…тут же пропало. Раничев затравленно оглянулся, услыхав за спиной чей-то шепот. В дверях стояли слуги – возница Федор, Анфиска, еще какие-то люди.

– Убрать, – показав на труп мужа, быстро приказала Руфина, и слуги, тяжело протопав по полу, вынесли из горницы грузное тело боярина.

– Я думаю, он первый напал на тебя. – Повернувшись к Ивану, боярыня чуть улыбнулась. Не слишком ли весело для женщины, только что потерявшей мужа?

Раничев попытался было возразить, объяснить ситуацию, но Руфина не слушала его, вернее сказать – не хотела слушать. Уяснив это, Иван замолк, лихорадочно соображая, как ему вести себя дальше.

– Тебе нужно скрыться, – приблизившись, боярыня схватила его за плечи. – И чем быстрее, тем лучше.

– Да, я, пожалуй, пойду, – вымолвил наконец Раничев. – А то что-то уж больно невесело тут у вас. Трупы с ножиками валяются.

Руфина хищно усмехнулась, до боли напомнив сейчас Ивану Владу.

– Нет, – она покачала головой. – Ты не совсем понял меня. Тебе нельзя, никак нельзя оставаться в московских землях. Убитый Хрисанфий был доверенным лицом князя Василия Дмитриевича, уважал его и Киприан. Сыск будет полнейший… Нет, в Москве тебя быстро найдут.

Раничев усмехнулся:

– И что же ты предлагаешь?

– Бежать! Надо бежать, и немедленно.

– Согласен, – кивнул Иван. – И куда?

– В Литву, – оглянувшись на дверь, тихо сказала боярыня. – Только в Литву. У меня там остались друзья, они помогут тебе скрыться от длинных рук князя Василия, уж поверь, руки у него и в самом деле длинные.

Иван обвел горницу задумчивым взглядом. Странно все получается. Как раз в Литву он и стремился, только, конечно, не таким вот образом – в качестве беглеца, обвиненного в убийстве знатного и влиятельного человека.

– Вот что, Руфина, – медленно произнес Иван. – Я думаю, ты знаешь, что я не убийца… Не возражай, выслушай. Я вовсе не отказываюсь ехать в Литву, только могу ли прежде спросить тебя кое о чем?

– Спрашивай, – сверкнула очами боярыня. Нет, вовсе не походила она на убитую горем женщину, даже и не старалась таковою казаться. – Что смогу – отвечу.

– Тохтамыш-царь… Он сейчас в Литве?

Руфина вскинула брови:

– Что тебе до бывшего ордынского царя?

– И все-таки?

– Да, в Литве. Вместе со своим двором он получил земли в Черкассах и Куневе.

– Отлично! – прищурил глаза Иван. – Я готов ехать хоть сейчас.

– Нет, не сейчас, – покачала головой Руфина. – Умеешь обращаться с лошадьми?

Раничев пожал плечами:

– Немного.

– Завтра, сразу после заутрени, подойдешь к Спасской церкви, увидишь там небольшой караван, старшего зовут Димитрием, узнаешь его по синей енотовой епанче. Подойдешь, скажешь, что от боярина Рыльского конюший. С Димитрием доедешь до Белева, а там уж и до Литвы рукой подать.

– Белев, это который в Верховских княжествах? – уточнил Раничев.

Боярыня усмехнулась:

– Да. Дальше, уж извини, тебе одному придется. Как – сам думай. Твой путь – в Киев. А теперь запоминай: в Киеве, на Подоле, найдешь постоялый двор на углу Предместной и Лиственичной, спросишь хозяина, Селивона Натыку, скажешь: «Поклон тебе земной от старца Пантелеймона». Селивон ответить должен: «Храни, Господь, старца». А ежели скажет: «Говорят, преставился недавно мученик», тогда уноси поскорее ноги. Все запомнил?

Раничев молча кивнул, почему-то ожидая продолжения беседы. И таковое последовало.

– Письмишко от меня передашь Селивону, раз уж все равно там будешь, – как бы между делом попросила Руфина. – Письмишко – для киевских купцов вельми важное, цены там и прочее. Спрячь подале, как передашь – получишь от Селивона серебра изрядно.

– А ежели «преставился старец» – все одно передать письмишко?

Боярыню перекосило.

– Я ж тебе, кажется, понятно толкую – коль эдак скажет, уноси ноги, а письмецо сожги или порви на куски мелкие.

Раничев внимательно посмотрел на Руфину:

– И что ж ты мне так доверяешь? А может, я это письмо вообще выкину иль потеряю где.

– Останешься без серебра, и как дальше будешь – не знаю. – Боярыня улыбнулась, но в глазах стояла холодная злоба. – Не на кого мне боле положиться, Иване! Не на кого, – неожиданно призналась она, и в голосе ее послышалась вдруг такая тоска, что Раничеву вдруг на миг стало жалко эту молодую красивую женщину, ведущую какие-то свои тайные дела, использующую в этих непонятных пока целях его, Ивана, и не пожалевшую собственного мужа. Зачем его нужно было убивать? Только ли для того, чтобы воспользоваться сомнительными услугами скомороха? Или – боярин, на свою беду, прознал что-то?

Подойдя к подоконнику, Руфина открыла шкатулку.

– Вот письмо. – Она протянула Ивану свиток, туго перевязанный шелковой нитью с печатью из светло-зеленого воска. – Вот серебро – чай, пригодится.

– Не боишься, что скроюсь? – пряча деньги в калиту, пошутил Раничев.

– Нет. – Боярыня покачала головою. – Ты слишком благороден для этого, хоть и скоморох. К тому же – любишь деньги… впрочем, кто их не любит? Знай, за это письмо ты получишь в Киеве много, очень много.

– А сколько это – много?

– Пять рублей серебра!

Иван только присвистнул: сумма и вправду оказалась солидной. Пять рублей… Тысяча серебряных московских денег, или примерно шестьсот шестьдесят новых ордынских дирхемов. Богатство! С такими-то деньжищами можно запросто добраться до Кафы и выкупить из рабства Евдоксю. Дай Бог, отыскать бы ее только.

