…нарядный золотисто-дымчатый месяц.

У церкви Иоанна Каппадокийца вечером было людно. Великий посад народу населяло много – купцы, ремесленники, бояре. Разносился над Москвой-рекой, над Неглинной, над Яузой серебряный колокольный звон, тучи птиц, срываясь с колоколен, уносились стаями в вечернее небо.

Прислонившись к старой березе, Раничев стоял недалеко от храма, щелкал орехи, бросая ошметки в черный ноздреватый снег. Два голубя уселись прямо под ногами, разгоняя слетевшихся воробьев, ворковали, топорщили крылья, косили круглыми глазенками, выпрашивая орехи. Иван швырнул им горсть, не отрывая взгляда от выходящих из церкви людей. Пытался угадать боярыню. Может – эта? В богатой шубе из куньего меха, крытой узорчатым атласом, в плотном черном убрусе, нарумяненная. Румяна и белила, правда, не могли скрыть ни мешков под глазами, ни морщин. Неужто – она? Старовата больно. Нет, слава Богу, в окружении слуг и домашних девок прошла мимо, к возку. А вот эта ничего! Молодая, веселая, глаза с поволокою – так по сторонам и стреляют. Однако одета бедновато – нагольный полушубок, наглухо застегнутый до низу шушун. Все, конечно, добротное, не без изысков, но все же не боярское. Наверное, какая-нибудь купчиха… Ага, вот и муж подошел, взял под руку. Не старый еще мужик, в суконном кафтане, подпоясанном ярко-голубым шелковым поясом, борода пегая, лопатой. Купчишка средней руки, судя по виду. А вот…

– Э-эй, дядько, – потянув за рукав, тихонько позвали сзади. Иван обернулся: молодая – даже и чересчур молодая – девчонка, курносая, пухлощекая, смешливая – но сейчас старательно напустившая на себя серьезность. Одета в нарядный торлоп из бобрового меха с нарядными бархатными вставками… то есть – когда-то нарядными, а ныне местами уже и залоснившимися, потерявшими былую красоту. Видно, с барского плеча торлопец. Служанка.

– Чего тебе, дева? – улыбнулся Раничев.

Девчонка стрельнула глазами по сторонам и шепнула:

– Идем.

– А куда идем-то? – чуть задержался Иван.

– Увидишь, господине.

Пожав плечами, Раничев прибавил шагу – девка-то шла довольно быстро, почти что бежала. Обойдя вокруг церкви, они прошли мимо кладбища и, свернув на одну из нешироких улиц, оказались в довольно тихом местечке, меж высоким частоколом и выходящей прямо на улицу бревенчатой стеной кузницы. За стеной слышался стук молота, шипение и железное лязганье.

– Эвон, – обернувшись, кивнула девчонка. Да Иван уже и без нее увидал неприметно стоявший за деревьями возок, крытый зеленым сафьяном. Усмехнувшись, подошел ближе, поклонился, стараясь рассмотреть сидящую в глубине возка женщину в богатой собольей шубе.

– Садись, – увидев Раничева, тихо сказала она.

Кивнув, Иван уселся в возок. Честно говоря, в полутьме и не рассмотреть было боярыню, хотя, конечно, и незачем особо было ее рассматривать. Важно, что она из Литвы. По крайней мере, очень на то похоже. А значит, может быть очень и очень полезна, ведь именно в Литве – скорее всего, в Литве – ошивался сейчас бывший хан Тохтамыш с верными своими людьми, в числе которых наверняка был и Абу Ахмет – человек со шрамом.

– Чем могу быть полезен столь знатной боярыне? – устроившись поудобнее, учтиво поинтересовался Иван.

– Ты, говорят, скоморох? – быстро спросила женщина.

Раничев усмехнулся:

– Говорят.

Боярыня внимательно посмотрела на него, чуть скривив губы в улыбке:

– Что ж ты не захватил гусли?

– Вот уж не думал, что в этакую пору придется петь, – покачал головой Иван. Время и в самом деле было – по здешним меркам – позднее.

– А ведь, наверное, придется. – Незнакомка поправила на голове унизанный жемчугом убрус. – Споешь, ежели я попрошу?

– Такой важной госпоже не смею и отказать. Только вот гусли…

– Гусли найдутся, – заверила боярыня. Чуть приподнявшись, крикнула: – Поехали к дому, Федор… Анфиску не забудь прихватить.

– Прихватил уже, госпожа, – пробасил Федор и стегнул лошадей.

Куда ехали – Раничев не мог бы сказать, уже стемнело, да и не так хорошо знал он Москву, вернее, почти совсем не знал. Ехали долго – а может быть, это просто так показалось Ивану – слышно только было, как лаяли за заборами псы. Несколько раз сворачивали, потом выехали на широкую улицу – похоже, что на тверскую дорогу, – возок заметно прибавил скорость, потом вновь завернул, поднялся на небольшую горку и остановился перед широкими воротами.

– Приехали, – пояснила боярыня, да Раничев и без нее уже догадался. Выбрался из возка, галантно протянул боярыне руку – та усмехнулась, воспользовалась предложенной помощью. Ясно – литвинка. Русская – тем более московитка – так никогда бы не поступила, не то воспитание. К воротам не подошла и Ивану не велела, бросила быстрый взгляд на служанку, Анфиску. Та кивнула понятливо, потянула Раничева за рукав.

– Куда? – не понял тот.

– Иди, иди, с тобой не будет ничего плохого, – тихонько засмеялась боярыня и снова полезла в возок. Махнула рукой кучеру, и тот, подбежав к воротам, забарабанил в них кулаками:

– Отворяйте, боярыня-госпожа с дальней церкви вернулась!

