Книга: Ведун 07-09
Назад: Череп любовника
Дальше: Белый змей

Багряная Челка

Олег думал, что не сможет отогреться уже никогда. Он валялся под самым потолком бани уже не один час, вдыхая обжигающий воздух, перевел на пар половину приготовленной для мытья воды и вылил на себя несколько шаек кипятка. Кожа горела, легкие рвались от жара — но он всё равно продолжал мерзнуть, словно лежал на дне глубокого омута, под толстым льдом давно замерзшей реки.
— Ты не заснул, работник? — заглянула в парилку Людмила.
Не желая демонстрировать ей свое лицо, больше присущее покойнику, нежели живому человеку, Середин перекатился на живот. Женщина его по возвращении еще не видела. Когда Олег приехал, она уходила за болото за последышами. Ведун сразу послал Одинца топить баню, расседлал лошадей, коих вместо двух ныне оказалось аж шесть, скинул тюки в угол, разобрал частично вещи и припасы, взятые у конокрадов, а когда мальчишка, не отрывая глаз от сильно переменившейся личины гостя, отчитался, что вода натаскана, а дрова прогорели до углей уже три раза и вода в котле почти кипит, — сразу отправился отмокать с дальней дороги, после которой холод, казалось, засел в самых костях и нутре тела.
— У меня там каша запарена со свиной тушенкой. Небось, оголодал с дороги-то, Олег?
— Потом, — коротко ответил ведун.
— Ты чего, обиделся, что ли? — Людмила присела на нижнюю полку. — Обиделся, что прогнала той ночью? Ну, а ты сам подумай, чего б с тобой стало, коли к тебе среди ночи утопленница бы явилась?
Олег в изумлении даже приподнял голову: женская логика всегда находилась за пределами его понимания.
— А чего не моешься? Вон, полки совсем сухие.
— Мерзну чего-то, — признал Олег. — В пути в реку свалился, так до сих пор отогреться не могу.
— Так веничком надо, веничком…
Середин услышал, как зашипела на раскаленных камнях вода, под потолком опять расплылась белая парная пелена. По спине обжигающе-щекочущими прикосновениями прошуршали березовые листья.
— Вот так… Теперь постегаем тихонечко, дабы кровь разогнать… Что же ты такой бледный-то? Как не в бане, а в сугробе лежишь.
По спине скользнуло нечто действительно горячее — не обжигающее кожу, а пышущее теплом, греющее. Олег повернулся, чтобы понять, что это было, и увидел рядом обнаженное женское тело. От него веяло теплом — настоящим, живым, как от раскаленной печи. Ведун не удержался, обхватил его, привлек к себе, чувствуя под руками упругий пульс, волнами прокатывающийся по мягкой плоти, вскинулся, впился в губы женщины губами — и ощутил, как тепло этого прикосновения вливается в него, подобно пряному горячему сбитню, бодря, согревая, наполняя наслаждением.
— Какой ты… холодный… — удивилась женщина, оторвавшись от него и прижав руку к губам. — Аж занемело всё…
— Зато ты какая жаркая, — покачал головой ведун. — Холодно мне без тебя, Людмила. Ты даже не представляешь, как холодно…
Олег поймал ее за влажные бока, снова привлек к себе:
— Согрей меня, Люда. Согрей, моя горячая, моя прекрасная, моя желанная… — Он опять уловил ее губы, прильнул долгим поцелуем, вновь ощутив жаркую волну, что растапливала недоступный обычному теплу нутряной холод.
— Вниз идем, — прошептала женщина. — Задохнемся наверху.
Она легла на полке, протянутом на уровне лавки. Олег спрыгнул вниз, осторожно коснулся губами соска, тут же сжавшегося в крохотную розовую пирамидку, скользнул ладонью по животу, а губами стал пробираться выше, через грудь, ямочку между ключицами, по шее и подбородку к губам — алым, манящим, сводящим с ума. Людмила тяжело дышала, закрыв глаза и откинув голову, в приоткрытом рту поблескивали жемчугом чуть желтоватые зубы.
Ведун склонился над ней, прильнув всем телом, ощущая ее всей своей кожей, впитывая ее тепло, ее дыхание, ее жертвенность, слился с ней плотью — и только после этого ощутил, что такое настоящий жар. Он словно провалился в паровозную топку, пламя которой через низ живота прорвалось внутрь, сжигая все на своем пути. Холода больше не существовало — было кроваво-красное кружение, сладострастие, стремление к вышине. Была жажда обладания, которую никак не удавалось удовлетворить. Она разгоралась всё сильнее и сильнее, пока не взорвалась, взламывая сгусток перепутавшихся чувств и тел, унося все силы и желания…
Олег вытянулся на полке, не имея сил шевельнуть ни рукой, ни ногой. Рядом лежала женщина — да так тихонько, что и дыхания слышно не было.
— Пар совсем развеялся, — прошептал Олег. — Надо бы еще плеснуть.
Людмила шевельнулась, повернулась набок, ткнулась носом ему в шею, тихонько фыркнула:
— Что-то и вправду зябко мне стало. Кто бы согрел?
— Да-да, — согласился ведун. — Сейчас, полью.
— Экий ты… — хлопнула Люда его по плечу, уселась на полке, пригладила разметавшиеся волосы. — Камни твои остыли совсем, оттого и пара нет. По новой топить надобно. Да и малые, небось, тревожатся. Пойдем, Олег, голодные ведь все, тебя ждем.
За столом хозяйка впервые отвела ему место во главе стола — то самое место, на котором раньше сидела сама, — себе оставила свободным край лавки слева. Сбегала к печи, ухватом выудила из черной топки пузатый горшок, выставила на стол, к миске с квашеной капустой, блюду с огурцами и накрытой тряпицей крынке, от которой приятно попахивало свежим пивком.
— Налей попробовать, — попросила Людмила, усаживаясь за стол и придвигая кружку. — Бо не мой мед, у соседки спросила.
Середин, как и подобает главе семьи, не торопясь отер тонкие усики, налил себе, потом хозяйке — в здешнем мире свои понятия о приличии, — немного отпил:
— Не, твое, конечно, хмельнее, — наконец сделал вывод он. — Но и это ничего.
— Отчего, неплохой мед, — уже с некоторой снисходительностью оценила напиток Людмила. — Знает Рада это дело, чего тут скажешь.
— А правда, дядя Олег, что ты пятерых ратников рязанских у Кшени положил? — наконец выплеснул любопытство нетерпеливо вертящийся на лавке Одинец.
— Не, неправда, — покачал головой ведуп. — Один утоп — это как бы не в счет, другой сонный был — тоже не в счет. Третий не ожидал меня совсем — это не по-честному, четвертого Малюта помог заколоть, а пятого и вовсе Лабута зарубил.
— Разве не врал Малюта, что тоже с рязанскими рубился? — заметно удивился Одинец. — Он ведь завсегда приврать любит.
— Он на конокрадов со связанными руками кинулся, парень, а это многого стоит. С ног одного из татей сбил, когда мне совсем тяжко пришлось. Оттого мы и долю ему в трех лошадях выделили. Без него бы не управились. Трех Лабуте, трех Малюте, и мне четырех. Честно не честно, а четыре души всё-таки на моей совести остались. Ну-ка, посмотрим, чем нас хозяйка порадует?
Середин скинул крышку с горшка, и по избе поплыл сказочный запах, сразу вызвавший из глубин памяти школьные годы: походы, рыбалка, костер, гитара, печеная «пионерская» картошка и неизменные макароны с тушенкой.
— А правда, дядя Олег, что вы поход на половцев собираете и Малюту с собой берете?
— Я в поход охотников собираю, Одинец, — пожал плечами ведун. — Коли Малюта захочет, то и возьму. Парень он уже крепкий, за себя постоять готов. Отчего не взять, коли родня отпустит?
— А я? — выпрямился Одинец и развернул свои широкие плечи. Что было, то было — у потомственных кузнецов хлипкость в членах никогда не наблюдалась. — Мне уж больше четырнадцати давно!
— Ты куда собрался?! — моментально вскинулась Людмила. — Я тебе дам, в поход. Мал еще!
— Ты чего, мама! — вскинулся парень. — Малюта, хлюпик, и тот идет, а я что, под юбкой у тебя сидеть должен?!
— Подрасти сперва.
— Не буду! — выкрикнул Одинец. — У нас все с кузнецом в поход собрались, половцам за Тарьиных родичей мстить. И я пойду! Что я, трус, что ли? Не остановишь, всё едино сбегу!
— Я те сбегу! Упрежу Олега, он тебя враз назад погонит!
— Может, не стоит обо мне в третьем лице говорить? — скромно попросил Середин.
— В чем? — не понял Одинец.
— Не вздумай его с собой брать, Олег! — потребовала Людмила. — Я его не для того растила, чтобы он где-нибудь в степи голову сложил.
— Я не девка брюхатая, мама, чтобы у печи сидеть! Мы все половцев бить будем!
— А тебя вообще не спрашивают, мальчишка!
— Ладно, сейчас решим…
Ведун поднялся из-за стола, вышел из дома, вскоре вернулся с кольчугой в одной руке и войлочным поддоспешником в другой. Кинул на сундук:
— Вот, надень. Коли по плечу окажется, ноги заплетаться не начнут, то и возьму. Потом дров с поленницы принеси и по Сураве пробегись, узнай, у кого двух коней боевых на быка и коров или иную скотину сменять можно.
— Ага, счас сделаю! — Забыв про еду, Одинец кинулся к дверям.
— А ну, стой! — рыкнул на него Середин. — Сперва броню надень, потом и носись. И работать теперь в ней будешь, и отдыхать, и за девками бегать. Броня второй кожей стать должна, привыкнуть к ней надобно, за рубаху легкую чувствовать, дабы в сече потом на плечи не давила. Коли до похода в железе не сломаешься, тогда и возьму…
— Ага… — Схватив броню, парень выскочил из избы.
— Ты чего вытворяешь, чужак? — поднялась Людмила. — Это мой сын! Он никуда не пойдет! Не хватает еще, чтобы он животом своим рисковал на чужбине…
— Нет, пойдет! — хлопнул ладонью по столу ведун. — Ты кого из мальчишки вырастить хочешь? Мужа — али бабу бесплодную?! Мужчина не только девок портить да хлеба кусок добывать уметь должен, но и дом защитить! И коли Одинец на поле ратное выходить не станет, его трусость, вон, сестре телом своим в гареме оплачивать придется, а братишке — горбом на рудниках византийских. Этого ты хочешь?
— Нет тут сейчас византийцев!
— Всегда кто-то есть! Хазары, половцы, немцы, пиндосы да черти в ступе — всегда охотники до земли русской найдутся, только меч на миг с границы убери. У мужика всегда броня и меч наготове лежать должны, иначе не муж он, а так, скотинка говорящая. Живот за отчизну класть — это долг наш святой, тем от баб и отличаемся.
— Ты так говоришь, потому что это не твой сын!
— Не мой! И этот не мой, и она не моя, — указал он на Людиных детей. — И ты не моя! Так, может, плевать тогда, и не трогать половцев? Может, так я сделать обязан — коня оседлать и свалить, пока степняки снова не появились?
— А и седлай, скатертью дорожка!
— Отлично, — поднялся Олег. — Спасибо за ужин. Тоже мне, комитет солдатских матерей. Шею для хомута намылить не забудьте, а то холку натрет!
Он вышел, хлопнув дверью, спустился к кузнице и сел на чурбак, глядя на парящее болото и подставив холодному ветерку разгоряченное лицо. Вскоре напряжение спало, уши начало покалывать легким морозцем. Минус пять, похоже, на улице, а то и поболее.
В воздухе кружились снежинки, вываливавшиеся из низкого темного неба. Зима. Всю сушу надежно укутал чистый белый ковер, но топь не сдавалась, поблескивала своими окнами, словно высматривала кого. Так оно и бывает — болото всегда теплее обычных прудов. А на Кшени, небось, у берегов вода уже схватилась, и только на стремнине еще струится открытая полоска. Дней за пять и она схватится, еще дней за пять отвердеет, крепость наберет. Когда сантиметров пять намерзнет, уже ходить можно. А как с ладонь толщиной — и верховому скакать не страшно. Самое время выступать, пока Дед Мороз сугробы глубокие на путях не намел…
Может, зря он так на Людмилу наехал? Сын-то и вправду ее, вот и боится. Матери всегда за чад своих трясутся. А с другой стороны, с такими мыслями проще сразу на колени перед половцами встать: вот мы, владейте нами, хозяева, и землей нашей, и домами, и лесами, и попирайте могилы предков наших, что ради них себя не жалели. Нет, правильно всё. Бить надо половцев, идти к ним в степь и там бить смертным боем, чтобы своей земли их воровской кровью не марать. А рати русские как раз из таких сыновей и состоят. Одного мамочке отдашь, другого, третьего — и не станет силы русской. Потом сами же прибегут, закричат — почто обижают, грабят да насильничают? Да поздно будет… Нельзя, нет, нельзя баб до власти допускать. Всё до исподнего отдадут, лишь бы кровопролития не случилось. А без крови часто нельзя, ну, никак нельзя обойтись. Пока ворогам не докажешь, что кровь станешь лить не колеблясь — от рубежей не отстанут, так и будут щипать потихонечку, покуда голым не оставят. Так что правильно он за Одинца вступился, правильно. В походе каждый меч на счету будет.
Ведун встал, потянулся:
— Ладно, к Захару подамся. Он мужик справный, у него теплый уголок найдется.
Однако, повернувшись к проулку, он увидел спускающегося Одинца.
— Здрасте. А ты чего тут делаешь?
— Мамка кашу есть зовет. Остынет, грит.
— Так, накормили меня уже вроде.
— Не, не накормили, — мотнул головой паренек. — Я, как вы ругались, со двора слышал. Ну, и сказал мамке, что коли в поход на половцев не пустит, я совсем с тобой уйду.
— Молодец, — невесело хмыкнул Олег. — А мое мнение хоть кого-нибудь интересует?
— Ну, так пойдем, каша на столе, малые ужо поели, мамка разрешила.
— Ладно, пойдем…
Людмила сидела за столом с красными глазами — то ли плакала, то ли просто перенервничала. Сидела и пила хмельной мед из уродливой кружки. Увидев мужчин, налила себе еще, усмехнулась:
— Нагулялись, вояки? Ну, так садитесь, снедайте. Всё едино этим любое дело заканчивается.
Олег, с сомнением поглядывая в ее сторону, опять сел во главу стола, достал ложку.
— А малые где?
— Спят уже, чего им в темноте сидеть?
— Это верно, — согласился Середин и первым запустил инструмент в горшок.
— И зачем мы вас токмо рожаем, брюхо рвем? — глядя куда-то в темноту над полатями, спросила себя Людмила. — Зачем рожать, растить, коли вы так и норовите за Калинов мост отринуться? Живот свой на чужбине сложить, кровушкой своею степь напоить? Неправильно мир сей сложен. Нельзя, нельзя мужиков до власти допускать. Вам чуть волю дай — так и норовите глотки друг другу порезать. Почто? Ужели миром решить нельзя? Эх вы, защитнички. Вы хоть раз слезы материнские сосчитать пытались? Сколько же их из-за вас налилось… Сказывают, целое море-окиян собралось, соленое…
* * *