Иван вернулся в избу Ипатыча в раздумьях. Улегся на лавку, устремив взгляд в потолок. На полу у самой печи старик с Иванкой, беззлобно переругиваясь, гнули распаренный прут для очередного смычка-погудала. Селуян с Авдотием отсутствовали – подрядились подновить к Пасхе окраинную часовенку – очистить от копоти крышу да заменить совсем уж подсгнившие доски. Звали вчера с вечера и Раничева, он бы и пошел, ежели б не… А что, приработок неплохой, дьякон харчи обещал, а на Пасху – яиц да медку немерено. Вполне мог бы и Иван заработать с приятелями, ибо какой у скоморохов доход в пост Великий? Стоишь на Торгу, трясешься, как бы церковные князю не пожаловались, в пост ведь не только плоть, но и разум сдерживать надо – молитву творя, мысли нескромные гнать да зубы зря не скалить. А как тут не поскалишь, когда скоморохи? Вот и проходили люди побыстрей мимо, с оглядкою, да и сами-то ватажники понимали – лицедействовать в Великий пост – грех. Вот ужо после… Потому и рвались к любому делу, к любому, даже и не особо великому приработку. Не сезон был покуда для шуток, не сезон. Ну да ничего, скоро Пасха, можно будет разговеться, пьяно попить, поесть вкусно, народ да себя потешить. Ивану вот только вдруг стало не до потехи. Лежал на лавке, думал. Ведь как ловко вычислила его боярыня Руфина, привязала к себе, разговорила, а потом – рраз! – и подставила резко! Вот уж подстава, так подстава! Убивец! Да не кого-нибудь живота лишил, а знатного боярина, приятеля самого Василия Дмитриевича, великого московского князя. Письмишко, вишь, передать… Взглянуть бы на него сначала, на это письмишко. Хоть сейчас бы взглянул – да больно уж в избе людно. Хотя ближе к ночи Селуян с Авдотием явятся – еще больше народу будет.

Докончив работу, Ипатыч с Иванкой засобирались к деревщику за прутьями. Дождавшись, когда оба уйдут, Раничев быстро подбросил в печь дровишек, зачерпнул из бочонка воды в котелок, поставил на огонь, выждал, когда закипело, и, немного подержав над паром, осторожно разрезал печать надвое острым ножом Ипатыча. Зачем-то оглянувшись по сторонам, развернул свиток:

«Селивону Натыке, господину, от Онцыфера-гостя поклон. А вот се московские цены на жито, да на сукно, да на прочее…»

Далее шли цифры – буквицы с титлом – чертою – сверху, скурпулезно сообщавшие, почем на московском Торгу овес, ячмень, рыба и прочее. Прочитав, Иван недоуменно пожал плечами – обычное купеческое письмишко, и стоило ради него огород городить? Со всеми подставами, с убийством. И что тут такого секретного? Раничев еще раз вчитался в текст… А три с полтиной за пуд – не дешево ли? А вот еще странная запись – двести и восемь денег от Спасской церкви. Двести восемь денег. А что ж не рубль и восемь? Так ведь удобнее… Или? Или все дело в цифрах! Да ведь никакие это не цены – слишком уж несуразные! А что тогда? Да все, что угодно. Толщина стен Кремля, к примеру, количество саженей от Спасской церкви до воротной кремлевской башни, метательные машины, тюфяки-пушки. И вот еще тоже странная фраза: «А рекоша гостюшко – ужо, поснидали в ту седмицу, и язей, и семгу, и говядины осемнадцать пудов». Поснидали, покушали, значит… говядины восемнадцать пудов – не хило, особенно в пост! Ой, не простое письмецо написала боярыня Руфина, за версту шпионством разит, Мата Хари, блин, недорезанная. Явку в Киеве дала, все, как полагается, с паролем, с отзывом… «А у вас не продается славянский шкаф? Был нужен, да уже взяли. А может, и я на что сгожусь? Может, сгодишься. Надень курточку, сходи к Бинскому, Юра! Павел Андреевич, вы шпион?» А, госпожа, боярыня? Шпионка – тут и думать нечего. На лбу написано крупнейшими буквицами. А муж, видно, давно подозревал, да что-то вызнал про родную супружицу, но, дурачок, совсем потерял осторожность, хоть вроде и не московит по роду – литвин. Это пока у московитов в ходу пренебрежительное отношение к женщине, особенно у московитов, потом-то и на всю Русь-матушку перейдет – «волос долог, ум короток». Вот тебе и короток, боярин Хрисанфий! Разгадала тебя женушка, да и не говоря худого слова, отправила в мир иной курьерской скоростью, заодно подставив кое-кого, чтоб легче было использовать в своих целях. Интересно, на кого она работает? На Витовта? Может быть… Но тогда почему такие сложности в Киеве? Пароли, отзывы, явки. Киев ведь – литовский город, чего бы уж там-то бояться? Передать письмишко не какому-то корчмарю-кабатчику, а, скажем, кому-нибудь из более высокопоставленных вельмож, например – наместнику Витовта князю Ивану Борисовичу Киевскому. Или там пока всем Скиргайла владеет, родич Витовтов? Нет, не Скиргайла – с тем уже разделались, уж слишком много воды мутил в княжестве, не по нраву такое Витовту. Значит, все правильно – Иван Борисович, верный рыцарь Витовта, погибший в 1399 году в великой битве с ордынцами на реке Ворскле. Погибший? Да нет, еще не погибший. Погибнет. Примерно через два года. А сейчас все в княжестве деятельно готовятся к битве. Татары для Витовта – кость в горле, все южные границы – под их стрелами, в любой момент набег сотворить могут, что, в общем-то, и делают во главе с новым ханом Тимур-Кутлуком, кстати Тайгаевым собутыльником. Эх, Тайгай, Тайгай… Где ж тебя носит нелегкая? Раничев грустно покачал головою, ордынский вельможа Тайгай был, пожалуй, одним из немногих знатных людей здесь, которому Иван искренне симпатизировал. Легкий характером, склонный к шутке и выпивке, Тайгай отличался и такими рыцарскими качествами, как благородство, преданность, щедрость. Сколько было с ним выпито вина в Самарканде, в плену у Энвер-бека! И во многом благодаря поддержке ордынца была спасена от лютой смерти Евдокся… Евдокся, Евдокся… Раничев устыдился вдруг своей связи с Руфиной, сглотнул слюну, виновато подыскивая оправдания. Особо много не нашел, заглянув в наполненную водой бочку, подмигнул собственному отражению, ухмыльнулся невесело: козел ты, Иван Петрович, больше никто! Одно утешение – хоть деньжат на поиски Евдокси срубит. Если, правда, не обманывает Руфина, уж ей доверять – себе дороже. Ну разыщет он в Киеве кабатчика Селивона, передаст письмо, а дальше? Кто поручится, что вместо пяти рублей серебром, как обещала боярыня, кабатчик не угостит его ножом под ребро? А никто не поручится, уважаемый Иван Петрович, и за жизнь твою забубенную не даст никто и захудалого медного пула! Так что – думай, крутись, выживай – и не забудь, главное, про Евдоксю. Ох, Евдокся. Евдокся, боярышня Евдокия, зеленоглазая ненаглядная дева! Как же приворожила ты циничное раничевское сердце?! Иван хохотнул – надо же, как помыслилось, – «циничное сердце»! Ну и сказанул же… Хотя тут, похоже, все циничные, окромя, пожалуй, Иванки да деда Ипатыча. Но боярыня Руфина – особо. Надо же, родного мужика, не моргнув, замочила, и глупого скомороха Раничева подставила. И ведь как изящно все устроила, стерва! Позвала в неурочный час – видно, сразу, как убила, ну, может, и не сама, а кто из слуг, неважно – а Раничев-то и рад! Помчался по первому зову – приручила к себе боярыня, приручила. Да и как не приручить здорового мужика красивой, сексуально озабоченной деве? Что было делать-то, когда полезла? Кричать: «Русо туристо, облико морале»?

