Поехать в тот же день дальше не получилось: снятую перед баней одежду Радул отдал постирать, а потому пришлось дожидаться, пока она высохнет. Зато люди и сами отдохнули, и дали роздых лошадям, так что на следующий день без труда одолели почти сто верст до ближайшего города.

Рогачев не произвел на Олега особого впечатления. Разве только размерами крепости. Земляные валы в два роста шли тремя кругами, сужаясь к центру, и на каждом стоял высокий тын, подпертый изнутри основательными, в полтора обхвата, подпорками, и с башнями через каждые пятьдесят-сто саженей. Детинца, как понял ведун, здесь не имелось. Да и откуда — город-то не стольный.

Заночевали на постоялом дворе. Так оно спокойнее. И нечисти в жилье человеческом не в пример меньше, нежели в лесах или, пуще того, в болотах, и от злого умысла проще защитить дверь и пару окон, нежели открытое пространство вокруг лагеря. Утром ведун тщательно проверил лошадей, но никаких следов колдовского воздействия не заметил, и отряд не спеша, на рысях, тронулся дальше.

Дорога вывернула к Днепру почти сразу за городом и теперь большей частью бежала вдоль реки. По правую руку лес стоял сплошной стеной, под копыта несколько раз ложилась скользкая гать, и Олег понял, что они опять заехали в болотистые места. Вязи тянулись едва ли не весь день, пока путники не выбрались к речушке, которую боярин назвал звучным именем Березина.

Здесь понадобилось остановиться на дневку и расседлать лошадей — брод доходил им почти до спины, и вьюки неминуемо бы намокли. Помочь вызвались двое лодочников, но Радул презрительно отказался от их услуг и самолично перенес все узлы в четыре приема. Коней пришлось вести в поводу. Река — не баня, а потому раздеваться полностью все застеснялись и намочили одежду. На берегу разбрелись по кустам переодеваться, после чего отжимали исподнее, укладывали по узлам, выбирая такое место, чтобы ничего не намокло. Но несмотря на такую заминку и еще один, хотя и мелкий, брод, до сумерек восемьдесят верст они таки одолели и ночевали опять на постоялом дворе в городе Речица, ничем не отличимом от Рогачева. И опять поутру никаких признаков внимания таинственного чародея Середин не нашел.

За Речицей дорога изменилась полностью. Теперь справа от путников тянулись раздольные луга, поросшие высокой, по пояс человеку, травой, изредка прорезаемые прямоугольными хлебными делянками, а слева, за рекой, виднелись темные, почти черные лиственные болотные леса. После полудня целеустремленно текщий на юг Днепр вдруг повернул на юго-запад, чем очень обрадовал боярина Радула.

— То он ужо к Киеву повернул! Теперича совсем немного осталось. Вечерять на порубежье княжества Черниговского станем! — Он дал шпоры коню, переходя на размашистую рысь, и остальные всадники вынужденно припустили следом. Однако много выиграть путникам не удалось. По всей видимости, города на Днепре стояли аккурат на расстоянии дневного перехода один от другого, а потому путники прискакали в селение Драники всего лишь немного раньше, чем добрались бы обычным аллюром.

Ночь прошла спокойно, и Олег начал надеяться, что неведомый колдун от них всё-таки отстал. Рано на рассвете торопящийся домой Радул уже поднял своих товарищей с постели и повел дальше. Накатанный тракт вывел их к высокому откосу, и киевский воин указал кнутом вниз:

— Сейчас самолетом на тот берег, и дальше помчимся, через Любеч к Киеву.

Середин взглянул на реку и с трудом сдержал смех: действительно, самолет как раз перевозил от берега к берегу обоз из пяти телег. Мог бы и сам догадаться — самолетом здешние жители называли самый обыкновенный паром!

Здесь, ни берегу, Олег впервые за годы пребывания в этом мире оказался в пробке — несмотря на ранний час, у сходней скопилось полтора десятка крестьянских телег. Боярин Радул почему-то проявил скромность, и путникам почти два часа пришлось ждать, пока паром четыре раза сплавает туда и обратно.

Пятеро всадников и четыре заводных лошади заняли весь самолет, так что путники переправились через реку только своей компанией. Они миновали скопившуюся на левом берегу череду повозок и на плотном, до каменной твердости, утоптанном тракте перешли на рысь. Сырости вокруг не чувствовалось, но по обе стороны тянулись густые леса, словно возросшие на влажной почве.

— В Любеч завернуть надобно, — погоняя коня, сообщил боярин. — Статься может, там князь ныне, в крепости.

— И большая петля? — спросил Олег.

— Не, на дороге прямо град стоит.

— Тогда о чем разговор?

— Упредил просто…

Они вытянулись по дороге в узкую цепочку: первым мчался богатырь с заводной лошадью, следом ведун, за ними обе женщины, а замыкал отряд Базан, державший в поводу сразу двух коней.

Дорога обогнула поросший соснами холм, нырнула в светлую от берез ложбинку, снова выбралась наверх, оказавшись среди могучих вязов, образующих редкий, но тенистый лес с густым подлеском из волчьего лыка и боярышника.

— Дяденьки, поможьте! — кинулся чуть не под копыта малец лет десяти. — Поможьте, батьку деревом придавило! Не оттащить!

— Далеко? Показывай! — Боярин без колебаний отвернул за мальчонкой на тропку, и Олегу стоило большого труда нагнать его еще до того, как богатырь скрылся под кронами, оттеснить в сторону и поймать мальчонку за шиворот, рванув вверх, к себе. Ноги мальца оторвались от земли — но тут ворот с громким треском оторвался, и бедолага шмякнулся на спину.

— Ой, мама… — только и смог простонать он от удара.

— Ты, никак, обезумел, ведун? — натянул поводья Радул.

— Это ты обезумел, боярин! Куда тебя несет — ни брони не надел, ни щита не приготовил?

— На что броня дерево подымать?

— Э-э, боярин, честный ты человек, — вздохнул Середин. — Не привык еще к подлостям. А я в дороге всякого насмотрелся. И, памятуя колдуна сгинувшего, в плохое верю быстрее, чем в хорошее… — Наклонился с седла и спросил: — Сколько их?

— Кого? — простонал малец. — Не понимаю, дяденька. Ой, больно! За что вы меня так? И рубашку по…

Ведун сцапал его за ворот спереди, накрутил полотно рубахи на кулак и выпрямился в седле, отрывая мальчишку от земли. Развернулся, выехал на дорогу, отпустил его возле холопа:

— Смотри за ним в оба глаза, Базан. Коли шум и лязг из леса услышишь, сразу голову ему пополам руби, да сам на помощь нам поспешай.

— Не надо, дяденька! — испугался малец. — За что? Не делал я ничего!

— А чего ты боишься? — усмехнулся ведун, выдергивая саблю. — Ну, вытащим отца твоего из-под бревна да вернемся.

— Я не сам, дяденька, не делал я ничего! — еще жалобнее взвыл мальчишка. — Меня заставили!

— И как?

— Две деньги серебряные дали…

— Страшная угроза, — согласился Олег и опустил саблю, упершись кончиком клинка ему в ключицу: — Сколько их?

— Десять, и еще два, — всхлипнул малец. — Нурманы все, варяги заезжие.

— Так бы сразу и сказал. — Середин убрал клинок и спрыгнул с гнедой, начал снимать чересседельные сумки и скрутку за седлом. Вес небольшой, а всё едино в бою лишний. Косуху, наоборот, надел и застегнул молнию до ворота. — Боярин, ты слышал?

— Дык, не глухой… — Богатырь тоже вернулся на дорогу, спешился, полез в сумку заводного коня, достал толстый кожаный поддоспешник, застегивающийся на правом боку, сверху накинул шелестящую кольчугу, а на нее еще и куяк — куртку из мягкой кожи, обшитую спереди крупными железными пластинами. Затянул пояс с мечом и палицей, раскрыл колчаны, проверил, насколько легко выходит лук.

— Вы чего, бояре? — широко раскрыла глаза Пребрана. — Сказал же малец, двенадцать норманнов там!

— Коли татей зараз не перебить, — сурово сообщил боярин, — всё едино потом накинутся. Но тогда уж могут и нежданно явиться. Заказано с душегубами речи вести — и бежать от них негоже. Разить надобно, где встретил.

— Раскрытая засада, — добавил Олег, — это западня уже для того, кто спрятался. Где они, кстати, проходимец? Гляди: обманешь, не вернемся мы — так ты тоже головы враз лишишься. Базан обманщиков не любит.

Холоп согласно кивнул и по-собачьи оскалился, полуобнажив меч.

— Два по сто сажен будет, — махнул в сторону тропы маленький предатель. — Поворот там крутой на тропе. На нем и ждут.

— Отлично… — кивнул ведун, напяливая на голову треух. От прямого удара шапка, может, и не спасет, но от скользящего, или от кистеня — выручит. — Едем?

— Да пребудет с нами милость Сварога, — кивнул богатырь. — Пошли.

Тропинка, уходящая в заросли, была узкой. Однако кони раздвигали грудью ветки кустов, и мужчины без особого труда ехали рядом, стремя к стремени.

— Норманны к лошадям непривычны, — негромко заметил Олег. — А пеший против конного боец слабый.