 

Одинец внял словам ведуна и следующим утром разжигал кузню уже в кольчуге, под которой темнел толстый жаркий войлок. Так и работал без всяких скидок два дня подряд: качал меха, расплющивал криницу в железный слиток, расковывал его, калил в костной муке. Работы было много: Олегу надоело рисковать непокрытой головой во всякого рода передрягах, и он решил сковать два шишака с полумасками и широкой бармицей вокруг всего шлема. На бармицу он распустил кольчугу Святогора — всё едино на спине попорчена. При дележе добычи она досталась Олегу. Кольчугу и куяк другого конокрада получил Малюта в обмен на претензии на прочее добро, а последнюю кольчугу с гордостью напялил Лабута. Затем требовалось сковать наконечники для рогатины — своей Середин всё еще не обзавелся.
Закончив заниматься железом, ведун всерьез взялся за парня: учил его держать меч и щит, не бояться остаться одному против нескольких противников и держать строй, когда рядом стоят товарищи по оружию, не рубить из-за головы, чтобы не зацепить своих же, стоящих позади. Учил тому, что для самого еще совсем недавно было тайной — удару рогатиной по врагу на всем скаку. Колол Одинец, естественно, не боевым копьем, а просто тяжелой длинной палкой в висящее на высоком дрыне соломенное чучело. Да и сам Олег, кстати, потренировался. И не просто — а в бриганте, подаренной киевским князем. Тоже начал к доспеху привыкать.
Олег не стал говорить парню, что степняки, проводящие в седле больше времени, чем на земле, способны копьем на всем скаку попасть в подвешенный на веревочке перстень. У русских мужиков сиволапых своя правда — так в брюхо али в грудь на скаку заехать, чтобы ворог и думать забыл, что дышать умеет. Благо, силушки на тяжелой работе накопилось у каждого, и метиться легкой сулицей в глаз нужды не было — можно и оглоблей в ребра.
Морозец особо не крепчал — но держался постоянно, а потому даже вязь начала сдаваться, покрываясь тонкой коркой, на которой тут же наросли снежные волны. Глубокие или нет — никто не проверял. Это ведь дело минутное: хрусь под тобой корочка — и ты уже у болотника в рабах. И не на год, не на жизнь, а до скончания веков, ибо из топи на Калинов мост, через реку Смородину, хода нет.
Глядя на Олега с Одинцом, мечами начали махать и прочие мужики Суравы. В половине дворов хозяева ходили в кольчугах, куяках или просто набитых конским волосом стеганках, на которых иногда было пришито по нескольку железных пластин — авось скользящий удар и соскочит.
Где-то на десятый день по возвращении Олега из Кшени приехали двое ратников из Стежков — в кольчугах поверх толстых стеганок, в железных шапках и с мечами на боках. Прокатились по деревне, спросили во дворе у ворот, собрались ли здешние мужики на половца идти, да развернулись. Ведуну про это рассказал Малюта, явившийся к кузне похвастаться осведомленностью. Середин сделал вывод, что в окрестных деревнях всё еще колеблются — собираться в поход, не собираться. И откажись Сурава от мести — может, тоже по домам остались бы ночевать. Но теперь, раз уж отметились — точно пойдут, иначе позору не оберутся.
Вечером Олег достал из кошеля несколько серебряных «чешуек», в кузне положил их на поковку для ножа, в которой ручником сделал небольшую выемку. Прямо на полу, в глине, пробойником нарисовал круг, от него в четыре стороны по четыре полоски длиной в сантиметр. Поднял глаза на паренька:
— Сбегай домой, спроси у матери перекисшей браги, вина или еще чего хмельного. Немного, плошки хватит.
Пока Одинец бегал, серебро успело расплавиться. Ведун перелил его в сделанную форму, а едва металл схватился — тут же перекинул на наковальню, небольшим молоточком простучал вещичку, убирая заусеницы, подравнивая края и сам крестик.
Вернулся мальчишка, принес корец с пахнущей кислятиной мутной жидкостью:
— Эта подойдет, дядя Олег?
— Ну, на вкус пробовать не стану, — усмехнулся ведун и открыл принесенную из дома походную чересседельную сумку: — Та-ак… Соль от злых духов, ромашка от сглаза, ноготки от кровавых ран, полынь от гнилой болезни…
Переложив поковку обратно на заготовку для ножа, Середин принялся растирать над ней по щепоти сушеные растения:
— Куриная слепота от глазных болезней, подорожник от стали и когтей, птичье перо от усталости. Кажется, всё…
— А что это, дядя Олег?
— Это Род, знак русских предков, — вздохнул ведун. — Ну, Ворон, выручал меня своей наукой, давай и юноше поможем. Сейчас я положу его в горн, а ты вытяни над знаком руку, и не убирай ее, как бы жарко ни было, и повторяй за мной, понял?
— Хорошо, дядя Олег.
— Тогда начали… — Подхватив клещами заготовку, Середин быстро положил ее на раскаленные угли. — Повторяй за мной, Одинец, это твой наговор. В любой час, в любой день…
— В любой час, в любой день… — раскрыв над поковкой руку, заговорил паренек.
— …днем ли, ночью ли…
— …днем ли, ночью ли…
— А как пойду на белый свет, на чистую улицу, во широко поле…
— …чистую улицу, во широко поле…
— Нет мне ни встречных, ни поперечных, нет людей злых, нет недобрых. Никто «пал» не скажет, против дела моего не пойдет, не заговорит, не убедит, солью не посолит, золой не засыплет. Как Луны с неба не скинуть, ветра не остановить, дня не запретить — так бы и меня в деле не перебить, с дороги не увести, успеха не сломить. Слово мое крепко, дело мое лепко. Как хочу, так и будет. Во имя Сварога, и Даждьбога, и радуниц наших. Аминь… Всё, убирай!
— Аминь! — облегченно выкрикнул парень. И тут же смесь, в которой утонула поковка, вспыхнула сверкающим фейерверком. — Что это?
Ведун схватил железку и быстро опрокинул ее в корец. Бражка зашипела, в воздухе едко запахло аптекой.
— Что это, дядя Олег?
— Руку поверни… — Ведун достал поделку, тут же засверкавшую на свету, приложил к покрасневшему запястью Одинца: — Это символ радуниц, породителей наших. Или только твоих — они ведь у каждого рода свои, оттого и амулет заговаривать каждый сам должен. Веревочку продень и на груди, на теле носи, чтобы душа чувствовала. Это тебе на удачу, а она в походе ох как нужна! Кто носит такой оберег, на том лежит покровительство предков — они тебя, ежели что, любым путем выручить попытаются.
— А кто не носит? — спросил мальчишка, внимательно разглядывая серебряную поделку.
— Каждый сам выбирает себе покровителей. Кто-то доверяется предкам, кто-то Сварогу, кто-то Яриле, кто-то Даждьбогу, а кто и византийскому Христу. Для тебя радуницы лучшими защитниками станут, ты ведь сейчас старший в семье, а значит и в роду, отцом и матерью твоими основанном.
— А ты кому?
— Я… — Олег пожал плечами. — Я доверяюсь Ворону. Но он тебе не подойдет. Это мой учитель. И покровительство его у меня в голове.
— А что там, в голове?
— Оно самое и есть, — усмехнулся ведун. Ну, не читать же лекцию по анатомии пареньку, уверенному, как и весь нынешний мир, что душа находится в животе, а потому именно в нем происходят все мыслительные процессы. Тем более, что проку ему от этого знания — совершенно никакого.
— А когда мы в поход тронемся? — спросил Одинец, пряча амулет за пазуху.
— У меня такое ощущение… — Середин вышел из кузни и повернулся к болоту, что ныне походило на обычное крестьянское поле. — Мне кажется, что, если не завтра, то уж послезавтра наверняка.

 

