Суд богов

Углич показался Олегу совсем не таким могучим, как Суздаль. И стены здесь стояли не белокаменные, а темно-коричневые, да к тому же надставленные сверху деревянными срубами и башнями, и ворота были всего лишь воротами, хотя и имели защитные башни и вздымались саженей на пять выше прочей стены. Зато Углич строился тут и там, за пределами старого города сгучали топоры, поднимались новые, сверкающие свежеокоренными стенами срубы в два-три жилья. А местами — так и каменные палаты мастера складывали, щедро обмазывая валуны известью с глиной, песком и яичными белками. Было понятно, что даже в самом худшем случае унести все это обратно никто не сможет. А значит — город начнет строить новую стену, внешнюю. Обживется в новых пределах и разом окажется вдвое больше Суздаля. Так что брак княжеских детей в любом случае уже принес немалую пользу.

В сам город ведун стремиться не стал — там, известное дело, постоялые дворы теснее, комнаты поменьше, а цены повыше. Предпочел завернуть в новый, как и все вокруг, постоялый двор на берегу еще совсем узенькой, только набирающей величие Волги. Баня у этого хозяина над длинной прямоугольной прорубью стояла, тем Середин и соблазнился. Давно уже он так не забавлялся — из парной да в прорубь. В горнице, куда отнес вещи гостей усталый работник, было действительно просторно и очень светло: стены, пол, потолок не успели закоптиться и обветриться; стол, скамьи да сундук будто сделаны только что — еще стружка в печи не сгорела. Окно оказалось сатиновое — из тряпицы, смоченной маслом, дабы свет лучше пропускало, а воздух задерживало. Правда, вместо перины на широкой кровати лежал пахнущий сеном тюфяк.

— Чем набивали? — потрогав его, поинтересовался ведун.

— Травка всякая, мяты и полыни завсегда добавляем да чабреца.

— Ладно, пойдет, — кивнул Олег. — Рыбки заливной нет у вас ныне? Соскучился я по таким яствам.

— Рыбка есть, мил человек, — задержался в дверях работник. — Да токмо поспешали бы вы, коли поснедать желаете спокойно. Работников округ немало. Как обедать сберутся, иной раз и лавки свободной не найти. А уж столы завсегда заняты.

— Ну я не работник, — возразил Середин, доставая из кошеля серебряную чешуйку и многозначительно подбрасывая в руке. — Я могу велеть и сюда еду принести. Ты мне лучше скажи, кто у вас в городе из купцов побогаче будет, основательнее. А хорошо бы, что и молодой оказался, горячий…

— Ну ты, мил человек, вопросы задаешь… — зачесал в затылке мужик. — Это же дело такое — пока молодость в башке не отгуляет, откель основательности взяться? Тут али молодой, али…

— А если молодой и богатый?

— Велизал Сатиновский. Как отца схоронил, за старшего в роду остался. Пять ладей в странствиях доход везут. Да сам, правда, гуляет, серебра не считая, — начал вспоминать работник. — У Рюрика Низовского двое сыновей дела разворачивают. Правда, пока под приглядом…

— А из тех, кто посолиднее?

— Словей Ратин самым солидным будет, старшиной его купцы который год на круг выбирают. В доверии он, в уважении у всех, в зажитке. Мокруша Баин недавно выбился, долго не везло с товарами. Солидный, но народ в нем покамест сумневается. Трувор Рязанский при деньгах. Дед его еще из Рязани к нам поселился, не заезжий. Да хватает купцов солидных, мил человек. И молодых хватает. Разных.

— Понятно. — Олег кинул ему монету. — А как найти дом старшины купеческого, который Словей?

— Коли через Речные ворота войти, — поймал серебро мужик, — то прямо по улице сажен двести. Дом у него каменный, в два жилья, окна слюдяные, крестом выложены… Да, дверь от ворот отдельно прорублена, в дом с улицы, не перепутать. Да токмо не станет он с тобой разговоры вести, мил человек. Солидный все же купец, зажиточный. Разве с собратьями своими да с боярами речи ведет, к князю на совет ходит.

— Меня примет, — пообещал Олег. — Я слово такое знаю…

Слово ведуна было совсем не заговорным, а самым простым, житейским. Через ворота, что выходили к причалам на Волге, Середин с Урсулой ступили в город, ведя в поводу навьюченного торкским снаряжением трофейного копя, и без труда нашли сложенный из крупных, грубо отесанных валунов двухэтажный дом старшины. Олег постучал в дубовую, проклепанную крупными медными шляпками дверь.

— Хозяин дома? — поинтересовался он, когда окошке на двери показались чьи-то глаза.

— А ты кем будешь, добрый человек?

— Передай хозяину, что ратник, с князем Mypoмским в зимний поход ходивший, желает добычу продать, да и прикупить кое-что, чего в простых лавка не выкладывают.