— Это да, — согласился богатырь.

— Значит, они попытаются как-то нас из седел сразу выбить. Либо сбросят что-нибудь, либо веревку поперек дороги натянут. Или сверху спрыгнут.

— Не спрыгнут, — мрачно пообещал Радул, достал из колчана лук и наложил на него стрелу.

По мере того, как они углублялись в лес, вокруг сгущался сумрак. Кустарник, которому не хватало света, стал заметно реже, а тропинка — шире. Теперь всадники ехали уже не вплотную друг к другу, но тем не менее внимательно вглядываясь в кроны деревьев и невысокий боярышник, надеясь заметить отблеск обнаженного клинка, брони или настороженный взгляд. Но первой в глаза попалась обычная веревка — она была привязана к вытянувшейся над тропой толстой ветке, как раз над поворотом за раскидистый куст ракиты. Путники натянули поводья, остановившись в трех десятках саженей от опасного места.

— За ракитой, что ли, выжидают? — негромко спросил Олег.

— Вон там кто-то есть!

Радул резко натянул лук и пустил стрелу в сторону шелестящего мелкими листочками волчьего лыка. В ответ послышался слабый вскрик. Богатырь выстрелил еще раз, еще, еще. После пятой стрелы нурманы поняли, что ждать бесполезно, и с громкими воплями, ломая кустарник, ринулись вперед.

— Ур-ра-а!!! — Кинув лук в колчан, боярин схватил в правую руку палицу, в левую, вместо разбитого щита, меч и дал шпоры коню. Олег, наклонившись вперед и выставив щит, тоже пустил гнедую в галоп.

Они одновременно врезались в нестройную толпу бородатых варягов. Щит содрогнулся от нескольких ударов, ведун наугад рубанул кого-то справа, двух или трех врагов лошадь сбила с ног грудью. Пробившись сквозь противников, Олег и Радул одновременно развернулись, спрыгнули на землю — разогнаться еще раз места не хватало, а медленно атаковать верхом смысла нет, только лошадей напрасно под клинки подставишь. Хватит и того, что уже трое ползают по земле, не в силах встать.

— Ар-ра! — оказавшийся напротив Олега нурман зло вцепился зубами в край щита, крутанул головой, оставляя на дереве глубокие белые борозды, и ринулся вперед, вскинув над собой меч.

Удерживая саблю внизу, ведун с силой ударил окантовкой в правый край его щита — левая сторона открылась вперед, и Олег тут же кольнул туда своим длинным клинком, отскочил. Скандинав удивленно приоткрыл рот и, как был, с поднятым мечом, свалился набок. Однако на его месте тут же возник другой, на голову выше, с полуторным мечом. Середина неприятно поразила надетая на того римская пластинчатая броня. Ведун попятился, почувствовал спиной горячий бок гнедой и поднял щит:

— Ну, иди сюда, несчастный!

— О-один!

Олег встретил его удар щитом, рубанул в ответ, тоже попав по щиту, снова встретил, уколол. Клинок звучно скрежетнул по пластинам. Нурман довольно расхохотался, попытался уколоть сам. Ведун отбил меч щитом, но при этом на миг открылся и увидел устремленный прямо в лицо край доски. Он попытался откинуться назад, ослабляя удар, тут же ощутил резкую боль в челюсти и, потеряв равновесие, повалился на спину, инстинктивно раскинув руки — теперь уже полностью раскрытый и беззащитный.

Скандинав стряхнул с руки щит, сделал шаг вперед, возвышаясь над Серединым, точно символ смерти, перехватил меч двумя руками, повернул острием вниз, вскинул руки, метясь в грудь:

— О-один!

И в этот миг гнедая, повернув голову, кусила его сзади в шею. Нурман опять взвыл, на этот раз от боли и неожиданности, а ведун, воспользовавшись подаренным мгновеньем, рубанул его по голым коленям. Вскочил, облегченно переводя дух:

— Ну, родимая, не знаю, что и сказать…

На богатыря наседали пятеро. Вид могучей палицы и зловещий посвист разрезающего воздух булата заставлял их осторожничать, однако и боярину пока не удалось достать никого из многочисленных противников. Середин попытался тихо зайти варягам за спину, но его заметили — крайний нурман в рогатом хазарском шлеме и войлочном поддоспешнике, с коротким акинаком и щитом из нескольких сшитых вплотную досок повернул навстречу. Олег попытался достать его саблей сверху, сбоку — но седобородый северянин защищался ловко и даже попытался рубануть его по руке своим коротким клинком.

Ведун отступил, окинул противника оценивающим взглядом, а когда тот ринулся в атаку, принялся, отбивая окантовкой акинак, быстрыми несильными ударами рубить мурманский щит. Тонкие ремешки, скрепляющие доски, лопались один за другим, и вскоре вражеский щит начал походить на взъерошенную кошку. Середин качнулся вправо, со всей силы ударил окантовкой по крайним доскам — они посыпались одна за другой, как листья с увядшего клена, и через мгновение враг оказался с одной рукоятью в руках. Олег сочувственно улыбнулся.

— Один!!!

Нурман перехватил акинак двумя руками, устремился вперед — ведун принял клинок на щит и с оттяжкой рубанул разбойника саблей в открытый бок, прорезав мясо почти до позвоночника. Отступил — и понял, что упятился до самого поворота. Теперь стало видно, что для всадников душегубы приготовили тяжелую колоду, привязанную к суку над тропой и оттянутую к соседнему вязу. Середин перевел взгляд на боярина — тот, рубя булатом направо и налево, обойти себя не давал и заставлял разбойников пятиться по тропе вслед за ведуном.

— Так тому и быть… — В несколько прыжков Олег добежал до веревки, резанул. Колода мелькнула над поворотом и легко смахнула двоих из четырех скандинавов. Третий, замешкавшись, тут же поймал горлом кончик меча.

Последний из нурманов отпрыгнул, врезавшись спиной в кусты, бросил меч и щит, рванул на груди серую поношенную рубаху и громко, отчаянно взвыл. Опять схватил оружие, вцепился зубами в край щита, дернул, вцепился снова. Завыл на одной ноте, крутя головой. На его губах появилась розоватая пенистая слюна.

— Чего это он? — хмыкнул боярин.

— Не знаю, — пожал плечами ведун. — Берсерк, наверное.

— Кто-кто? — не понял Радул.

— Ну, — пожал плечами Олег, — боевой скандинавский псих. Говорят, они не чувствуют боли, неуязвимы для оружия и способны сражаться за десятерых.

— А-а-а!!! — ринулся на богатыря нурман.

Киевлянин отмахнул его меч своим и метнул вперед палицу. Оружие весом не меньше пуда проломило северянину щит, вместе с обломками вошло глубоко в грудь и отшвырнуло берсерка на несколько шагов. Тот с хрустом зарылся с кустарник и повис на ветвях, широко раскинув руки.

— Боли, как я понимаю, он и впрямь не почувствовал, — сделал вывод Олег, вытирая саблю и загоняя ее в ножны.

Он прошел среди разбросанных тел, ища раненых, и остановился над нурманом в римской броне. Встал ему ногой на руку и вывернул из кисти меч.

— Нет! — взмолился тот. — Русский… Меч. Отдай мне меч.

— Кто вас послал?

— Меч!

— Говори, кто, и ты умрешь как воин, с мечом в руке. Иначе не бывать тебе в Валгалле.

— Нас нанял русский… В Речице… Мы шли рядиться к Владимиру. С новгородским купцом. Он поднялся на ладью, обещал дело короткое и прибыльное. Дал задаток, десять златников. Обещал втрое за ваши головы. Мы решили задержаться… Дай мне меч…

— Однако, дорого колдун нас ценить начал, — взглянул на боярина Олег, затем подтолкнул клинок к нурману и вытянул саблю.

Скандинав схватил оружие двумя руками, облегченно перевел дух и поднял подбородок, подставляя горло под удар милосердия.

Сколько длилась схватка, Олег сказать не мог, но оружие и броню они собирали больше получаса. Не оставлять же, в самом деле, ржаветь клинки, за каждый из которых на торгу коня дать могут? А могут и не дать… Железо, добытое в набегах на Европу, своим качеством, естественно, заметно уступало булату и даже дамасской стали. Однако тяжелые широкие акинаки и иззубренные прямые полуторные клинки всегда можно перековать на серпы и косы, на лемехи и иголки — от которых жизнь не зависит. Хотя и цены большой за них никто не даст.

Навьючив лошадей, спутники пошли к дороге. Ведун не решился так, сразу, усесться на кобылку, только что спасшую ему жизнь, и вел ее в поводу, поглаживая по морде и говоря ласковые слова.

— Вы целы? — кинулись навстречу Пребрапа со служанкой. — Не ранены? Кровь на тебе, ведун!

— Мальчишка-то где? — отмахнулся Олег, сразу обратив внимание на уныло стоящего поодаль холопа.

— Убег.

— Как убег, Базан? — не понял Середин. — Ты же верхом, да еще с мечом! Почто не догнал, не срубил, коли не слушается?

— Да рука не поднялась на малого, — признался тот.

— А плашмя клинком по голове?

— Да не сообразил он, бестолочь, — махнула рукой Пребрана. — Малец через дорогу шмыгнул, и в кусты. Только и видели.

