Дверь в подвал отворилась с омерзительным скрипом.

— Господин! Отец Бенедикт!

По лестнице сбежал невысокий пухленький человечек в одежде тевтонского кнехта. Черная плотная куртка, на груди — Т–образный крест, на голове — шлем–шапель, на поясе — короткий меч и увесистая связка ключей.

— В чем дело?! — холодно осведомился псевдомонах.

— Виноват. — Кнехт низко склонил голову. — Но только что прибыли посланцы синьора Типоло. Люди дожа требуют немедленной встречи с вами. Они привели…

— Проклятье! — вспылил штандартенфюрер. — Что им нужно?

— Задержан брави, — понизил голос кнехт. — Тот самый. Джезмонд Одноглазый…

Бенедикт переменился в лице.

— Где он? Где Джезмонд?! — Эсэсовец в одежде монаха шагнул к служке.

Кнехт развел руками:

— Так здесь он уже. Дож прислал его под охраной верных гвардейцев. И я посмел потревожить вас, чтобы доложить…

— Немедленно ко мне! — приказал Бенедикт. — Прямо сейчас! Прямо сюда!

Кнехт торопливо скрылся за дверью.

— Похоже, полковник, твоим друзьям повезло, — проронил Бенедикт, не оборачиваясь. — Ими я займусь позже.

Немец нервно расхаживал по темнице. Взволнованный, должно быть, до крайней степени. Длинные монашеские одежды, перепачканные тюремной баландой, вздрагивали и опадали широкими складками, подобно крыльям летучей мыши. На Бурцева и его спутников штандартенфюрер СС больше не смотрел. А вот на вход в темницу нет–нет да и бросал нетерпеливые взгляды.

Лишь когда за дверью звякнул металл, Бенедикт остановился, набросил на голову капюшон, обрел невозмутимо–величественный вид.

Дверь снова скрипнула. Кнехт семенил впереди, указывая дорогу посланникам дожа. Следом вышагивал рослый широкоплечий воин — по всей видимости, предводитель венецианской стражи. Одет он был в гибкий кожаный панцирь, обшитый стальными пластинами, и плащ с капюшоном. Левая рука покоилась на эфесе широкого палаша с чашеобразной гардой, сплетенной из тонких стальных прутьев. С широкого пояса свисал также пухлый кожаный кошель. Массивный золотой перстень, поблескивающий почему–то не на большом пальце руки, где ему было бы самое месте, а на цепочке, тоже мог принадлежать только ну очень богатому человеку. На ногах бравого вояки красовались башмаки с высокой подошвой и некое подобие обтягивающих колготок — ярких и разноцветных. «Словно с балетной сцены спрыгнул», — неприязненно подумал Бурцев.

Зато на голове «танцора» возвышался массивный шлем–барбют. Выделывать балетные «па» с таким намаешься, а вот рубиться — в самый раз. Шлем имел Т–образную прорезь, открывавшую глаза, нос и тонкогубый рот воина, однако надежно защищал лоб, виски и щеки. Барбют здорово смахивал на античные боевые головные уборы. Будь у этого горшка на покатой макушке гребень с конским хвостом, венецианского рубаку можно было бы принять за какого–нибудь заплутавшего во времени эллина.

Позади «эллина» шли еще двое. Тоже в несуразных колготках и высоких грязных башмаках, но без мечей и панцирей. Из доспехов на них были лишь толстые стеганые куртки и легкие каски. Из оружия — короткие копья, древками которых венецианцы бесцеремонно подталкивали пленника со связанными руками.

Джезмонд Одноглазый оказался маленьким невзрачным человечком с наглой улыбочкой на небритом лице. Если бы не черная повязка через правый глаз, заурядная внешность грозного брави вряд ли отложилось бы в памяти.

Однако неброский облик наемного убийцы, вероятно, с лихвой компенсировали его незаурядные профессиональные качества. По крайней мере, вслед за венецианской стражей в подземелье сразу вошел дополнительный конвой. Два тевтонских брата–рыцаря в белых нагрудных коттах с черными крестами — оба без доспехов, но при мечах. И два эсэсовца в форме знакомого уже Бурцеву песочного цвета и со «шмайсерами» на брюхе.

Кнехт отступил в сторону. Тевтоны и фашисты замерли у двери. Венецианцы остановились перед Бенедиктом. Джезмонд тоже встал. На монаха–эсэсовца он не смотрел, зато с любопытством вглядывался в лица колодников. Видимо, заранее изучал будущих сокамерников, а может быть, и соседей по эшафоту.

— Кондотьер, — штандартенфюрер еле заметным кивком поприветствовал начальника стражи.

— Святой отец, — эллинско–венецианский шлем–барбют склонился гораздо ниже монашеского капюшона. — Я прибыл по личному поручению синьора Типоло.

«Эллин» говорил по–немецки с сильным акцентом.

— Подтвердите ваши полномочия.

Венецианец снял с шеи массивный перстень на цепочке. Протянул. Проговорил — без нажима, без агрессии, как бы между прочим:

— Вообще–то, по пути сюда я уже трижды показывал знак дожа.

На его замечание не обратили ни малейшего внимания. При свете факела Бенедикт долго и внимательно изучал рисунок на печатке.

— Да, это перстень синьора Типоло, — наконец подал голос штандартенфюрер.

Немец вернул кольцо:

— Я вас слушаю, кондотьер.

