А хозяин в замызганном фартуке уже спешил к ним с распростертыми объятиями. Точнее, не к ним — к их провожатому. Красная физиономия от избытка чувств стала пунцовой.

— Буон джорно, синьор Джузеппе!

Да, купца тут хорошо знали. Дружеские приветствия были шумными и долгими — пришлось прерывать.

— Джузеппе, скажи этому трактирщику, что нам нужен Джеймс–британец. Он должен ждать нас здесь. Он и его спутники.

Трактирщик оттопырил губу, задумался. Покачал головой, развел руками, что–то виновато залопотал по–итальянски.

— Он не знает никаких британцев. И среди его постояльцев нет ни одного человека по имени Джеймс, — перевел Джузеппе.

— А ну–ка дай ему одну монету.

Бурцев протянул Джузеппе свой кошель.

— Зачем давать? — Купец вцепился в сарацинский мешочек мертвой хваткой.

— Чтоб память излечить. Чтоб кровь не только к роже, но к мозгам потекла. Давай–давай, не жадничай, не то заберу золото.

Купеческая рука, отдающая чужую монету, дрожала. Теперь на своего знакомца Джузеппе смотрел с плохо скрываемой ненавистью. Трактирщик же был доволен — дальше некуда! Физиономия счастливчика от радости покраснела настолько, что, казалось, из–под кожи вот–вот засочится сукровица. Разумеется, вздремнувшая память пройдохи мигом пробудилась.

— О! Синьор Джеймс! — вскричал краснорожий. И звонко–звонко припечатал ладонью по лбу. Типа, вспомнил… — Си!

Он еще что–то добавил. Расстроенный Джузеппе переводить не стал. Но и так ясно: их просили подождать.

Хозяин «Золотого льва» побежал на второй этаж. Чтобы скрасить ожидание, а заодно отвлечься от трактирной мерзопакостности, Бурцев встал за спиной художника Джотто. Гаврила пристроился рядом, выдохнул восхищенно:

— Лепота!

Да, молодой маэстро был великолепен. Сейчас он делал только наброски, развивающие руку. Но зато какие! Объемное изображение, нужные пропорции, точные детали… Звери и птицы, казалось, вот–вот сбегут и слетят с угольных рисунков. А люди! Выразительные позы полны движения и экспрессии, лица — живые, эмоциональные. Блин! И не верится даже, что все исполнено угольком, да на простой дощечке.

Джотто, целиком и полностью погруженный в работу, не замечал, что за ним наблюдают. Творческая лихорадка, однако… Или привычка.

Бурцев молча любовался необычной экспозицией. Вот парусник в бушующем море. Вот базилика Сан–Марко. Вот жалкая собачонка в грязной подворотне. Вот спокойный венецианский канальчик с двумя гондолами. Вот конный рыцарь при полном доспехе. А вот… эсэсовец с «МП–40» и надвинутой на глаза каской.

Самородок Джотто рисовал все, что видел и запоминал. А визуальной памятью молодой художник обладал поистине феноменальной. Не имея ни малейшего представления об огнестрельном оружии, «шмайсер» парень изобразил весьма правдоподобно.

Оп–с! А это еще что такое?! Под расписанными досками лежал большой, свернутый в трубку холст. Край его свисал со стола. Картина! Настоящая, выполненная не углем — красками.

Бурцев не удержался — потянул за край, осторожно разворачивая сверток. Полотно открывалось. Больше всего это напоминало… напоминало… Рубку военного катера — вот что! Того самого немецкого «раумбота», что стоит у причала по соседству с галерой дожа!

Рубка не пустовала. На первом плане благодушно скалился длиннолицый тип в эсэсовской фуражке. Капитан судна? Да, похоже на то. Наверное, это было что–то вроде портрета. Доблестный ариец на боевом посту…

Пост, кстати, прорисован с изумительной точностью. Все, до мелочей. И штурвал, и рычаги, и навигационные приборы. Блин, да по такому наглядному пособию можно заочно учить морскому делу! И научить можно! «Раумбот» цайткоманды изнутри выглядел попроще, чем катерок морпехов, который Бурцев излазил во время совместных учений вдоль и поперек.

Сверток скользнул со стола, оказался в руках у Бурцева.

— Ке коза? Довэ? — встрепенулся художник.

Джотто оторвался от работы, поднял глаза. Недоумение, тревога и непонимание читались в его взгляде. Флорентийский живописец витал еще где–то там, в мире грез и невыписанных образов, слишком далеком от трактирной грязи. Парню требовалось время, чтобы спуститься на грешную землю.

Бурцев же буквально пожирал картину глазами. Потом цепкие руки маэстро вырвали холст. Джотто запунцовел не хуже трактирщика, готовясь к перебранке и драке, сжал измазанные углем кулачки, но вдруг сдулся, выпустил воздух, как пробитый мяч. Губы маэстро расплылись в улыбке хищника, учуявшего добычу, потом сложились в восторженное «О!». В глазах блеснул сумасшедший огонек.

Больной на голову флорентиец бесцеремонно ткнул в Бурцева черным пальцем, что–то быстро–быстро затараторил. «Фачча! Фачча!» — это слово чаще других слышалось в сбивчивом лепете.

— Фачча? Что это такое? — на всякий случай поинтересовался Бурцев у Джузеппе.

— Лицо, — ответил венецианец.

— С моим лицом что–то не так?

— Джотто ди Бондоне понравилось ваше лицо, синьор Базилио, — пояснил венецианский купец.

Бурцев невольно отступил от возбужденного живописца:

— Он голубой?

— Как, простите?

— Ну, предпочитает мужчин? Знаешь, Джузеппе, с художниками такое иногда случается.

— Нет, что вы! Он просто хочет писать с вас портрет. Говорит, у вас очень колоритная внешность.

— А–а–а, — Бурцев вздохнул с облегчением, — ладно, пусть малюет. Только сначала спроси парня, как он умудрился нарисовать вот это?

Бурцев указал на смятый холст. Картина «Эсэсовец в капитанской рубке» покрывала теперь весь стол, и не было нужды уточнять, что именно имеет в виду обладатель колоритной «фаччи».