Ведун оказался прав — новым днем, вскоре после полудня, ясно видимая через прозрачный зимний лес дорога, спускающаяся с холма, потемнела от множества людей и лошадей. Это подходили собравшиеся в Кшени охотники.
Сурава, что прежде представлялась свободным селением, широко раскинувшимся на краю бездонной вязи, внезапно оказалась тесной, до краев заполненной конями и людьми. Со всех сторон доносился гомон — кто-то обнимался с родственниками и друзьями, которых не видел много лет, кто-то, наоборот, знакомился, заводил разговор с местными парнями, девицами, интересовался, где можно найти воду и сено, где лучше устроиться на ночлег. Белоснежные улицы в считанные минуты стали коричневыми от навоза — неизменного спутника «экологически чистых» цивилизаций.
К Людмиле в дом никто на постой не явился — похоже, Захар, что распределял новоприбывших, решил не создавать толкучки в жилище руководителя готовившегося похода. Зато где-то через час после прибытия войска в избу вошли трое охотников.
— Здрав будь, воевода, — низко поклонился Буривой, одетый в стеганку, поверх которой были внахлестку, как рыбья чешуя, нашиты тонкие железные пластинки. — Привел я рать, как и обговаривали. Две с половиной сотни набралось. Семь десятков посадских вот, под рукой Кожемяки пришли, ему верят… — Мужик лет сорока с узкой длинной бородкой, которая болталась над кольчугой от каждого движения головы, словно собачий хвост, и с большущим брюхом, соответствующим примерно последнему месяцу беременности, кивнул, показывая, что речь идет о нем.
— Никита? — настороженно поинтересовался ведун.
— Не, путаешь с кем-то, — пробасил посадский сотник, — Ярополком отец нарек.
— И Олеша Княжич со своими друзьями полусотню составили…
Второй ратник выглядел от силы лет на двадцать-двадцать пять. Скуластый, гладко выбритый, что для Руси было довольно странно. Не по обычаю тут бриться, не принято. Голову многие обривают наголо, это да — но чтобы лицо… Доспех у полусотника был дорогой, явно восточной работы. Это на востоке в кольчугу любят пластины на грудь, напротив сосков, вплетать — пользы от этого в бою нет, в битве русские зерцала солнечное сплетение в первую очередь защищают. Вот покрытые тонкой серебряной чеканкой наплечники — уже другое дело. И вертикальные вставки под мышками. Остроконечный шлем с пластинчатой бармицей тоже украшала богатая гравировка, а ножны длинного меча покрывали костяные пластинки с небольшими жемчужинами в центре каждой.
— Можно просто Княжичем звать, — разрешил парень. — Я привык.
— Здрав будь, Княжич, — кивнул Олег.
— Вот… А серебро я твое всё извел, уж не обессудь, воевода, — развел руками Буривой. — Шесть коней купил, да наконечники вся Кшень три дня для нас ковала. Зато ныне ни в чем нехватки нет, готовы хоть сей же час выступать.
— Сейчас рановато будет, — покачал головой Середин. — Еще с деревень окрестных воины завтра подойти должны. Так что отдыхайте пока. А серебра ты, Буривой, не жалей. Для того и дадено было. Кто знает, может, стрела лишняя еще спасением нашим станет.
Гости степенно поклонились, двинулись к дверям. У порога Княжич оглянулся:
— Ликом ты знаком мне откуда-то, кузнец. В Рязани не встречались ли?
— Нет. Туда меня еще ни разу не заносило
— Забавно… — поджал губы воин. — А знаком, прям и не знаю, что помыслить.
— Земля круглая, — повел плечами Олег. — Может, где и сталкивались.
— Земля? — непонимающе нахмурился парень. — Это о ладье? Да, о походе нашем. Ты ведь, сказывали, кузнец. В походе мастер железный в жилу пришелся бы. Сможешь в походе работать?
— Да, мысль добрая, — согласился Середин. — Пожалуй, я инструмент свой прихвачу.
— А ладный у тебя струмент? Сделай милость, покажи.
Ведун пожал плечами:
— Коли любопытно, то пойдем, покажу…
Вдвоем они спустились к кузнице, шагнули за полог, Олег обвел стены рукой:
— Вот, смотри, коли разбираешься. Собственно, по большей части он и есть легкий, походный.
— Да, вижу, — согласился Княжич, — вижу, мастер ты умелый. Да токмо воитель из тебя какой, кузнец?
— Какой есть, — поморщился Середин.
— Какой из тебя воевода, кузнец?! — Княжич подошел к пологу, приоткрыл, выглянул наружу. — Нет, затея с походом на половцев добрая, никто и слова поперек не скажет. Да токмо кто их вести должен? Лапотник деревенский али дружинник опытный, к делу ратному привычный?
— К чему ты речи ведешь, не пойму, — нахмурился ведун.
— Не хватайся за куш, который поднять не сможешь, кузнец. Удачи не принесешь, людей погубишь. Вон, какая сила собралась! Ты хоть помыслить способен, чего такой ратью добиться можно? — Воин встал перед Олегом, глядя ему прямо в глаза: — Не упусти удачи, кузнец, не губи людей понапрасну. Отдай войско под мою руку. Мне не впервой мечом славу искать. Признай меня при всех воеводой, прими мою руку, а я тебе тройную долю супротив прочих положу.
Середин задумчиво почесал нос. В одном Княжич был прав совершенно точно: водить рати в поход Олегу пока еще не приходилось. Может, действительно не рисковать и передать бразды правления воину, явно имеющему какой-никакой, но опыт? Выглядел тот, конечно, даже моложе самого ведуна, но что из того? Александр Невский в восемнадцать лет разгромил шведов на Неве, а в двадцать — крестоносцев на Чудском озере. Иван Грозный в свои двадцать лет лично разбил втрое более сильного Дивлет-Гирея под Тулой и взял Казань, а через три года — заслужил титул покорителя ханств и отодвинул границу Руси от подмосковной Клязьмы к предгорьям Кавказа. Александра Македонского и поминать не стоит — в те годы, когда юные лейтенанты получают свои первые звездочки, он уже в могиле лежал. Может, действительно не рисковать и…
— Ладно, кузнец, — махнул рукой воин, — за старания твои пять частей супротив обычного ратника дам.
Но с другой стороны — коли Княжич так умел и хваток, почему он сам до сих пор людей на половцев не поднял? Неужели до сего дня ни разу русские пределы не тревожили? Может, не верят ему почему-то люди кшеньские? Тогда зачем их под нелюбую власть подводить?
— Неужели тебе мало, кузнец? Ты хоть представляешь, что такое пять частей? Да у половцев на каждую долю только коней по пять голов может выпасть, прочей скотины не считая. Добра у степняков почитай, что и нет, а вот девки ласковые. Персы за них серебро не считая отсыпают. На пять долей заместо старухи своей можешь голубку юную заполучить… Да ты посмотри на меня, кузнец! Я же боярин родовитый, моих предков все князья по батюшке величали. Ужели думаешь, я с дружиной своей под какого-то лапотника пойду?! Соглашайся, не то враз разверну охотников да назад уведу! Ты ведь попортишь всю задумку да голым и поротым назад вернешься!
Да, Княжич явно знал, за что собирается рисковать животом. Одна беда: по исстари заведенному на Руси обычаю любым предприятием командует не самый родовитый, не самый старший и опытный, не самый любимый — а тот, кто людей на дело созывал. А уж там охотники сами смотрят: готовы с заводчиком дело иметь — или легче на печке теплой в потолок поплевать. И если ведун сам не откажется от своего положения — ничего боярский отпрыск изменить не сможет, будь он хоть семи пядей во лбу.
— Ты на кого из половцев идти-то собираешься, мил человек? — полюбопытствовал Олег.
— Ништо, в степи путей много, — отмахнулся воин. — На кого-нибудь да выведут.
— Я тебе способ подскажу, как осуществить сие можно, Княжич, — наклонился вперед Олег. — Выходишь на торг, берешь колотушку, да и бьешь в биту. А чуть опосля, как народ сберется, клич бросаешь.
— Глумишься, лапотник? — вспыхнул воин. — Ну-ну, посмотрим, кому в степи смешней придется.
Он откинул полог и бегом выскочил прочь.
— Че случилось, дядя Олег? — поинтересовался от сарая Одинец.
— А ни че, — отозвался ведун. — Ты быка нашел?
— Уговорился, дядя Олег. Токмо не знаю, каких скакунов отдавать, каких оставлять.
— Себе пару выбери, под седло и заводного. А двух других отведи.
И мальчишка радостно убежал. Облегающая спину кольчуга холодно заблестела, словно драконья кожа, кольнула в глаз неожиданно яркой искрой. Он так радовался каждой мелочи, приближающей его к званию воина, словно готовился на праздник, а не на встречу с возможной смертью. Хотя — кто думает о смерти в неполные пятнадцать лет?
Уклоняясь от столкновений с охотниками, снующими по всем дворам и проулкам, Олег направился к Захару. Над Суравой витал явственный запах пива, словно хмельной дождь залил им все крыши и землю. Кое-где уже пели грустные протяжные песни о том, как кто-то где-то сложил буйну голову, а его никак не дождутся, а может — замерз, а жена-то оказывается, красавица. Среди взрослых ратников о красотке Маре с ее чашей явно не забывали. Да только отношение к возможной кончине было какое-то романтическое, если не сказать — любовное. Прям как за ней специально и собирались.
У старшего на дворе тоже пили. Буривой, Ярополк Кожемяка и Захар чинно сидели на чурбачках возле телеги без бортов, на которой, как на столе, стояли две крынки, в емких деревянных ковшах плавала по янтарному напитку белая пена, рядом, уже полуободранные, красовались два вяленых леща. Прямо охотники на привале. Чего не хватало для полноты картины — так это газеты «Правда» под угощением, прижатой от ветра тяжелым двуручным мечом.
— Лада! — крикнул Захар, увидев гостя. — Еще ковш нам принеси!
— И меду! — добавил Буривой.
— Два слова сказать тебе можно? — кивнул ему Олег.
— Счас, мужики, перемолвимся… — поднялся тот, подошел к воротам.
— Что за парень такой, этот Олеша? — тихо поинтересовался Середин. — Он что, и вправду княжич?
— Не, князей у него точно в предках не видали, — засмеялся мужик, приглаживая бороду. — Боярских кровей, может, и нацедил ему кто из гостей владимирских. Шла молва, в Руссе он кого-то из родовитых порезал, да от виры с сотоварищи сбежал. У нас на Кшени и осел, подалее от глаз княжеских да посадниковских. У нас воля, мы лишнего не спрашиваем, был бы человек добрый.
— А он добрый?
— Кто знает? — пожал плечами Буривой. — На промысел какой-то по весне на ладье уходит, к первому льду завсегда возвертается. Может, торг какой хитрый ведет, может, еще чем промышляет — неведомо. Но прибытки у них изрядные, ныне вторую ладью в город привели. О себе ничего не сказывает, простого люда сторонится, но и ссор не затевает. Опасаются его люди, но вслух не сказывают.
— А Кожемяка каков?
— Мужик честный, не жадный. Шорники ему верят, да и кожевенники тоже. Может, и не хитер, да не обманет ни в жисть. Коли сомневаться в правоте станет — скорее свое отдаст, нежели на чужое позарится. Такому, согласись, и живот доверить не боязно, потехи ради губить не станет. Вот Княжич, мыслю, он может. Нет у него… света в душе, что ли. Темный он.
— Может, колдун?
— Молвишь тоже, — засмеялся Буривой. — Кабы он чародействовал — чего от виры бежать? Отвел бы глаза всем, и ладно.
— Больше двух, говори вслух! — потребовал от телеги Ярополк.
— Да, видать, Княжич наш ужо успел воеводе на мозоль наступить. Любопытствует, кто таков.
— Княжич наш парень хваткий, с ним сговориться стоит, — подмигнул Кожемяка. — Завсегда с прибытком. И ватага его, что ни лето, не мене, а больше становится. Хитер молодец, да не дурак. Не ведаю, где он промышляет, ан плакаться никто не приплывал, да и своих никогда не трогает. А че там за лесами, за лугами деется — нам дела нет. Ушлый ватажник, с таким не пропадешь. Садись, воевода, опробуй меда хозяйского. Ох, хмельной…
Теперь Олегу все стало ясно окончательно. Про таких ватажников, что на ушкуях своих от Англии до Персии, и от Византии до Урала отметиться успели, он слыхал. И как эти архаровцы во время монголо-татарского ига один только Сарай, столицу Золотой Орды, раз пятьдесят сжечь ухитрились, «покорителей вселенной» из собственных юрт в степь выгоняли, а их девок вместе с награбленным добром половину в Персию, а половину в Европу попродали; и как ухитрились отбить у шведов драгоценные ворота, отхваченные теми в немецких землях, и повесить их Новгороде в соборе святой Софии; и как ходили в набеги в хмурые скандинавские фьорды, на стойбища небезызвестных викингов, и привозили назад не только собственные буйные головушки, но и чужое золото. В общем, иметь таких друзей или родичей, пожалуй, даже и почетно. Но заполучить подобную бомбу себе в подчиненные — это уже удовольствие ниже среднего. Поди угадай, когда ее вдруг «рванет».
— Скажи, Захар, — поинтересовался Середин, наблюдая, как в поднесенный ковш льется струйка меда, — а какая доля воеводе среди охотников полагается?
— Смотри, мужики, вспомнил! — развеселился Буривой. — Ну, в наших краях обычно заводчику десятину дают, за хлопоты и расходы. Как мыслишь, хорошая доля?
— Хорошая, — согласился Олег, начиная понимать, к чему именно стремился юный ушкуйник. Десятина — это не тройная доля, и даже не десять долей. Это весьма изрядная прибыль. Ну, да чего теперь говорить? Обиделся — так всем же и спокойнее будет. А от его полусотни рать сильно не оскудеет. Собственно, двухсот бойцов для успеха должно хватить. Да еще из деревень ополченцы подойдут. Пожалуй, он и не ожидал, что всё сложится настолько удачно. Ведун взял свой ковш и приглашающее поднял тост:
— За удачу!
— За удачу, — моментально откликнулись мужики, осушили ковши и принялись раздирать рыбу.
— Дядя Захар, дядя Захар, — подбежал постреленок, которого Олег вроде раньше не видел. — Зорич сказывает, еще рати подходят, встречать надобно!
«Вот и деревенские, — понял ведун. — Значит, завтра можно выступать».
* * *

 

