Череп любовника
Зачем теперь жить? Зачем дышать, кого любить? Ради чего трудиться, пахать землю, поднимать хозяйство? К чему это? Зачем?
Дорога медленно наползала, выкатываясь из-за холма, по сторонам потрескивали под напором крепкого ветра сосны. Странно. Зачем всё это теперь? Почему оно осталось? Неправильно всё это. Неправильно.
Прожужжавшая в воздухе крупнокалиберной пулей зеленая навозная муха на всей скорости врезалась в щеку — Олег невольно вскинул ладонь, хлопнув себя по лицу, и опять опустил руку на луку седла. Узкая колея, поджатая толстыми, вековыми соснами, повернула влево, огибая огромный замшелый валун, да так и потянулась через склон наискосок, делая спуск не таким крутым, как откос возвышенности. Середин на всякий случай чуть подтянул поводья, чтобы гнедая не разгонялась. Потом поднял руку, вглядываясь в ладонь — пока наконец не осознал: да, это его рука! И его кобыла, и его тело, и вообще — это он, целый и невредимый! Только непонятно где находится.
— Электрическая сила! — охнул он, закрутив головой.
Телеги катились позади, всего в нескольких шагах. Ведун натянул поводья и повернул голову к обозу:
— Захар! Что тут произошло, пока я в беспамятстве был?
Путята на передней повозке и его напарник, парень лет двадцати, хором взвизгнули, Захар с сыном от неожиданности подпрыгнули на облучке.
— Ты? — утробным голосом спросил старший. — Ты это? Ты кто?
— Это я, Олег, ведун. Проснулся — и в седле себя увидел. Что тут было без меня?
— Ты это… — Вытянув за шнурок висящую на груди ладанку, Путята зажал ее в кулаке. — Ты, как мы тебя окружили и мельника позвали, завыл страшным голосом, потом вскочил, землю начал рыть руками. Ну, у навеса, у края провалившегося…
Волна смертной тоски ударила откуда-то изнутри, сметая разум, и Олег с полной ясностью вспомнил, как поднимался от мельницы — и вдруг услышал ржание, крики. Мужские, громкие, угрожающие. В первый миг к Светлане кинулся с детьми, но спохватился, к кустам отвернул и в них затаился, сквозь ветви за домом наблюдая. Не побоялся — вспомнил, что схрон тайный во дворе вырыт. Спрятаться туда быстро, а ворота крепкие, быстро не сломаешь.
Распахнулась задняя калитка, из нее высунулся мужик с тонкими усиками и клочком волос на подбородке, в кожаной куртке, штанах и мягких сапогах. Степняк, половец. Потом еще несколько вышли в загон, поймали бегающих там трех кабанчиков, сноровисто обмотали им ноги. Половцы, точно половцы. Их повадки, их одежды. Опять послышались крики — но женских или детских среди них не различалось. Успела, стало быть, Света с малыми спрятаться…
«Или убили?» — пульсировала ужасная мысль.
Наконец послышался топот, голоса стали удаляться. В наступившей тишине он выдержал еще немного, потом ринулся к дому, влетел во двор:
— Света, Светлячок? Ты где? Как ты? Света, отзовись!
Он увидел покосившийся навес, и сердце стукнуло через раз — как раз под ним, возле угла, и делал он схрон. Чтобы скотина все следы тайника быстро затоптала, чтобы сено крышку сразу засыпало, как домашние влезут. Олег кинулся вперед, раскидывая сухую траву, краем глаза увидел пойло, опрокинутое аккурат на тайный продых, прикрытый двумя гнилыми жердинами, разгреб опилки, подцепил пальцами край доски, рванул наверх — и тут же увидел ее, Свету, с темным лицом и неподвижными открытыми глазами. Она прижимала к себе Милену, тоже тихую, уронившую крохотные ручки. Ниже, из-под осыпавшейся земли, было видно лицо Вторуши, рядом сидел, привалившись к стенке, Ахон, тоже наполовину заваленный еще не слежавшейся глиной. Задохлись… Все задохлись… И так схрон крохотный совсем был, да тут еще продых залили, обвалилась половина. Задохлись все, таясь, пока вороги уйдут. Никого больше нет…
И опять волна такой непереносимой, смертной тоски и безнадежности захлестнула ведуна — завыл он, как волк голодной зимой, поднялся, выскочил со двора, сдернул пояс, влез на нижние сучья березки, на которой еще колыхались завязанные Светланиной рукой ленточки, перекинул через ветку, что на пару саженей над землей вытянулась, наскоро затянул узлы, сунул голову в петлю и спрыгнул вперед… Середин дернулся столь яркому впечатлению, мотнул головой, переводя дух.
— …Свету и малых разрыл, на поленницу вынес… Ну, ту, что из дров была, положил сверху, да и запалил. Дорога-то уж появилась, мы потихоньку и поехали. Но ты вскорости догнал.