— Приказчик…

— Нет, приказчика не нужно, — покачал Середин пальцем перед глазком. — Доложи хозяину, не то другому купцу отправлюсь.

— Ладноть, обождите маленько.

Окошко затворилось.

— Ты околдовал его, господин? — страшным шепотом поинтересовалась Урсула. — Теперь он станет слушать тебя, аки верный раб?

— Очень надо, — хмыкнул ведун. — Просто в деле торговом знание на первом месте стоит. Коли князь Муромский разгромлен, его земли соседи тут же трепать станут. Там всякая рухлядь в цене упадет лошади подорожают, невольники, железо. Коли победил — стало быгь, степные товары в цене упадут. Кони, скот, ковры, невольники. Все то, что рать собой привезла да гостям торговым наскоро сбросит дабы в серебро превратить. Железо, шорные все штуки, хлеб подешевеют. А рухлядь дорожать начнет да строительные товары. Дабы с ценами, с товаром потребным хоть примерно определиться, умному купцу узнать важно, сколько какой добычи муромцы привезли, как сильно поганых потрепали, стоит ли набегов ответных ждать али наоборот, обескровлена степь, десяток лет вредить ничем не сможет…

Дверь скрипнула, отворяясь. Слуга в чистой полотняной рубахе и шерстяных шароварах, заправленных в ярко-синие яловые сапоги, низко поклонился:

— Батюшка Словей к столу звать изволит человека служивого. Трапезничает он ныне.

— Коня на двор заведи, — кинул ему поводья ведун и, кивнув Урсуле, вошел в дом. Тщательно оштукатуренную и расписанную диковинными зверьми и цветами, трапезную купеческого дома выстилали пунцовые ковры. Пурпурные бархатные покрывала лежали на деревянных лавках, на сундуках, на половине стола поверх подсктерника. На половине потому, что кушал могучий — косая сажень в плечах — чернобородый, румянощекий хозяин почему-то без семейства, в гордом одиночестве. Сидел он в кресле, на спинке которого лежала густо подбитая соболем, с бобровым воротником шуба, крытая опять же красным сукном, с длинными рукавами, яхонтовыми пуговицами и пришитыми на груди несколькими крупными рубинами.

Олег был знаком с подобными нарядами: совершенно неподъемные, весом в две добротные кольчуги, они служили не столько одеянием, сколько свидетельством богатства своего владельца, олицетворением его достоинства. А поскольку достоинство человек должен сохранять всегда, бояре, купцы и князья носили эти шубы и зимой, и летом в любую жару. К счастью, не постоянно, а только по торжественным случаям. Визит забредшего воина торжеством не считался, а потому купец остался в куньей ферязи без рукавов, темно-малиновой шелковой рубахе и войлочной тафье, опять же крытой алым бархатом. Положительно, Словей Ратин имел изрядную слабость ко всему красному.

— Горд принять у себя воина, живота ради земли русской не жалевшего, — сделал вид, что приподнялся, хозяин. — Присаживайся к моему столу, дозволь попотчевать, поделиться, чем милостивые боги снизошли к моему дому. Беляна! Сбитня поднеси гостю! Миски неси — не видишь, пусто на столе.

Румяная, как и сам хозяин, девица в сарафане кораллового цвета протянула Олегу ковш с пряным напитком. Ведун в несколько глотков осушил его, крякнул, перевернул, показывая, что не оставил ни капли, присел к столу, покосился на Урсулу, потом на купца.

— Гм, спутница у тебя… Ты садись, садись. Места на всех хватит.

— Внизу сядь, — указал на незастеленную часть стола ведун и пояснил для хозяина: — Невольница моя. На меч в походе взял.

Предупредить было нужно. Посадить рабыню за один стол с вольным, имеющим достоинство человеком — хуже оскорбления не придумать. Но «внизу стола» место не почетное, туда слуги допускаются. Главное, чтобы хозяин по незнанию как к человеку к ней не обратился. Потом все едино правда выплывет — и наживешь себе смертельного врага на пустом месте.

— Это на торков поход был? — моментально воспользовался удобным случаем свернуть на нужную тему купец. — Никак, завершился ужо? До нас вести сии еще не доходили.

— Рано еще, уважаемый Словей. Я так мыслю, рать токмо сегодня в Муром вошла. Князя в предполье ждали. Он с дружиной табуны захваченные и отары в стороне от обоза гнал…

— Да? — навострил уши купец. — Много взяли?

— С лихвой, — кивнул Олег, хорошо зная, о чем думает купеческий старшина.

Много скотины пригнать в город, где после зимы сена уже совсем, почитай, не осталось — бескормица будет. Продавать придется, и как можно быстрее. Цена на мясо и овец упадет ниже, чем на соленые огурцы. Не послать ли туда приказчиков с серебром, дабы скупили поболее да сюда пригнали? Ведь на каждой монете пять, а то и более заработать можно.