— Лопух… — беззлобно хмыкнул ведун, перекидывая добычу на заводного коня. Потом опять погладил гнедую по морде: — Ну что, хорошая моя? Поехали?

Олег поднялся в седло и отпустил поводья. Кобылка тряхнула головой и потрусила широким спокойным шагом.

— А почто колдун с варягами нас не дожидался, ведун? — спросил, нагнав Середина, боярин. — Чего магией своей не подмогнул им?

— Я так мыслю, — пожал плечами Олег. — Он нас у самолета дожидался. А как переплыли — знак дал, чтобы заманивали. Там полтора десятка северян против нас двоих было. Чего уж еще-то помогать? Мне интересно, что он теперь вытворит. Киев, сам говоришь, рядом. Нанять он никого за оставшиеся дни не успеет. В городе новых убийц особо не подошлешь: люди кругом, стража. Увидят, помогут, повяжут. Нежить тоже уже не напустишь. Все болота позади. В обычных лесах с этим куда как спокойнее. А уж тем паче в городе. Не иначе, самому ему пора появляться. В общем, с едой и питьем поосторожнее надо, их отравить легко. Посторонним о себе ничего не рассказывайте. Никакой плоти после себя не оставляйте. Коли волос выпадет, ноготь сострижете или сопли, извините за подробность, потекут — всё в огонь. Хотя… Чародей наш для этого слишком прямолинеен. Всё грубой силой норовил сделать. А сила в наше время отнюдь не самое главное.

— Любеч.

— Что? — не понял ведун.

— Любеч, — показал вперед боярин. — От Днепра до него всего десять верст. Кабы не тати, давно миновали бы княжеский город, именитый. Князья русские, коли нужда собраться подступит, завсегда здесь встречаются. Коли Владимир ныне здесь, то дале нам и ехать ни к чему.

Размерами знаменитый Любеч похвастаться не мог, и мало превосходил те же Рогачев или Речицу, но что в нем сразу бросалось в глаза — так это крепость. Скорее даже, ее можно было назвать замком — убежищем не для окрестного люда, а для могучего короля, графа или барона. Цитадель занимала плоскую вершину возвышающегося в центре города высокого холма. Рубленые стены высотой метров десяти шли вдоль самого откоса, прикрытые поверху навесом для стрелков. Оборону усиливали шесть прямоугольных башен, что были вдвое выше соединявшей их стены, и еще одна башня уже внутри крепости, поднимающаяся чуть с краю. Вся эта военная мощь строилась ради защиты одного-единственного трехэтажного дома, терем которого, крытый позолотой, сверкал над башнями подобно второму солнцу. Но что больше всего удивило Олега — так это подвесной мост. Никакого рва вокруг холма, естественно, не шло, а мост опускался с высоты в половину холма к специальной пристройке, которая поднималась навстречу со стороны тракта. Неведомый архитектор сделал всё так ловко, что при поднятом пролете вход в город оказывался запертым на высоте метров двадцати от земли. Такие двери и не сломать, и не подрыть. И не забраться в них, даже если почему-то вдруг открыты окажутся. А в том случае, если враг проберется-таки через них — от ворот до крепости ему придется прорываться еще метров триста под непрерывным обстрелом с четырех башенок, прикрывающих этот коридор, а потом еще ломать вторые, внутренние ворота.

— Нет здесь великого князя, — придержал коней боярин, едва подъехав к повороту на холм. — Стража малая стоит. Стало быть, ни Владимира, ни князей каких в Любече не гостит.

— Тогда дальше скачем?

— Перекусить бы надобно. Да тебя отмыть, ведун. Весь в крови, будто горло перерезано. Люди, он, оглядываются. Нехорошо.

— Откуда кровь-то? — Середин поднес руку к шее и понял, что действительно ранен. Из ссадины на подбородке, оставленной нурманским щитом, продолжала медленно сочиться кровь. Не так много, чтобы беспокоиться за здоровье, но вполне достаточно, чтобы оставить на шее бурые потеки.

— Ква! — сплюнул Олег. — А я ему еще меч дал. Ладно, порошком из ноготков присыплем, сразу корка образуется.

— Токмо сперва отмыть нужно, — напомнила Пребрана. — Не то не пустят тебя к князю.

Минутное, как думал Середин, дело оказалось неожиданно долгим. Кровь намочила рубаху, и Рада побежала ее застирывать, пока пятно не въелось в шелк. Отмывшись, Олег был вынужден почти полчаса лежать, свесив голову с подушки вниз, чтобы кровь не смыла лечебный порошок, и прижимать лист подорожника. И еще столько же он ждал, пока корка запечется — накрепко, чтобы не открылась, когда челюстями за едой работать начнет. А когда он с девушками собрался, наконец-то, обедать — Базан сообщил, что заскучавший боярин отправился в кузню продавать общую добычу. Потом они отметили победу бочонком меда, и стало окончательно ясно, что никуда они сегодня не поедут.

Для ночлега Радул, как они уже привыкли, потребовал от хозяина обширную горницу, одну на всех. Такая, к счастью, была, и достаточно удобная — две постели с перинами, лавки, стол. В Любеч нередко заезжали вслед за князьями знатные бояре, а потому для них держали настоящие покои, а не просто светелку, где купец мог после долгого перехода прикорнуть. Одна постель досталась, естественно, Пребране. Вторую боярин решил пожертвовать раненому ведуну.

Олег спорить не стал: раненый так раненый. Чего от перины отказываться? Но прежде, чем они начали собираться ко сну, в дверь постучали.

— Кто тут еще? — распахнул дверь богатырь.

В коридоре переминался служка, с трудом удерживающий тяжелый бочонок:

— Хозяин велел пиво принести. Повечерять, мол, заказывали. — Олег почувствовал, как крест кусил запястье теплом, и моментально метнулся к двери:

— Не было такого!

— Отчего не взять, коли всё едино принесли? — не согласился богатырь, подхватил бочонок и закрыл перед мальчишкой дверь. — Давай понемногу отпробуем здешнего пива. Дабы крепче спалось.

— Стой! — вскинул руку ведун. — Забыл, что я говорил? Может, пиво отравлено — откуда ты знаешь?

— Отравлено? — засомневался боярин, оглядывая бочонок, по облегченно усмехнулся: — Да ты глянь, оно всё в пыли! Видать, даже протереть поленился хозяин. Эй, Базан, где там кружки? Давай. Доставай на всех!

— Подожди… — Середин, запястье которого продолжал разогревать серебряный крест, отошел к двери, рывком ее распахнул: никого! Не прячется никто в коридоре у стены. Но тогда откуда крест ощущает колдовство?

Олег закрыл дверь, снова и снова оценивая события прошедших минут. Служка с пивом. Пришел, ушел. Пива никто не просил, ощущение колдовства есть. Но пиво, вроде, нетронутое, из погреба. Тогда… Тогда чего хотел добиться колдун?

И снова: Радул открыл дверь, забрал бочонок, закрыл…

Ведун ощутил меж лопаток неприятный холодок, как можно спокойнее прошел к лавке у постели… Рванул саблю и развернулся к комнате:

— Все на пол! Всем на пол лечь, быстро! — Он пошел по горнице, рисуя широкую двойную мельницу — так, как учил в свое время Ворон. Чтобы никто подкрасться не мог — ни видимый, ни невидимый. Девушки и холоп низко пригнулись, с опаской поглядывая на сверкающие сталью круги. Боярин же, наоборот, встал:

— Ты чего, ведун?

— Он здесь! Этот гаденыш здесь! Это он служку прислал, чтобы дверь открыли. Глаза отвел и внутрь невидимый заскочил. Чтобы сонными зарезать. Или просто поколоть — так, чтобы поссорились и передрались. Тихо все! Не шевелиться, не дышать! Ему придется уворачиваться от сабли — и мы его услышим.

— Слушай… — послышался внезапно довольный шепот, и Олег ощутил боль в ноге. Он тут же взмахнул саблей в том направлении, но промахнулся — а невидимый враг кольнул его в ягодицу и тихо рассмеялся: — Ты слышишь? Я здес-с-сь…

Ведун рубанул на голос — и вновь не попал. Закрутил мельницу — но его укололи в спину. Развернулся — опять укололи сзади. Отскочив в сторону, Олег попятился, прижимаясь спиной к стене. Внезапно сабля со звоном врезалась во что-то, на миг остановив вращение — и тут же на груди Середина закровоточила длинная резаная рана. Опять звяканье, короткая остановка — и накрест с первой раной появилась вторая.

— Ты меня слышишь? — прошелестел довольный голос. — Слушай…

Ведун почувствовал, как его резанули по горлу — но не сильно, предупреждающе. Колдун не убивал. Он забавлялся.

— Ты слышишь? — Невидимое железо опять остановило вращение его сабли, и на животе появился кровавый полукруг. Мгновением спустя багровый круг замкнулся. — Я здесь… Я рядом…

И тут Радул, наклонившись, подхватил лавку и взмахнул ею, пропоров чуть не половину горницы. Послышался глухой удар, потом удар о стенку, накренилась и упала лавка, что стояла у двери. Мужчины одновременно кинулись туда, ощупывая пол. Нашли спину, руки — немедленно завели их за спину, скрутили веревкой от одного из вьюков. Перевернули невидимого пленника. Олег содрал с себя изрезанную, а потому безнадежно испорченную рубаху, старательно запихал колдуну в рот, сколько влезло. Затем чародею связали ноги.