Новое утро началось задолго до рассвета. Почти три сотни воинов, в полной броне и в шлемах, при оружии собрались на заснеженном поле у подножия лесистого холма, возле огромного валуна, что огибала спускающаяся дорога. Здесь, среди нескольких вековых сосен, невидимый случайным путникам из-за массивного камня, стоял Велес — в высохшей травяной шапке, с кривой ухмылкой на деревянных устах, с вытянутыми вниз от бровей глазами, придававшими лику бога устало-старческий вид.
Середин — с непокрытой головой, босой, в одних портках, поверх которых был застегнут пояс с оружием, — приостановился возле двух костров, полыхающих в рост человека, и окинул взглядом поджидающего возле идола старца в груботканой рубахе, перепоясанной простой пеньковой веревкой. Впрочем, двое мальчишек, что держали большие ношвы, были одеты и вовсе в дерюжки из соломы. Олег вздохнул и, потянув за вдетое в нос быка кольцо, двинулся через щель меж двух очищающих от скверны огней. Быку такая дорога не понравилась, он попытался попятиться, даже мотнул головой — но боль от кольца вынудила его смириться с волей человека и следом за ведуном шагнуть через жар.
— Прошу благословения у хранителя земли нашей, у великого Велеса, воловьего бога, — остановился перед волхвом Олег. — Прошу его помощи в деле добром и честном, в походе на душегубов бессовестных, что нашу отчину кровью осквернили, что разорили дома наши, а братьев, сестер и детей наших увели на рабство и поругание в дальние края. Пусть даст нам великий Велес силу свою для отмщения за слезы, за кровь и боль детей его. Иду я в степь половецкую с мечом карающим не корысти, а чести и совести ради и в том помощи для себя и воинов своих прошу. Пусть примет могучий бог мою жертву и не оставит нас своей милостью.
— Я передам великому Велесу твои слова, воевода Олег, — кивнул старец и протянул Середину короткий широкий нож: — Приноси свою жертву, смертный.
Ведун, стараясь не выдать смущения, скрипнул зубами. Ему доводилось испытать в этом мире всякое: и тонуть, и колдовать, и рубиться с хазарами, и отбиваться от грифона, — но вот закалывать скотину не пришлось ни разу. Обычно, кстати, при жертвоприношении этим занимались волхвы — но в каждом местечке, известно, свои традиции. Как же это делается? Вену на шее искать нужно, в сердце колоть, или еще чего сотворить?
За спиной тяжело наливалось тревожное молчание, и Олег понял: делать что-то нужно сейчас, в этот самый миг, иначе будет поздно.
— Электрическая сила!
Он рванул саблю, упал на колено и с широкого замаха, снизу вверх, рубанул быка по горлу. Остро отточенная сталь вмиг прорезала толстую кожу, жилы, сухожилия, мышцы, артерии, трахею и выскочила, прорубив шею почти до самых позвонков. Тяжелый бык замер, так и не успев понять, что же с ним случилось, потом грузно рухнул набок. Голова вскинулась вверх, из артерии туго ударила струйка крови — и попала точно на губы истукана.
— Ур-ра!!! — тут же взревела собравшаяся рать, вскинув к небу мечи и замолотив ими по поднятым же щитам.
— Я вижу… — тихо сообщил волхв. — Я вижу, Велес не нуждается в моей помощи, чтобы услышать твою просьбу. Он внял твоим словам и дал нам знак, что принимает жертву. Твой меч получил благословение без моих рук.
Олег круто развернулся к охотникам и, удерживая саблю двумя руками, вскинул ее над головой, показав всем темные кровавые разводы на лезвии.
— Ур-р-ра-а-а!!! — опять заликовала толпа.
— Собрали? — тихо спросил волхв у мальчишек, что подставляли деревянные корытца под вытекающую из туши кровь. — Давайте…
Старик обошел Олега, макнул пальцы в кровь, начертал ему на груди круг, от которого отвел четыре луча:
— Во имя рода нашего, — волхв быстрыми движениями загнул концы лучей в свастику: — во имя Даждьбога-прародителя, — он продолжил загнутые концы, замыкая свастику в круг: — во имя Ярила Светозарного, — старик добавил в круг еще четыре луча, превращая вписанный в круг крест в восьмиконечный: — во имя Перуна, громовержца. Да пребудут с тобою, воевода, милость и сила четырех богов наших. Да не заблудятся ноги твои, — старик мазнул кровью ступни Олега, затем прочертил ею по рукам ведуна: — да не иссякнут силы в руках твоих, и да будут всевидящи очи твои…
Последний мазок пришелся Середину по лицу. Волхв отошел, демонстрируя воинам плоды своих стараний, и охотники снова восторженно заревели.
«Надо!» — заставил себя улыбнуться ведун, ощущая, как теплые струйки стекают с бровей в глаза.
— Тебе доверяю великие святыни, воевода Олег, — отошедший к камню волхв вернулся с двумя свертками. — Дабы в жилы твои влилась доблесть и отвага отцов наших, отдаю тебе в поход чашу Идриса, сделанную из черепа великого латинского воителя, вторгшегося во времена Руса в наши земли и нашедшего здесь свою погибель…
Судя по размеру оправленного в медь кубка, особым интеллектом великий латинский воитель не отличался. Интересно, в каких краях бедолага лишился головы, если учесть, что все здешние жители — относительно недавние переселенцы?
— Дабы все знали, чьи мечи собрались под твоей рукой, воевода, тебе передаю нашу родовую Багряную Челку, под знаком которой наши деды и прадеды одержали сотни славных побед!
Это было старое копье с темным острием довольно грубой работы. Но сразу под наконечником у него шла короткая перекладина, на которой болтались три пушистых волчьих хвоста, каким-то образом крашенных от середины к кончику в пронзительно-алый цвет.
Олег, отерев — а куда деваться? — клинок о штанину, вогнал саблю в ножны, принял у волхва знаки власти, показал их войску. Ратники снова дружно взревели, колотя мечами о щиты.
— С тобою милость богов наших, воевода Олег, — объявил старик. — С тобою сила богов, с тобою воля богов, с тобою мудрость богов. Отныне не найдется ни в русских пределах, ни в чужих землях силы, что сможет остановить тебя, что не склонится пред тобой и твоими богатырями. И да будет так до века!
Дождавшись, пока радостно-восторженные крики немного поутихнут, волхв повторил еще раз, но уже совсем тихо, только для Олега:
— Отныне милость богов не оставит тебя, воевода. А теперь ты можешь пойти и умыться, пока рати продолжат обряд…
Как понял Середин, вернувшись после бани, где он наскоро ополоснулся от крови, продолжением жертвоприношения была общая трапеза. Жертвенного быка ратники резали на кусочки, которые зажаривали у священных костров и с аппетитом поедали. Костры как раз опали, превратившись в груду жарких углей, так что дело двигалось быстро — от почти полутонной туши уже только косточки оставались. Олегу удалось оттяпать себе лишь пару ломтиков граммов по триста — и обряд был закончен. Внутренности быка никто трогать не стал — то ли они считались собственностью волхва, то ли воинам по обычаю ливер не полагался.
— По коням! — скомандовал Олег, последним прожевав полусырое мясо, и ратники, дожидавшиеся первой команды предводителя, дружно побежали к Сураве за лошадьми и заготовленным припасом.
Разумеется, кони стояли навьюченными и оседланными. Всё, что оставалось сделать — это затянуть подпруги и подняться в седло. Олег сунул костяную чашу в суму, Челку протянул Одинцу:
— Вот, держи. Будешь постоянно неподалеку держаться, дабы все видели, где воевода находится, а не искали по всей рати. И не вздумай упустить — это знак твоего рода, наследство предков. Потом по гроб жизни от позора не отмоешься.
— Не упущу, дядя Олег!
Мальчишка взметнулся в седло, вскинул Багряную Челку высоко над головой и с восторженным воплем вылетел за ворота, забыв даже попрощаться с матерью.
— Ты… Ты уж побереги его, — положив ладонь Середину на руку, попросила Людмила.
— Я… — прикусил губу ведун. — Я каждого беречь стану. Клянусь!
Он осторожно прикоснулся пальцами к ее щеке, но больше ничего говорить не стал — поднялся в седло, подобрал поводья заводных коней — Одинец своего мерина на радостях у амбара оставил — и выехал со двора.
* * *

 