То-то же… Так что не виновать особо себя, уважаемый Иван Петрович, лучше подумай, как случившуюся ситуацию использовать со всей возможной выгодой. А дело-то и впрямь выгодно оборачивалось. Хотел в Литву? Пожалуйста! Только, правда, тайными путями, но все же, все же… Иначе как бы он вообще попал в Киев? Уж никак не раньше конца мая, с торговыми караванами, да и то – постараться надо было. А так – красота. До Белева, считай, доведут, а уж там не так и далече до Брянска, а Брянск – это уже Литва, Великое княжество Литовское. И Русское – так и хочется прибавить. Этому бы княжеству да еще немного религиозного либерализма, и кто знает, как бы повернулась тогда история России? Может, и не Москва была бы столицей, а Троки, Вильно, да хоть тот же Киев? Лучше было б от того аль хуже – гадать некогда. Ну ладно, чего зря душу томить – еще полдня да ночь – утром и в путь, помоляся. Надеюсь, ничего плохого до этого времени не случится.

Запустив руку в кошель, Иван с удовольствием перебрал полученное от шпионки-боярыни серебро. В дрожащем, пробивающемся сквозь маленькое оконце свете тускло блеснула маленькая серебряная монета с изображением острия копья и креста.

Точно такая же монета упала в ладонь слуги Федора. Тот поклонился – угрюмый, нелюдимый, похожий чем-то на погрустневшего чернобородого демона:

– Благодарствую, госпожа.

– После будешь благодарить, раб. – Губы Руфины тронула кривая улыбка. – Сейчас ко мне придут с соболезнованиями. Пока я буду занята с господами, разговоришь слуг… Что, да как, да чего. Ну, чай, тебя не учить. Чего полезного вызнаешь, получишь еще сребреник. Ну, ступай, вон, идет уже!

Федор, еще раз поклонившись, вышел. Боярыня проводила его пристальным задумчивым взглядом. Преданнейший, еще с Брянска, слуга. Предан лично ей, не покойному супругу, которого и… Руфина закрыла глаза рукой, словно испугалась – а вдруг кто подслушает ее мысли. О митрополите Киприане ходили по Москве подобные слухи. Может, конечно, и врали, да все ж дыма без огня не бывает. Почему-то опасалась боярыня Киприана, бывшего Киевского владыку, не прост был митрополит, умен, и влияние на князя Василия имел, наверное, такое же, как митрополит Алексий – на его отца, благоверного князя Дмитрия, прозванного Донским.

Постучав, в горницу вошел слуга в лиловом, с желтыми перевязями, кафтане и сапогах. Поклонившись, объявил громко:

– Митрополит Киприан, владыко, к тебе, матушка!

Руфина непроизвольно вздрогнула – ну вот, стоило только подумать. Как тут не поверить в чудесные свойства церковного владыки?

Быстро накинув на голову черный траурный плат, Руфина скорбно поджала губы и, услыхав приближающиеся шаги, бросилась на колени перед иконой. Замолилась с плачем…

– Не смею мешать тебе, дщерь, – войдя в горницу, тихо вымолвил Киприан.

– Ах, это вы, святой отец. – Боярыня повернула заплаканное лицо. – Благодарю за поддержку в столь скорбное для меня время.

– Мужайся, дщерь, и молись. – Митрополит кивнул головой. Смуглое лицо его выражало грусть, глубокие морщины избороздили высокий лоб, темные глаза смотрели внимательно и прямо.

«А ведь владыка, наверное, был очень красив в молодости, – подумалось вдруг Руфине. – Интересно, у него было много женщин? Или он, как многие выходцы с юга, больше интересовался мальчиками?»

– Молись, дщерь моя, – словно бы и вправду подслушав крамольные мысли боярыни, снова повторил Киприан. – Молись и знай: все мы – и великий князь Василий Дмитриевич, и воевода, князь Боброк-Волынский, и язм, грешный, все мы скорбим с тобой. Покойный супруг твой, Хрисанфий Федорович, был всем нам большим другом.