— Вот… Электрическая сила… — Ведун осмотрел на себе новые кровавые потеки. — Надеюсь, порошка хватит.

— Я сейчас! — спохватилась Пробрана, кинулась к нему, уложила на спину. Принесла откуда-то тряпицу, начала обтирать кровь, одновременно присыпая порезы из кисета со снадобьем.

— Если не хватит, паутину с окон обдери, — посоветовал ведун. — Она тоже бактерицидная. То есть раны хорошо заживляет.

— Смотри, появляется! — Олег повернул голову к пленнику, где висела в воздухе забитая в рот тряпка, но, оказывается, боярин говорил про оброненный на пол меч. — Расспросить бы его, а, ведун? Кто такой, откель взялся?

— Не надо, — покачал головой Середин. — Вытащишь кляп — заклинание скажет. Развяжешь руки — может знак ритуальный сотворить. Ноги распутать… Кто его знает, какому чародейству он обучен? Лучше не рисковать. Голову отрезать — и то не к добру может оказаться. Будет потом дух его за нами бродить и пакости строить. Ну его, лучше ничего не делать. Хватит нам приключений от этого деятеля.

— Дык, интересно же, — не согласился боярин. — Чего он привязался?

— А я, кажется, догадался, — прислушиваясь к прикосновениям холодных пальцев Пребраны, сказал Олег. — Как сегодня он нам глаза отвел, так и догадался. Помнишь, когда у нас неприятности начались? После того, как Опочку проехали. Заметь, мы там тоже кое с кем столкнулись, кто глаза умел отводить. Ты там побил многих, да не всех. Я думаю, что как раз колдун и уцелел. С болота своего выбрался и решил отомстить.

— А ведь верно! — вскинулся боярин. — Мы опосля в усадьбе застряли. Так он и догнать нас смог, и обогнать. И на дороге, верно, его сотоварищи уцелевшие посечь нас пытались. Вот оно, стало быть, как… Однако же, что нам теперича делать? Посаднику сдать — заворожит, убежит, опять месть свою затеет. Развязать нельзя, зарезать тоже. Че делать-то станем, ведун?

— Ничего, — закрыв глаза, вздохнул Середин. — Вообще ничего. Оставим, как есть.

Следующим днем, на полдороги в Чернигов, путники свернули в лес и на одном из холмов, в плотной глинистой земле, вырыли яму в полтора человеческих роста глубиной. Осторожно опустили туда все еще невидимого пленника, сверху яму закрыли жердями из растущих в низине тонких березок, присыпали всё землей и аккуратно прикрыли дерном.

— Живи, колдун, — сказал над получившейся усыпальницей прощальное слово Олег, после чего путники снова выехали на проезжую дорогу.

— Нехорошо как-то, — покачала головой Пребрана. — Не по-людски. Получается, живьем замуровали человека.

— То не человек, — поправил ее боярин Радул. — Люди путников невинных не губят, чужое добро не отнимают. Не ведут себя так люди. А коли он не человек, то и душу смущать нечего. Как жил, так и упокоился. Забудь.

Заехать в Чернигов боярин не дал, свернул на объездную дорогу, махнув в сторону стольного города рукой:

— Чего там не видели? Завтра в Киеве будем! Вот это град, всем городам город. В одном святилище больше людей, нежели в Чернигове. Гимны богам поют, благовония жгут, подарки приносят. Что ни день, а у кого-то праздник. Оттого на улицах завсегда веселье. На перекрестьях идолы богов главных стоят, удачу и радость приносят. Стража, что у ворот караул держит, богаче иных князей одета. Любой боярин за честь в том карауле встать считает. В детинце великокняжеском пиры шумят, на них каженный день все бояре и князья окрестные сбираются. Сами пьют-едят, князю здравицы кричат. И мы на том пиру будем, то я вам, други, точно обещаю! На Днепре у города стольного, как зимой от парусов ладей русских и греческих, бело, причалы на две версты вдоль берега вытянуты. Дороги все в Киеве дубом мореным вымощены, стены белокаменны, башни иной усадьбы в ширину больше будут. Ворот одних в Киеве аж двенадцать штук, по четыре на каждую сторону света…

— Если на каждую, то шестнадцать должно быть, — скромно отметил Середин.

— Как шестнадцать? — сбился боярин, начал загибать пальцы. Потом раздраженно махнул рукой: — Что ты мне голову морочишь? На что к реке ворота делать? Обрыв там, сажен двести будет!

— Ты же сам говорил, что на все стороны света.

— Дык, на все и есть… Куда идтить можно…

Тракт за Черниговом и вправду стал заметно шире и оживленнее, нежели тот, что шел от Пскова, однако особого впечатления на Олега не произвел. Ну, встречались в час по пять-десять телег — ну и что? Быть может, осенью, когда люди урожай собирают, да бояре повоз князю доставляют, когда ополчение к столице собирается, тут и вправду тесно становится. Но в обычное время… Да и кому нужна дорога, если рядом катит свои волны полноводная Десна, на которой то и дело встречаются целые караваны из могучих вместительных ладей?

Вечером они промчались через Соколовку, однако боярину так не терпелось попасть в Киев, что останавливаться на постоялом дворе он не стал и повел спутников дальше. На шаг они перешли уже в сумерках, а на ночлег устраивались в полной темноте. Правда, надо отдать Радулу должное, здешние дороги он знал отлично и стоянку для ночевки выбрал удобную — под прикрытием кустов, в ветвях которых застревал прохладный ночной ветер, возле самой реки с удобным спуском к водопою и широким наволоком, где лошади могли вдосталь пощипать травы.

На рассвете, без завтрака, двинулись дальше, но уже спустя час смогли подкрепить силы в харчевне в никак не укрепленном селении Острожек, что, судя по названию, просто обязан был иметь хоть какой-то острог! Возле Острожка имелась паромная переправа сразу из двух плотов, а потому путники самолетом перемахнули на левый берег и помчались во весь опор среди некошеных лугов и полей. Два часа стремительного галопа, лишь иногда прерываемого рысью для отдыха скакунов — и земля вокруг начала оживать. Всё больше попадалось съездов к невидимым за перелесками хуторам, солидных постоялых дворов, что огораживали земли, достаточные для средней деревни; стали встречаться и отдельные избы, поднявшиеся возле огородов со старательно вскопанными грядками.

Означать всё это могло лишь одно: совсем рядом находится крупный город, за стены которого можно быстро убежать в случае военной опасности. Очень скоро впереди показались паруса, величаво передвигающиеся над ровными просторами на фоне поросшего лесом холма, высунулись приземистые башни с колышущимися на ветру разноцветными флажками. Боярин перешёл на широкий шаг, давая коням восстановить перед отдыхом дыхание, и, наконец, перед путниками открылась река. Еще немного, и тракт растекся в обширную, плотно утоптанную площадку перед городом.

Ничего, кроме разочарования от вида русской столицы, Середин не испытал. Да, конечно, стольный град был могуч: окруженное рвом метров двадцати шириной, квадратное укрепление с несокрушимыми кирпичными башнями по углам и с башенками попроще на стенах, длина каждой из которых превышала полкилометра. Двойная воротная башня с подъемным мостом имела длинный свес, на котором держалось рубленое укрепление с бойницами для стрельбы вдоль стен, вперед и сквозь пол. Десяток бородачей варяжского вида, в кольчугах и с короткими, чуть выше человека, сулицами в руках, деловито взымали плату с остановившегося перед съездом обоза в четыре телеги.

Да и Днепр показался ведуну изрядно сузившимся и обмелевшим — метров сто от берега до берега, течения почти нет. Возле причалов покачивалось полста ладей, и застить парусами всю реку им было явно не по силам. Насчет порта в «две версты» Радул, мягко выражаясь, чуток преувеличил. В общем, Великий Новгород превосходил столицу по всем статьям и многократно. Да, пожалуй, и Псков тоже.

— Детинца чего-то не видно, — чиркнул взглядом над стенами Олег.

— Отсюда, знамо, не видать, — согласился, спешиваясь, боярин и, ведя коня за собой, направился к причалам.

Середин тоже спешился, отпустил гнедой подпругу. Коней было бы неплохо напоить, но удобного спуска ко рву, естественно, не имелось. У берега реки тоже всё пространство занимали причалы.

— Сюда, други! — позвал от одной из ладей богатырь. — Чуток еще потерпите, ныне на месте будем.

— На каком месте? — не понял Олег, но на причал всё же пошел. Провел лошадей по сходне на палубу ладьи, намотал поводья на коновязь рядом с богатырским скакуном.

Ладейщики забегали, отвязывая свое судно, споро сели на весла, отгребая от берега, повернули против течения, навалились. Судно неспешно двинулось вперед.

— И куда мы теперь? — не понял Середин.

— В Киев, — пожал плечами боярин. — Куда же еще?

— А это тогда что? — указал за спину ведун.