— Догнал, — сглотнул Середин, отер тыльной стороной ладони лоб. Рука стала влажной — похоже, пот пробил его изрядно, впору всю одежду на сухую менять.
Теперь ведун начал понимать истинный смысл случившегося. На двор мельника налетели половцы. Сам он в это время у реки трудился, но семья, пока незваные гости ворота ломали, успела в схрон спрятаться. Вот только вентиляция залита оказалась, и пока степняки грабили дом… Им не хватило воздуха. Потом вернулся Творимир, увидел мертвую семью — жену любимую, детей, не выдержал и повесился на первом же дереве. Его можно понять. Как можно понять и чувство, которое возникало у людей, увидевших Хатынь, Сонгми, Бабий Яр — жажду мести. Жажду любой ценой отомстить сотворившим это нелюдям. Вот только к тому времени, когда жажда мести пробилась в душу мельника сквозь боль утраты — Творимир был уже мертв. Но он, как всякий мельник, владел кое-чем из тайных знаний. И нашел способ исполнить желание.
Не объясняли все эти события только одного: почему конем сейчас правит Олег Середин в здравом уме и ясной памяти, а не хозяин разоренного двора мельник Творимир?
Дорога между тем спустилась к подножию холма, выскользнула из-под сосен на свежевспаханное поле — и впереди открылся многокилометровый простор, ограниченный темной полосой леса у самого горизонта. Посреди этого простора, словно центр Земли, темнел обнесенный частоколом поселок. Телеги покатились быстрее, обгоняя едущего шагом всадника — лошади наконец-то почуяли близость отдыха, тепло уютных конюшен, окончание долгого пути.
— Только молчи, Лабута! Перуном-громовержцем тебя заклинаю: молчи! — громко предупредил Захар.
— А я что, я молчу, — отозвался рыжебородый. — Токмо щей очень хочется.
— Глянь, Путята, никак дымок у тебя за овином? — углядел Малюта. — Не иначе Лада твоя баню топит!
— А тебе и завидно? — хмыкнул мужик. — Лада баба справная, не то что бесовки нынешние. Ни кожи, ни рожи, гонору и в сарай не запихнуть, а заместо работы токмо языком молоть способны. Тебе такой, как женка моя, вовек не сыскать, воробей.
— А чего это у ворот башенка белая вся? Куда старая-то подевалась?
— Может, сожгли? — неуверенно предположил Путята и тряхнул вожжами: — Н-но, пошла!
— Половцы у Творимира побывали, — запоздало сообразил Захар. — Не иначе как и сюда дошли. Дорога-то прямо сюда показывает!
Мужики, заволновавшись, принялись погонять лошадей, и обоз помчался к Сураве с такой скоростью, что Олегу пришлось перейти на рысь, чтобы не отстать. Вперед он, впрочем, тоже не рвался. Коли деревня захвачена чужаками, то вместо щей и бани легко можно на стрелы и рогатины напороться.
К счастью, при приближении обоза ворота отворились — навстречу, едва не под колеса бросаясь, выбежали с радостными визгами бабы, дети, кинулись обнимать мужиков, стаскивать их с облучков. После первых объятий Захар спросил:
— Половцы налетали? — Веселье стихло.
— Были, были, — с разных сторон подтвердили оставшиеся в деревне мужики. — О прошлой неделе налетели, ако вихрь. Да Титок, молодец, углядел вовремя. Крик поднял, ворота запахнул, стрелы начал метать. Душегубы степные в ответ чуть постреляли, а опосля с другой стороны пошли, веревки на тын бросать начали. Один было перелез, однако же дед Славен на косу его взял. Они к воротам повертались, постреляли. У Титока стрелы кончились, он и слез. Тут половцы терем огнем закидали. Однако же дождь был, не разгорелся намет, токмо сверху обуглился. Мы на то время уж ушли, почитай. Ну, тати опять веревок покидали, перелезли тын, ворота и отперли. Влетели. Пограбили маленько, чего мы взять не успели. День и ночь стояли, и еще половину дня. Скотины кое-какой увели, погреба твой и дедовский нашли. Однако же мало чего взяли. Дом кумовской со зла запалили, однако же не перекинулся огонь, моросило тоды весь день…
— Споймать никого не споймали?
— Дир на возке с лесу с жердями аккурат ехал. Ну, как увидел половцев, так спрыгнул с телеги да к болоту побег. Там, у воды и схоронился как-то, не нашли. Токмо возок с мерином забрали. А Белоус пахал как раз. Не успел убечь. И его, и малого, что помогал, повязали…
Тут Олег почувствовал, как изнутри, сметая преграды, выхлестывается тоска, и, теряя сознание, успел только услышать собственные слова:
— На пиках этим змеям поганым токмо место…
* * *
— …всех, всех резать надо! До змееныша последнего, до самого семени!