Руфина горестно закрыла лицо руками, хрупкие плечи ее сотряслись в рыданиях.

– Ничего. – Киприан ласково погладил ее по плечам. – Ничего… Слуги говорят, боярина нашли в Занеглименье? – Митрополит бросил на боярыню быстрый пронзительный взгляд.

– Да, – еле сдерживая рыдания, отвечала та. – У него были там какие-то дела с купцами.

– А слуги, воины?

– Он не взял слуг, поехал один, велев ждать у речки…

– Хотелось бы с ними переговорить… а, дщерь?

Руфина кивнула:

– Я пришлю их утром…

– Это ведь они привезли тело?

– Нет. Тело нашел мой возница, Федор. Он и покажет место. Что же касаемо слуг… с тех пор я что-то и не видела их, отче.

– Вот как? – Владыка поднял глаза. – Ну, одначе, молись, боярыня-госпожа. И помни, муж твой был нам другом, и убийцы его вскорости будут наказаны.

– На то и надеюсь, отче.

Еще раз ободрив вдову на прощание, митрополит перешагнул порог, подняв рясу. Сапоги его, коричневой, хорошо выделанной кожи, на голенищах были забрызганы грязью. Боярыня задумчиво посмотрела ему вслед:

«Видно, велел обтереть только носки, что видны из-под рясы… голенища не догадался. И где он нашел такую грязищу? Здесь, на Великом посаде? Да нет, тут грязь другая, темная, почти что черная, а у святого отца – светлая, коричневатая… И где его черти носили, уж не в Занеглименье ли?»

Потом ободрить безутешную вдову зашел воевода Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский, тот самый, что прославился еще на Куликовом поле, где вместе со своим тезкой, благоверным князем Дмитрием Ивановичем разбили орду много возомнившего о себе узурпатора, темника Мамая, за что и удостоились великих почестей от истинного ордынского хана Тохтамыша. Именно Тохтамыш помог Дмитрию подавить мятеж в Москве, во многом организованный на деньги тестя Донского, князя Дмитрия Нижегородского. Нижний Новгород завсегда своей судьбой жить хотел! Как и Рязань…

Выпроводив воеводу – в отличие от митрополита, с которым нужно было держать ухо востро, тот не представлял особого коварства, – Руфина кликнула Федора.

– Ну? – едва тот, войдя, склонился в глубоком поклоне, нетерпеливо спросила она.

– Молчат, словно рыбы, – виновато развел руками Федор.

– Это плохо, что молчат, – задумчиво прошептала боярыня. – Вот что… – Она резко отбросила в сторону плат. – Тех двух слуг, Бобка с Алимом, что обычно ездили повсюду с боярином, надобно отправить вслед за ним, и как можно быстрее.

– Сделаем, госпожа, – приложив руку к сердцу, глухим голосом заверил слуга. – Посейчас и начну. Самолично велишь аль кого использовать?

– Использовать? – Руфина вдруг улыбнулась. – А ты умней, чем я о тебе думала, раб. Хорошо рассудил… Корчму татарина Кузюма помнишь?

– Как не помнить, госпожа!

– Вот там и попросишь помощи… знаешь сам, у кого.

Федор молча ухмыльнулся:

– Так я пойду, госпожа?

– Ступай… Впрочем нет, стой… Нет, иди… Нет… – Руфина, казалось, сама не знала, чего вдруг захотела. – В общем, так… – наконец решилась она. – Девку Анфиску, служанку… тоже… Хотя нет. Лучше так сделай…

Самолично подойдя к слуге, она быстро шепнула ему на ухо пару фраз. Тот кивнул и еще раз заверил:

– Сполню!

Подсчитав полученное от боярыни серебро, Раничев довольно потер ладони. Не так уж и мало получалось. Правда, и немного, но уж куда больше, чем от скоморошества за последние полтора месяца. Вообще, Великий пост – не самая хорошая пора для лицедеев. Ну что ж – утром, так утром. Хорошо бы не исчезать за просто так – угостить бы ребят, чай, не грех – может, в последний раз видятся. Где тут ближайшая корчма такого пошиба, в которой, не убоявшись поста, могут налить хмельного? Кажись, где-то ближе к окраине, почти у реки. Как же ее? Корчма Кузюма-татарина! Вот туда-то надобно и сходить, и неплохо бы побыстрее управиться.

Не долго думая, Иван накинул на плечи полушубок и, прихватив бобровую шапку, вышел из избы. За сохранность имущества не опасался – во-первых, времена были достаточно патриархальными, местная сволота по чужим избам шуровала не часто – западло было, а во-вторых – там и красть-то нечего. Инструментов готовых нет, пока одни заготовки, а самая дорогая вещь – медный, недавно начищенный Иванкой до золотого блеска рукомойник. Да, кот еще был, рыжий, лохматый – объявился недавно, засранец, Ипатыч говорил – два месяца его не было, уж думал, собаки сожрали. Ан нет, явился-таки, бродяга, сидел сейчас на крыльце, смотрел на заходящее солнце, щурился. Хорошо было кругом, тихо так, умиротворенно, спокойно. В высоком голубом небе медленно плыли узкие полупрозрачные облака, лежал под заборами почерневший тающий снег, на проталине копошились грачи и еще какие-то большие черные птицы, со всех церквей благовестили к вечерне.

«Наверное, зайдут наши в церковь-то, – подумалось по пути Раничеву. – Хотя, конечно, Селуян с Авдотием могут и не зайти, хари многогрешные, а вот Ипатыч с пацаном – обязательно. Интересно, куда во время службы прутья свои денут? У церкви в кустах спрячут? Наверное… Да ведь как бы не украли, народец-то вокруг ушлый. Впрочем, ничего – если и украдут, так не велика потеря, чай, не так уж и дороги».