Раничев с Анфиской долго шли вдоль высокого частокола, пока не юркнули в неприметную калитку. Прошли за амбарами, мимо конюшни, поднялись по узкой лесенке на галерею, тянувшуюся вдоль чернеющей громады хором, увенчанной островерхой крышей терема. Суетившиеся внизу слуги деловито распрягали возок, освещая двор факелами.

– Не стой, – обернувшись, шепнула служанка, и Иван, вслед за ней, вошел в темные сени. Как там ориентировалась Анфиска – было загадкой, наверное, на ощупь либо, скорее, привыкла. Раничев осторожно шагал за нею в полной темноте, в любую секунду готовый споткнуться об какой-нибудь хлам типа громыхающих жестяных корыт, старых телевизоров, лыж и подвешенного на стене велосипеда. Конечно же, подобных вещей здесь не было и не могло быть, но все же, все же… Иван так и представил с усмешкою: вот, сейчас откроется дверь, а за нею обычная обстановка среднестатистической городской квартиры – ковер на полу, диван, телевизор, торшер, музыкальный центр. Дверь открылась тихо, даже не скрипнув, и Раничев оказался в освещенной несколькими свечами горнице. Был и ковер на полу, и диван – вернее, широкая, убранная темно-голубым бархатом лавка – вот только телевизора не было и торшера, а вместо музыкального центра, по-видимому, предполагалось использовать приглашенного гостя.

– Ступай к себе, Анфиска. – Повернувшись от украшенной желто-синими изразцами печи, боярыня махнула рукой.

Низко поклонившись, служанка покинула горницу. Взглянув на боярыню, Иван обмер. Перед ним стояла Влада!

Давняя пассия, по специальности – врач-терапевт и главврач по должности, имевшая ярко-красный «фольксваген-гольф» и весьма сексуальную внешность…

– Что с тобой, скоморох? – Боярыня подошла ближе.

Раничев постепенно приходил в себя. Ну конечно же, это не Влада. Но, черт возьми, как похожа! Такие же большие светло-карие глаза, лицо с приятной смуглявинкой, породистый, тонкий, с едва заметной горбинкой нос, «хищный», как его называл Иван, чувственные губы, волосы… Вот насчет волос сказать было нельзя – голову боярыни покрывало жемчужное очелье с расшитым серебряной нитью платком из тонкой салатного цвета ткани. Фигуру женщины скрывал длинный наглухо застегнутый сарафан темно-синего цвета и накинутая поверх него широкая душегрея, подпоясанная чуть ли не под мышками, как и велела московская мода.

– Садись же. – Присаживаясь на лавку, боярыня милостиво кивнула на невысокую скамеечку, стоявшую перед самой дверью. На скамье лежали небольшие покрытые лаком гусли, похожие на крыло лебедя.

Усевшись, Иван попробовал пальцами струны, сразу же отозвавшиеся перезвоном.

– Хороший инструмент. Что петь будем, боярыня?

– А что хочешь, – усмехнулась та. – Не очень грустное, но и без излишнего веселья.

– Хм… – Раничев пожал плечами. – Задача…

Немного подумав, он тронул струны, затянул благостно:

– Ой, не то, не то, – смешно наморщив лоб, замахала руками боярыня. – Повеселей что-нибудь, ну вот хоть те песни, что вчера были.

Иван пожал плечами:

– Ну ладно.

– Вот-вот, – заулыбалась боярыня. – Уж такую песнь хорошо слушать, приятственно!

Пропев несколько веселых языческих песен, Раничев сменил тематику:

Потом пошли и «Там, где клен шумит», и «Иволга», и «У беды глаза зеленые». В общем, все по полной программе. Иван даже попытался было спеть «Отель Калифорния», да застеснялся почему-то своего английского произношения. Кто ее знает, эту боярыню-литвинку, может, языками владеет? Еще подымет на смех.

Концерт затянулся за полночь. Несколько раз Раничев брал тайм-аут – забыв про Великий пост, подкреплялся стоялым медком – чудеснейшим, дорогим, двадцатиградусным! – и тушенными в красном вине перепелами. А когда невзначай взглянул в свинцовый переплет окна, чуть не присвистнул – над Великим посадом, над белокаменными стенами кремля и Занеглименьем, надо всей Москвою вставало красное солнце.

– Уж потешил ты меня, скоморох, – зевнув, боярыня мелко перекрестила рот. – Уж потешил.

Встав с лавки, она подошла к стоявшей на широком подоконнике шкатулке, лаковой, расписанной диковинными зверьми и цветами. Раскрыв, вытащила оттуда пригоршню серебряных монет:

– Возьми.

– Благодарствую, – осторожно положив на скамью гусли, низко поклонился Иван, мучительно припоминая, будет ли в данной ситуации хорошим тоном поцеловать даме ручку. Скорее всего, нет. Они ведь в Москве все ж таки, не в какой-нибудь там Бургундии. Еще раз поклонившись, подставил руки. Ага! Опять те же монеты – наконечник копья с крестом – литовские! – Деньги-то не наши, – улыбнулся Раничев.

– Да, – кивнула боярыня. – Мы с мужем, боярином Хрисанфием Большаком, недавно приехали из Литвы, из Брянска… Впрочем, не слишком ли ты любопытен, скоморох?

Боярыня внезапно ожгла Ивана таким диким взглядом, что тот поежился. И умеют же знатные женщины вот эдак смотреть, сразу видать – порода. Раничев снова поклонился.

– Ну ступай, скоморох, – улыбнулась хозяйка. – Моя челядинка проводит тебя… Эй, Анфиска… Анфиска!

Влетела в бесшумно распахнувшуюся дверь служанка, поклонилась почти до самого пола:

– Звала, матушка?