— А, то Княжье городище, — небрежно отмахнулся богатырь. — Левобережная крепостица, на всякий случай. Киев, знамо, там…

Ладья повернула, через протоку выруливая мимо поросшего вербой острова на основное русло, и Олег наконец увидел настоящий Днепр — реку непомерной ширины и величавости. Вниз по течению катились корабли самых разных типов и размеров — вверх почему-то не шел никто, — противоположный берег был коричневым от множества стоящих у причалов кораблей. Дальше, за ними, дымили трубами сотни печей. А крыш было и того больше — не одна тысяча.

— Вот теперь я понимаю, что такое Киев, — изумленно покачал головой Середин. — Махина.

— Да какой это Киев, ведун? — хмыкнул боярин. — То Подол. Кожемяки тут ремесленничают, гончары, дегтяри всякие. Торг еще здесь, на Красной площади. А Киев — вон он, наверху.

Олег поднял голову в указанном направлении и увидел за густыми кронами деревьев длиннющую белую ленту со множеством зубцов. То тут, то там поблескивали позолоченные кровли богатых хором, трепетали над шатрами башен разноцветные флаги — не в виде символа страны, а просто красоты ради. Ползали вдоль берега сотни телег, отвозя с причалов грузы, либо доставляя на корабли купленный товар. Кто-то недовольно кричал, кто-то смеялся, кто-то пел. Это действительно был город с большой буквы. Столица.

Ладья приткнулась чуть ли не к единственному свободному причалу. Путники сошли на берег и следом за боярином поднялись наверх, на нахоженную дорогу, повернули к обширному святилищу и…

Радул удивленно остановился в воротах, настороженно посмотрел направо, потом налево. В храме богов царил покой. Лишь кое-где, у отдельных идолов, были видны просители — но их вместе набиралось едва ли не меньше, нежели самих богов. Вдобавок слева, сразу за воротами, воин обнаружил Перуна, на кривых медных ножках. Перед богом грозы стоял обширный каменный алтарь, приличествующий разве что Сварогу, вокруг на песке темнело обширное темное пятно. Мало того, под самым идолом белели молодыми крепкими зубами четыре человеческих черепа.

От неожиданности и ужаса богатырь попятился, огляделся снова, будто надеялся, что он ошибся местом, вытащил из-за пазухи амулетку, поцеловал ее, что-то тихо бормоча, снова заглянул внутрь и тряхнул головой:

— Не… Не понимаю…

Намотав на руку поводья коня, он повернул по дороге в город, в воротах на миг остановился, обнаружив вместо дружинников кое-как вооруженных подольских ополченцев, шагнул внутрь. Глядя на его булат и воинское снаряжение, плату за вход с Радула спросить не рискнули, и с его спутников — тоже. Поминутно оглядываясь, останавливаясь у различных ворот, боярин медленно двигался по городу, как бы не узнавая знакомых стен. Обещанных им песен и веселья здесь слышно не было, пиров никто не закатывал.

Дойдя до перекрестка, воин замер, глядя на низкий обгорелый пенек, вокруг которого лежали завядшие цветы, что-то буркнул себе под нос. Рука его потянулась к голове, словно Радул собирался снять шапку — но нащупал только пыльные кудри, а потому спустил ладонь чуть ниже, и снова достал амулетку, которую теперь крепко зажал в кулаке. Оглянулся на Середина:

— Что здесь случилось, ведун?

— Пока я еще сам ничего не понимаю, — пожал плечами Олег. Знать хотя бы, что было тут раньше! А так — поди угадай, что изменилось, что пропало, что появилось.

— К детинцу надобно скакать! — неожиданно решил боярин, быстро поднялся в седло, дал шпоры, не дожидаясь спутников, и загрохотал подковами по деревянной мостовой.

Догнать его удалось только на площади, полукругом раскинувшейся перед прямоугольной каменной крепостью, что вздымалась на высоту пятиэтажного дома. Окованные железными полосами ворота были заперты, никакой стражи снаружи не стояло.

— Что же это здесь? — Спрыгнув на землю, богатырь застучал рукоятью плети в ворота: — Эй, есть кто, али вымерли все?

— Чего надобно, кто таков? — почти сразу открылось оконце.

— Передай, боярин Радул вернулся, княжье поручение с честью сполнив! Здесь ли Владимир, великий князь?

— Узнаю… — Окошко закрылось.

Богатырь нервно застучал плетью по сапогу, стараясь не глядеть на своих спутников. Время тянулось медленно. Наконец закрывающая окошко доска опять сдвинулась, наружу выглянул лысый мужчина с отекшей хмурой физиономией. Однако, признав гостя, он мгновенно повеселел, лицо его расползлось в широкой улыбке:

— Ты ли это, боярин?

— Я, Синеус, я, — кивнул богатырь. — Чего это у вас такое творится?

— А чего тебе надобно? — спросила радостная голова.

— К князю я вернулся, тиун! Ужели не понятно? С поручением он меня отсылал.

— А это кто таковые?

— Про то князь спрашивать может, но никак не ты, дворня пьяная! — начал злиться боярин. — Отчего стражи ни у города, ни у детинца нет? Отчего бояре службы не несут? А ну, отворяй!

Голова пропала, на некоторое время повисла тишина. Богатырь опять было занес плеть — но тут внутри загрохотало, одна из створок поползла наружу, и путникам наконец удалось войти.

Двор детинца особыми неожиданностями не удивил: вдоль стен шли навесы для сена и скота, слышалось фырканье лошадей из конюшни, у дальней стены возвышался на двухэтажной подклети рубленый терем в три жилья с позолоченной крышей. Русский обычай не дозволял людям жить в камне, но жить в золоте никому не возбранялось. Дворня в вышитых косоворотках приняла лошадей.

— Людскую холопам покажите, — распорядился боярин и повернулся к тиуну: — Что-то тихо у вас тут. Ну, чего стоишь? Веди!

Они поднялись по резному крыльцу с красными наличниками, прошли через арочную дверь в гулкий неосвещенный зал, потом в другой, куда более крупный и уже со стрельчатыми окнами, забранными слюдой. Тут Синеус повернул направо, откинул один из ковров, украшающих стены, и они оказались на лестнице, что вела в толще стены куда-то наверх. Слева, к удивлению ведуна, то и дело попадались бойницы — а ведь снаружи он никаких отверстий не заметил. Поднявшись метров на пять, они развернулись на тесной площадке, опять двинулись наверх. Перед толстой кованой дверцей, запертой и на внутренний, и на наружный замки, развернулись снова, и только четвертый пролет вывел их наконец в нижний зал терема.

Здесь, под расписными потолками, похожими на крышки палехских шкатулок, вдоль увешанных гобеленами стен стоял собранный буквой «П» и застеленный белой скатертью с расшитым краем огромный стол, способный вместить не меньше ста человек — если особо не тесниться. Однако перед угощением сидел на высоком кресле один-единственный человек: остроносый, с курчавыми русыми волосами и небольшой клинообразной бородкой. Голову его украшала отделанная самоцветами и опушенная горностаем тюбетейка, рубаха была ярко-красная, атласная, с широкой, шитой серебром полосой на груди, вкруг ворота и вдоль рукавов. В одной руке обедающий держал золотой кубок, в другой — вертел с блестящим от соуса мясом, в столе торчал тонкой работы кинжал.

— Здрав будь, великий князь, — приложив руку к груди, низко поклонился боярин.

Середин, удивленно приподняв брови, тоже поклонился, а рядом чуть не коснулась пола опущенной рукой Пребрана.

— Ты ли это, боярин Радул? — отложил вертел Владимир. — Ты как, зарезать меня пришел али слово ласковое сказать?

От такого приветствия боярин заметно вздрогнул, однако внешне никак не изменился ни лицом, ни голосом:

— А пришел я, великий князь, доложиться, что исполнил я поручение твое, хотя и не без помощи сотоварища моего, ведуна Олега. Возвернули мы княжича отцу, помогли изборскому князю. За помощь тебе от него поклон.

Боярин снова склонил свою буйную голову.

— А это, князь, боярыня Пребрана, дочь боярина Зародихина из Полоцкого княжества. На тебя спросилась посмотреть, себя показать.

— Ну, так пусть смотрит, пока есть на кого, — разрешил Владимир. — Садитесь, коли не шутите, откушайте с дороги. Места на всех хватит. И ты, тиун, садись. Кубок твой где? И гостям, смотри, наполни! Вина налей сладкого, греческого. Пусть отпробуют.

Гости, проголодавшиеся с дороги, дважды себя упрашивать не заставили и быстро расселись за столом с дорогими яствами. Откушать великий князь собрался с размахом: скатерть плотно уставляли блюда, ковшы, вазы с печенными целиком лебедями, тетеревами да рябчиками, с птичьими потрошками, с почками заячьими на вертеле, с жаворонками жаренными в толстой обсыпке из сухарей, с бараньим сандриком, бараниной в полотках, свининой, карасями, солеными сморчками, кундумом, зайчатиной печеной с утками, зайчатиной заливной со спинками белорыбицы на пару, осетриной шехонской с шафраном, осетриной косячной, щучиной свежепросоленной, с ухой холодной из пескарей… Получив из рук Синеуса кусок хлеба размером с тарелку, ведун растерянно замер, не зная, за что хвататься. С одной стороны, попробовать, хоть немного, хотелось всего. С другой — он понимал, что на всё его сил не хватит. Поэтому требовалось сделать выбор.