Размышляя таким образом, Иван вышел на окраину и свернул к Неглинной. Где-то там, по рассказам, и находилась искомая корчма. Пару раз спросив дорогу у подозрительного вида хлопцев, Раничев отыскал-таки изрядно загаженный свежим навозом двор и, насколько возможно задержав дыхание, узкой тропкой пробрался в длинную, покосившуюся от времени избу. Хозяин – мосластый татарин – едва увидев серебро, без лишних слов протянул плетеную из ивняка бадейку с плотно пригнанной крышкой.

– Попробовать бы сначала, – возразил осторожный Иван. – Мало ли, дерьмо какое-нибудь подсунули?

– Пробуй, – равнодушно пожал плечами хозяин и поставил на стол большую деревянную кружку.

Чуть плеснув из бадейки, Раничев попробовал… бражка, к его изумлению, оказалась вполне ничего себе, вкусной и крепкой, причем сильно пахла сушеной малиной, из которой, видно, и была приготовлена.

Поблагодарив Кузюма, Иван тщательно закупорил бадейку и, довольно улыбаясь, направился к выходу, едва не столкнувшись по пути с только что вошедшим с улицы неприятным плосконосым парнем в нагольном полушубке и круглой, подбитой кошачьим мехом шапчонке, засаленной и изрядно вонючей. Впрочем, во дворе корчмы пахло ничуть не лучше. То ли Кузюм, по примеру многих, задумал ближе к маю превратить двор в огород, то ли просто по дешевке прикупил эти три кучи навозу, чтобы потом выгодно перепродать, – черт его знает. Одно было ясно – кучи здесь, во дворе, по всей видимости, «всерьез и надолго», как говаривал некогда о НЭПе незабвенный Владимир Ильич. Осанистые такие кучи, большие, желтоватые, склизкие… Тьфу, гадость.

Раничев с отвращением сплюнул.

– Чего расплевался-то, дядько Иван! – обиженно прошептала куча… вернее, прятавшийся за нею пацан – Иванко.

– Ты чего это, хлопче, к вечерне-то не пошел? – нарочито изумился Раничев. – Али навоз лучше ладана?

– А ты чего не пошел? – невежливо, вопросом на вопрос, отозвался пацан. – Меня-то дедко Ипатыч попросил прутья у церкви посторожить, сказал, не велик грех, ежели без вечерни, а велик – коли уведут прутья. Изрядно плочено все ж.

– Вижу я, как ты сторожишь. – Иван со смехом махнул рукой. – Поди, утащили уже прутья… Ты вообще чего здесь?

– Парня одного увидал у церкви, – оглянувшись, тихо поведал Иванко. – Помнишь, рассказывал, как серебришко у меня отобрали?

– Ну.

– Так вот этот самый парень – тогдашний тать и есть. Противный такой, узкоглазый, нос широченный, почти что во всю харю.

– А, видал. – Раничев посмотрел на корчму. – В кошачьей шапке? А ты не перепутал часом?

– Да он, Христом-Богом клянуся! Давай-ко, посмотрим, куда пойдет, да прищучим.

– Хорошая мысль, – с усмешкой кивнул Иван. – Главное, своевременная. Корчма эта – местечко уж больно приметливое, гнусное. И наш обидчик там – свой. А про Мефодия-старца ты, отроче, ведаешь ли?

– Да ведаю, – упавшим голосом сообщил парень. – Тот еще упырь. Так что же, простить? Вот уж нет! Выследим, как из корчмы выйдет, и…

– И – головой в кучу! – дополнил Раничев. – Будем в навозе держать, покуда все серебришко хищенное не возвернет, тать поганый.

– Все-то ты шутишь, дядько, – обиженно отозвался Иванко. – Нет чтоб подсказать что. Ты ведь скоморох, ватажник, а ватажники, известно, народец лихой.

– Так это, может, кто и лихой, да только не я. – Иван снова засмеялся, видя, как обиженно сузил глаза отрок. – Впрочем, посмотрим. Давай-ко со двора для начала выйдем, чтоб тать не заметил.

– Ага, выйдем, – пацан шмыгнул носом. – Там, по назадворью, еще один путь имеется.

– Вот ты туда и пойдешь, а я тут, за поленницей скроюсь, – проинструктировал повеселевшего мальчишку Иван. – Ежели к тебе пойдет – три раза по-сорочьему крикнешь, а ежели ко мне – тако же я.

– Договорились! – Иванко радостно хлопнул Раничева по плечу. – Расходимся?

Плосконосый вышел из корчмы, как чуть стемнело. Встал у сарая, рядом с поленницей, щелкал прихваченные с собою орешки, видно, дожидался кого-то. Ждал недолго – чавкая сапогами по грязи, к нему почти сразу же подошел хмурый темнобородый мужик, в котором Раничев, присмотревшись, к удивлению своему опознал Федора, возницу и доверенного слугу боярыни Руфины. О чем-то пошептавшись друг с другом, оба, не заходя в корчму, быстро спустились к Неглинной и направились вдоль реки к Торгу. Иван громко закричал сорокой.

– А? Что? – выскочил из засады отрок. – Ушел уже?

– Не гони волну, парень, – сплюнул на проталину Раничев. – Догоним.

– Так побыстрей надоть…

– Не спеши, говорю. Куда они денутся-то? Здесь к Торгу одна дорога, остальные непроезжие.

– Не такие уж они и непроезжие, – возразил Иванко. – Я-то прошел. Правда, измазался весь. – Он кивнул на заляпанные светлой грязью полы кафтана.

– Ничего, думаю, не упустим.

Сказав так, Раничев тем не менее прибавил шагу – уже темнело, и две размытые быстро сгущавшейся мглою фигуры еле виднелись на фоне почерневшего, растаявшего уже местами снега.

Все ж таки не отстали, нагнали супостатов у самого торжища, уже опустевшего ввиду позднего времени. Возница Федор и плосконосый зачем-то подошли к крайнему рядку, дощатому, как и прочие, заботливо укрытому рогожкой, около которой ошивалась пара облезлых бродячих псов с дикими, горящими плотоядным огнем глазами.

– Кыш, курвы! – подняв палку, отогнал собак плосконосый и, услужливо откинув рогожку, горделиво произнес: – Вона!