Хм… Матушка? Иван усмехнулся. Вовсе и не старая ведь еще боярыня-то. Лет под тридцать всего-то, а уж поди ж ты – «матушка»! Хотя, по здешним меркам, тридцать лет – это ведь далеко уже не молодость, зрелость. Молодая вон Анфиска, которой вряд ли больше пятнадцати.

– Всегда рад услужить столь щедрой госпоже, – обернулся на пороге Раничев.

Боярыня холодно улыбнулась:

– Буду звать тебя иногда. Придешь?

– Со всем нашим удовольствием, – вполне искренне отозвался Иван.

Его позвали уже через день. Потом еще, и еще, все чаще и чаще. Так щедро, как в первый раз, боярыня уже не платила, однако и не обижала, серебришко в калите Раничева звенело всегда. Все проходило по установившемуся сценарию – днем Анфиска находила Ивана на рынке, кивала незаметно, Раничев тоже кивал и после вечерни шел к знакомой калитке, где его уже ждали. Пел песни, просто пел, безо всяких скабрезных вольностей. Боярыня не отличалась разговорчивостью, безжалостно пресекая все попытки Ивана завести разговор «за жизнь». Вообще в ее поведении, странном для знатной московитской дамы, присутствовала некая тайна. Ивану удалось выяснить лишь то, что муж ее, боярин Хрисанфий, находился сейчас в Литве с какой-то непонятной миссией, посланный «волею боголюбивого князя Василия и святейшего отца Киприана». Об этом как-то обмолвилась Анфиска, вообще-то тоже державшая язычок за зубами. На все расспросы Раничева лишь отмалчивалась, испуганно моргая – видно, была строго-настрого предупреждена. Иван даже пошутил как-то: все, мол, молчишь, словно бы боишься слово сказать лишнее.

– И боюсь, господине! – неожиданно призналась служанка. – Боярыня строга зело. Ты уж меня не выспрашивай ни о чем боле, Христом-Богом прошу!

Раничев в ответ лишь пожал плечами. Что еще тут за тайны мадридского двора? А ведь при удачном раскладе именно через боярыню и можно было узнать о Литве, о Тохтамыше, об Абу Ахмете. Иван чувствовал, что напал на нужный след, вот только как было действовать дальше? Вызнать все с наскока не получалось. Даже имя боярыни он услышал случайно – Руфина. Руфина Зеноновна. И что ей понадобилось от бедного скомороха? Только песни?

Пока выходило так. Боярыня жила нелюдимо, может, из гордости не хотела ни с кем знаться, а может, блюла на людях честь. В таком случае – сильно рисковала с Раничевым. Ведь проговорись возвратившемуся боярину кто из слуг… Позора не оберешься. Как же, замужняя женщина, и вдруг такое! Скомороха! Одна!! Слушает!!! Одного этого уже достаточно… С чего бы такой риск? И кто об этом знает? Выходило, кроме Анфиски и кучера Федора, – никто. Наверное, эти слуги сильно преданы своей хозяйке, даже смешливую с виду Анфиску никак не удавалось разговорить, а уж Федор так вообще производил впечатление крайне угрюмого и нелюдимого человека, да и не видел его Иван в последнее время – все Анфиска встречала. Вела через калитку по галереям, молча открывала дверь в горницу… ну а дальше – по старой схеме. Непонятно это все было до чрезвычайности, и очень не нравились Ивану подобные непонятки. Чувствовал – использовать его боярыня хочет, вроде как готовит к чему-то, присматривается. Но – к чему? Для чего? И кто вообще она такая? Есть ли у нее дети, подруги, просто знакомые? Может и есть, а может… Черт его знает! И чем все это закончится?

Как-то уже ближе к концу марта Иван ушел с рынка пораньше – порвались струны. Тайно – пост все-таки – развлекать публику остались Авдотий Клешня и Селуян с Иванкой на подхвате, да и те уже намыливались домой. Тогда-то и подошла к Иванке – старших, видно, стеснялась – посланная боярыней Руфиной Анфиска. Справившись про Ивана, пошла себе… чуть задержавшись, оглянулась на отрока, улыбнулась. А вечером, у калитки, смущенно спросила Ивана:

– Что это за малый у вас, светленький такой? Неужто тоже скоморох?

– А как же! – Раничев улыбнулся, увидев, как конфузливо зарделась девчонка. Видно, понравился ей Иванко. Иванко… Ага…

– Тут дева одна про тебя все выспрашивает, – проснувшись на следующее утро, с места в карьер начал Иван, толкая под локоть заспанного парнишку. – Видно, познакомиться хочет, да стесняется.

– Что за дева? – протирая глаза кулаками, недовольно буркнул Иванко. – Вот еще глупости.

– Да та, курносая, что у тебя про меня на торжище спрашивала, помнишь?

– На торжище? – Иванко наморщил нос. – Помню… Никакая она не курносая… Ты, дядько Иван, говоришь, познакомиться хочет? – Понизив голос, отрок оглянулся на храпящего на печи деда. – Так и язм бы не прочь… Только вот работы много, сам видишь. – Он со вздохом кивнул на деревянные заготовки, разбросанные по лавкам и полу.

– Да ничего, успеешь еще с работой, – заговорщически подмигнул Раничев. – Ты говорил, Ипатыч тебя на Посад посылает, за струнами?

– Ну да, к Едигарию-кузнецу… Там, рядом с Торгом.

– Угу… – Раничев прищурился. Знал, что Анифиска поутру почти каждый день ходит с корзинами на торжище. Тут же и предложил Иванке:

– Сегодня вместе пойдем, мне же на Посад надобно. Тканей хочу посмотреть на кафтан аль на полукафтанец.