Тоска постепенно сменялась страшной усталостью. Еще не владея своим телом, словно отнявшимся после сна в неудобной позе, Олег заметил, что уже не сидит верхом, а стоит на утоптанной площади между двумя добротными домами с выгороженными вокруг каждого небольшими огородиками и загончиками, в которых жалобно блеют овцы. Впереди открывался вид на сочно-зеленый луг, в котором по бесчисленному количеству черных луж, местами сливающихся в целые озерца, ведун без труда угадал болото. Топь тянулась километра на полтора, дальше виднелись кроны деревьев.
— Твари подлые! Гнусное отродье Коровьей Смерти! Резать, только резать, нового не ждать! — в последний раз выплюнул он слова ненависти и замолк.
— У него половцы жену и трех малых задавили, — услышал ои сочувственный шепоток, глубоко вздохнул и пошел вперед, к пахнущей гнилью вязи, уселся на одно из сваленных на берегу бревен, глядя на болото и постепенно приходя в себя после нового возвращения.
— Боль твоя велика, мил человек, тут утешить нечем, — опустился рядом с Олегом какой-то старик. — Боги не всегда успевают уследить за бедами смертных, а порой сами насылают на них испытания. И потом, кто знает, может, делом сим Мара от куда более страшной беды родных твоих уберегла? От рабства, от мук в неволе тяжкой. Такова жизнь наша, что не токмо радости, но и беды, и горе приносит. Токмо младенцы сей мир покидают, горечи нимало не испытав. Мы же, мил человек, обязаны и невзгоды переносить со стойкостью, как русскому мужу делать это надлежит.
Середин понял, что просто одетый, в поношенной домотканой рубахе и валяных штанах старик — это местный волхв. А может, только обязанности волхва исполняет. Маловато селение для большого святилища, в котором служителю постоянно дело найдется.
— Настанет час, мил человек, изопьешь ты чашу безжалостной Мары, перейдешь Калинов мост. И увидишь любимую свою, чад драгоценных узришь. Однако же пока ты землю сырую топчешь, долг на тебе. Долг пред отцами и дедами, и прадедами твоими, что кровью и потом землю русскую поливали, что защищали ее от ворогов, что хлеб на ней растили, Дома поднимали, богов наших славили. Пред ними ты в долгу, их предать не должен. Не для того они столько сил и животов положили, чтобы оскудела земля, опустела, обезлюдела. Чтобы пришли иноземцы проклятые ее сапогами своими топтать. Как потом родичам станешь в глаза смотреть, что сам на отчине своей узреешь? Долг на тебе, мил человек. Не должен ты допустить, чтобы род твой прервался, чтобы нить живая, что от радуниц, от Сварога тянется, на тебе окончилась. Должен ты детей родить и вырастить, землю свою им из рук в руки передать. Токмо тогда можешь о смерти думать.
«Японский городовой, — покачал головой ведун. — Похоже, волхв думает, я к болоту топиться пришел!»
— Знаю, ныне тяжело тебе, ни о ком ином мыслить не можешь. Не торопит тебя никто, мил человек. Однако же и о долге своем забывать тебе нельзя. Не предавай свою землю, отцов не предавай. Оставь отчине после себя новых защитников и тружеников. Пойдем отсель. Коней твоих отрок мой удерживает, они тоже заботы твоей ждут.
— Не беспокойся, отче. В омут не кинусь.
— А я и не боюсь. Да токмо ныне ты не желаешь и вовсе ни в чью сторону глядеть, а час минует иной — баловница какая заворожит тебя, обманет. Пойдем.
«Мавка! — вспомнил Олег, зачем с самого начала понесло его в эту сторону. — От мавки волхв бережет. И то верно, неча без дела сидеть. Чай, не клуша, цыплят не высижу».
— А скажи, отче, — поднимаясь, поинтересовался он. — Слышал я, кузнец у вас недавно за Калинов мост ушел. Нельзя ли на мастерскую его глянуть? Подковы бы мне на конях проверить. Давно не смотрел, как бы не потерять.
— То к вдове его, Людмиле, идти надобноть. Ну, да я провожу, поручусь. Тебя, вижу, доброму люду бояться ни к чему.
— Это верно, — согласился Олег, — людям меня бояться ни к чему.
Насчет мавки он тоже пока был неуверен. Можно, конечно, хоть сейчас охоту на нежить болотную начинать — но вдруг в самый рисковый момент опять тоска накатит? Очнешься потом в омутке под камушком — большая радость. Дом сгинувшего в болоте кузнеца стоял почти у самого тына, возвышавшегося на высоту почти пяти метров и подпертого изнутри через каждые шесть-семь шагов мерными бревнами. А кузня, которую нетрудно было узнать по низкой закопченной трубе, широким воротам, закрытым лишь кожаным пологом, и утоптанной земле перед ней, находилась и вовсе на срезе воды. Оно и правильно — чтобы искры при огненной работе больше не на постройки, а к воде летели, да и тушить в случае чего проще. Кузни, известно, гореть ох как любят! Куда чаще овинов, которыми только по осени и пользуются.