– Тихо ты, – испуганно заоглядывался Федор. – Орешь, как на пожаре.

– Да нету здесь никого, – хрипловато засмеялся парень. – Сюда, с темнотой, только наши заглядывают.

– Вот с ними и утащите. – Слуга усмехнулся. – В прорубь.

– Так провалимся же!

– Ваши дела – мое серебришко.

– Ну хоть едину деньгу-то прибавь, а? За старание, – заканючил плосконосый.

Высморкавшись, возница обернулся к нему:

– Ладно, держи.

Он швырнул парню маленький, с неровными краями кружочек:

– На зуб-то не пробуй, чай, не обману. Только посейчас чтоб убрали.

– Сейчас и уберем, – кивнул плосконосый. – Пойду только, своих кликну.

– Ну это уж без меня… – Слуга глуховато засмеялся. – Людишки-то верные? Не продадут?

– Пусть только попробуют! – горделиво усмехнулся плосконосый и, простившись с возницей, побежал куда-то к реке.

– Интересно, что там у них? – выполз из-под рядка Раничев. – Да не верти ты башкой, Иванко! Сам же слыхал – вернется еще сюда твой обидчик. Так что не вижу особого смысла за ним бегать.

– А ну-ка не вернется? – Иванко похлопал ресницами. – Или – вернется, да не один?

– Вот тогда и будем думать, – отрезал Иван, наклоняясь к рогожке. Откинул…

– Мать честная! – широко раскрыв глаза, прошептал отрок и быстро перекрестился. – Господи, упокой.

Раничев последовал его примеру. Было отчего креститься – на подмерзшей к вечеру земле, под рогожкой, лежало два трупа!

На холодном небе высыпали первые звезды.

– Ишь, вызвездило, – недовольно пробурчал Федор, возвращаясь в усадьбу покойного Хрисанфия Большака. Поднявшись по крыльцу, миновал сени, осторожненько постучал в горницу.

– Кто? – послышался из-за двери знакомый голос боярыни.

– Язм, Федор.

– Входи же! – Боярыня самолично распахнула дверь – красивая до умопомрачения, в иссиня-черном повойнике и просторной накидке-распашнице из такого же цвета тафты.

– Все исполнил, как наказала, матушка! – войдя, поклонился Федор.

Руфина довольно сверкнула глазами:

– Славно! Кто помогал, Мефодий?

– Не сам, – мотнул головой слуга. – Человечек евонный, Федька Коржак.

– Славно, славно… – Боярыня вытащила из шкатулки деньги. – Держи вот, за службишку тебе верную.

Федор упал на колени, целуя перед матушкой-боярыней пол. Та милостиво улыбнулась и, тут же вскинув глаза, вкрадчиво спросила:

– А с Анфискою как?

– Тоже, как и наказано, – поднял голову слуга. – Продана опосля сурожцам. Недорого, но все ж… Вона деньга… – Федор полез за пояс.

– Оставь себе, – задумчиво перекрестясь, кивнула Руфина. – Ступай покуда.

Низко поклонившись, Федор попятился к выходу.

Выпроводив его, боярыня задвинула засовец и, бросившись к сундуку, вытащила оттуда распятие.

– Патер ностер… – Упав на колени, она принялась исступленно молиться на латыни, так яростно, как давно уже не молилась, живя средь православных и сама вынужденная принять православную веру, став женою Хрисанфия Большака, ныне уже покойного, слава Святой Деве Марии. – О, непорочная Дева Мария, – окончив молитву, улеглась на широкое ложе Руфина, – многие, даже папский нунций в Крево, знаю, всегда считали меня излишне жестокой. Но разве я жестока? Да, я расправляюсь с опасными людьми, но делаю это крайне редко, только когда к этому возникает существеннейшая необходимость, как вот в случае с муженьком. О, Иисус, только ты знаешь, как он меня мучил! А я… я даже где-то добра… Вот взять хоть эту варварскую служанку. Могла ведь и ее приказать – в прорубь, но ведь из человеколюбия и уважения к тебе, Господи, поступила иначе.

Плосконосый вернулся к опустевшим рядкам быстро, не один, с двумя дружками. Один остался на стреме, остальные двое схватили убитых парней за руки, за ноги и – по очереди – отнесли к реке, где, кинув на берегу, призадумались. Велено в прорубь, а ледок-то тонок! Кому охота тонуть зря?

– Вот чего сотворим, ребя! – придумал наконец плосколицый. – Ты, Стригун, беги к Онкудину-деревщику, он тута недалеко живет. Умыкни со двора шест какой али жердину подлиньше.

– Понял! – обрадованно кивнул Стригун, молодой, высокий и крепкий парень с наивным глуповатым лицом. – Мигом сбегаю, Федя!

Быстро поднявшись к Торгу, он побежал к деревщику напрямки, рядками, сбив с ног Раничева, изображавшего простого, заглядевшегося на звезды прохожего.

– Вот гад, – поднимаясь на ноги, заругался Иван. – И куда мчится?

Огляделся в поисках Иванки – тот должен был сидеть в кустах у реки. Кустики были низехонькими, и самому Раничеву укрыться за ними было бы весьма проблематично. Интересно, как там дела?

Не успел Иван подумать об этом, как к рядкам прибежал запыхавшийся отрок.

– Сидят, – переводя дух, сообщил он. – Дружка к деревщику Онкудину послали за жердью. Видно, хотят убитых в реку спихнуть.

– За жердью, говоришь? Ну-ну… – Раничев вдруг улыбнулся и заговорщически подмигнул парню…

А те двое, у реки, так и сидели, замерзли малость – ветер-то к ночи задул холодный.

– Ну вот где его носит? – в который раз риторически спрашивал плосконосый Федька Коржак. – Эдак и задубеть можно, дружка твоего ожидаючи.

– Да он парень быстрый, – поплотнее кутаясь в баранью доху, заступился за приятеля второй. Темно было вокруг, страшно, а в широко раскрытых глазах мертвецов отражались звезды.

– Вижу я, какой он быстрый. – Коржак смачно высморкался, обтер руку о снег.