– И то дело, дядько! – взглянув на Ивана, одобрительно усмехнулся отрок. – А то ходишь, прости Господи, весь в прорехах, будто шпынь какой.

Раничев хохотнул:

– Вот и я о том же.

Через неделю Иван уже узнал о боярыне кое-что. Естественно, с помощью Иванки, вернее – Анфиски. Та, правда, и перед отроком рот не особо раскрывала, но все же удалось выяснить, что она довольно знатного рода, близкого к князьям Трубчевским, муж ее, православный литовский боярин Хрисанфий Большак, давно уже подумывал отъехать к Москве, как и многие другие православные люди, недовольный все большим превозношением католичества после Кревской унии. До чего дошло – гербы разрешалось иметь только католической шляхте! Правда, в Московии гербов, похоже, вообще никто пока не имел… Но тем не менее отъехал-таки боярин от Витовта. Встречен был с честью – получил от великого московского князя Василия Дмитриевича изрядно землицы вдоль Клязьмы, в Москве на Великом посаде хоромы выстроил – чего б не жить? Служил честно, во всех делах был новому государю подмогой, и в ратных, и, пуще того, в посольских. Лично сопровождал митрополита Киприана в Киев, да с тех пор там и задержался по государственной надобности, правда вот, скоро должен был вернуться. Нрава боярин Хрисанфий был строгого, человек пожилой – на четверть века старше жены – нравственность блюл свято, мало что позволял супруге, а та, надо сказать, не очень-то печалилась во время его частых отлучек. Правда, и не блудила – боялась. Да если кого и боялась – так только грозного мужа. Сама была нраву жесткого – частенько Анфиску за косу таскала, все учила уму-разуму, а девчонка боялась ее еще пуще, чем та мужа. Умна была боярыня Руфина, образованна не по-московитски, по литвинскому обычаю, как-то раз, взгрустнув, даже пожаловалась Анфиске со вздохом, дескать, эвон, в Литве-то многие латыньской веры жены живут, страха не зная, и на обедах вместе с гостями за столом восседают в платьях узорчатых, и в гости к подругам ходят и в церкву-костел – тоже, бывает, одни, без супруга, ездиют. А тут, на Москве-то, одна скукота-скучища.

Услыхав такое, Раничев усмехнулся. Теперь ясно, зачем зовет его Руфина – тоскует, видно, по прежней литовской жизни, скучно ей тут, скучно. Вот и развлекается как может, пока муж в отъезде. Хорошо бы поближе сойтись с боярыней… нет, не в смысле секса, а для того чтоб вызнать о Литве побольше. Глядишь, и об Абу Ахмете что-нибудь да узнается. А насчет секса… Насчет секса… Иван вдруг почувствовал в груди сладостное томление, как только представил боярыню Руфину – слишком уж та была похожа на Владу. Интересно, где та сейчас? Наверное, у себя в поликлинике, где ей еще быть-то? Нашла уж, поди, другого любовника, женщина красивая, умная – не пропадет. Вот и Руфина…

– А когда боярин вернуться должен, – Раничев перебил Иванку, – Анфиска не говорила?

– Говорила, – мотнул головой тот. – К Пасхе, а может, еще и поране.

– К Пасхе, говоришь… – задумчиво повторил Иван. – Однако маловато времени осталось.

О его визитах к боярыне так никто, окромя Иванки, и не знал – ни Авдотий с Селуяном, ни дед Ипатыч. Знали только, что шастает Иван по ночам куда-то, серебришко приносит. Селуян шутил даже:

– Поди, кистенем промышляешь на тверской дорожке?

Раничев лишь загадочно улыбался в ответ. Скоморохи дознались только, что к какой-то бабе ходит, к забубенной вдовице, купчихе богатой, вот та и одаривает серебришком.

– Дородна видать, купчиха-то? – смеясь, спрашивал Авдотий.

Иван отмахивался:

– Дородна.

На том весь разговор и заканчивался обычно. Ну купчиха так купчиха, мало ли на Москве вдовиц? А Раничев и рад был тому, за коллег-скоморохов радуясь, – меньше знаешь, лучше спишь.

Так и продолжал ходить вечерами к боярыне, уже безо всякого зова, знал – каждую субботу да среду ждет та. Узкими улочками пробирался с задов к усадьбе, стучал условным стуком в калиточку. Анфиска молча отпирала, вела сквозь сени. Иван уже и сам изучил путь, мог бы теперь обойтись и без провожатых, ну да ладно – коль уж посылали служанку, так пусть так и будет.

Руфина уже все меньше стеснялась его, уже не только слушала песни, но и обсуждала прочитанные книги – умна была, грамотна – кроме русского и литовский знала, и, как подозревал Раничев, – латынь.

В тот вечер, тихий и теплый, он пришел к боярыне, как всегда, сразу после вечерни. На улице было еще довольно светло, билась в тающий ноздреватый снег звонкая капель, легкий ветерок приносил влагу, и желтые лучи закатного солнца долго еще светились на высокой крыше терема. Несмотря на весеннее тепло, в горнице была жарко натоплена печь, и Руфина полулежала на широкой лавке в одном легком длинном сарафане-саяне, на фоне темной стены белели узорчатые рукава одетой под саян рубахи. Тонкую шею боярыни украшало серебряной монисто из литовских и ордынских монет, в ушах поблескивали яхонтами серьги, волосы были совсем по-девичьи перевязаны длинной, с завязанным позади бантом, перевязкой из красного атласа, богато убранного жемчугом. Волосы – бесстыдно распущенные волосы – темно-русые и блестящие, падали за спину. Совсем не пристал эдакий головной убор солидной замужней женщине, скорее – девице, типа вот быстро исчезнувшей за дверью Анфиски.