Между тем из медного, покрытого тонкой чеканкой и финифтью, кувшина ему в кубок налили густое и темное, похожее на деготь, но пахнущее виноградом вино.

— Здрав будь на многие годы, великий князь! — провозгласил, поднявшись, богатырь. — Царствуй на благо наше, во крепость земли русской, на страх врагам нашим! За тебя, Владимир Святославович!

Услышав такой тост, Олег из вежливости тоже выпрямился, выпил стоя, сел и, решительно обнажив нож, переложил себе на хлеб пару крохотных жаворонков в хрустящей корочке, немного печеной зайчатины, капающей соусом, заливной осетрины и запеченного в сметане карася. Начал неторопливо разделывать, пальцами перекидывая небольшие ломтики в рот. Увы, вилок здесь пока еще не изобрели, а есть с ножа — признак злобности.

— Спасибо тебе, боярин, — откинулся на спинку кресла правитель. — Давно таких добрых слов не слышал.

— Да, князь, — согласно кивнул Радул. — Чтой-то пустовато у тебя на пиру.

— Тиун, налей им еще! — зевнул великий князь. — Да ты, я вижу, вовсе ничего про дела последние не знаешь, боярин?

— А какие дела? — буркнул богатырь и впился зубами в свиной окорок.

— И вправду, стало быть, не знаешь, — повторил, пригубив кубок с вином, Владимир. — Неладно ныне у нас во Киеве, боярин Радул. Ой, как неладно. По весне Перун-Громобой вдруг на мать мою окрысился. Дескать, нет во мне крови княжеской, недостоин я на столе великокняжеском сидеть. Родом якобы не вышел. И случилось так, что во гневе своем крови он затребовал человеческой — дабы за грех этот меня не карать.

— Не может быть такого! — вскинулся богатырь. — Не случалось такого на Руси, чтобы жертвы людьми приносили.

— Ты так громко истины сей не провозглашай, боярин, — предупредил князь, — ибо до тебя о том же многие волхвы вещали. И каждого тем же вечером убило громом на месте, да и дома их погорели. Бус, Белояр, Боян — нет никого боле. Часто горят ныне дома в Киеве и окрест. Ох, часто. Что ни гроза — обязательно несколько полыхнет. Помост с колоколом вечевым сгорел. Огневался Перун сильно. Велеса, покровителя моего, все идолы в городе истребил, токмо в святилище один остался. Тогда лишь грохотать перестал, как двух невольников греческих ему над алтарем жизнь отдали.

— Как ты мог, князь? — замер с недоеденным окороком богатырь.

— Да не я это, Радул, не я!!! — в ярости грохнул кубком о стол правитель. — То волхв Перунов, Будимир, во имя моего избавления сделал! Проклятье!

Он вскочил, пробежался вдоль стола; на дальнем конце мимоходом схватил деревянную палочку с нанизанным на нее мясом, кусил, нервно заходил на свободном пространстве:

— Не знаю я, что творится, Радул! Не ведаю! Перун огневался, кровь пьет человеческую бадьями. Уж дважды людей ему приносили, насилу утихомирили. Народ русский, киевляне, на меня волками глядят: дескать я за стол свой такую цену велел платить. А что не ведал я о том — не верят. Волнения ужо в землях кривичей и вятичей случались — насилу утихомирили. А Перун новой крови требует! На землях иных, в святилищах Гребовских и Рязанских, Переяславских и Угличских. Стало быть, и там бунты случатся. Не примут русские кровавых служб, не привычны к тому. Я, грешен, на волхва зуб заимел, его в хитрости заподозрил. Однако же, старейшины святилища уверили, не способен он на такое. В чарах, обрядах волховских слаб безмерно, своей волей беды сии учинить не способен… — Князь махнул рукой. — И где ныне волхвы эти? Всех Мара ледяная за Калинов мост увела. Ныне уж и не помыслишь, что малым волхвом неопытным Будимир еще зимой почитался. Ныне уж на стол великокняжеский пророчат его. И не подступиться к волхву, как вознесся! Еще бы, волю Перунову вещает, город от гнева на меня бережет. Дак ведь мало того, Радул, — в измене меня вдруг винить начали! Дескать, семя во мне иудейское, ибо они родство свое не по отцу, а по матери чтут. И что ныне я волю не русскую, а иудейскую на земли отчие насадить пытаюсь, что власть тайно иудеям отдаю, своих бояр и купцов ради них разоряя. От в чем меня обвиняют. Меня!!! — Он подскочил к столу и с грохотом опустил на него кулак. — Меня! Который каганату Хазарскому в два похода хребет переломил и данью обложил на веки вечные! Да кто помнит сие? Что же мне — по улице бегать и каждому в ухо о походах минувших кричать? Сами не помнят? У-у-у-у…

Великий князь вернулся к трону, налил себе полный кубок вина и нервно осушил — тонкие кровавые струйки потекли по подбородку, впитываясь в бороду.

— И это не всё еще, Радул. Бояре полочановские речи вдруг повели, что Русь Киевская притесняет их, под пяту свою зажала, захватила, поработила, в черном теле держит. Откуда бред сей взялся, и вовсе помыслить не могу. Полочане, корень земли русской, Киева основатели, народ исконно русский — вдруг себя же за чужаков держат, прочих русских того и гляди резать начнут. Супротив иудеев тоже разговоры нехорошие пошли, что резать их надобно, дабы на меня властью кровной своей не давили. Купцы греческие разбегаться начали. Иудеев в Киев-граде, считай, и нет совсем. Купцы иноземные опасаются, что за неимением жидов их грабить станут. На Подоле тотчас гомон пошел, что товары продавать некому. И опять я во всем виноват! Народ мой ныне, Радул, не поет, не веселится, ходит хмурый, ножи точит, а на кого — и понять непосильно. Бояре от меня отвернулись, волхвы детинец стороной обходят, горожане стражу камнями закидывать начали, пришлось внутрь увести. Поверишь, в стольном городе своем на улицы выйти опасаюсь! Я так мыслю, уж давно погнало бы меня вече, да крови боится. Я по зиме с нурманами и эстами рядную грамоту написал на восемьдесят сотен ратных. Тридцать десятков здесь, в детинце, еще двадцать — в городище Княжьем. Коли я попытаюсь зачинщиков найти, то город ополчение поднимет, побьют варягов. Но сами бучу начинать киевляне не решаются. Пять тысяч варягов — сила немалая. Крови прольют много. Потому и сижу я здесь пока в звании великокняжеском. Сколько безумие сие твориться станет, не ведаю. Може, и образумятся боги. А може — волхв Будимир скинуть меня бояр уговорит. Покамест они, крови в святилищах не принимая, по весям разъехались. Но могут и слово веское сказать. Я уж Гориславу в Лыбедь от беды отправил, с девками, детьми малыми и челядью. Тут токмо малое число оставил. Да сам сижу. Не бежать же со стола своего?! Веришь, Радул, во всем граде Киеве один искренний друг остался, да и тот монах-византиец!

— Монах? — чуть не подавился карасем Олег. — Как же монах-византиец другом стать может? Они же из-за веры нашей русской, истинной, врагами нам навеки быть зареклись!

— То верно, гость дорогой, — согласился князь, переведя взгляд на ведуна. — Да токмо не с руки им ныне нас ненавидеть. Сказывали купцы наши, что в Царьград плавали, с двух сторон вороги на базилевса наседают. Из земель египетских угрожают арабы веры булгарской, с севера с болгарами у Василия спор вот-вот сечей кончится. Боятся ныне византийцы с нами ссориться. Монах сей приезжий, вроде, и бога своего распятого грозился рядом с нашими в святилище поставить и слуг своих в жертву ради покоя моего отдал, дабы дети земли русской не пострадали, и слова ласковые говорит, и вино греческое носит, сколько пожелаю, и от имени базилевса в дружбе и любви клянется…

— Врет! — твердо ответил Олег. — Коли византиец — то обязательно врет! Распятие в святилище поставил?

— Нет, — покачал головой князь.

— Я же говорил! Они только на словах други верные. А как до дела дойдет, так зараз любые клятвы забывают. Только под себя все сгрести норовят, а на всё остальное — плевать.

— Что же ты, гость дорогой, — грозно поднялся князь, — в моем доме моих же друзей хулишь? Да грек этот единственный, кто ныне порог дома этого переступает да помочь пытается! На первую жертву рабов своих отдал, дабы народ киевский не злить. На вторую — у персов заезжих невольников чужих купил…

— Да только кровь их русские алтари позорит, — спокойно отметил Середин. — Или, может, смерть невинных радость и покой тебе принесла? Народ ободрила? Может, бояре здравицу тебе на пиру кричать начали? — Он приложил руку к уху. — Не слышу.

— Ах ты, поганец! — выдернул из стола кинжал Владимир. — Мой хлеб ешь — и меня же поносишь?! Стража! Знаю я ныне, кто следующий к алтарю Перунову пойдет.

— Прости его, великий князь! — не жуя, проглотил кусок свинины Радул. — Не со зла он, без умысла слова такие молвит! Вино твое горячее, а он с дороги устамши. Прости, родича своего ради. Ведь то не я, то он из лап колдуна княжича вырывал! А ты, ведун, чего людей честных позоришь? Нешто грек добра Руси пожелать не может? Среди византийцев, слышал, тоже люди совестливые встречаются. Присоветовал бы лучше, как Перуна-Громобоя успокоить. Слышал, крови человеческой тот внезапно возжелал?