– Да вон он идет! Эвон, за березами.

Федька присмотрелся – и в самом деле, со стороны невысокого, поросшего березами холма приближалась длинная фигура с шестом.

– Эй, Стригун, – замахал руками Коржак. – Быстрее-то не можешь, что ли?

Приближавшийся помощник молча прибавил шагу.

– Ну наконец-то. – Напарник Коржака нагнулся к трупам. – Давай хватай за ноги, Стригуша!

– Шест-то мне передай, – попросил Федька. – Чай, несподручно…

– Шест? – незнакомым голосом вдруг переспросил Стригун. – На!

Резким ударом он завалил в снег приятеля и, ударив того для верности ногою, повернулся к Коржаку:

– Ну как дела, Феденька? Небось тоже шеста хочешь?

– Да ты че несешь, Стригун?! Эй, эй… брось жердину… Кому говорю, Стри… Ой!

– Руки вперед и не вздумай бежать, – сбрасывая чужой полушубок на снег, холодно приказал Раничев.

– Да я ведь и не знаю-то тебя, дяденька, – слезно заканючил Коржак. – Отпустил бы, а? А ежели что тебе и должен, так старец Мефодий за меня всяко вступится! – В последних словах молодого татя сквозила явная угроза.

– А старца Мефодия я… – Иван добавил парочку исключительных по цинизму и гнусности фраз, принятых в среде спившихся промышленных рабочих, люмпенизированных колхозников и девиантных российских подростков.

Коржак ахнул, не в силах сдержать ужас. Еще бы – этот сильный высокий мужик не только не боялся воровского старца, но еще и отзывался о нем так, что ясно было – не только не боится, но еще и не уважает. Не сработало на этот раз упоминание старца, странно, но не сработало. Бежать! Бежать как можно быстрее!

– Куда? – Раничев с силой заехал шестом по ногам попытавшемуся было убежать прохиндею.

– Ой, не погуби, дяденька, – взмолился тот. – Скажи только, что хоть от меня надо-то?

– Узнаешь, – ухмыльнулся Иван, доставая веревку. – Руки давай, тля!

Быстро связав татю руки, оглянулся на подбежавшего отрока:

– Точно – он?

– Он, он, – радостно закивал головой Иванко. – У, попался, подлюга!

– А, да вы ж скоморохи, – протянул Федька. – То-то я и смотрю – знакомцы. Напрасно вы на Мефодия тянете, ой, напрасно, ребята…

– Помолчи, тварь. – Раничев с силой пнул татя в бок. – А на старца твоего… – Он покосился на Иванку. – В общем, о нем я уже высказал, что думал. А ну гони обратно серебро, прощелыга!

– Какое серебро?

– Которые ты у вот этого отрока отобрал, гад ползучий!

– Не знаю никакого… Уй-уй-уй… – Коржак, причитая, схватился за уши. Раничев не очень-то любил, когда с ним разговаривали подобным тоном, ударил от души, даже и с большим удовольствием. Поинтересовался вкрадчиво:

– Еще хочешь?

Тать быстро замотал головой.

– А, не хочешь, – ухмыльнулся Иван. – Тогда возвращай деньги!

– Да серебришко-то ваше почти все у старца! – заголосил Федька. – Разве ж я мог бы по собственной воле?

Раничев задумчиво посмотрел в небо. Воспользовавшись этим, Коржак тут же поворотился к Иванке, зашептал зло:

– Зря ты ввязался в это дело, парень, ой, зря. Кабы не было б тебе хуже.

– Чего-чего он там гундосит? – лениво поинтересовался Раничев у Иванки.

– Угрожает, – со смехом отозвался тот.

– Угрожает? – Иван наклонился к тут же прикусившему язык татю. – Я вот ему сейчас поугрожаю. А впрочем… – Он обернулся к отроку: – Чего мы с ним будем возиться, Иванко? Серебришка нашего у него все равно уже нет. Давай-ка его в реку!

– Давай, дядько!

Подхватив Коржака под руки, Раничев с Иванкой быстро потащили его вниз.

– Ты второго-то хорошо связал, парень? – улучив момент, осведомился Иван у отрока.

– Да хорошо, – откликнулся тот. – Уж не развяжется.

– Вот и прекрасно. Ну давай этого получше вязать. Сейчас ноги свяжем, и на лед – шест есть – вытолкнем! Эй, как там тебя, молитвы знаешь?

– Ой, знаю, дяденька, – заверещал от страха Коржак. – И еще кое-что про тебя знаю… Поведаю без утайки, только отпусти.

– Обо мне чего-то знаешь? – деланно удивился Раничев. – Ну так я и сам о себе все, что надобно, ведаю. И что такого ты мне можешь порассказать?

– Много чего, дядько! Только пусть он отойдет. – Федька кивнул на отрока.

– Нет уж, тля, – покачал головою Иван. – Условия здесь диктую я. Или говоришь все, или – в реку. И учти – мне с тобой канителиться некогда. А ну, Иванко, давай сюда шест.

– Стойте, стойте! Согласен.

– Согласен, говоришь? Еще бы. А куда б ты делся?

Федька Коржак в страхе поведал Раничеву все: и о разбойном житье у Мефодия, и о серебришке, и об интересе, проявленном к скромной персоне скомороха со стороны возницы Федора.

– Федором, говоришь, зовут возницу? – переспросил Иван.

– Федором, – закивал тать. – Как и меня. А чьих он – не знаю.

– Хм… не знаешь? А возок у него какой?

– Богатый такой, с зеленоватым верхом… А еще старец скомороха вашего спрошал, Авдотия. Дескать, что там у вас за гусельник новый… Это он про тебя, дядько. Авдотию-то сказал, будто бы про тебя ватажник один по зиме спрашивал, Ефимко Гудок…

– Как? Как ты сказал? – Наклонившись, Раничев сильно тряхнул Федьку за шиворот.

– Ефимко Гудок, тоже скоморох, ватажник, – клацнул зубами Коржак. – Он тут по зиме ошивался… Где сейчас? Про то самолично не ведаю. Говорят, в Новгород подался.