– Сыграй что-нибудь грустное, – мягко улыбнувшись, попросила Руфина.

Раничев привычно тронул струны и негромко запел… Боярыня слушала его полулежа, подперев голову рукою. Слабо завязанная лента перевязки сползла набекрень, едва не закрывая глаз, на манер пиратской повязки. Иван улыбнулся.

– Сними, – попросила Руфина.

Положив гусли, Раничев подошел к ней, снял перевязь, почувствовав руками почти невесомые, длинные и гладкие волосы. Боярыня лукаво усмехнулась ему, вытянула обутые в изящные золотистые сапожки ноги:

– И это тоже… сними.

Иван осторожно снял с женщины обувь. Вот оно – началось! Сейчас скажет – «мой халатик почти как тот», а затем что? «Достаточно одной таблэтки»?

Ничего такого Руфина, конечно же, не произнесла, лишь изогнулась, как кошка, и, притянув скомороха за шею, яростно впилась в него губами. Иван вдруг почувствовал такой жар, такое томление, какое давно уже не ощущал. Казалось, в этой знатной женщине был скрыт яростный клокочущий вулкан.

– А ты хорошо целуешься, скоморох! – откинувшись на маленькие подушки, прошептала она. Помахала руками на лицо. – Жарко. Изрядно натопили сегодня слуги.

Улыбаясь, боярыня – босая – быстро вскочила на ноги и, подбежав к двери, задвинула засовец.

– Жарко, – повернувшись, снова прошептала она, расстегивая саян… Вот он и упал уже на пол, прошуршал синим. Также улыбаясь, Руфина сняла с шеи тяжелое монисто, бросила беспечно на пол… и, медленно стащив через голову рубаху, встала перед Иваном нагая – белое, стройное тело, упругая налитая грудь.

– Я красивая? – погладив себе по груди, еле слышно спросила она.

– Да… – таким же шепотом отозвался Раничев.

Руфина положила ему руки на плечи, улыбнулась:

– Так чего же ты ждешь, скоморох?

Она отпустила Ивана только под утро, когда, наконец утомившись, потянулась, лежа на спине и закинув за голову руки.

– Иване, – прошептала она, глядя, как одевается Раничев. – Жду тебя завтра, Иван.

«Вот грешница, – думал Иван, уходя. – И ведь наплевать, что пост! Все-таки как мало мы знаем о средневековых людях».

Приходи завтра… Интересно, как долго все это будет продолжаться? До приезда боярина? Или – и дальше? И какой во всем этом смысл для него, Раничева, кроме, разумеется, наслаждения? А Руфина? Она что, не могла найти кого-нибудь из своих мужиков? Того же возницу Федора или еще кого. Мало у нее челяди? Тогда почему Иван, не известный никому скоморох? Понравился? Нет, кажется, она его – или кого-то подобного – специально выискивала. По крайней мере, именно так и выходит, если верить словам Иванки, а не верить ему Раничев пока не имел оснований.

На следующий день – вернее, уже вечер – Руфина ожидала его в еще более фривольной одежде – накинутый прямо на голое тело саян, уже расстегнутый так, что видна была грудь. На этот раз она даже не стала тратить время на музыку – набросилась сразу, едва захлопнулась дверь, красивая и страстная, как и всякая женщина, давно лишенная мужских ласк. Раничеву даже было в чем-то жаль ее.

– О, если б ты только знал, Иван, как мне здесь скучно, – неожиданно призналась она, и Иван подумал, что как раз наступил тот самый момент, удобный для разговора.

– В Литве веселее было? – словно бы между прочим спросил он.

Руфина вдруг вздрогнула, светло-карие глаза ее зло сузились.

– Откуда ты знаешь, что я из Литвы? – быстро спросила она.

Раничев пожал плечами:

– Ты сама говорила как-то.

– Я? – приподнимаясь, переспросила боярыня. – Что-то не помню. – Она исподволь бросила на Ивана резкий подозрительный взгляд. – Может, это моя служанка тебе сказала, Анфиска?

– Может быть, и она, – неопределенно пожал плечами Иван. – Какая разница? А ну-ка, иди сюда… – Он медленно провел рукою по спине женщины, стараясь увести разговор. – Ты стройная, словно лебедь. И так молода…

– К сожалению, я уже не так молода, – томно опустив ресницы, прошептала Руфина. – А что тебе еще говорила обо мне Анфиска?

– Да ничего больше, – отмахнулся Иван. – Она вообще молчит почти что все время. Я сначала думал – немая.

– Немая? – задумчиво переспросила боярыня. – Немая… Какая хорошая мысль.

Светившее с утра еще солнце к полудню спряталось за черную, затянувшую все небо тучу. Пошел снег, тяжелый и вовсе не мокрый, зимний. Быстро покрылись белым крыши, засеребрились от налипшего снега деревья, а почерневшие было сугробы воспрянули вновь с новой силой. Вчера прошло Вербное воскресенье, и сломанные, с большими мохнатыми почками веточки верб повсеместно валялись в дорожной грязи, словно бы подернутые белым холодным покрывалом.

– Ну и погодка, – выйдя во двор, поежился Авдотий. Сходил к уборной, а когда возвращался обратно в избу, услыхал вдруг чей-то зов. Поднявшись на крыльцо, завертел головой: точно! Звали его. Какой-то парень в нагольном полушубке и треухе стоял за плетнем, прищурив узковатые глаза.

– Тебя зову, дядько, – помахал рукой он.

– Чего надобно? – неласково отозвался скоморох.

– Поклон тебе от Мефодия-старца, – вытерев под широким носом соплю, прогнусавил парень.