Свежие кони шли ходко — вскочив на холм и промчавшись порядком натоптанной дорогой через лес, рать повернула налево и стала торить путь в сторону Селезней. Впрочем, тонкий, в две ладони, снежный покров для лошадей не был препятствием, и около полудня войско остановилось возле холодного и молчаливого селения.
Олег спешился, спустился на реку, раскидал ладонью снег. Лед открылся ровный и гладкий, с легким голубоватым оттенком. Солнечный луч, ворвавшийся в темный подводный мир, высветлил стоящую возле еле колышущихся нитей тины мелкую рыбешку, а заодно позволил прикинуть толщину холодного панциря — сантиметров десять, не меньше.
— Выдержит! — облегченно выпрямился ведун. — Захар! Вперед два дозора пусти, по пять ратников. Твои люди здешние места лучше знают. Пусть только промеж собой ближе полуста саженей не сходятся, да веревки наготове имеют. Да на торный путь, что на берегу, по которому степняки пришли, внимательней приглядывают.
По уму следовало бы пустить по дозору еще справа и слева от рати, но в лесу снег среди кустов и валежника наметается быстро. Двигаться там на рысях невозможно, а вот ноги лошадям переломать — запросто.
— Путята, Миша, Малюта, Оскол, Намест, вперед давайте, — тут же начал распоряжаться старший. — Юрята, ты с сыновьями за ними.
Олег проводил взглядом помчавшихся на разведку воинов, неспешно вернулся к коню, давая передовому отряду оторваться примерно на километр, потом махнул рукой, и конная лава, растекаясь от берега до берега, хлынула на лед.
Поначалу ведун прислушивался к реке — не хрустнет ли лед, не откроются ли трещины али промоины? Но река звенела под копытами, словно камень, и Середин постепенно успокоился: схватился Олым, нечего бояться. Течение тут не сильное, промоин быть не должно.
По обе стороны к самой воде подступал темный густой лес, и отсюда, с реки, трудно было представить, что где-то там, в чаще, причем недалеко от русла, тянется достаточно широкий тракт, чтобы по нему прошла не только конница, но и тяжелый обоз с захваченной добычей.
— Дневать не собираешься, воевода? — подъехал ближе Кожемяка, конь которого статью соответствовал хозяину — низкий, широкий как кровать, и с большим брюхом.
— Рано оголодали, — покачал головой Олег. — Столько дома на печи отъедались — несколько дней и без обеда можно пожить. Глядишь, на пару дней раньше к кочевью придем. А кому невмоготу, может мяса вяленого или пирогов в седле пожевать, для этого останавливаться не нужно.
— Однако же строг ты, воевода, — недовольно хмыкнул толстяк.
— Место у меня такое, — пожал плечами ведун. — Вот вернемся — сразу добрым стану.
— А Княжич сказывает, он за это время ратников ужо раза два бы покормил.
— Так пусть кормит, — усмехнувшись, разрешил Середин. — Но в седле. Привык там, на ладье, и поспать, и поесть, а дорога сама движется… Постой! — внезапно дошло до него. — А разве он с нами пошел?
— А как же? — в свою очередь удивился Кожемяка. — Он, как про затею услышал, первым отозвался, да и прочих слободских завел. Лихой парень.
— Только голодный сильно, — тихо ответил Олег. Всё произошло именно так, как он и ожидал — не успел барчук влиться в общие ряды, как тут же начались претензии. А с другой стороны… С другой стороны — полсотни лишних мечей. Причем мужей серьезных, опытных, к ратному делу привычных. Пусть идут, много не мало — пригодятся.
Середин дал команду на привал только в сумерках. Удобного места не искал — река большая, на всех хватит. Ратники привычно разделились на тех, кто добывает дрова, и тех, кто расседлывает лошадей. Не прошло и двадцати минут, как на берегу заполыхали два десятка костров, лед оказался усеян множеством куч из дорожных вещей, войлочными потниками и даже коврами, что дружинники клали под себя на снег, а табун из скакунов был отведен на полверсты в сторону и оставлен под присмотром десятка кшеньских охотников. Рискованно, конечно, лишать войско коней на несколько часов, да никуда не денешься: спать среди навозных куч, да еще с риском получить впотьмах копытом по голове — удовольствие ниже среднего.
Олега и Одинца взял к себе на кошт Захар. Разумеется, на равных условиях — все припасы складываются в одну копилку, из которой и варится общая каша на каждом привале. К тому времени, когда темнота окончательно опустилась на Олым, соратники уже сидели возле густого варева, щедро сдобренного салом и мясными лохмотьями. Когда котел опустел, в нем же растопили снег, вскипятили, развели мед и, напившись сыта, завернулись кто в шкуры, кто в попоны, а кто, не боясь в меховых штанах и налатнике никакого мороза, просто завалился в наметенный под берегом сугроб.
До паленого дуба рать дошла утром третьего дня. Олег повернул налево, выбираясь на пологий откос, проехал под раскидистыми ветвями и увидел впереди широкие поля — до ближайшего лесочка, что виднелся справа на взгорке, было никак не меньше десяти километров.
— Здравствуй степь, — тихо кивнул ведун и громко приказал: — Кожемяка, ныне твоя очередь дозоры выпускать! Пусти пять человек влево на две версты вперед и в сторону, вправо пять человек и вперед еще дозор.
— Не рано ли коней гонишь, воевода?! — звонко спросили его со льда.
— Ты-то чем недоволен, Княжич? — поморщился Олег. — Твою полусотню вроде пока не трогали. Берегу, как родных, для самых важных поручений.
Среди воинов пробежал смешок.
— Да не о себе я беспокоюсь, кузнец, а об общем деле, — громко заявил, подъезжая ближе, ватажник. — Третий день по льду идем, лошадей одним овсом кормим. У них от зерна брюхо скоро пучить начнет, никакой поклажи нести не смогут. А ты в голую степь рать выгоняешь. Что им там, из-под снега траву рыть? Так для такой кормежки на месте стоять надобно, а не за половцами гоняться!
— А то здесь рыть проще!
— Не слушайте его, братья кшеньцы! — привстав в седле, закричал Княжич. — Не ходите в степь, пока коней травой не покормим. Передохнут кони — сами назад не выйдем, и добро бросить придется. Здесь Олыму истоки, низина, рогоз должен расти. Высокий, над снегом торчит. Дадим хоть его лошадям пощипать, а уж потом дальше двинемся.
Олег прикрыл глаза, вспоминая образы, украденные из головы воина Азуна, и зло зашипел:
— Ты, что ли, воеводой в походе выбран, Княжич? Зачем умы словами дурными смущаешь? Я сказал в степь сворачивать, стало быть, так и поступить надо!
— И коней там угробить? И победы над половцами не найти, и самим с позором вернуться?
— Кожемяка! — повернулся к Ярополку ведун. — Я команду дал дозоры выслать да вперед ратям выступать.
— Не слушай его, Кожемяка! На моей стороне правда!
— А на моей стороне милость Велеса! — Олег выразительно оглянулся на Багряную Челку. — Он коням сгинуть не даст. Коли ты богов наших отринуть решил, Княжич, то лучше сразу назад возвертайся, мне такие ратники не нужны. Кожемяка, где дозоры, сколько я ждать должен?!
Толстяк, оказавшись меж двух огней, испуганно оглянулся на ватажника. Но тот против имени Велеса спорить не рискнул, сам первым вперед тронулся. Однако, проезжая мимо ведуна, пообещал:
— Коней загубим, с тебя за всё спрошу.
Лошади, лошади… Такие сильные и такие хрупкие одновременно. Зерном не кормишь — устают, много дашь — пучит. Не напоишь — задыхается, напоишь не отдохнувшую — запаришь. Много работают — выдыхаются, в стойле держишь — слабнут и болеют. На день-два забудешь про них, глядь — а уже испорчена лошадь, никуда не годна, только на мясо. Засекаются, натираются, даже остановиться сами не догадываются, коли на пределе — сам не сообразил, и загнана лошадь насмерть. А без скакуна — хуже чем без рук остаться. Пешим от силы одну десятую пути, что верховой может, пройдешь, груза за плечи тоже в десять раз меньше закинешь. А коли с заводной лошадью считать — то и вовсе раз в пятьдесят меньше получится. Вдали от жилья человеку без лошади не выжить. Разве только осенью в лесу, когда плодов вокруг полно. Так ведь осень не вечна…
Больше половины дня Олег, стиснув зубы и держась в стороне от рати, всматривался вперед, в душе опасаясь самого страшного — но память мертвеца не подвела. Аккурат за двугорбым курганом, как и вертелось в голове, воинам открылась низина, густо поросшая высоким камышом. Летом тут, скорее всего, всё было заболочено — но сейчас люди вламывались в заросли без особой опаски, отпускали подпруги, снимали уздечки, а оголодавшие скакуны жадно хватали желтые стебли, на которые обычно и смотреть не желали. Что же, голод не тетка, порой и солома медом покажется. А как брюхо набьют, можно торбы с овсом повесить…
— Людей-то чем кормить станешь, кузнец?! — задорно поинтересовался Княжич.
— Сала с хлебом да пирогов домашних пожевать можете, — ответил Олег. — Мороз на улице, не испортились.
— Холодное зимой жрать — чай недолго и брюхо застудить! — крикнул кто-то из ратников.
— Чай не на прогулку собирались, мужики! — повысил голос ведун. — Сегодня за коней порадуйтесь, завтра сами горячего похлебаете. Всё, привал. До рассвета всем отдыхать.
Сам он тоже достал из сумки два расстегая и сунул под шапку — греться. Положить на грудь не получалось: бриганта, как и всякий некольчужный доспех, штука жесткая. Разотрет пирожки по телу — и ужина не будет, и не помоешься, пока из похода в Сураву не вернешься. Кинул на снег щит, уселся сверху, поднес к губам бурдючок с хмельным медом — это не вода, на слабом холоде не замерзает.
— Горло не застуди, воевода, командовать не сможешь…
Он неожиданного совета Олег поперхнулся и пролил мед себе на шею:
— Электрическая сила! Вы чего, мужики? Разве ж можно под руку говорить? — Он зачерпнул снег и старательно отерся. — А если бы за шиворот?
— А мед в любом месте завсегда полезен, — кинув щит рядом с серединским, уселся вплотную к Олегу Буривой. Захар плюхнулся с другой стороны, прижав ведуна к товарищу:
— Давай мы тебя погреем, воевода. А то, небось, брюхо-то подмерзает без горячего?
— И вы туда же? — покачал головой Середин. — Сказывал ведь, завтра горячего похлебаете.
— Так ли, воевода? — вздохнул Буривой. — В беспокойстве люди. То ты коней три дня на овсе держал, теперь они на снегу без горячего. Ты в наших краях человек новый, поручиться за тебя некому. Как в поход-то за тобой пошли, и то удивляюсь. Все Лабута, баламут, да половцы и впрямь обидели кровно. Велес твою жертву при нас при всех принял. Однако же ныне в беспокойстве охотники. А ну как завтра ни травы коням, ни тепла людям не встретится?
— Травы не будет, — вздохнул Олег. — Будут кусты, подлесок. Не сено, конечно, но что коням пощипать — найдется. Роща там растет лиственная. Хоть всю на дрова пускайте, мне не жалко. Через переход опять возле рощи остановимся. За ней, через полста верст, еще одна. Хоть и рано придем, а встать придется, потому как до следующей, до Волчьего бора, чуть больше дневного перехода. Коли не остановиться, в степи ночью окажемся. От Волчьего бора до Кривого колодца, где кочевье хана Биняка зимует, один переход. Ночевать придется в степи, в полупереходе, дабы не в потемках бегать, а засветло на стойбище выйти.
— Я же сказывал, Буривой, — облегченно поднялся Захар, — наш кузнец тоже не промах, Княжичу еще десять верст вперед даст. Пойдем.
— Откель же ты проведал усе столь подробно, воевода? — ласково поинтересовался горожанин.
— Оттуда, откуда и про то, что это хан Биняк набег учинил, — глядя на Захара, ответил Олег.
— Ты видишь, Буривой, ладно всё, — кивнул старший. — Пойдем.
— Нет, не ладно, — упрямо мотнул головой тот, — пусть поведает, откель подробности таковые вынюхал.
— Ты уверен, что тебе действительно хочется это знать? — повернулся к горожанину Середин.
— На моей совести, воевода, больше ста душ, — спокойно ответил Буривой. — Мне они поверили, меня за старшего сочли. Коли не так чего случится — мне в их дома стучать, мне в глаза баб и детей их смотреть. А посему знать я хочу всё, дабы никаких сумнений не оставалось.
— Я пойду, — решился Захар и пошагал к кучке рассевшихся вокруг бочонка ратников.
— Чего это он? — удивился Буривой.
— Однажды он увидел, как безголовые утопленники выползают из болота, — спокойно сообщил Середин. — Наверное, ему не очень понравилось это зрелище.
— Ах, вот оно как, — моментально вычленил самую суть горожанин. — Так ты, стало быть, колдун?
— Я не колдун, Буривой, — повторил Олег ставшую привычной фразу. — Я так, ведаю кое-что в этом деле, да пользуюсь, коли нужда заставит.
— Угу, — кивнул охотник, погруженный в свои мысли. Колебался он минут десять, пока, наконец, не решился: — Ладно, воевода. Коли тебе сам Велес поверил, стало быть, и мне довериться не грех. Вестимо, не от Чернобога, не от Мары жестокой твоя сила, а от богов наших. Поверю. Но коли обманешь, чародей, смотри… Калинов мост узкий, и нам обоим его не миновать. — Буривой поднялся: — Коли Велес тебе верит, и мне поверить не грех. Поручусь за тебя словом своим. А Княжич… Ты ко всякому будь готов. Из него сила — как кочка болотная. По виду прочен да красив, а обопрешься — и квакнуть не успеешь, как в топи окажешься.
— Ква, — кратко согласился Олег.
— Чего? — не понял ратник.
— Ква, — повторил Середин свою любимую присказку.
Буривой рассмеялся:
— Ладно. Быть по сему. Пойду, пока весь мед без меня не вычерпали.
— До утра, — кивнул Олег и вытащил из шапки успевшие согреться расстегаи. Поел в гордом одиночестве. Ни к одной из компаний его до темноты так и не пригласили.
Утром угрюмые и замерзшие ратники с первыми лучами солнца поднялись в седло, пытаясь походной рысью разогнать застывшую в жилах кровь. В сторону воеводы весь день никто и не смотрел — даже Одинец с Челкой держался метрах в двадцати. Но когда еще до вечера впереди показалась обещанная роща, воины мгновенно оживились, а потом к кошту Захара несколько раз подходили ратники, предлагая воеводе угоститься пивом из их бочонка. Еще переход, и при появлении перед сумерками на горизонте неровной линии древесных крон охотники стали приветствовать ведуна, как в святилище во время жертвоприношения.
На третий день, когда рать раскинула лагерь возле обещанного Олегом леска, перед воеводой появился сам Кияжич, с щитом в одной руке и сумкой в другой. Ватажник молча положил на снег свой щит, сел на него, расстелил между собой и Серединым небольшой коврик, поставил на него деревянную миску, сыпанул в нее горсть кураги пополам с орехами, достал два светлых ковкаля, медный кувшин. Так же молча наполнил оба деревянных кубка почти до краев и, наконец, прямо при ратниках, что с любопытством созерцали все приготовления, заговорил:
— Нехорошо получается, воевода. Вроде мы вместе, в одной рати идем. Может статься, живот друг за друга класть завтра станем — а как чужаки смотримся. Знаю, говорил я тебе слова обидные, за то готов прощения просить. Хочешь, до земли поклонюсь? Но не ради обиды молвил, о деле общем заботился. Посему зла на меня не держи. Главное хочу сказать: шестой день мы в походе, и вижу я ныне, дело ты сие знаешь. Может статься, опыт имел, может статься, от богов в тебе сие мастерство сидит, про то и не спрашиваю. Иное желаю сказать. При всех, без единого колебания: ты настоящий воин, кузнец. Полками способен командовать не хуже князя любого, а уж я, поверь, князей разных насмотрелся. Не каждый, поклясться готов, не каждый с тобой вровень встанет. Ты ведь каждый переход, каждую стоянку заранее проведал, всё до версты продумал, каждый шаг оценил…
Княжич молол, молол и молол языком, нанизывая слово на слово, вытягивая из пустоты самые превосходные эпитеты, хвалил Олега с самой откровенной льстивостью, и чем дальше, тем меньше это нравилось ведуну. Ватажник хотел помириться? Но для этого не требуется столько словоблудия и самоуничижения. Хотел обмануть, отвлечь, влезть в доверие? Наверняка. Но от чего отвлекать внимание в заснеженной степи? От половцев? Так караульных пять постов, по два ратника в каждом. От чего-то, что опасно лично Середину? Может быть… Но что? Нож в спину никто не всадит — люди кругом. Тогда…
Ведун еще раз внимательно пригляделся к столу. Ну, сухофрукты можно и не есть, это не опасность. А вот напиток почти наверняка придется выпить. Княжич предложит. Хотя, с другой стороны — вино налито из одного кувшина, в одинаковые ковкали, у него на глазах вынутые из сумы. Значит, оно не отравлено…
«Стоп!!!» — резко остановил себя Олег. Одинаковые ли? С виду — да. Но по материалу?
Середин вспомнил, как однажды они с ребятами исхитрились довольно сильно подпоить Ворона, и старик пару часов вещал им, сколь глупы люди современные и как хитры были их далекие предки. Рассказывал, надо сказать, чертовски интересно. Например, про искусство отравления. Наибольшее восхищение у старика вызывал ягодный тис — очень распространенное в Крыму и на юге Руси дерево. Даже декоративное, выращиваемое во многих парках и домах отдыха. И тем не менее — ядовитое. Саму по себе его древесину никто, разумеется, есть не станет. Но вот если сделать из тиса, к примеру, ковш и оставить в нем вино минут на двадцать — напиток впитает из древесины яд и потом за несколько часов убьет того, кто его употребит. Ворон довольно подробно описывал, как это смешно: прямо на пиру, при всех, наливаешь в ковш вино, выпиваешь, наливаешь еще, начинаешь говорить что-то очень доброе и приятное, привлекая внимание и оттягивая время. Потом отдаешь корец другу, тот выпивает, и к вечеру… Но ведь пили из одного кувшина и из одного ковша — какие могут быть подозрения?
— …А посему, я так мыслю, воевода, надобно нам выпить за дружбу, за доверие, чтобы верить тебе в меня, а мне в тебя, как самим себе. Не бояться встать в сече плечом к плечу и верить до последней капли. Давай выпьем за доверие и дружбу, воевода. Дабы не осталось меж нами обид и недомолвок! За тебя, воевода! — под радостные крики окружающих ратников Княжич поднял свой ковкаль.
— Постой! — вскинул палец Олег.
На миг ведун запнулся — он никак не мог обвинить ватажника в отравлении без единого доказательства. Начинать разборки — виновным в ссоре окажется именно он. Ведь ватажник призывает к дружбе и миру! К тому же — а вдруг он говорит совершенно честно? Середин работал мозгами изо всех сил, ища выход — и вдруг сообразил, что делать:
— Постой! Грешно пить за такое из простого ковкаля. Подожди…
Середин отошел к вещам, достал из сумки кубок из черепа несчастного латинянина, перелил в него свое вино:
— Мы выпьем за нашу нерушимую дружбу из сосуда чести, что достался нам от основателей рода. Половину ты, половину я. Ты гость, тебе пить первому.
— Н-но… — запнулся от неожиданности Княжич. — Это твое вино…
— Не беспокойся, я его даже не пригубил, — улыбнулся Олег. — Пей.
— Ты воевода, ты пей первым.
— Ты гость, тебе и пить, — парировал Середин. — Или ты чего-то боишься?
— Нет, конечно, — спохватился ватажник, взял кубок, рванул к себе — но зацепился ножкой за ковер и опрокинул на снег.
— Ты пролил вино, Княжич, — спокойно сообщил Олег. — Плохая примета.
— Ничего, оно не последнее… — Ватажник опрокинул в кубок свой ковкаль, отпил половину, протянул Середину: — Без обид?
— Без обид, — согласился ведун и отправил вино в рот, даже не чувствуя вкуса.
Ратники разразились приветственными криками. Княжич, дружески улыбаясь, собрал вещи и пошел к своей ватаге. Середин, растянув губы чуть не до самых ушей, помахал ладошкой вслед. И всё выглядело так, словно они с ватажником отныне стали лучшими друзьями на свете… Неужели Княжич затеял это всего лишь ради десятины в добыче? Про то, что византийское искусство ядов может использоваться ради жалкой доли, которую удастся взять в диком степном кочевье, Ворон не упоминал…
* * *

 

Волчий бор, несмотря на грозное название, мало чем отличался от рощиц, что встречались на пути ранее: высокие пирамидальные тополя перемежались вязами и дубами, а на прогалинах свободное пространство застилали лещина и акация. Хотя, конечно, очень может быть, что под прикрытием колючих ветвей здесь когда-то действительно обитала волчья семья. А может, и сейчас обитает — кто знает?
Ратники расседлали коней и, весело помахивая топорами, двинулись к леску, не очень заботясь о сохранности столь драгоценной для степей древесины. Это у себя дома прикидываешь, какое деревце сухое, какое прочим расти мешает, а какому надо время на рост дать, дабы дети потом в дело пустили. Здесь можно валить всё, что под руку попадется.
Внезапно послышался гулкий тяжелый топот, из-за дальнего края леса вынеслась конница. Охотники кинулись к лагерю. Те, кто возился у лошадей, побежали вперед, подхватывая на ходу щиты и рогатины, начали выстраиваться плечом к плечу, прикрывая живой стеной вещи и коней. Лошади приблизились, и вскоре стало понятно, что никаких всадников на них нет — это был всего лишь табун, который гнали перед собой ратники левого дозора.
— Взяли!!! — радостно размахивая плетками, кричали охотники. — Первую добычу взяли! Драпали половцы, токмо пятки засверкали!
— Что-о!? — кинув саблю в ножны выступил вперед Олег. — Кто драпал?
— Половцы драпали! — горячась и перебивая друг друга, начали рассказывать дозорные. — Мы по ту сторону рощи степь оглядывали, а тама темно у горизонта. Мы отвернули, ближе поскакали. Глядь — а там табун. Мы за рогатины, да вперед. А половцы как нас разглядели, так и тикать зараз, токмо снег из-под копыт. Да слова обидные кричали. А тут коней голов сто, не мене…
— Проклятье! — в сердцах жахнул щитом о землю Середин. — Электрическая сила, вы почему их не догнали? Упустили почему?! Зар-р-раза! Теперь они кочевье упредят, что русские пришли, те всех пастухов в единую рать соберут, да еще к соседям за подмогой пошлют. И вместо быстрого набега нам придется в битве насмерть рубиться. Что, довольны?! До Кривого колодца всего один переход. Пастухи спать не станут, к утру дома будут, тревогу подымут… Проклятье! На фига вы этот табун сюда пригнали? Нам с ним теперь морока одна. Пастухов порубить надобно было!
— Дык, воевода… — смутились охотники, осознав ошибку. — Куды нам их догонять? У них и скакуны свежие, да и налегке они.
— А луки вам на что?
— Ну…
— Упреждать надобно было дозорных, как вести себя, — встрял в разговор Княжич. — А не опосля теперича отчитывать…
— Да, да, — взбодрились ратники. — Мы же не знали!
— А голова вам зачем? Токмо шапку носить?
— Ну, — не поняв присказки, пожал плечами один из воинов, — глазами смотреть да еду хлебать…
— Оно и видно, — махнул рукой Середин. — Ладно, зарежьте пару жеребцов, пусть люди мяса парного поедят, да с собой убоины свежей заготовят. Впереди тяжелые дни будут. И дров с собой навьючьте, завтра в степи на ночлег остановимся. А табун здесь бросьте. Коли не разбежится, на обратном пути заберем. Тратить воинов на его охрану я не стану.

