и тевтонский металл, и тевтонский череп. Следующий удар вмял в теменную кость гауптштурмфюрера эсэсовскую фуражку. Это, впрочем, было лишнее. Убийца Дездемоны к тому времени лежал неподвижно. Нож в горле, да лужа крови вокруг… А новгородский сотник в слепой ярости снова и снова поднимал и опускал трофейную палицу, превращая эсэсовский мундир в кровавое месиво. Гаврила не желал сейчас замечать ни оруженосцев, размахивающих мечами, ни кнехтов–арбалетчиков, что уже тянули стрелы из набедренных колчанов.

Зато Бурцев видел все. И использовал время более рационально. Раз — подхватить «шмайсер» пронзенного копьем автоматчика. Два — шарахнуть, не целясь, с бедра. Он выпустил все, что оставалось в обойме. Сразу.

Гаврилу звук выстрелов привел в чувство. Арбалетчики и тевтонские оруженосцы повалились как сбитые кегли. Все! Выход из «Золотого льва» — свободен.

И вновь Алексич лез вперед.

Ни гондол Джузеппе, ни гондольеров на месте не оказалось. Сбежали, небось, купеческие слуги, как началась заварушка. Только концы полосатых причальных шестов сиротливо торчали из воды.

Зато у самого канала стоит темно–желтый фашистский «цундапп» с пулеметом в коляске. Близко стоит — рукой подать! Двигатель работает на холостых оборотах. «MG–42» на турели обращен стволом к «Золотому льву». В коляске, правда, никого. На заднем сиденье — тоже. Видимо, пустовали места гауптштурмфюрера и автоматчика, поймавшего грудью копье Сыма Цзяна. А впереди — за рулем — нервно крутил ручку газа водитель. Безоружный, удивленный, бледный парень с тощим лицом под здоровенной каской…

Возле мотоцикла — рыцарь на коне. Серая котта, «Т» — образный крест, треугольный щит за спиной, тяжелая секира в руке, на голове — яйцеобразный железный колпак с наносником и кольчужной бармицей. Тевтонский сержант — полубрат ордена Святой Марии… Всадник ерзал в седле. На лице — то же выражение крайнего изумления, что и у мотоциклиста. Кажется, рыцарь так и не сообразил, что произошло, когда Алексич на бегу метнул в него трофейную булаву. Увесистая болванка на длинной рукояти ударила под шлем с силой катапультного снаряда. Стрелка наносника не спасла: сержант мешком повалился с седла. Вся левая половина его лица была в крови.

Но вот мотоциклист понял все. И оказался парнем не робкого десятка. Вместо того чтобы дать по газам, вывернуть машину от вываливающей из «Золотого льва» разгоряченной толпы да смотаться по быстрому, эсэсовец бросил руль, полез в коляску. К пулемету!

А Гаврила бежал на «цундапп». С голыми руками на «MG–42»!

— Алексич, назад!

Гаврила не слышал.

Фашик передернул затвор. Новгородец подскочил к мотоциклетной коляске. Ствол немецкого пулемета уперся в широкую грудь русича!

— Куда, Матросов, мать твою! — заорал в сердцах Бурцев.

Но было поздно. И все было тщетно.

— Ло–жись! Все!

Сам Бурцев упал первым. Бежавшие за ним тоже не медлили.

А после произошло то, чего не ожидал никто.

Гаврила присел.

«MG–42» громыхнул над самой его головой. В воздухе засвистело. Сухо застучало по двери и стенам таверны.

Гаврила привстал.

Пули сразу пошли выше. Упала сбитая вывеска с выцветшим, совсем не золотым львом «Золотого льва». Полетели щепки между маленькими подслеповатыми окошками второго этажа. Там, наверху, почему–то больше не визжали.

Гаврила выпрямился, поднялся в полный рост.

И смертоносный град осыпал крышу заведения.

И ударил в небо.

Эсэсовец с белым–пребелым лицом и раззявленным в беззвучном вопле ртом строчил до последнего, а Гаврила… Гаврила переворачивал «цундапп»! Новгородский богатырь просто–напросто сбрасывал в канал тяжеленный военный мотоцикл Третьего Рейха!

«Цундапп» перекувыркнулся в воздухе, накрыл коляской вывалившегося пулеметчика. Мелькнули колеса, измазанные грязью непролазных венецианских улочек. Сломались концы полосатых шестов. Всплеск, брызги, пузыри… Тишина. И радужные маслянистые пятна на мутной воде. Бедняга Джузеппе не обманывал: тут, действительно, было глубоко. Очень глубоко.

Пулеметчик не выплыл. Не смог. А может, решил, что лучше не надо.