Авдотий усмехнулся. Мефодия он, как и Селуян, и все прочие, знал более чем хорошо. Еще бы не знать! Самый главный тать в Занеглименье! Старец, мать его… Однако человек важный, ссориться с ним – себе дороже. Потом найдут с шилом в сердце, не посмотрят и на руки-клешни.

– И чего от меня Мефодию надобно? – подойдя ближе к плетню, тихо поинтересовался Авдотий.

– А он сам спросит, – пожал плечами парень. – Мне только позвать велено. В Кузюма-дедки корчму, знаешь где?

– Да уж знаю, – махнул рукой Авдотий. – Посейчас вот, полушубок накину.

– Накинь, подожду, – воровской посланец согласно кивнул. – Только ты это… Мефодий просил, чтоб не болтал своим… Сам знаешь, мало ли что. Не любит он лишних.

– Знаю, что не любит. Ну жди, я быстро.

Войдя в горницу, Авдотий потянулся к висевшему у печи полушубку.

– К вдовице одной подрядился поколоть дровишек, – обернувшись, пояснил он.

Селуян с Ипатычем переглянулись и дружно захохотали.

– Один ко вдовице, второй… – сквозь смех вымолвил Селуян. – Может, и тебе, дед, вдовицу сыскать?

– Типун тебе, охальник! – рассердился Ипатыч, не любивший скабрезных речей, особливо в пост. – Эко, додумался же!

– Ладно, шутю я…

– Шутит он, видали… Авдотий, мимо Торгу пойдешь, загляни к Онкудину-деревщику. Иванко с утра еще за березой отправился – с тех пор ни слуху, ни духу. За смертию только посылать парня. Может, зашел к кому, аль с Онкудином языками сцепились, оба ужо поговорить любят. Спытаешь?

– Спытаю, – надевая шапку, кивнул Авдотий. – Ужо, возвернусь вскорости.

Прогрохотав сапогами по узким ступенькам крыльца, он оглянулся и быстро направился к дожидавшемуся в отдалении посланцу.

– Не устал ждать-то, паря?

– Я-то не устал, – хохотнул тот. – А вот как Мефодий – не знаю.

Все так же шел снег, валил непроглядными хлопьями, прохожие, ругаясь и меся дорожную грязь, пробирались к церкви. Когда вышли к Неглинной, Авдотий придержал парня:

– Постой-ка, посейчас… есть тут одно дельце.

– Так бы быстрей, дядько!

– Да быстро…

Скоморох исчез между заборами и, ловко перепрыгнув низкий плетень, постучал в дверь низкой, вросшей по самую крышу избы, больше напоминавшей большой сугроб или медвежью берлогу:

– Открывая, Онкудине! То я, Авдотий.

Заскрипев, дверь отворилась, впустив гостя в небольшую, пропахшую дымом горницу. У очага с расползающимся по стенам дымом сидел сам хозяин – деревщик Онкудин – с какой-то деревиной в руках, а рядом с ним, на лавке, уютно устроились двое – пропавший отрок Иванко и неизвестная, вполне приятная на вид дева, курносая и круглощекая, с длинной белобрысой косою.

– То Анфиска, дядько Авдотий, – кивнув на нее, смущенно пояснил отрок. – Дева.

– Вижу, что дева, – хохотнул скоморох. – Ипатыч тебе совсем уж заждался, паря! За смертью, говорит, только и посылать.

– Ой! – спохватился Иванко, – А что уж, полдень?

– Полдень? – Авдотий засмеялся в голос. – Да уж, почитай, к вечерне народ идет!

Иванко хлопнул ладонями по коленкам:

– К вечерне! А вроде только пришли, верно, дядько Онкудин?

Онкудин надрывно закашлял, отпивая из большой крынки. Взглянул на скомороха:

– Глотнешь сбитню, Авдоша?

– Некогда, – отмахнулся тот. – По делам своим поспешаю. А к тебе Ипатыч просил заглянуть – поискать вон этого чертяку.

– Да я не…

– Иди, иди, да побыстрее.

– Ой, и мне бы поспешать надо, – озаботилась и дева, Анфиска. – Проводишь, Иванко?

– Угу…

– Побыстрей провожайтеся, – уходя, посоветовал скоморох. – Ужо, дедко хорошую вицу для тебя приготовит.

– То дядько Авдотий, скоморох, у Ипатыча живет с ватажниками, – выйдя на улицу, показал на уходившего Иванко. – Знаешь, как он на бубне играет? Ты не смотри, что руки у него ровно клещи. Заслушаешься!

– Быстро поспешает куда-то, – посмотрев в спину удаляющемуся скомороху, заметила девушка. – И парень с ним какой-то.

– Да… Парень? – Иванко вдруг резко остановился и, вздрогнув, пожал плечами. – Кажется, что ли? Да нет, вроде бы тот… Или – не тот? Эх, посмотреть бы надо.

– Чего ты там все бормочешь?

– Вот что, Анфиска, – отрок серьезно взглянул на девчонку, – до реки тебя провожу, а дале уж ступай одна. Дойдешь?

– Да пожалуй. – Анфиска обиженно поджала губы. – Не очень-то и надобно провожатых, подумаешь.

– Вот и ладненько, – не слушая ее, прошептал Иванко. – Вот и поглядим, тот аль не тот. И что у него за дела с Авдотием?

Проводив погрустневшую девчонку до реки, отрок обернулся – ага, маячили еще в конце улицы две смутные, почти скрытые падающим снегом тени. Маячили, маячили – да вдруг исчезли.

Свернули – догадался Иванко. В корчму старого препохабника Кузюма. Вообще-то жуткое воровское место. Отрок поежился: идти или ну его? Нет, надо все ж таки дойти, глянуть, убедиться. Эвон, сколь серебра утащила в тот раз эта воровская харя! Вот назад возвернуть бы. Вызнать все. Потом бежать к дедке, Селуяна позвать, дядько Иван уже бы должен тоже явиться, да и Авдотий, ежели что, поможет. Скрутим шпыня – а ну, гад, признавайся, куда дел хищенное тобой серебришко?