Молодого татя Федьку Коржака, порасспросив хорошенько, пришлось отпустить. А что делать, не убивать же, хоть наверняка тот и заслужил смерть. Но убивать безоружных было противно духу Раничева, – как человек относительно цивилизованный, он был против подобных внесудебных расправ, странно, но в этом его поддержал и Иванко.

– Это ты правильно решил, дядько, – одобрительно закивал отрок. – Неужто кровь человечью проливать будем? Господа гневить нашего?

Посему и решили отпустить татей. Двух парней развязали сразу – готовые к лютой смерти, те пустились в бега, едва поверив в свободу, – а вот с Коржаком пришлось повозиться, слишком уж он был ушлым, чтобы отпускать его вот так, запросто. Потом мести не оберешься. Потому Раничев и привел его в избу, записал самолично грамотцу, якобы со слов, из которой яснее ясного выходило, что Федька Коржак давно уже выдал своего покровителя Мефодия со всеми потрохами. Потом написал еще одну такую же – копию, и, подумав, – третью. С такими прохиндеями, как Федька Коржак, ни одна предосторожность не выглядела лишней.

«С моих слов записано верно, мною прочитано», – вспомнив дружка-милиционера, добавил внизу Раничев, взглянул сумрачно на татя:

– Ты писать-то умеешь, тля?

Федька отрицательно качнул головою:

– Не сподобил Господь.

– Воровать да разбойничать зато сподобил, – нехорошо усмехнулся Ипатыч. – У, выродок!

– Так вот теперь соображай, Федя, – потер руки Иван. – Как думаешь, что с тобой воровской старец сделает, о грамотках этих прознав? Разбираться начнет али сразу на ножи поставит?

– Разбираться долго не будет. – Коржак хмуро посмотрел вокруг.

– Верно мыслишь, Шарапов! – одобрительно отозвался Иван. – Так что, ежели что худого с кем из наших сотворится… Понимаешь, к чему я?

– Дурак не поймет.

– Именно. Ну а раз понимаешь, тогда вот тебе еще дело. Серебришко-то возверни, не все, так часть хотя бы, не то им… – Раничев кивнул на сидевших вокруг стола приятелей, – обидно!

Когда Федька ушел, в избе воцарилось веселье.

– Здорово ты его, – громогласно кричал Селуян. – А ты, Авдотий, меньше языком болтай в корчме у Кузюма.

– Дак я думал, Ефиме…

– Думал он.

– Не ссорьтесь, – улыбнулся обоим Раничев. – Лучше налейте выпить. Чай, в путь мне завтра.

– Жалко прощаться с тобой, друже.

– Да, жалко, дядько Иван.

– Да не жалейте вы… Налили? Ну, вздрогнули.

За окном – близко-близко – вдруг залаял пес. Где-то совсем рядом послышался чей-то слабый крик или стон.

Авдотий поднялся:

– Пойду, гляну…

Он, не закрывая дверь, прошел в сени, выглянул с крыльца.

– Ну что там, друже?

– Девка какая-то… Да, и вправду девка… Ничего не говорит, только мычит что-то.

– Девка? – Переспросив, Иванко бросился наружу…

Они тут же и вернулись втроем – Авдотий Клешня, отрок и белобрысая зареванная девчонка – Анфиска, служанка боярыни Руфины. И что еще потребовалось той?

– Ну говори, зачем пришла, дева? – хмуро спросил Раничев. – Чего ревешь-то?

– Не может она говорить, Иване, – со вздохом ответил Авдотий. – Языка-то у нее нет! Вырезали, язык-то.

Иван похолодел. Как вырезали? Так, значит… Ну сучка! Ну Руфина… Это ж надо, додумалась, гуманистка хренова! Язык девке отрезать. Так, значит?

И словно бы померкло веселье, свет дрожащей свечи вдруг стал тусклым, и в воздухе повисла напряженная тишина. Лишь слышно было, как всхлипывала несчастная девчонка. Старик Ипатыч молча поставил перед ней миску с похлебкой.

Раничев смурно посмотрел вокруг и придвинул к себе чернила. Обмакнул гусиное перышко:

«Святому отче Киприану-митрополиту от доброжелателя поклон…»

– Вот тебе, зараза, – закончив писать, тихо промолвил он. – Пусть митрополит и не решится бросить тебя в поруб, уж слишком влиятельны родичи – Литвиновы, Кобылины, Остеевы, – но крылышки тебе подрежет изрядно. Хоть и подлость делаю – а поделом, нечего девкам языки резать! Хоть и служанка, а все ж живая душа.

Авдотий и Селуян с дедом Ипатычем, помолившись, полегли спать, скоморохи – на полатях, дед – у печи на широкой лавке. Там же рядом, на скамейке, тесно прижавшись друг к другу, сидели Анфиска с Иванкой.

– Это ничего, что ты теперь говорить не будешь, – украдкой вытирая слезы, утешал девчонку отрок. – Я тебя и такой любить буду. Главное, жива, правда ведь, дядько Иване?

– Конечно, правда, тезка! – подняв голову, подмигнул им Раничев. Большую часть полученного от Руфины серебра он уже успел оставить деду. Тот, правда, поначалу не соглашался брать, да Иван шепнул, кивая на ребят: – Для них.

Ипатыч молча прибрал серебришко.

Подойдя ближе к подросткам, Раничев хотел сказать им что-то такое особенное, ласковое, поддержать хоть как-то… Как назло, не шли на ум никакие слова, и Иван просто обнял обоих.

– Не журитесь, мои хорошие, не журитесь, – тихо промолвил он. – Все еще у вас будет, все… Верно, Иванко?

– Верно, дядько.

– Ну вот. – Иван улыбнулся, только вот улыбка вышла какой-то ненастоящей, грустной, словно бы вымученной.

Тихо было на улице, лишь где-то в отдалении, за Неглинной, лаяли потревоженные чем-то псы, да урчал на печи рыжий котище. Раничев посмотрел в окно – светало, и…