Отворив низкую калитку, старик вошел во двор между сараем и домом-пятистенком, Олег сразу двинулся к мастерской, а мальчишка, что удерживал под уздцы чалого и гнедую, остался на улочке, не зная, за кем поворачивать.
В кузне было холодно. Непрерывно горящие угли всегда распространяли вокруг железоделательной мастерской деловитый жар, а потому именно холод сразу же резанул Середина по живому. Как мертвая мастерская — хоть похороны начинай. Груда дров занимает почти всё место — видать, уже вместо сарая эту постройку использовать начали. Горн сложен из валунов размером с голову, скрепленных глиной. Некоторые из камней успели растрескаться, но печь пока что была вполне работоспособной. Меха из сыромятной кожи — похоже, из коровьей шкуры сшиты. Тоже не принципиально — коли расползется, заменить несложно. Однорогая наковальня, насаженная на дубовый чурбак, валялась у самой дровяной кучи, опрокинутая набок. Интересно, почему ее половцы не уволокли? Тяжелая, что ли, оказалась? Инструмента на стенах никакого, хотя к стене прибито три ряда ремней с ячейками для ручников, пробойников, оправок, клещей. Это всё степняки унесли, не поленились
— Вот, Людмила, гость наш.
Середин повернулся на голос и увидел рядом со стариком высокую женщину лет тридцати с серым лицом, впалыми щеками и глазами цвета перепревшей листвы. Волосы были спрятаны под платок, груботканое платье обходилось без каких-либо украшений.
— Мыслю я, уходить ему некуда. Может, на постой пока возьмешь?
— Отчего не взять, коли община хлеба да мяса подкинет? — пожала плечами хозяйка. — Коли сам, конечно, с другим кем не сговорился.
— Не сговорился, — покачал головой ведун. — Олегом меня мать назвала.
— Вот и уладили, — кивнул старик, хотя о цене за постой разговор пока даже не начинался. — Я Мишке велю на двор лошадей завести, к конюшне. У тебя ведь, Людмил, токмо мерин ныне остался.
— Пустая конюшня, — согласилась женщина, — пусть заводит. Одинца покличьте, он коней примет.
— Наковальню, смотрю, половцы уволочь не смогли? — вернулся к своей теме Середин.
— Не нашли. Мы с детьми, как на гать бежать, опрокинули ее к стене, да дров накидали. Криницы и обломки всякие там же лежат. Но коли сбоку смотреть — так токмо пень и видно. А раскидывать кучу степняки поленились. Видно же, берег низкий, вода рядом. Схрона не вырыть.
— Вот, значит, как…
Олег отбросил к стене несколько поленьев, нашел ямину с ровным дном, оставленную осевшим в глину под бесчисленными ударами чурбаком, потом взялся за наковальню, поднатужился, поднял с земли. Наклонив, подкатил к яме, опустил на старое место. Прикинул, как проще заготовки из горна на рабочее место перекладывать, немного повернул.
— У Беляша аккурат так же стоял, — вздохнула женщина и пошла к дому.
— Постой, Людмила! — заторопился следом Олег. — А инструмент остался или пропал?
— В схроне остался, — вздохнула хозяйка. — К чему его сюда тащить? А ну, половцы опять налетят али мордва подступит? Что осталось, и то пропадет…
— А уголь есть?
— Мешков десять еще на чердаке лежат. Муж еловый любил пережигать. В работу ель брать не любят, гниет быстро, да еще смолистая больно. А для угля — в самый раз.
— Попользоваться маленько можно?
— Тебе-то зачем?
— Подковы на конях посмотреть хочу. Может, поправить чего придется? А инструмент у меня есть. С собой вожу, который полегче.
— Пользуйся, коли умеешь. Мне-то от него пользы никакой. Печь им не протопишь. Муж сказывал, без поддува не горит.
— Это верно, не горит, — согласился Середин. — Так тогда принесу мешочек-другой?
— Бери..
Однако потрудиться в этот день ему так и не удалось. Пока он перетащил с чердака в кузню несколько дерюжных мешков с легким, как хворост, углем, расчистил помещение от поленьев, приготовил инструмент, уже начало смеркаться, и разжигать горн не имело никакого смысла. К тому же хозяйка позвала его ужинать, выставив к каше еще и крынку густого и тягучего хмельного меда. После такой трапезы глаза стали слипаться, и ведун, забравшись на полати, сработанные под самым потолком, на указанное Людмилой место, мгновенно провалился в сон.