 

К Кривому колодцу Олег повел людей поздним утром, и не на рысях, а спокойным походным шагом. Чтобы отдохнули перед неминуемой сечей, сил набрались. Ведун решил не менять намеченного плана. Готовятся половцы к обороне, нет — а нападать на них в сумерках, чтобы потом не видеть ничего на захваченном стойбище, смысла не имело. В любом случае стоило переночевать в половине перехода и напасть засветло, дабы до сумерек успеть полностью подавить сопротивление и не бояться ночевать в стане врага. Вскоре стало ясно, что половцы настороже: впереди, у самого горизонта, появились всадники. Сколько — даже не разобрать. Головной дозор попытался догнать степняков, но те ушли, не дав сблизиться с ними даже на расстояние полета стрелы.
— Теперь хан Биняк знает, сколько нас числом, — сделал неутешительный вывод Середин. — Значит, или рать примерно такую же соберет, или кочевье уведет от Кривого колодца.
В последнем, впрочем, ведун сильно сомневался. Пообщавшись на Каме с тамошними кочевниками, он понял, что чистое скотоводство — занятие не самое прибыльное, этим от голода не убережешься. Почти все степняки имеют родовую зимовку, возле которой запахивают землю, сажают хлеб и прочие культуры, чтобы потом, вернувшись по осени, собрать урожай и зазимовать с полными амбарами. На одном мясе, как ни крути, не проживешь. Да и скотину, когда снег совсем степь заметет да морозы ударят, тоже зерном подкормить полезно. А то ведь и падеж случиться может. Сейчас, в самом начале холодов, у хана Биняка все закрома наверняка забиты под самую крышу. Увезти он это не сможет, бросить — тоже. Не переживет кочевье зимы без припаса. Голод да морозы и людей убьют, и стада проредят изрядно. А ведь в кочевье не только припасы. Там еще юрты, добро всякое, без которого в холода тоскливо придется, там дети, женщины. Их ведь тоже не бросишь. Значит… Значит, драться будут половцы за свою стоянку смертным боем, зубами грызться, до последнего стоять. Им всё равно выбирать не из чего. Не остановят русских — гибель для всего рода. А теперь еще получается, что и внезапного нападения организовать не удалось. Половцы успеют собрать силы…
— Быть сече злой и лютой… — пробормотал ведун.
— Да побьем мы их, дядя Олег! — бодро отозвался Одинец, помахивая Багряной Челкой. — Глянь, какая силища идет!
«Побить-то побьем, — мысленно согласился Середин. — Да только чьими животами за победу свою заплатим? Захара? Малюты? Путяты, Лабуты, Оскола? Кем из тех, кто сейчас весело перекликается в предвкушении легкой победы и близкой добычи? Чье тело придется привозить родным на двор, в чьи глаза смотреть, как объяснять?»
У Олега появилось сильное желание повернуть назад, махнуть рукой на богом обиженных степняков, забыть про них навсегда. И пропади он пропадом, этот мельник со своими дурацкими снами и внезапными истериками. Ведь живут же люди с эпилепсией, с частыми припадками — и ничего, как-то выкручиваются.
— Гляньте, еще дозор половецкий! — крикнул Лабута, указывая вправо. — Боятся близко подъезжать, байбаки степные. Чего он углядит за пять-то верст?
— А ему нас по головам считать и не нужно, — спокойно возразил Середин. — То, что две-три сотни, прикинет — и ладно. Полтора дня у них в запасе и две ночи. Воинов со всей округи собрать к колодцу успеют.
— Так то и хорошо! — засмеялся бортник. — Зараз прихлопнем, и по степи ловить не надо будет.
Остальные охотники засмеялись шутке, а Юрята начал долго и подробно рассказывать, какую ладную половку он встречал в Ельце на торгу, и какие у нее стати, и какие у нее губы, и какие у нее… В общем, хорошо бы, чтобы в этом кочевье хоть одна такая попалась, и что она, чур, его!
— Кстати, мужики, — вспомнил свою давнюю задумку Олег. — Хан Биняк мне живым нужен. Коли кому увечным попадется али беспамятным — не добивайте, вяжите. Нужен он мне до зарезу. Так что прошу вас, мужики. Мой он, мне оставьте. Токмо не сразу. Замотайте в веревки, да в обоз суньте. За то, что он другу моему, Творимиру, на мельнице учинил, хочу лично казнь самую лютую ему сочинить. Договорились, мужики?
— Ну, коли получится, так не добьем, — согласился Буривой. — Так, ребята?
— А на что он нам нужен? — удивился Юрята. — То ж не девка! Пусть воевода с ним развлекается, а мне лучше девку черноволосую, с бе…
Остальные его слова потонули в общем смехе.
* * *

 