— Вранье, — небрежно отмахнулся Середин и пододвинул к краю хлебного ломтя кусок заливного.

— Что вранье? — зловеще переспросил князь.

— Про требования Перуна всё вранье. — Ведун откусил заливное вместе с краешком хлеба. — Не мог он никаких жертв себе требовать. Я наших богов, особенно после последнего похода, отлично знаю. Как нечто действительно опасное, важное для них случилось — в момент лично появились, никаких знамений и пророчеств насылать не стали. А когда всё спокойно — им до жизни человеческой вообще никакого дела нет. Разумеется, хвалу в свой адрес и жертвы получать они любят. Но ради этого лично стараться им ни к чему. Они часть своей силы волхвам доверяют. Те чудеса творят их именем. Исцеляют, дожди вызывают, урожай помогают собрать. Им за то — благодарность и покой, волхвам — жизнь сытная, людям тоже хорошо. Не верю я, что Перун вдруг начнет чудить неведомо почему, на пустом месте. Жертвы требовать, что не прославят его, а только озлят всех вокруг. Коли он вдруг захотел бы тебя скинуть, князь, то пришел бы и прогнал. Или убил на месте — молний у него, я слышал, хватает. Зачем цирк весь этот с пуганием, слухами дурными, публичными убийствами? Нет, княже, боги так себя не ведут. Так одни люди другим умы смущают, когда открыто выступить сил нет. Божьим именем заместо своего прикрываются.

— Были и у меня такие мысли, — нормальным голосом согласился князь и вогнал нож обратно в стол. — Да токмо кто Перуновы громовые стрелы метать может?

— Помимо божьего промысла, еще и колдовство на этом свете существует, — пожал плечами Олег. — Облака разгонять, камни головой колоть любой смертный способен. Коли не знать, как делать, — то и это за чудо сойдет. Умелый электрик громоотвод за пару часов сделать способен — но это еще не значит, что он Перуну брат. Дождь вызвать способов есть немало. Про грозу не ведаю, но способ тоже быть должен. Ни один бог за всем сразу уследить не сможет. Да и не захочет. За любимчиками, бывает, еще и приглядывает, но сразу за всем… Я так мыслю, некий умелец грозовые камни в Киеве сделал. Это вроде громоотвода, оберега от молнии, но наоборот.

— Кто такой «электрик»? — заинтересовался богатырь.

— А как колдуна сего найти можно? — почти одновременно спросил князь.

— Как найти? — задумчиво почесал в затылке Олег. — Ну, хорошо бы что-то из вещей его в руках подержать. Да только молнию ведь в погребе на потом не положишь. Смотреть нужно — кому выгодно?

— Выгоду кто с сего дела получил… — откинул голову на спинку кресла князь. — Бояре токмо разъехались по поместьям, им проку большого нет. На Подоле разор с разговорами иудейскими. Волхвов старших перебило всех — какой тут прибыток? Грек двух рабов и серебра изрядно лишился. Опять же, он и христиан моих уговаривает меня признавать. И к киевлянам с тем же словом не раз обращался, хотя и бит бывал, взгляды нехорошие на себя накликает, ко мне являясь. Нет, грек и базилевс византийский на моей стороне. Значит… Окромя волхва молодого, никому выгоды от свары нет. Был он никем до весны этой — а ныне вече на стол его пророчит. Дабы Перуна уважением таким ублажить. Вот, стало быть, из чьего сердца змея приползла. За жертвы кровавые Будимира, стало быть, ругают. Однако же больше на меня пальцем показывают. Ведь ради моего спасения он грех на душу берет, собой жертвует. И ропот не против него — супротив меня растет…

Владимир сжал кулак с такой силой, что побелели суставы.

— Убить его надобно, — любезно подсказал богатырь. — Зарезать, и вся недолга.

— Кому резать? — скривился князь. — Разбежались от меня все слуги до единого. Токмо подворники, что в закупе, остались. Да ярыг несколько. Их не пошлешь.

— Я зарублю предателя! — поднялся во весь свой немалый рост Радул.

— Сторонников округ него ныне много, боярин, — покачал головой Владимир. — Один не ходит.

Богатырь презрительно хмыкнул и положил ладонь на рукоять меча, размером не уступающую всей великокняжеской руке.

— Верю… — сглотнул князь. — Тебе одному верю, Радул. Один ты поверил мне, один ты не отвернулся. — Правитель быстрым шагом устремился к богатырю и крепко его обнял, прижавшись головой к солнечному сплетению. — Не забуду, боярин. Тиун! Налей нам чашу добрую. За верность, за честь воинскую!

— Зарезать предателя, боярин, дело простое и приятное, — вздохнул Середин. — Да только чего ты этим добиться сможешь? Сейчас киевляне князя недолюбливают. А коли ты кумира их у всех на глазах в капусту пошинкуешь, так они хозяина нашего и вовсе возненавидят.

— Это да, — согласился Владимир. — Покой прежний деянием таким не восстановишь. За топоры киевляне взяться могут. Но всё едино, за верность твою выпить хочу. За тебя, боярин!

— Дык, — одним глотком осушив кубок, сказал богатырь, — ведун ведь верно про Перуна и богов молвил. Надобно людям всё это рассказать.

— Как? — раздраженно рыкнул правитель. — На площади такие грамоты не зачитывают. Слушают их все в половину уха. А в другую и не внимают вовсе. Про богов и деяния их волхвы на ушко в святилищах сказывают. И не раз, и не два, а пока все до единого каждое слово не запомнят! А волхвы ныне иное молвят. Молвят, что власть княжеская от бога, а потому правителей русских вече должно избирать. И не само, а кого волхвы предложат. Из людей, богами отмеченных.

— Надо вывернуть всё так, чтобы их старания стали бессмысленны. — Отодвинув опустевший ломоть хлеба, Середин зевнул и погладил себя по животу. — Благодарю тебя, княже, давно меня так вкусно не потчевали.

— Постой, ведун! — спохватился вдруг богатырь. — Ты ведь, вроде, Перуном отмечен был. Молнии метал, шары всякие. Я сам видел! Может, ты к Перуну обратишься? Послушает он тебя, ведун! Как есть послушает! Пущай урезонивает служителей своих, пока я их всех не порубил к мавкам болотным.

— Ой, тяжело, — еще раз искрение похвалил угощение Середин. — А что до Перуна, то я с самого начала сказывал: нет богам особой печали до дел наших, пока что-то их лично не коснется. Что молниями истуканы Велеса пожжены — то еще могли они за обиду меж собой воспринять. А могли и не заметить. Помнишь, как я из гор Аспида вернулся? Пока я Ключ защищал, возле меня и Мара, и Перун на страже стояли. А как улеглось всё — так сгинули оба в тот же миг. Причем миг весьма неподходящий. Забыл ты, как нас с княжичем от татей спасал? Так и здесь. Дары Перуну приносить не вредно. Но рассчитывать нужно на себя.

— А ну, тиун, налей еще вина моему гостю, — присел на лавку князь. — Ты, я слышал, про старания вражьи сказывать начал. Так ты продолжай…

— Обломать волхвов нужно с их идеями, — с поклоном принял тяжелый золотой кубок Олег. — Я так понимаю, что наследники древних родов, много поколений правящие в разных странах, богами отмечены? Иначе как же они так долго власть удерживают? Значит, тебе, князь, надобно жениться на какой-нибудь царевне, царице, али еще ком-то, кто косвенно подтвердит твое княжеское величие, а заодно лишит смысла спихивать тебя с трона или убивать. Ведь жену царского рода так просто в сторонку не отодвинешь, правильно? Она первым кандидатом на власть становится. Волхва вместо нее вряд ли изберут, если совсем глупо себя не вести. Жена будет человеком от прежних слухов отделенным. Может подарки дарить, обещания раздавать, улыбаться всем с ласкою… Да и по совести, ей — первое слово. А коли сын родится, так и вовсе на много поколений вперед святоши задвинуты окажутся. Он-то точно родовитым считаться станет. А кого бояре и вече на стол выбирать станут, ежели между наследником и неведомо кем решать?

— Как тебя зовут, хитрый человеке? — внезапно спросил князь.

— То ведун Олег, княже! — громогласно объявил богатырь. — И слухов про него по Руси немало бродит, принять его у себя и тебе не грех.

— Вижу, не зря принял, — согласился Владимир, возвращаясь на трон. — И теперь имени твоего не забуду, ведун. Слова твои, вижу, дорогого стоят.

Он немного помолчал, прислушиваясь к чему-то внутри себя, потом кивнул Синеусу:

— Налей гостям еще вина, тиун. Неча его беречь. Пока не для кого. — Он выдернул из стола кинжал, вернул в ножны. Кивнул: — Пожалуй, прав ты, ведун. Коли кость от глаз волховских спрятать, то и город мутить они перестанут. На меня яду вылили — но на жену знатну, на сына не смогут. Известное дело, по жене, равно как и по мужу, кровь родовитая равно считается. Чай, когда прапрадед мой, Рюрик, стол новгородский из рук деда своего, Гостомысла, принимал, возразить супротив прав его никто не посмел. Супротив сына от знатной княжны возражать волхвы не посмеют. Однако же, на всё это время надобно. И с выбором не ошибиться, и сватовство честь по чести провести, и сына, опять же, еще родить надобно. Удержусь ли так долго на одних варяжских мечах?