* * *
Возле плотины, раздергивая упавшую в воду хлебную корку, крутилась сибилья мелочь. Рыбешки, коли завялить их, али закоптить ведерко, вкусные — да только по одной таскать замучишься. Коли ловить, то косынкой частой надобно, чтобы уж вытянуть — так всю стаю. Он кинул в воду еще корку, улыбнулся появившейся мысли — ведь и вправду, давненько он рыбы у мельницы не ловил! А малышня зимой сушеных сибиликов куда радостней, нежели даже семечки щелкает. На мед и то так не налегает, когда Света дает. Он повернул голову, убедился что колесо крутится мерно, ничто ему не мешает, зашел в сарай, сыпанул в ворот жерновов с полмешка гречи, затем потрусил вверх по тропинке — и вдруг услышал от дома мужские выкрики.
Он знал, помнил, чем всё это кончится — но спрятался в кустарник, надеясь на лучшее. А когда голоса стихли, побежал ко двору, в душе надеясь, что всё это — сон, всего лишь сон. Что сейчас он проснется, и окажется, что ничего подобного не было, что Светлячок его жива, лежит рядом, улыбаясь и поглаживая мужа по груди.
Калитка, покосившийся навес. Он смахнул в сторону сено, опилки, зацепил кончиками пальцев край доски — и вновь увидел неподвижное тело с темным лицом, прижимающее к себе еще одно, совсем крохотное. Отчаянье резануло по сердцу, ощущение полной безнадежности, бесполезности, непоправимости…
— А-а-а-а!!! — Олег вскочил, ударился головой о бревна потолка, зашипел от боли.
— Кто это? Что? — встрепенулась внизу женщина.
— Ничего! — зло огрызнулся Середин, спрыгнул на пол, прямо босой протопал к двери, толкнул ее, шагнул в сени, потом на улицу, остановился на крыльце, полной грудью вдыхая холодный воздух.
Тоска немного отпустила. Он вышел со двора, спустился к болоту, остановился на самом краю, потихоньку приходя в себя.
Да уж, крепко досталось мельнику. Даже слегка касаясь того, что тот испытал, Олег не мог чувствовать по отношению к Творимиру не то что злости или ненависти, а даже обиды или укоризны за свершенное с ним самим, с его душой и телом. А что бы он сделал, окажись на месте мельника? Выстоял бы? Сделал заговор на забытье? Или — да не услышат боги такой ереси — простил?
— Да минует меня чаша сия, да не достанется мне подобного выбора, — забормотал ведун. — Никогда не обращался к тебе с просьбами, о Сварог, прародитель племени русского, но ныне прошу. Слишком тяжела ноша сия для сердца человеческого.
Плеснула вода за осокой, обжег руку теплом крест. Небрежным привычным движением Олег начертал в воздухе вытянутый полуовал, знак воды, пробил его пальцем, давая понять здешним обитателем, что он свой — их, водяной крови. И тут же с удивлением замер: прежде он не знал такого знака! Ворон ничему подобному не учил!
— Значит… — прикусил губу ведун. Значит, он всё-таки получил знания мертвого мельника? Его душа сидит где-то внутри, временами сметая его, Олега, личность и забирая тело себе, но память Творимира всё-таки стала его. Или, скорее — их общей памятью.
— Чужак! — хлопнула в доме дверь. — Чужак, ты где?
По проулку затопали еще одни босые ноги — Людмила в одной рубахе с накинутым на плечи пуховым платком сбежала к нему, схватила за руку:
— Пойдем отсель, чужак. Нельзя людям к нашей топи подходить. Недобрая она.
— Что же вы живете здесь, коли недобрая? — удивился Олег.
— От ворога прятаться удобно, от и живем. Пошли скорее, пока беды не случилось… — Женщина, уже успевшая отдать болоту своего мужа, требовательно дернула ведуна, смотря в клубящийся над бесчисленными окнами туман, и тот подчинился.
* * *
Поутру он кинул в горн, возле самого поддувала, две горсти углей, сверху настрогал тонких щепок, положил несколько отделенных от полена лучинок, запалил. Когда над стружками заструился легкий дымок, присыпал полешки сверху еще тремя горстями угля и пошел на конюшню. Осмотр копыт показал, что с подковами у скакунов всё в порядке, но вот на сбруе одна из пряжек оказалась с трещиной — хорошо, заметил вовремя, да еще к тому же он давно хотел для гнедой на лоб защитную пластину отковать — вроде той, что на груди, только поменьше.
Вернувшись в кузницу, он выбрал у стены рыхлую, похожую на грязный пенопласт, криницу, кинул на угли, взялся за рукоять меха, принялся работать. Щепки коротко полыхнули, как влетевшая в огонь свечи муха, над углем появились синие язычки пламени в два пальца высотой. Подождав, пока металл согреется до фиолетового оттенка, Олег отпустил мех, схватил железный комок клещами, перекинул на наковальню и несколькими ударами ручника превратил в толстый плоский блин.
— Дзин-нь! Дзин-нь! Дзин-нь! — покатился над деревней уже подзабытый звук.