Утром, еще до первых солнечных лучей, на стоянке запылали костры. Запасенные дрова Олег приказал разделить на две части — чтобы поутру воины опять смогли поесть горячего. Возможно, эти огни и позволили половцам найти в степи русскую рать. Среди гомона просыпающегося лагеря никто не услышал шелеста стрелы, которая рухнула с неба и с тяжелым стуком ударилась в лежащее в огне полено: тум!
— Это еще откуда? — удивился колдовавший возле котла Лабута. И прежде, чем он успел отреагировать, тонкое сухое древко вестницы смерти превратилось в высокий столб огня. — Вот проклятье, мне бы лишняя стрелка пригодилась.
— Какой раззява… — возмущенно начал кшеньский ратник и осекся, увидев торчащую из брошенного на щит налатника стрелу. — Провалиться мне на этом месте, по нам половцы стреляют!
До рассвета на лагерь упало несколько десятков стрел, ранив лошадь, порезав у многих налатники и оцарапав руку одному из охотников. К счастью, все ратники были в доспехах, и попадавшие в тело наконечники соскальзывали по кольчугам или металлическим пластинам, только пугая воинов неожиданным тычком. Между тем солнце уже вплотную подобралось к горизонту, и в наступивших сумерках сделались различимы пятеро всадников, пускающих стрелы почти с предельной дистанции. Несколько ратников, наиболее уверенных в своем остром глазе, расчехлили саадаки, отправили в ответ по паре стрел. Однако на дистанции около шестиста метров поймать на острие одинокого всадника не так-то просто, и Олег не стал даже интересоваться результатами. Половцы находились в куда лучшем положении. Они стремились поразить не отдельных людей, а обширный лагерь. Дальше — как повезет.
Наконец ратники поднялись в седло, и войско широкой массой понеслось вперед. Выскочившие вправо и влево дозоры вынудили половецких лучников отпрянуть в стороны и назад, потом те снова придвинулись, пуская и пуская стрелы. Пару раз дозоры пытались их отгонять — но половцы отступали назад, и охотникам приходилось выбирать: или отойти от войска, или оставить их в покое. Разумеется, воины возвращались, а лучники либо начинали стрелять уже по ним, либо норовили улучить момент, подскакать поближе к войску и пустить стрелу в плотную массу конницы.
Олег начал понимать, как себя чувствовали многочисленные завоеватели, не раз пытавшиеся подчинить себе бескрайние степи. Но, в отличие от греков, персов и прочих искателей славы, чьи черепа стали впоследствии пиршественными чашами, ведун точно знал, куда наступать, — а потому рано или поздно половцам придется забыть о своей тактике бесконечного изматывания и просто встать на пути, чтобы защитить родное кочевье.
— Половцы!!! Половцы!
В этот раз степняки мчались навстречу довольно крупным отрядом, не меньше полусотни. К счастью, в степи подкрасться незаметно почти невозможно, и охотники обнаружили верховой отряд за несколько километров.
— Заводных назад! — скомандовал Середин. — Копья к стремени, луки приготовить.
Снизив скорость, ратники отпускали поводья заводных коней, сдергивали с вьюков рогатины, кидали их наискось на седла, прижимая ногами; подтягивали удобнее под руку саадаки, снимали с них крышки, доставали обтянутые кожей и залитые лаком двуплечные луки. Заводные кони, которых больше никто не тянул вперед, смещались в задние ряды войска, и охотники постепенно сбивались во всё более плотный строй. Олег подумал о том, что ватажников Княжича в крепких добротных доспехах было бы неплохо выставить в первый ряд — но на столь сложное перестроение времени уже не оставалось.
— Вперед, вперед! — Ведун перешел на рысь, затем — в галоп. Сила русской рати не в меткости. Ее сила в дружном копейном ударе, сметающем всё на своем пути. Чем быстрее сойдется конница — тем скорее закончится битва, тем меньше охотники понесут потерь.
Половцы продолжали двигаться широкой рысью, однако сворачивать пока не собирались. Километр… Полкилометра… Быстро защелкали тетивы луков, воздух словно заштриховали легкие прикосновения острого карандаша. Совсем рядом с ведуном всхрапнула от боли лошадь, сбилась с шага и кувыркнулась через голову. Затем еще одна, еще, визгливо закричал кто-то из ратников. Впрочем, из рядов половцев стрелы тоже выбивали одного всадника за другим. Не меньше десятка степняков потеряли лошадей и теперь пешими убегали прочь. Один вовсе остался лежать распластанным, другой отползал на четвереньках, приволакивая ногу.
— Не пожалеем живота своего! — заорал Олег, опуская рогатину.
До половецкой лавы оставалось всего ничего, он уже прекрасно различал плотно стиснутые губы врагов, холеные усики, свисающие из-под шапок косички, темные зрачки.
— Ур-р-ра-а-а!!!
Практически одновременно и степняки, и русские кинули луки в колчаны, схватились за копья, опустили острия — хряс-сь! От края до края ратей послышался одновременный треск. Копья пробивали щиты, ломались, попадая в луки седла, пробивали доспехи и тела.
Олег наметил себе в противники морщинистого, явно опытного половца. Они встретились глазами, степняк чуть заметно улыбнулся, выпрямился и напрягся, метясь Середину прямо в лицо.
«В глаз, что ли, попасть хочет?» — успел удивиться ведун и, когда его копье уже почти коснулось щита степняка, резко опустил голову. Удар — с коротким свистом вражеский наконечник чиркнул по стали толстого остроконечного шлема, одновременно правую руку резко дернуло назад: как Олег и ожидал, острие его новенькой рогатины, вонзившись в щит, не дало половцу отвести удар вскользь, прижало к телу и, пробив дерево, вошло в живую плоть. Ведун отпустил засевшее во враге оружие, рванул саблю, готовясь к новой схватке — но половцы, не выдержав столкновения с более многочисленным врагом, уже поворачивали коней, со всей силы пинали их бока шпорами и плашмя охаживали мечами крупы коней.
— Геть! Геть! Геть!
— Бей татей! — с разбойничьим посвистом кинулись в погоню охотники. — Ур-р-ра!!! Бе-е-ей!
— Назад! Стой! Назад! Ко мне! Стой!!! — заорал ведун.
— За мной! Бей их, бей! Всё наше будет! — доносился в ответ веселый звонкий голос Княжича.
— Проклятье, сто-ой!
— Бей их, за мной!
Улепетывающие половцы промчались мимо своих спешенных собратьев, четверых прямо на ходу подхватили, забросив на крупы коней, остальным не повезло, и мгновением позже проносящиеся русские ратники походя порубили их сверкающими клинками. Конница стремительно уносилась к горизонту, а вокруг Олега осталось всего чуть больше сотни людей, которые услышали его приказы и, что немаловажно, — решили исполнить их, а не увлечься веселым разбойничьим «Бей!». Захар, почти все суравские, Буривой.
— Почему стоим, воевода?! — горяча копя, смотрел Буривой то на ведуна, то на удаляющихся товарищей. — Без нас ведь всё поделят!
— Без нас не начнут… — хмуро ответил ведун, оглядывая воинов. — Одинец?!
— Здесь я, дядя Олег! — из-за спины ответил паренек. — Чего стоим, воевода?! Побьют ведь без нас!
— Не побьют, — отрезал Середин. — А Малюта где? Умчался? Идиот!
— Я не понимаю, воевода! — громко потребовал ответа Буривой. — Почему мы стоим?!
— Потому что для разгрома половецкого я хоть часть рати спасти должен.
— От чего спасти?!
— От засады, — подъехал к горожанину Олег. — А ну, скажи, что бы ты сделал, коли прослышал, что враг к кочевью твоему подступает?
— В крепости заперся.
— Нет у них крепости… — покачал головой Середин. — Зато привычка к маневрам широким по степи есть. Я бы на месте хана Биняка верст за двадцать отряд отправил, чтобы сечу завязал да отступил притворно к самому кочевью. А сам силу бы копил, до последней минуты воинов новых, что с пастбищ подходят, ждал. За двадцать верст погони враг бы мой сам устал и лошадей измотал. Вот там, у кочевья, я бы и врезал со всей силы по уставшим разбойникам, да свежей силушкой…
— Так че мы стоим?! — сорвался на крик Буривой. — Выручать надо наших!
— Стоять! — холодно приказал Олег. — Выручать — не значит погибнуть вместе со всеми. Хочешь выручить — сделать нужно то же, что и степняки. По усталому врагу свежей силушкой ударить. А значит, выждать время надобно, пока устанут воины рубиться. И коней своих скачкой до поры не вымотать. Поэтому… — повысил голос ведун. — Собирайте рогатины, мужики! Они нам сейчас еще понадобятся. С заводных все тюки — долой! Пусть за нами налегке идут. Давайте мужики, за работу!
Олег первым натянул левый повод, поехал назад по следам войска. Углядел еще шевелящегося половца, наколотого на рогатину сквозь щит, подъехал ближе, раскачал свое оружие, выдернул. Двинулся дальше.
От стрел степняков русские охотники потеряли шесть коней. Или, точнее, трех — три лошади лежали на снегу, медленно орошая его белизну своей кровью, еще три смогли подняться на ноги — стрелы торчали у них из крупа, плеч, ног. Хозяевам досталось меньше: у одного ратника возле шеи торчала стрела, но он стоял на ногах и бодро ругался непотребными словами; двое сидели — видимо, что-то выбив или вывихнув при падении. Еще четверо выглядели совершенно не пострадавшими.
— На вас коней и вещи оставляю, — натянул возле них поводья ведун. — То, что мы сейчас снимем, соберите, на других коней навьючьте, да по нашим следам двигайтесь.
— Нечто мы калеки убогие? Мы тоже в сечу хотим! — попытался возразить один из них, но Олег отрезал:
— Всё! Таков выбор богов — вы выбиты. Не лезьте поперек их воли к Калинову мосту.
Скинуть с коней сумки и вьюки — дело быстрое. Уже через десять минут сотня русских ратников, удерживая рогатины у седла, а щиты повесив на седельные луки, широкой рысью устремилась через заснеженную степь. Глядя вдаль, Олег скрипел зубами, прекрасно понимая, что там, впереди, сейчас погибают его товарищи — но ведь они сами рвались в эту битву! И сами помчались за степняками, не слушая его приказов! Если бы не так — они бы неспешно, не выматывая лошадей, подошли к кочевью и ударили слитно, свежие против свежих. А теперь… Теперь нужно сделать так, чтобы случившаяся глупость хоть какую-то пользу принесла.
Главное — сколько? Сколько нужно выждать, чтобы половцы устали, выдохлись в рубке? Будь это тяжелая рыцарская конница, то уже минут через двадцать бойцы еле бы по седлам сидели — подъезжай да бери тепленькими. А степняки всегда легкое оружие и доспех предпочитают, оттого и рубиться часами напролет способны. Но всё равно, степняки тоже люди. И тоже устают.
Двадцать верст на рысях — чуть больше часа хода. На пути то и дело попадались мертвые тела, бесхозные лошади. Оно и понятно: кто-то из половцев, выручая родича, взял его на коня — под двойным весом скакун выдохся, охотники нагнали, да и срубили обоих. У кого-то конь оступился на всем скаку. Кувыркнулся степняк через седло, вскочил — а смерть вот она, рядом, всего в сотне саженей на всем скаку мчится. Лихие ребята, однако, в кочевье — не меньше двух десятков животы свои положили, жизни не пожалели, чтобы гостей незваных в ловушку заманить. Хорошо бы, чтоб зря…
Память неожиданно кольнуло узнаванием: полынная горка. Здесь отчего-то полынь все прочие травы заглушила, в рост человека растет. Воин Азун здесь в детстве с мальчишками играл, просеки в пахучих травах протаптывал, лежбища тайные устраивал, охотиться на кузнечиков выходил. Значит, кочевье рядом. Совсем рядом — разве малыши далеко от родной юрты убегут?
Олег вскинул руку и молча отвернул вправо, с натоптанной дороги на девственный наст. Ему было мало просто привести свежие силы в помощь товарищам. Кочевников нужно было ударить сильно и неожиданно. И лучше всего — в спину. Поэтому Середин, стараясь не слишком приближаться к Кривому колодцу, дабы не попасться раньше времени на глаза, по широкой дуге отмерил еще пяток километров и только потом натянул поводья:
— Переседлаться!
Охотники спешились, быстро сняли сумки и седла со скакунов, перенесли их на спины заводных коней, всё это время шедших налегке и почти не растерявших силы, и минут через двадцать снова поднялись в седло.
— Никаких криков, никаких кличей и визгов! — сразу предупредил Олег. — Незачем раньше времени о себе упреждать. Разгоняемся молча, бьем смертно. Всё ясно? Одинец, Челку в левую руку возьми, правую для меча оставь. Ну, мужики, да пребудет с нами мощь великого Велеса. За мной!
Чалый, зафыркав, легко помчался широкой рысью, словно только обрадовался весу седока, оторвался от остального отряда на десяток шагов, вздымая копытами мельчайшую чистую, искрящуюся на солнце пыль.
— Вперед, вперед, вперед!
Отряд миновал ложбину глубиной в рост человека, взметнулся на небольшой пологий взгорок, опять ушел вниз, вновь перевалил холмик. Впереди стали видны темные силуэты, донеслись крики, звон стали. Олег понял, что промахнулся — они шли не в тыл половцам, а сбоку, но менять что-либо было уже поздно. Еще ложбина, и они вынеслись на ровный простор, всего в километре от сечи.
— Ну, давай, давай, родимый, — еще крепче сжал пятками бока чалого ведун, переводя его в галоп и прижимаясь к шее. — Давай!
Несколько раненых степняков, которые каким-то чудом выбрались из сечи и теперь дожидались ее окончания в стороне, заголосили, пытаясь криками предупредить товарищей об опасности — но криков на этом пятачке промороженной степи и так хватало с избытком.
— Привет, ребята, — прошептал Олег и опустил рогатину.
Он нацелился острием не в крайнего половца, а в того, что сидел за ним с обнаженным мечом, вглядываясь вперед — туда, где в жуткой давке рубили друг друга многие десятки мужчин. Чалый на всем галопе врезался в живую массу — рогатина насквозь, от бока до бока, пробила степняка вместе с кольчугой и поддоспешниками, крайний всадник от удара просто опрокинулся набок, а ведун… Широко распахнув от неожиданности глаза и перебирая в воздухе руками, Середин пролетел метров пять и, со всего размаха врезавшись в какого-то половца, опрокинул его на соседа, а сам упал на шею вражеского коня.
Степняк на миг растерялся, закрутил головой, вскинул меч и рукоятью со всей силы дважды ударил Олега по голове — колоть длинным мечом в упор было несподручно. К счастью, шлем выдержал — а Середин, выдернув свой «столовый» ножик, вогнал его противнику снизу в подбородок. Полилась кровь, половец начал заваливаться прямо на Середина.
На миг наступила необычайная легкость — и в следующее мгновение ведун тяжело грохнулся спиной о землю. От удара он на какое-то время даже оглох, но всё равно спихнул с себя предсмертно хрипящего половца, приподнялся. Со всех сторон были конские ноги, ноги, ноги, брюхи, брюхи, брюхи… Степняки — ратники сюда еще не пробились. Олег рванулся вперед, вспарывая животы вражеским скакунам одному за другим, через минуту выкатился на свободное пространство, вскочил, оглядываясь, торопливо отер нож о снег и загнал назад в ножны.
Линия, по которой он выскакивал из самого пекла, определялась без труда: кочевники в неизменных стеганых халатах вместе с конями друг за другом валились на землю, возмущенно вопя и не понимая, что происходит. Однако из заднего ряда степняков какой-то мальчишка в халате с металлическими пластинами на груди заметил невесть откуда взявшегося русского и направил коня к нему, высоко над головой вскинув меч. Кто же так делает, дурачок? Ему же опускаться целую вечность!
— Х-ха! — вкладывая всю свою силу, начал длинный, размашистый удар половец и отвернуть его, перекинуть на другую сторону уже не мог.
Ведун поднырнул под шеей коня, затем просто и банально, рукой, приподнял щит мальчишки и всадил клинок ему в беззащитный живот чуть ли не на всю длину. Пальцы бедолаги разжались — и у Середина появился щит. Жизнь, можно сказать, налаживалась.
Краем глаза Олег заметил, что брешь, прорезанная им в конской массе, начинает заполняться. Похоже, ратники всё-таки теснили хозяев степи. В этот момент на него налетел еще один половец — бородатый, что Илья Муромец с картины Васнецова, — и попытался, прикрывая щитом свою ногу и лошадиный бок, опустить свой клинок Олегу на плечо. Ведун еле успел отвести удар саблей, отбежал на несколько шагов. Степняк кинулся вдогонку, опять заходя с левой стороны — но тут Олег вскинул щит и окантовкой саданул скакуну меж ноздрей, в самое болезненное для лошадей место. Взвыв чуть не человеческим голосом, коняга встал на дыбы, и на несколько секунд половцу стало не до схватки — лишь бы в седле удержаться. Ведуну как раз хватило времени, чтобы сделать три шага вперед и быстро, но сильно уколоть врага в спину, чуть ниже лопатки.
К сожалению, подняться в освободившееся седло Олег не успел: на него насели сразу два половца и он еле успевал прикрываться от ударов одного щитом да отмахиваться от меча второго саблей. Но тут промелькнуло что-то темное, левый половец поник головой — Середин, пользуясь моментом, перекинул щит, принял на пего меч, и из-под низу резанул половцу брюхо. Хлынула кровь. Ведун облегченно перевел дух, оглянулся. За поникшим половцем улыбался Буривой.
— Спасибо, брат! — Олег за рукав сдернул степняка с лошади, поднялся в седло вместо него и наконец-то огляделся.
Сеча заканчивалась. Последние из окруженных ратниками кочевников гибли один за другим, в каком-то странном исступлении не желая просить пощады. Похоже, внезапный удар серединской сотни достиг своей цели: прежде чем степняки поняли, в чем дело, каждый охотник успел убить хоть одного врага, мгновенно переломив ход сечи в пользу русских. Ну, а потом немногих оставшихся, что еще пытались что-то сделать, добили, выстлав землю десятками тел. Большинство половцев оказались зажаты между теми, кто сражался перед ними, и теми, кто зашел сбоку и сзади. В такой ситуации ни у кого из них не имелось ни единого шанса.
— Где мой вымпел? — спохватился Олег. — Где Багряная Челка? Одинец где?..
У него перед глазами встало лицо — только почему-то лицо не мальчишки, а Людмилы, — в животе екнуло смертным холодком:
— Одинец!!! — Середин поехал вдоль наполненного стонами поля, вглядываясь в мешанину человеческих и конских тел, заметил знакомый красный цвет на меховой полоске: — Одинец!
Ведун кинулся к Челке, ухватил возле перекрестья, вытянул из-под тяжелой конской туши, огляделся. Кольчуги, стеганки, кровь, торчащие из тел мечи — ничего приметного. Ну же! Олег вспомнил, что шелом для парнишки ковал сам, стал заглядывать на головы тех, кто в кольчуге. Наконец увидел знакомый шлем, зацепил бармицу, откинул, открывая лицо, прижал пальцы к горлу… Пульс есть. Тугой, наполненный. Ну, стало быть, живой. А что без чувств — так одет тепло, замерзнуть не должен.
Бой затихал. Сталь звякала всего в паре мест, а пока Олег, сжимая в руках Челку, дошел до половецкого коня и поднялся в седло — так и вовсе умолкла. Ведун немного подождал, глядя вперед и слушая, как за спиной, по сторонам начинают фыркать кони, раздаются веселые голоса, притоптывают на месте копыта не меньше людей возбудившихся скакунов.
— Не нам, смертным, перечить воле богов. Они выбрали, кто остается, а кому надлежит завершить святое наше дело. Посему: всех, кого в сече спешили — в гасильщики! — громко приказал Середин. — Остальные — за мной!
Он пустил скакуна с места в карьер, мчась по натоптанному вражеской ратью следу, и буквально через пять минут оказался на краю пологой низины глубиной метров в пять, со всех сторон укрытой от ветров. Там, внизу, вокруг каменного купола колодца, стояло больше трех десятков юрт, блеяли овцы, горели возле длинных яслей крохотные дымные костры. Там, с тревогой поглядывая в сторону, откуда недавно доносились звуки битвы, ходили с мешками и корзинами женщины, беззаботно бегали дети. И еще до того, как поднимающаяся изнутри знакомая тошнота смыла его сознание, ведун ощутил, как на губах появилась зловещая ухмылка.