Не сказать, чтоб корчма крещеного татарина Кузюма просто ломилась от многолюдства, но и полупустой назвать ее тоже было нельзя – людишек понабралось к вечеру, только народец подобрался весь словно бы на одно лицо. Хотя хватало тут и лохматых, и коротко, под горшок, стриженных, и даже совсем лысых, хватало и бород разных – пегих, рыжих, черных, кучерявых, козлиных, лопатою, всего хватало, только, ежели внимательно присмотреться, можно было заметить, что все лица собравшихся вроде как подернуты какой-то одинаковой дымкой. Вроде бы и разные все, а всмотришься – одинаковые. Одинаков прищур глаз, одинаковые ухмылки, жесты, даже повадки – и те одинаковые. Как бы и – раззудись, плечо! Никто нам тут не хозяин, никто не указ – а с другой стороны, нет-нет, да и прошмыгнет в бегающих глазенках опаска… да не опаска даже, а самый настоящий кондовый страх! Хоть и хорохорились друг перед дружкой, выпендривались, а все ж каждый опасался соседа, в любой момент ожидая всяческой пакости – недоброй ухмылки, грубого скабрезного слова, а то и ножа в бок! Воры собрались под вечер в корчме старого татарина Кузюма, воры, тати, убийцы, из тех, у кого нет ни роду, ни племени, ни семьи, ни любящих домочадцев, а есть только поганая воровская шайка, в которой не друзья – сообщники, в любой момент готовые предать, обмануть, убить. Нелюди, шпыни, шишиги проклятые – ох, недаром они опасались друг друга, с виду улыбчивые, сладенькие, шипели, как ядовитые змеи. Боялись друг дружку, вернее сказать – вражина вражину, ибо нет средь подобного народца дружбы, а есть только алчность да страх. Вот и боялись, а больше всего – боялись главного на Занеглименье татя – воровского старца Мефодия. Тот сидел в уголочке, скромненько так, неприметно, кивал огромной башкой, похожею на давно не чищенный черный котел, водил крючковатым носом – весь такой мозглявый, противный, казалось бы – соплей перешибить – ан нет, недюжинной силушки был гад, жилистый, ловкий, жестокий, и можно было только догадываться, сколько безвинных христианских душ сгубил он, сто, двести, а может, и больше? Никто не знал того, а кто и знал кое-что, так помалкивал, ибо – попробовал бы только вякнуть!

Проскользнув в корчму, приведший Авдотия плосконосый парень, кивнув хозяину – тощему лысому татарину с реденькой черной бородкой, – ловко пробрался в угол, к Мефодию. Дождавшись, когда рыскающий по корчме взгляд старца остановится на нем, поклонился низехонько:

– Привел, батюшка, как ты и наказывал.

– А, Авдотий, старый друже! – не обратив, казалось, никакого внимания на плосконосого, улыбнулся скомороху Мефодий. – Садись, друже, поснидай с нами, что Бог послал. А ну, шпыни, кыш! – Старец махнул рукою, и все прихлебатели его – и лысые, и лохматые, и с бородою лопатой, и вовсе безбородые – опрометью бросились к столу у самого входа. А тут, в уголке, стало вдруг в одночасье тихо, пусто и благостно. Лишь стол ломился от яств – все постное: печеная рыбка, уха, блины, капусточка, кашица жиденькая, без масла. – Поснидай, поснидай, Авдотий-друже, – ласково приговаривал старец. Скосив глаза на плосконосого, тоже позвал: – И ты садись с нами, Феденька. Не взыщи, Авдотий, что небогато нынче, сам знаешь, пост. Вот на Пасху ужо не так разговеемся! Феденька, сбегал бы, позвал Кузюма, пущай медку принесет. Хоть и пост, а все ж негоже нам сухую пищу, Господом данную, вкушати.

Плосконосый Феденька – молодой угрюмовский тать Федька Коржак – без лишних слов ломанулся исполнять приказание. Ибо знал – несмотря на свой уничижительный тон, воровской старец никогда никого не просил, только приказывал. И горе было тому, кто приказа не выполнит или выполнит, да не так, как хотелось бы старцу. Зная о том, Федька Коржак поспешил к печке, именно там маячила в дыму согбенная фигура татарина.

Проводив молодого татя взглядом, Мефодий обернулся к гостю:

– Дело у меня к тебе есть, Авдотий, может, и маленькое, да обещал тут одному узнать кой-что… Знаешь ведь Ефимку Гудка?

Авдотий чуть не поперхнулся ухою – именно о нем ведь выспрашивал новый дружище гусельник Иван.

– Знаю Ефима Гудка, – кивнул скоморох. – Ватажник справный.

– Вот и я, грешен, любил его гудком слух понежить, – покивал старец. – Потому и в просьбишке отказать не смог. В Новугород по зиме еще подался Ефиме с ватагою.

– В Новгород? – Авдотий поднял голову. – Так вот куда подался, да еще с ватагою. То-то я на Москве многих не вижу.

– В Новугороде все, – подтвердил Мефодий. – А вот и Феденька. Ты поставь, поставь на стол кувшинец-то, а сам покуда там посиди, в отдалении. Угощайся-ка медком, друже Авдотий. Много ль скоморошеньем заработал?

– Да так… – Авдотий досадливо махнул рукой.

Воровской старец засмеялся:

– А я ведь тебя звал к себе-то. И сейчас зову.