— Я так мыслю, хозяин, — продолжал ведун, — весь скот торкский собрали. Четыре дня дружина степь прочесывала.

— Что ты говоришь? — то ли притворно, то ли искренне удивился хозяин. — Так-таки рассыпались в дозоры малые и искали? И поганых не боялись? Ты мед-то пей, не брезгуй. Он у меня не вареный, стояночный. Цельный год в погребе томился, крепость набирал.

— Спасибо, хозяин, не откажусь, — кивнул Олег. — А бояться там ныне нечего. Разметали торков, как пыль веником. Теперь, мыслю, вовсе уж не оправятся, перестанут кровушку русскую пить…

Так, за расспросами, обед и тянулся. От пирогов к поросячьим ребрышкам, с сарацинской кашей тушенным, от ребрышек к щучьим щечкам, на чесночном отваре настоянным, от щек к щам кислым наваристым, от щей к гороховому супу с копченой зайчатиной, от супа к ухе из яблок. Завершило пиршество, как водится, чуть подслащенное медом сыто. Довольный купец, наверняка уже прикинувший, как подаренные гостем нежданные сведения превратить в звонкие серебряные гривны, отстранился на спинку кресла и склонил голову, разглядывая невольницу:

— А что рабыня твоя в наряде таком странном? Калика не калика, мальчик не мальчик. Все с чужого плеча надето.

— С моего. — Олег плеснул из корчажки еще немного хмельного меда. — С тем и пришел, уважаемый. Продать я ее хочу. Одеть дорого и красиво, а потом продать. Во дворе у тебя конь стоит степной. На нем меч торкский, лук, нож, броня бумажная, еще кое-что по мелочи. Упряжь, само собой. Мыслю я, где-то две гривны все это стоить будет. Так отчего бы мне снаряжение воинское на женское не поменять?

Купец склонил голову, окинул замершую невольницу взглядом, кивнул и поднялся:

— Ну что же, служивый. Пойдем, глянем на твой товар.

Заботливые подворники скакуна хозяйского гостя расседлали, поставили у коновязи, насыпали сена. Без потника две кровавые полосы стертой впереди и за седлом шкуры оказались видны во всей красе.

— Уж не за него ли ты гривну серебра выручить хотел? — снисходительно усмехнулся Словей Ратин.

Он присел возле снаряжения, сложенного на припорошенную снегом солому, покачал деревянное седло с высокими луками, вытянул из ножен меч, вскинул, оценивая прямоту клинка, открыл саадак, провел пальцем по лаковому покрытию лука, покачал головой, выпрямился, пнул ногой халат:

— Ну что же, служивый. Конь, может, и хорош. Коли с недельку его токмо кормить, выезжать да чистить. Но ныне гривны он не стоит. Хлопоты — они тоже серебром оплачиваются. Меч дрянь, гнутый дважды. Небось, греческий. Либо с легионеров взят, либо куплен у персов по дешевке по пуду за гривну. Лук хорош… был. Вижу, дорогой, для доброго стрелка клеился. Но ныне вытерт, лак потрескался, подзоры от дождя мокнуть станут, у плечей натяжение разное случиться может. Халат в недобрый час слуге дать можно, дабы не сильно железа чужого боялся, но платить за него звонкой монетой никто не станет. Седло, упряжь у степняка, как всегда, справное. Да тоже не новое. В общем, тебе, как гостю моему и человеку служивому, гривна за все.

— Я же сказывал, уважаемый Словей, — покачал головой Олег. — Не продаю. Меняю.

— Зря упрямишься, служивый. Товарищи твои в Муроме это добро ныне по полушке за пуд продают.

— Но ведь я не в Муроме… — многозначительно улыбнулся Середин.

— Странно сие, служивый, — прищурился купец. — Отчего ты вдали от рати своей оказался? Почему князя со всеми не дождался?

— Так не дружинник я, купец. Не холоп, не боярин. Гостем княжеским в походе был. А как князю из-за лишней добычи не до меня стало, так и тронулся своим путем. К чему доброму хозяину обузой становиться?

— Гостем княжеским? — не поверил купеческий старшина. — За что же почет такой?

— Пару лет назад князю Гавриилу помог я хазар от города отогнать. Лагерь зачарованный нашел. Олегом меня звать, уважаемый, некоторые ведуном кличут. Может, и ты слухи про меня слышал.

— А не ты ли самоцветчика новгородского через проклятые вязи к Белоозеру провел? Он, сказывали, весь путь в беспамятстве провел, но ты и товар, и самого его все едино в целости доставил?