 

— Батя, батя, ты научишь меня рыбок ловить?
— Конечно, научу, Милена.
— А когда?
— Вот работу обещанную сполню — и научу.
— Батюшка, у тебя завсегда работа!
— Сегодня немного.
— Значит, сегодня научишь? — радостно захлопала в ладоши девочка.
— Не знаю, — вздохнул он. — Как получится.
— Ты же обещал!
— Тут, Милена, не токмо со мной, тут и с рыбками уговариваться надобно.
— А ты уговорись, ты умеешь, я знаю…
— Хорошо, — засмеялся он, — попробую.
— Сегодня?
— Сегодня.
— Ой, какая я счастливая! — запрыгала она. Олег поймал ее, поцеловал в милые глазки, потом вышел через заднюю калитку.
А ведь правда, одну повозку всего смолоть надобно — двенадцать мешков, причем четыре уже под мукой. Он улыбнулся, вспоминая улыбающиеся дочкины глаза. Милена… Ладно, если успеет, можно попробовать.
Жернова под напором стекающего по колесу ручья вращались мерно и неустанно. Середин принес из-под навеса шесть мешков, поставил возле воронки, развязал. До темноты нужно сделать обязательно.
После пятого мешка он вышел на улицу, развернул тряпицу с кусочком убоины и куском хлеба, что жена дала на случай, если проголодается, поел. Возле плотины, раздергивая упавшую в воду хлебную корку, закрутилась сибилья мелочь. Рыбешки вкусные — да только по одной их таскать замучишься. Коли ловить, то косынкой частой надобно, чтобы вытянуть — так всю стаю. Он кинул в воду еще корку, улыбнулся появившейся мысли — ведь и вправду, давненько он рыбы у мельницы не ловил! Вот Милене радость-то будет, коли ей это дело поручить. Будет она добытчица.
Олег повернул голову, убедился, что колесо крутится мерно, ничто ему не мешает, зашел в сарай, сыпанул в ворот жерновов с полмешка гречи, затем торопливо потрусил вверх по тропинке — и вдруг услышал от дома грозные мужские выкрики…

 

— М-м-м… — простонал Олег, открывая глаза, увидел над собой розовый от отблесков костра войлочный потолок, удерживаемый решеткой из толстых, с большой палец, прутьев, рывком сел.
— Никак ты проснулся, воевода? — буркнул кто-то сбоку. По голосу вроде — Захар.
— Слушай, старшой, — тряхнул его за плечо ведун. — Сколько я в беспамятстве был?
— Дык, не был ты вроде в беспамятстве, — повернулся на спину мужик. — Дурных слов не кричал, ни к кому не цеплялся. Стариков половецких рубил, баб старых, что детей дурных нарожали… Потом в колодец их всех, покидал. Девок хотел тоже посечь, но мужики их от тебя утащили баловства ради. Детей, кто орал громко, тоже в колодец покидал. Дабы, сказывал, охоты у степняков не стало воду из нее пить. Потом те сообразили, разбегаться начали, попрятались от тебя. Ты навоз стал туда же бросать, пока там совсем не затихло. Потом кумыс пили, девок тискали. Но ты не стал, все Свету поминал да плакал слезами горючими.
— У-у-у… — Олег стиснул ладонями виски, закачался. — А наши как, кто на поле остался?
— Увечных гасильщики подобрали, привезли. Добра собирать не стали, завтра соберем. Княжич уже выведать успел, где стада половецкие, завтра своих пошлет, дабы пригнали да пастухов порубили. То ты приказал — дабы ни единого семени на развод в кочевье не осталось. Да ты спи! Тут добычу собирать дня два потребно, спешить ни к чему.
— Хана нашли?
— Сказывали, увечен изрядно, но дышит. Ратники твой наказ припомнили, гасить не стали. Повязали да завернули в попоны и халаты порченые, дабы не замерз.
— Побитых наших много?
— Изрядно, — вздохнул Захар. — Насмерть, почитай, десятка три, да увечных еще полста. Кто оклемается, а кто, может статься, и нет. Но суравских за Калинов мост мало ушло, за то тебе поклон от нас. Токмо те, кто с Княжичем в погоню помчался. Малюта да Путята не утерпели. Путята, правда, дышит еще, но плох.
— А Одинец?
— Рука у него левая порублена до кости и сломана, да пол-уха нет, и ноги отдавило, пока лежал. Но не сломаны вроде. Может статься, поутру сам ходить сможет.
— Хоть это нормально… — облегченно откинулся обратно на кошму Олег. Снова закрыть глаза он, стараниями мельника, побаивался. Но хоть за всё остальное можно было не бояться, за время его беспамятства ничего страшного не случилось — и то ладно. У дальней стены юрты послышался какой-то шум, женский вскрик, рычание, потом недовольный мужской голос:
— Пошла вон, карга старая! — Опять шум, тихий плач:
— А ты знаешь, что она мне делала? Знаешь, как детей собакам кормила?
— Пошла вон, сказал!
Олег вздохнул, поднялся, пошел на звук.
Ругался один из кшеньских воинов, в одной рубахе дремавший среди разбросанных шкур. К нему испуганно жалась и вовсе голая девка, половчанка — своих девиц никто в поход, естественно, не брал. Рядом, сжимая в руках тонкую спицу, сидела старуха и смотрела на девку с ничем не прикрытой злобой.
— Пошла отсюда, говорю! — опять прикрикнул ратник. — Дай поспать спокойно.
— Что тут такое? — негромко поинтересовался Середин.
— Да бабка, невольница бывшая, пристает, — зевнул охотник. — Девку мою попортить хочет.
— Она детей моих собакам скармливала! — взвизгнула старуха. — Чтобы племя русское не плодилось! Меня костылем била, пока не видел никто. Жрать со скотиной гнала. Потому и топила я их крысят в колодце! И самих всё едино поувечу.
— Че мне с ней делать, воевода? — пожаловался воин. — Кому мы девок слепых али увечных потом продадим? В Рязани, сказывают, по полгривны за каждую без торга дают.
«Понятно, — мысленно отметил интересный факт ведун. — Значит, не только я в беспамятстве половчат топил. И без меня желающих хватало». Но вслух он сказал совсем другое:
— Пойдем, бабушка, поедим чего-нибудь. Оголодал я чего-то. А детей топила зря. Их тоже персы с охотой, я слышал, покупают.
— С малыми совсем морока, — покачала головой та, не отрывая глаз от испуганной половчанки. — Тех, что старше, на торг выставляют. А их мне не дали. Токмо одного побить успела.
— Ну, и ладно, — взял ее за руку Олег. — Пойдем, покажешь, где еду держат.
Ведун привел ее к углям в обложенном огнями очаге, различил рядом какие-то деревянные обломки, кинул в костер. Пламя подросло, и Олег увидел вертел с полуобструганной тушой кого-то размером с барашка, переложил на вбитые в землю железные прутья, немного подождал, пока мясо согреется, обнажил нож, срезал несколько ломтей, протянул изможденной невольнице, длинные волосы которой превратились в бесцветную паклю, а во рту уцелело лишь несколько зубов. Та приняла угощение трясущимися руками, внезапно снова расплакалась:
— Я не бабушка… Мне двадцать четыре годика всего…
— Сколько? — не поверил своим ушам ведун.
— Двадцать… И еще четыре, — торопливо запихивая в рот мясо, прочавкала та. — Меня у Мурома украли. От подруг в лесу отбилась, на дорогу вышла, а тут они… Сперва насильничали все, пока сюда везли. Опосля на работы ставили, да всё били, били, что не ведаю ничего ихнего, степнячьего. Не кормили, токмо объедки подбирала, коли везло… А мальчики их баловства со мной выдумывали. А мужи противиться запрещали. Били, коли не слушала. И когда не успевала чего, били. Всегда били…
Она перестала жевать и снова заплакала — слезы проторили на лице две светлые полоски.
— Ладно… — Олег оттяпал кусочек себе, перевернул тушу и отрезал еще ломоть для женщины: — Теперь всё хорошо будет. До границ русских доведем, а дальше в Муром без опаски вернешься, домой. Одежку тебе справную дадим, дабы не замерзла, снеди всякой соберем в дорогу.
— Бегите! — внезапно замерла невольница с куском мяса в руке. — Бегите быстрее! Ты ведь воевода? Так бегите, бегите! Хан Биняк, как про ваше появление проведал, так мальчишек во все стороны послал: родичей из иных кочевий скликал, соседям челом бил, просил подмоги. Сберутся все, сюда явятся — побьют усех до последнего!
— Кишка тонка всех побить.
— Сказываю тебе, воевода, побьют! Тыща сберется, а то и более! Со всех сторон набегут.
— Ужель так любят хана Биняка?
— Когда своих бьют, рази поминаешь, люб али не люб? Всё едино на подмогу кинешься. Одно — промеж своими ссоры, иное — коли чужаки приходят…
Это верно, клич «Наших бьют!» никогда не оставлял выбора и сомнений — плохих соседей приезжие лупцуют али хороших. Главное — «наших». Олег задумчиво разворошил подброшенные дрова, чтобы огонь не лизал мясо, отрезал себе длинный ломоть и принялся задумчиво жевать.
Нет, бежать сломя голову — глупо и позорно. Раз пришли в кочевье, вычистить его надобно до донышка, как половцы русские деревни вычищали. Тем паче, что быстро примчаться соседи никак не могут. На пару дней пути от кочевья — пастбища хана Биняка. Еще два — по землям соседей. Значит, к ближним кочевьям гонцы, даже со всех сил торопясь, раньше двух дней не поспеют. Плюс — пара дней на сборы. Плюс — четыре дня пути. Три дня, как их заметили, уже миновало. Получается, еще дней пять есть в запасе, не менее.
— Ты хоть раз видела… — Олег запнулся, но выдавил: — Девушка… Ты видела, как соседи сюда приезжают? С какой стороны?
— Раз оттуда прискакали, — махнула рукой куда-то на стену юрты невольница, — но больше со стороны Волчьего бора скачут. Я так слыхала, иных лесов окрест нет, а путникам без огня тяжело — от мимо бора все и кочуют.
— А тем более зимой, — кивнул Середин, доедая мясо. — Стало быть, и подмога мимо Волчьего бора пойдет. А коли по уму действовать, то возле него и встречаться половцам надобно, дабы не поодиночке на нас набрасываться, а силу собрать да раздавить одним наскоком. Всё равно ведь получается, что мимо этой рощицы дороги у нас нет.
— Бегите! — снова попросила невольница.
— Дней пять у нас есть, — покачал головой Олег. — Давай, красотка, есть досыта, кумыс пить, отдыхать перед дальним переходом. За это время управимся. А коли кто раньше и заявится… Ну, так ему же хуже.
В действительности ратники управились со сборами только за шесть суток. Стада хана Биняка понадобилось вылавливать среди заснеженных просторов целых три дня. Во-первых, русские охотники, естественно, не знали, где пасутся те или иные стада, и их собирали с помощью освобожденных невольников, коих в кочевье оказалось немногим меньше полусотни. Во-вторых, после того, как хан прислал посыльных, призывая крепких пастухов для отпора, многие опытные кочевники предпочли уйти подальше, даже на чужие пастбища, и их пришлось форменным образом выслеживать, рубить, забирать скот. Всё это Олег узнал, когда с огромными, никем не считанными отарами прибыли последние, отправленные за добычей, дозорные.
Потом для замерзших в степи охотников был устроен отдых с кумысом и ласковыми половчанками, чтобы не сильно завидовали остававшимся в лагере товарищам. А еще целый день ушел на то, чтобы на свои, родные, телеги, уведенные степняками с Руси, на восточные двухколесные арбы, на тяжелые, предназначенные для быков, повозки, украденные кочевниками и вовсе непонятно где, загрузить найденное у колодца зерно, репу, капусту и морковь, чтобы собрать юрты — снять шкуры, скатать войлок, увязать каркасы. Заночевали ратники, как уже привыкли, на снегу, завернувшись в шкуры, и наутро рать наконец медленно двинулась вперед. И если захваченные многочисленные табуны еще были готовы мчаться в неизвестность вскачь, то овечьи отары, как их ни подгоняй, тащились чуть быстрее пешего путника. Точно так же, еле-еле, скрипели колесами арбы.
— Три… — прикинул на глазок Олег.
— Что три? — не понял едущий рядом Захар.
— Три дня нам таким ходом до Волчьего бора тащиться, — покачал головой Середин. — Ты даже не представляешь, старшой, какой сюрприз нас будет там ждать к этому времени.
— Какой? — не уразумел намека мужик.
— Ох, лихой, Захар. С длинными копьями, с крепкими мечами.
— Так, может, бросить овец да быстрым шагом пойти?
— Нет, ни к чему, — не согласился Середин. — Засада от этого меньше не станет, а добыча убавится. Люди должны знать, за что дерутся. Так и щиты легче покажутся, и сеча веселее будет. Пусть бредут. Только прикажи всю живность капустой да морковью кормить, чтобы в снегу не ковырялись и с голоду не попадали. Нам дома и без половецкого запаса сытно, а вот скотине подкормиться надо. Пусть жрет, а то и не доведем.
Позади снег медленно заметал пологую низину, щедро напоенную кровью, опустошенную чуть не до последнего зернышка. В середине ее, в древнем колодце плавали гниющие мертвецы, превращая драгоценную воду в яд. Ведун прекрасно понимал, что его воинство захватило не всех обитателей кочевья. Что точно так же, как в деревнях бабы с детьми отсиживались в схронах, так и среди степняков наверняка были те, кто отыскал место, чтобы затаиться, кто улизнул в степь и зарылся в неведомые ямы, отошел с торных троп. Но когда эти несчастные вернутся-таки к Кривому колодцу — они не найдут ни крошки еды, ни щепки дров, ни глотка воды. Ничего, что сможет продлить их жизнь хотя бы на десяток дней. А потому в степи скоро станет больше еще на несколько десятков мерзлых трупов.
Однако Середина не мучила совесть ни в единый миг. Потому что, оставь он жизнь кому-то из обитателей половецкого кочевья — те вырастут, наберут силу и придут в русские пределы с ненавистью и местью. Ведун уже достаточно пожил в этом мире, чтобы знать: народы, племена, селения, что убивают русских людей, что превращают их в рабов — не имеют права на существование. Никто, от взрослых мужей и до малого семени. Только так можно достичь мира и покоя на земле русской. Выбор прост: или люди, или убийцы и грабители. Третьего варианта не дано — а потому Середин сделал выбор в пользу своих.
Назад: Череп любовника
Дальше: Белый змей