Олег перекинул «блин» обратно в горн, сверху клещами аккуратно положил бляшку так, чтобы треснувший край выступал сбоку над «блином», опять взялся за мех. Тонкий металл нагрелся до цвета побежалости почти мгновенно — Середин подхватил пряжку, перекинул на рабочее место, быстро заровнял повреждение, нагрел снова и закалил в воде. Хотя, может, и зря — каленые вещи тверже, но более хрупкие.
К кузне примчались Людмилины сорванцы — двое мальчишек, лет пятнадцати и семи, и девчонка лет на девять. Все встрепанные, босоногие, в опоясанных веревками рубахах и коротких полотняных штанах. На лицах их была написана неуверенность — видать, в душе надеялись, что отец вернулся. Впрочем, с горечью утраты дети в какой-то степени уж смирились, а вот ожившая кузня стала для них интересной неожиданностью. Ведун тем временем нагрел-таки расплющенную криницу до цвета каления, извлек и принялся настойчиво проковывать со всех сторон — в криницах всегда много шлака, окалины, пустот, которые не удалишь, пока не перемнешь металл несколько раз, как кусок пластилина.
— Да ты, никак, кузнец? — появился возле кузни старик, которого Олег вчера принял за волхва.
— Так ведь я вроде поминал про то намедни? — остановился Середин, переводя дух.
— Не сообразил, мил человек, — покачал головой волхв. — Стар совсем стал. От, с месяц назад, сослепу топором по камню стукнул. Раздвоил, як полено — и лезвие на топоре расколол. Выщербина там ныне с палец. Не знаю, что и делать. И топор, вот грех какой, не мой, сыновий. В глаза ему посмотреть стыдно.
— Неси, посмотрим.
— А я, как звон услышал, зараз и прихватил.
Олег взял у старика инструмент, осмотрел, покачивая головой. Не выщербина то была, а натуральный скол. Перекалил сталь кузнец неведомый, она и треснула, как стекло. Пока по дереву стучать — ничего, а как на камень наскочила…
— Сделаем, пустяки. — Он кинул топор в угли, брызнул на них водой, подозвал старшего из мальчишек: — Тебя вроде Одинцом зовут? Поработай-ка мехами, пока я тут стучу, а то железо само не нагреется.
Тот послушно взялся за рукоять. Начал работать спокойно, ровно — видать, успел кое-чему у отца научиться.
— А я можно? — подбежал следом второй мальчишка. — Я тоже хочу!
— Тебя как звать-то? — наклонился над ним Олег.
— Третей…
— Так работы на всех хватит, Третя, такая уж это штука. Ты погоди покамест. Как Одинец за молоток возьмется, так тебе меха достанутся.
— Сколько за работу-то спросишь, мил человек? — перебил его волхв.
— То не ко мне, то к хозяйке иди, спрашивай. Сам знаешь, ее кузня, ее уголь, ее дом.
Перебросив прокованную криницу в угли, Середин ухватился за светящийся изнутри топор, кивнул пареньку:
— Ну-ка, Одинец, подержи его лезвием кверху, чтобы мне металл проще заровнять было…
Затупив топор, но зато сделав лезвие почти прямым, ведун нагрел его снова, проковал кромку, формируя новое лезвие:
— А теперь смотри, Одинец. Да и ты, Третя, тоже. Когда не целиком что-то калить нужно, а только край, как у топора, мы его в воду опускаем и качать начинаем, вверх-вниз, чтобы переход равномерный был…
Топор, опускаемый в болотную воду, возмущенно зашипел.
— А почему целиком не бросить, дядя? — пискнул от мехов младший.
— То, что не закалено, оно мягче. Кромка каленая — она острая, а основа под ней мягкая. Оттого топор и режет хорошо, и не раскалывается, коли на твердое что попадет. Нижний слой чуть сминается, и всё. Щербинка маленькая останется, или точить придется по новой. Но работать можно.
— Никак, хозяин новый появился? — заглянула в мастерскую бабулька в овчинной душегрейке почти до колен. — Беда у меня. На клюке на старой шип совсем сточился. Зима придет, на льду опять падать стану.
— А железо есть, новый сделать?
— Дык, милок, запасец здеся, помнится, был.
— Ступай, бабуля, к хозяйке. Ее кузня, ее уголь, ее железо. Как скажет, так и сделаем.
— А нож из косы сточенной сделать можешь? — спросил кто-то из-за старушечьей спины.
— Косарь али несколько маленьких? Хотя какая разница? Коли хозяйка разрешит — неси.
— Да ты, оказывается, кузнец?
— И ты здрав будь, Захар, — кивнул мужику Середин.
— Тут такое дело. Воротины у меня на железных петлях висели. Пока я катался, лопнула одна чуть далее петли. Может, сваришь?
— Железо на петле толстое?
— С мизинец.
— Не смогу, — развел руками Олег. — Для сварки такого железа кувалда нужна пудовая, моим молоточком не прокуешь. А тяжелого инструмента я не вожу, сам понимаешь.