— Синьор Типоло передает вам своего пленника Джезмонда по прозвищу Одноглазый в знак признательности и вечной дружбы с благочестивым орденом Святой Марии и могущественными Хранителями Гроба, — торжественно объявил венецианец.

— Благодарю, — голос Бенедикта звучал сухо и недовольно, — но, право, не стоило так рисковать и самим везти его ночью через весь город. Если бы Джезмонд провел пару лишних часов в дворцовой тюрьме, мир не рухнул бы.

Начальник стражи скорбно вздохнул. Заговорил, словно оправдывая своего господина:

— Синьор Типоло уже не верит в надежность своих тюрем и преданность надзирателей. Даже душные камеры Пьомби и осклизлые от влаги Поццы вряд ли уберегут человека, знающего слишком много. А Джезмонду известно, кто из членов сената жаждет смерти дожа. Вряд ли пленник дожил бы до прибытия ваших людей. Яд, кинжал или удавка — и Джезмонд замолчал бы навеки… Даже на самого искусного брави, закованного в колодки, всегда найдется свой брави.

Эсэсовец нахмурился:

— Неужели все настолько плохо? Дож уже перестал быть хозяином в дворцовых тюрьмах?

— Вам должно быть известно, отец Бенедикт, насколько тяжело и непрочно положение синьора Типоло, — потупил взор венецианец. — Большой Совет разросся непомерно. Вместо оговоренных венецианскими законами четырехсот восьмидесяти сенаторов из шести округов там числятся по несколько представителей почти всех влиятельных кланов республики. Дошло до того, что не граждане Венеции, а Большой Совет сам назначает трибунов, которым надлежит ежегодно избирать сенаторов. Малый же совет — Совет сорока, некогда вершивший лишь правосудие над преступниками, ныне заправляет практически всеми делами республики. При этом сенаторы спят и видят, как бы превратить дожа Венеции в нарядную, но безвольную марионетку. Синьор Типоло противится этому, но за сенатом стоят большие интересы и большие деньги. Благородным семействам Венеции неугоден неуступчивый дож. Главой республики они намерены провозгласить своего ставленника — синьора Моро из гильдии стеклодувов, а синьора Типоло…

Красноречивый взгляд, брошенный начальником стражи на палаш у бедра, избавил его от необходимости заканчивать фразу.

— Сейчас, когда мой господин, благодаря вам, — еще один почтительный поклон «эллинского» шлема, — заключил дружественный союз с орденом Святой Марии и Хранителями Гроба, сенаторы взволнованы сверх всякой меры. А поэтому — да, святой отец, даже дворец дожа, даже тюрьма дожа наводнены шпионами и соглядатаями. Однако сенаторы опасаются могущественных Хранителей Гроба еще больше, чем синьора Типоло, а потому брави Джезмонд Одноглазый прибыл в Венецию, чтобы устранить вместе с дожем и вас, отец Бенедикт.

— Мне все это хорошо известно, кондотьер. Скажите лучше, где вы задержали Одноглазого?

— Его схватили уже во дворце дожа. Как и с чьей помощью Джезмонд проник туда, выясняется. Сам он пока не сказал ни слова. Но синьор Типоло полагает, что ваши люди сумеют развязывать язык упрямцу.

— Это так, — серьезно кивнул эсэсовец.

— Только синьор Типоло убедительно просит, чтобы вы позволили и нам присутствовать на допросе. Моему господину тоже хочется поскорее узнать имена заговорщиков, заплативших этому брави.

Щека штандартенфюрера чуть дернулась. Немец, однако, быстро совладал с собой:

— Не возражаю, кондотьер. Приступим прямо сейчас. Пусть это представление будет первым уроком и для моих новых друзей.

Бенедикт выразительно глянул на пленников в колодках. Ухмыльнулся:

— Палача сюда. Живо!

Служку–кнехта из темницы как сквозняком выдуло. Уходя, он плотно притворил дверь. Тевтонско–эсэсовская стража застыла у входа. У рыцарей руки словно прилипли к эфесам мечей. У автоматчиков — к «шмайсерам». К немцам деликатно отступили и венецианцы. Гвардейцы дожа не желали мешать процедуре допроса. Только наблюдать. Только слушать.

Бенедикт стоял напротив Одноглазого. Штандартенфюрер в монашеской рясе с интересом юного натуралиста рассматривал связанного брави.

— Ну так что, Джезмонд? Будем ждать пыток, или все–таки заговоришь? Кто тебе платит? Чьи приказы ты исполняешь?

Наемник–убийца молчал.

— Хочешь сказать, что не понимаешь немецкого? Надо же! А о тебе ходят та–а–акие легенды! Говорят, ты превосходно владеешь английским, французским, немецким, итальянским… Неужто врут?

Молчание…

— А может, зря упрямишься, Джезмонд? У тебя ж ничего не вышло. Господь хранит меня — ты не находишь? Так стоит ли противиться воле Божьей?

Киллер растянул губы в злой улыбке и в этот раз, вопреки ожиданиям, ответил. В самом деле — по–немецки. Четко, без акцента:

— Тебя хранит вовсе не Господь, Бенедикт, а Князь Тьмы. Но он не всесилен. Ты умрешь, червь, именующий себя Хранителем Гроба.

— Забавно, — кажется, «святой отец» начинал веселиться. — И когда же, позволь узнать?

Дерзкий киллер Джезмонд Одноглазый оскалился в лицо собеседнику:

— Сегодня. Сейчас!