— Простите, мужи мудрые, что разговор ваш прерываю, — впервые за день подала голос Пребрана, — но заморилась я с дороги долгой. За угощение знатное спасибо, да токмо после него глаза слипаются. Дозволят ли мне крышу сию покинуть и ночлега себе поискать? А то покамест голову некуда склонить…

— Не дозволяю, — покачал головой великий князь. — Гости вы мои. Посему под крышей моей останетесь. Тиун, отведи, покажи светелки, что под теремом детским. Ныне все пустые стоят. Пусть выбирают гости, кто какую пожелает.

Комнаты для гостей располагались аккурат над пиршественным залом. Сколько — Олег не считал. Просто тиун указал на ближайшую, ведун толкнул дверь и понял, что путешествовал не зря. Пол обширной, примерно шесть на шесть, горницы был выстелен пушистыми персидскими коврами. Стены украшались шкурами, висящими поверх опять же ковров, но теперь арабских — гладких, войлочных. По потолку шла роспись в виде трех драконов, крадущихся к алому цветку. Цветок находился над окном с двойными, забранными слюдой, рамами. В углу у внутренней стены над толстой, как откормленный хряк, периной стоял балдахин из легчайшего, похожего на кисею льна. Рядом в стене виднелись несколько медных пластин.

Олег снял сапоги, размотал портянки, протопал к пластинам, аккуратно толкнул одну пальцем. Она повернулась, открывая черное отверстие, из которого повеяло легким теплом. Все ясно — отопление. Зимой где-то снизу топится печь, и по множеству подобных тепловых каналов жар распределяется по дому. Еще в комнате имелись две покрытые лаком и обитые сверху войлоком скамьи, два стула, стол с резными ножками, размерами похожий на обычный обеденный и — ну, надо же! — бюро. Точнее, высокая одноногая стойка с наклоненной столешницей, на которой сверху торчали два оловянных стилоса и чернильница.

— Да, пожалуй, здесь можно немного и задержаться…

Середин снял косуху, подзабытым движением повесив ее на спинку стула, расстегнул ворот рубахи, прошелся туда-сюда по высокому густому ворсу, приятно щекочущему ноги, потом остановился спиной к постели, раскинул в стороны руки и плавно рухнул назад, провалившись в мягкую, как облако, перину. Плотно набитый разными вкусностями животик навевал сладкие мысли, по голове бродило терпкое греческое вино. В светелке было тепло, уютно и спокойно.

— Хорошо!

У двери тихонько поскреблись.

— Да? — повернул Олег голову.

Плотно всаженная на пятки и щедро смазанная дверь бесшумно отворилась, внутрь вошла Пребрана, в легком сатиновом сарафане, расшитом сверху донизу зеленым катурлином, простоволосая и босая.

— Ты здесь, ведун? А я за стенкой… — Она оглядела горницу. — Да, и у меня, почитай, такая же. Токмо медвежьих шкур менее, лисьи вместо них висят.

— Так это же лучше… — с сожалением перешел из лежачего в сидячее положение Олег.

— А нам ныне не опасно поодиночке-то ночевать?

— Чего волноваться? — пожал плечами Олег. — Колдун в покойном месте, мы тоже за тремя воротами, тремя дверьми, да еще и стража внизу.

— Как это хорошо, когда спокойно и опасаться нечего! — Девушка присела рядом, развела широко руки и откинулась на перину. — У нас дома не такая. Вот уж, воистину княжеская.

— Угу… — кивнул ведун, поднимаясь и отходя к бюро. Хотя плоть его и успела сделать вполне недвусмысленную стойку, а хмель гонял по голове разумные мысли, однако он всё еще не мог забыть крик «насилуют!» на полянке возле абаса. Коли тут, в княжьих покоях, такой клич услышат — точно от женитьбы не отвертишься.

— Как твоя рана, ведун? — встала следом Пребрана, подошла ближе, провела кончиками пальцев ему по подбородку. — Здесь уж и следов не осталось. А на горле полоса есть. А на груди? Не беспокоит?

Осматривая раны на груди, она полностью расстегнула ему рубаху, потом вытащила ее из штанов и опустилась на колени, провела прохладной ладонью по животу:

— Не болит? Бедный ты мой… — Ее мягкие губы коснулись живота, вслед за шрамом пошли по кругу, опускаясь все ниже и ниже, пока Середин не почувствовал, что плоть всегда будет сильнее разума.

Он наклонился, подхватил на руки хрупкое тело девушки, отнес на постель и принялся целовать ее лицо, глаза, губы, в то время как ладони скользили вверх по ее ногам, проникали к запретным вратам наслаждения — доверчиво открытым навстречу мужским ласкам. Он приподнял Пребрану, быстрым движением снял с нее через голову сарафан, снова начал покрывать поцелуями ее лицо, шею, плечи, грудь, не забывая как можно осторожнее, чтобы не спугнуть, ласкать руками. Спохватился, рванул узел на своих штанах.

В дверь четко и требовательно постучали. Середин согнулся почти пополам, стиснув зубы и пытаясь взять себя в руки, потом откинул край одеяла, накрывая им девушку, сел, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, повернул голову к двери:

— Что?!

— Боярин Олег? — чуть приоткрыв створку, заглянул внутрь тиун. — Князь кличет. Он в трапезной, с боярином Радулом пировать продолжает.

— Да, сейчас, — немного посидел Середин, приходя в себя. Потом встал. — Да, хочешь не хочешь, а от княжьего приглашения отказываться нехорошо. Придется идти. Ты подождешь?

Край одеяла пару раз приподнялся и опустился, что, по всей видимости, означало «да».

Князь Владимир и боярин Радул трапезничали вдвоем, сдвинув возле одного из крыльев стола скамьи и превратив их в широкую, до самой стены, тахту. К себе поближе они собрали кувшины со всего стола, поставили рядом блюдо с заливной рыбой и солеными лисичками.

— Сюда, сюда давай, — замахал рукой боярин, едва Олег вошел в дверь. — Давай, присаживайся. Князь, вот, сумневается, что ты шары огненные метал.

— Метал, — пожал плечами ведун. — Пока не оказалось, что дело свое исполнил. В тот же миг боги про меня забыли, и пришлось саблей да кистенем прочие дела доделывать.

— А еще боярин сказывал, — обнял богатыря, прижавшись и дотянувшись рукой до его лопатки, князь. — Что ты один супротив двадцати рубился и почти всех побил.

— Не всех, — отрицательно покачал головой Середин, — от силы половину. Остальных он спугнул.

— Токмо половину! — довольно расхохотался князь. — Ай, молодец, ведун. Из двадцати — токмо половину. Садись, ведун. Вот, вина с нами выпей. Бо люб ты мне.

— То не всё еще, княже, — оттяпал себе кинжалом кусок заливного боярин, закинул в рот и продолжил: — В беспамятстве его Юрьевский князь повязал с сотоварищи. Так он поперва един из города, прямо с судилища ушел, а потом вернулся, освободил всех, а князя смерти предал.

Владимир перевел взгляд на Середина. Тот повел бровями:

— Повезло.

— И часто тебе так везет, ведун?

— Бывает.

— Давай, давай выпьем за везение твое, гость дорогой. И чтобы всем нам так же везло.

Они дружно опрокинули кубки, после чего боярин продолжил свое повествование о том, как выполнял великокняжеское поручение. Олег с удивлением слушал, как им малой ратью довелось биться с армиями разбойников, с бродячими домами, светящимися чудовищами, с огромными княжескими дружинами, исцеляться мертвыми в святилищах или выслушивать советы у лесных ведьм, возникающих из ничего, а потом так же внезапно исчезающих. Время от времени князь недоверчиво косился на Середина, и ведун, вздохнув, поддакивал, заливая совесть вином. Потому что нехорошо было бы выставлять боярина лжецом. А еще потому, что комментарии типа «это была не ведьма, а всего лишь богиня Мара» или «то не дом, а сотня голодных мертвых гиен» вряд ли могли сделать рассказ более понятным.

Наконец, Радул дошел до места, когда на накатанном тракте бесследно сгинул целый россох, и настала очередь ведуна продолжать историю. Врать Середин умел плохо, рассказывать как было — выходило слишком хвастливо и неправдоподобно, поэтому он больше прикладывался к кубку, чем говорил. К концу второго кувшина, впрочем, скромности у него поубавилось, так что к моменту нападения тамошних бандитов он говорил горячо и цветисто, пусть и заплетающимся языком. Обложил нехорошими словами Перуна и компанию, благо у князя в доме это отнюдь не возбранялось, низко поклонился Радулу за помощь. Дальше опять заговорил богатырь. Слушая о своей великой душевности и бескорыстности, Олег почувствовал, как у него начинают гореть уши, и один за другим выпил еще два кубка. В результате ответное повествование князя про схватку с чудищем болотным в вятских топях он смог прослушать лишь до середины…