— Так были же у Беляша кувалды!
— В схроне они, — подошла Людмила. — Ты, чужак, сделай бабе Вене шип, коли не лень. Чего ей мучиться?
— А коловорот сделать сможешь? — опять издалека спросил кто-то. — И нос на сохе оправить?
— Ты из двух старых ободьев тележных новые сделать могешь?
— А подкову?
Толпа у кузни собиралась на глазах. Да и чего удивляться, коли в деревне несколько месяцев никто с железом не работал? И тут вдруг черной волной в голову врезалась знакомая до ужаса смертная тоска:
— Твари безродные эти половцы! Всех степняков резать надобно, гноить под корень!.. — Он опять ухнулся в омут ненависти и тоски, ничего не видя и не понимая, не ощущая времени, пока наконец впереди не появилась светлая точка, к которой, словно по тоннелю, он устремился со всё возрастающей скоростью. — Давить их, давить! Давить ублюдков! Давить…
Середин попятился, теряя равновесие, уперся на что-то спиной, сполз на землю. Сжал ладонями виски, качая головой. Селяне молча стояли вокруг кузни, страх в их глазах смешивался с жалостью. Олег нашел глазами Захара:
— Сколько я тут… В беспамятстве опять… Долго?
— Не, не очень, — покачал головой мужик. — Может, тебе к волхву? Исцелит дед, он много умеет. Много годков богам жертвы приносит, все уж со счета сбились.
— Пустое… — Ведун сделал несколько глубоких входов и выдохов, поднялся на ноги. — Работа вылечит.
— Ты косарь мне сработать обещался, — втиснулся вперед рябой круглолицый парень.
— Всё я сделаю, всё! — вскинул руки Олег. — Только, мужики, давайте не сразу. Вы уж распределитесь как-нибудь. Опять же, с Людмилой тоже сговориться надобно.
— Так ты петлю сваришь?
— Я привезу струмент, — тихо кивнула женщина. — Пойдем, Тонечка, запрячь поможешь. До сумерек обернусь.
— Значит, Захар, приходи завтра, — пожал плечами Середин. — А ты… Ну, давай свои обломки. Одинец, добавь уголька маленько, прогорает уже. Знаешь, как класть надобно?..
* * *
— Светлячок! Светлячок!
Сено зашуршало под руками, почему-то не отлетая в сторону, а забираясь за шиворот, опилки впивались под ногти, словно пытались его остановить — но он всё равно зацепил кончиками пальцев край доски:
— Светлячок! Света!
И увидел темное лицо, детские тела.
— А-а-а!
Олег скатился с полатей, согнувшись, выскочил иа улицу, сбежал с крыльца, судорожно ловя ртом воздух:
— Нет! Нет! Не-е-ет!!!
Мир вокруг молчал, замерший в морозном безмолвии — в небе кружились первые недолговечные снежинки, у болота кончики стреловидных листьев осоки серебрились инеем.
— Что, тяжело? — выйдя из дома, остановилась рядом Людмила.
— Не могу, — мотнул головой Олег. — Жить не хочется.
— Вот и мне не хочется…
Они помолчали, глядя на раскинувшуюся до леса смертоносную, но в то же время спасительную топь. Неожиданно женщина громко хлюпнула носом. Потом еще раз, и вдруг заревела в голос.
— Ты чего? — испугался от неожиданности Середин. — Ты это чего?
Он обнял Людмилу, прижал к себе, надеясь хоть немного приглушить звуки рыданий, кажущиеся в ночи громоподобными:
— Да что с тобой? Перестань!
— Я… Я… — сквозь слезы попыталась сказать она. — Тут… Не стой… Пропадают… Мужики пропадают… У воды…
— Это да, это верно, — удерживая за плечи, повел ее к дому ведун. — Пойдем отсюда, не нужно нам здесь стоять.
В избе Олег уложил ее на полати, укрыл сшитым из овечьих шкур одеялом — а сам привалился к стенке под окном, глядя в темноту. Спать ему совсем не хотелось. Пожалуй, он даже боялся закрыть глаза.
Едва окна просветлели — ведун с облегчением выскочил на воздух, разжег горн, кинул туда заготовку для защитной головной пластины, с нетерпением дождался, пока по ней пройдут все цвета побежалости, и стал охаживать ручником, стараясь думать только о том, как, куда и с какой силой опускать молоток. Работа шла до неприятного быстро — бывшая криница послушно принимала форму вытянутого пятиугольника с прорезями для ремней на четырех верхних углах.
К счастью, сразу после завтрака его встретил на улице Путята с лопнувшими ободами, по одному из которых он вдобавок прокатился колесом. Мужик хотел получить взамен один, и еще нож, шило и десяток гвоздей — уж непонятно, для какой надобности. Олег успел привыкнуть, что всё вокруг делалось из дерева и кожи, а крепилось на деревянных же шипах.