– Может, и пойду, – сумрачно кивнул Авдотий. – Если уж совсем туго придется. Ты говорил, просьбишка у тебя есть.

– Не у меня, не у меня, друже, – снова засмеялся Мефодий. – У Ефима Гудка. Дружку своему старому хотел он поклон передать да десяток денег новугородских, вот я и выискиваю между делом дружка-то. Денежки-то ведь обещал передать кому надо, уж больно по сердцу мне Ефимово игранье, сам ведь про то знаешь.

– Слыхал. А про Гудка так скажу – есть у меня ватажник, Иване, так тот точно с Ефимом когда-то близехонько знался.

– Что за Иван? – поднял глаза старец. – Гусельник?

– Ну да, – кивнул скоморох. – Ты ж его знаешь.

– Да видал как-то. – Мефодий усмехнулся. – Только не знаю, тот ли? Ты вот что, Авдотий, повыспрашивай-ка у дружка твоего кое-что… Вот и вызнаем, тот ли это Иване.

– Что ж, – скоморох пожал плечами. – Поспрошать можно. Благодарствую за угощение.

– Вот и славно, – осклабился старец. – Ты сегодня бы и повыспросил, а завтра к вечерне подошел бы.

– Как скажешь.

Простившись с Мефодием, скоморох вышел. Дождавшись, когда за ним захлопнется дверь, старец кивнул Коржаку, и тот, не допив брагу, метнулся на улицу, подхватив брошенную на лавку шапку. Отсутствовал он недолго, почти сразу же и явился, подбежал к Мефодию, доложил шепотком:

– Все, батюшка, спокойно, только…

Воровской старец вскинул вмиг ставшие злыми глаза:

– Что – «только»?

– Да парень один тут, у корчмы вертелся. Скомороший, тот, у которого я тогда серебришко увел.

– Тебя поучить – что с ним сделать?

– Да я и хотел, – обрадовался Коржак. – Только он с Авдотием этим ушел.

Старец задумался:

– Вот как, значит. Ладно, пусть пока погуляет. Может, и впрямь зашел за Авдотием? А вообще-то б лучше его поймать да порасспросить гораздо. Так, на всякий случай. Осторожность, она никогда не помешает, на Бога надейся, да сам не плошай, верно, Коржак?

– Святая правда, батюшка!

– Ну чего стоишь? Ступай.

– Возок, батюшка.

– Возок? Что ж ты раньше молчал, оглобля? Зеленый возок-то?

– Зеленый. Да он, я возницу хорошо запомнил.

– Ну так беги, скажешь – завтра к вечеру пусть подъезжает. С серебром, как и договаривались. Чай, не обеднеет боярыня-то.

Поклонившись, Коржак снова выскочил из корчмы.

Дня через два погода повернула на лето. На улицах и усадьбах вовсю таял снег, а в голубом небе ярко, почти совсем по-летнему, светило солнце. Раничева вновь позвала боярыня. Не среда была и не суббота, однако прибежавшая на рынок Анфиска явно не зря маячила за деревьями, и это при том, что дружка ее, Иванки, поблизости вовсе не наблюдалось – отрок с утра еще отправился с Ипатычем за город – за лыком и прутьями.

Доиграв, Иван закинул гусли за спину и обошел старую березу:

– Что, чай, зовет боярыня-то?

– Зовет, господине, – поклонилась девчонка. – Тоскует, в грусти-печали все.

– Это ж по какому случаю грусть-печаль? – хохотнул Раничев. – Вроде наоборот, радоваться должна – Пасха скоро.

Анфиска ничего не ответила, только улыбнулась:

– Госпожа сейчас прийти просила. Говорит, важную новость для тебя, господине, вызнала, из тех, что ты просил.

– Новость? – Иван обрадовался, вспомнив, что, и правда, не так давно расспрашивал боярыню про Литву – дескать, собралися туда с ватагою по лету. Может, и в самом деле Руфина наконец-то сообщит хоть что-то действительно стоящее, касающееся, скажем, бывшего ордынского царя Тохтамыша, а с ним – и Абу Ахмета.

Прищурившись, Иван взглянул в небо:

– Ну идем, коль зовет.

Пройдя знакомой калиткой, поднялись на галерею. Внизу, во дворе, было как-то необычно шумно, людно, впрочем, некогда было особо присматриваться. Вот и сени.

– Ты уж дальше сам, господине. Заходи сразу, не стучись, – остановилась на пороге Анфиска. – Мне хозяйка еще в амбар пойти велела.

Юркая фигурка девчонки ходко побежала по галерее к лестнице.

– Один, так один, – махнул рукой Иван. – Не заблужусь, чай.

Пройдя полутемными сенями, он открыл знакомую дверь. Вошел, как и сказано было, – без стука. Как всегда – полумрак, чуть дрожащее пламя свечи, лавка с грудой набросанных тряпок – шуба, сарафан, летники. Боярыни что-то нет, видно, чуть задержалась. Интересно, что ж такое она хотела ему сообщить? Раничев подошел ближе к лавке и обмер. То, что от дверей выглядело грудой сброшенной наспех одежды, при ближайшем рассмотрении оказалось мертвым телом седого бородатого мужика в желтых узорчатых сапогах и распахнутом синем кафтане с алмазными пуговицами. Из груди мужика, там, где сердце, торчал устрашающих размеров кинжал с украшенной рубинами рукояткой. Мужик был – мертвее мертвого. А кровь еще не совсем запеклась, свежая… И по полу кровавые пятна. Ну блин, дела! Резко распахнулась дверь. Вздрогнув, Раничев оглянулся…

– Ты все-таки убил его, Иван, – посмотрев на труп, с усмешкой сказала боярыня. В глазах мелькнуло на миг какое-то злобное торжество. Мелькну-ло и…