Едва управившись с работой и отправив Путяту торговаться с хозяйкой, Олег увидел Захара, несущего обещанную петлю. Разогрев до черноты, ведун слегка расклепал оба конца возле слома, присыпал флюсом из белого кварцевого песка, оставшегося в запасе от прежнего мастера, раскалил уже до ослепительной белизны — тут температуру нужно держать точно, тысячу триста — тысячу четыреста градусов. Недогреешь — не сварится. Перегреешь — пережог будет, вещь можно смело в мусор выбрасывать. Всё едино не прокуешь — крошиться станет под молотом, как рафинад.
С помощью Одинца, который удерживал один из концов петли средним, десятикилограммовым молотом, Середин торопливо проковал место сварки, разбрызгивая окалину и быстро превращая две короткие полоски в одну длинную, потом подровнял по сторонам, придавая железке прежнюю форму и размер, и, наконец, бросил назад в угли, предупредив паренька:
— Не качай! Металл отпустить надо, чтобы не покорежило. Потом еще нагреем, пройдемся ручниками и окончательно остудим. Спокойно, на воздухе. Петля ведь сыромятной должна быть — гнуться, но не лопаться. Так что подождем…
Вчетвером они уселись на пороге — бородач и ведун по краям, мальчишки посередине.
— Ну что, работнички, умаялись? — подошла Людмила и протянула глиняную крынку: — Вот, кваску холодного попейте. А ты, чужак, уж прости меня, беспамятную, от мыслей глупых никак избавиться не могу, всё забываю. Баньку я затопила тебе с дороги.
Захар громко крякнул, поднялся и двинулся вверх по проулку.
— К сумеркам возвращайся, дядя Захар! — крикнул вслед Одинец. — Аккурат петля твоя поспеет!
— Квасок понравился? — поинтересовалась у него женщина.
— Ага. Благодарствую, мам.
— А теперь иди воды для бани потаскай. И поболе! Ден десять, мыслю, не мылись. — Она присела рядом с ведуном: — Не серчай, чужак, что сразу не позаботилась. Совсем всё из рук валится, как одна осталась.
— Не чужак я, — вздохнул Середин. — Олегом меня зовут.
Лучше поздно, чем никогда. Приглашение в баню стало для него первым приятным известием за много, много дней.
Парился Олег долго, со вкусом. Сперва полежал на полке, согреваясь сухим жаром, пока пот не покрыл тело крупными каплями, пробив засаленные поры. Потом слегка ополоснулся и залез на полок снова, похлестался веником, еще раз ополоснулся, и опять вытянулся, пропитываясь щедрым теплом до мозга костей. Потом пришла Людмила и тут же плеснула на камни несколько ковшей воды. Пришла обнаженной — не принято как-то на Руси в бане стесняться. Это вроде как к доктору сходить. На улице голому показаться — стыдно, а перед врачом — ничего особенного. Была она из себя очень даже еще ничего. Несмотря на несколько родов, груди не отвисли, живот оставался подтянутым, а широкие бедра так и ждали появления новой жизни. Середин, чтобы не распаляться на чужое, отвернулся к стене, но добрая хозяйка принялась посыпать его спину золой, чтобы потом растереть мочалкой, облила водой прямо на полке, потом плеснула водой на камни и потребовала:
— Теперь меня пусти.
Олег, кое-как маскируя восставшую плоть, освободил место, облил женщину, растер золой ее тело и тоже принялся поливать камни, пытаясь спрятаться в клубах пара.
— Вон, шайку возьми, — усаживаясь, указала на низкое деревянное корытце женщина. — Ты чего, и не мылся без меня?
— Грелся, — кратко ответил ведун, смешивая воду.
Он с сожалением понял, что его уважительно пустили мыться в первую очередь. Вторыми идут женщины с детьми, а в третью, известное дело — банщики с овинными, кикиморами и прочей нечистью. Значит, нужно ополаскиваться быстрее да место освобождать. Валяться на полке, пока не надоест, не получится.
— Хорошо-то как, — пробормотала Людмила. — Я, кстати, мед вареный на крыльце в крынке поставила. Пусть после погреба чуток согреется. Так ты, коли понравится, мне не оставляй. Сморит с него, до полудня не встану.
— Спасибо, хозяюшка, — вздохнул Середин, наскоро растерся, вылил на себя воду и двинулся в предбанник. Там натянул чистую рубаху, вышел наружу. Навстречу с восторгом ломанулись дети.
И всё равно это было хорошо — сидеть на крыльце, не спеша посасывать хмельной мед, по вкусу похожий на темное пиво, смотреть на ползающие меж водяных окон неясные тени, слышать кряканье далеких уток, улетающих на юг за лучшей жизнью. Распаренное тело совершенно не ощущало воздуха — то ли холодно на улице, то ли жарко. Оно считало мир таким, каким хотело — и вокруг Олега царил маленький, локальный рай.