— Было дело, — кивнул Олег. — Жаль, двух телохранителей его не уберег. Сгинули от проклятия того василиска.

— Делота, а ну, в трапезную за медом хмельным сбегай и двумя корцами! — окликнул купец одного из подворников. Тот бросил вилы, которыми носил сено в хлев, кинулся к дому, а хозяин поворотился к Олегу: — Не ожидал, что своими глазами ведуна того самого узрею. Подивились мы из той сказки честности твоей, подивились.

— Спасибо на добром слове, Словей, — кивнул Середин. — Но разве ты своих клятв не держишь? А ворованные деньги счастья не приносят. Честное имя дороже.

— Это ты верно молвил, ведун, — согласился купец, глядя на Урсулу. — А скажи, Олег, зачем тебе маета лишняя? Продай рабыню за пять гривен, да и забудь про хомут сей.

— Зачем же за пять? — вскинул брови ведун. — Одеть ее покрасивее, украшения привесить, белки да зубы подчернить… Невольница обученная, танцовщица, невинна, как весенний бутон. За двадцать продам.

— Эк… — крякнул купец. — Двадцать… — Он опять глянул на девочку и признал: — Пожалуй, продашь. Но не сразу.

— Да я не спешу, — пожал плечами Середин. — Рабыня не рыба, за месяц не протухнет. А коли ты про меня слышал, уважаемый Словей, то знаешь, что я не токмо саблей махать умею. Могу порчу от людей, скота али товара отвести, удачу привлечь, лихоманок отогнать, нежить вывести, ежели мешаться где стала. Коли товара больше наберу, чем конь со снаряжением стоит, так отработаю излишек, не сбегу.

— Знаю, не сбежишь, — кивнул купеческий старшина. — Но цену лучше сразу хоть до пятнадцати гривен сбей. Не то месяцем торговли не обойдешься. Может статься, и по иным весям придется покататься.

— У меня вся жизнь — дорога…

Появился запыхавшийся подворник — в одной руке он держал небольшие серебряные корцы, украшенные по краю бело-сине-красной эмалью, в другой — деревянную баклажку.

— Убрали ужо в трапезной, батюшка наш, — сглотнул он. — Пришлось вниз бежать.

— Пускай… — Купец передал один ковшик гостю, другой взял себе, наполнил, вернул баклажку слуге: — Допей. Вижу, жажда мучит. А потом Гудима из лавки покличь.

— Благодарю, батюшка… — Подворник пошел куда-то в угол, на ходу прихлебывая из баклажки.

Хозяин повернулся к Олегу:

— Вот, стало быть, ты каков, ведун. Думалось мне, тебе весен тридцать, сорок. Ан ты юнец совсем, уж не обижайся. Юн, но честен и разумен не по годам. Давай за слово твердое выпьем, на котором все у нас на земле и держится.

— За слово твердое! — Они одновременно отлили по глотку меда в жертву богам и не спеша осушили корцы.

Гудим оказался крупным мужиком совершенно упырьего вида, и бархатный кафтан, поверх которого болтались две толстые золотые цепи, только усиливал это впечатление. Похоже, когда-то бедолага попал в пекло пожара, который начисто лишил его ушей, волос и превратил кожу в бесформенные бугры, а губы — в лохмотья, меж которыми поблескивали крепкие белые резцы. Только глаза смотрели спокойно и дружелюбно — в остальном же Гудим напоминал полусгнивший труп похороненного в хорошем костюме богатого боярина, который от скуки решил погулять.

— Это приказчик мой, — кивнул в сторону «упыря» купец. — Тоже честен, как себе верю. Он покажет, чем закрома мои богаты. А во что это выльется, потом сочтемся.

Он снова поклонился, вежливо извлек из руки ведуна корец и направился к дому.

— Чего хотели, гости дорогие? — хрипловато рыкнул Гудим.

— Да вот, конфетку из нее сделать, — указал на Урсулу Олег.

— Чего? — не понял приказчик.

— Одеть с ног до головы. Да так, чтобы глаз не отвести.

— Сей момент…

В лавке, что выходила со двора купеческого старшины на проезжую улицу, они провели часа два. Из всего, что предлагали трое служек, ведун отобрал теплые шаровары из греческой шерстяной ткани, плотной и мохнатой, как войлок — приказчик почему-то упорно называл их половецким балаком; греческий страфеон из плотной ткани, напоминающий очень большой, от шеи до пояса, матерчатый корсет; коты — полусапожки с красной суконной оторочкой и однорядку — этакий простенький плащ, подбитый дешевым на Руси горностаем.

Впервые с момента их встречи Урсула оказалась одета как девушка: по размеру, по силуэту, по-женски. Один из служек оценивающе защелкал языком, тут же получил от приказчика подзатыльник и спрятался за полог — но подглядывал из-за него в щелочку. Да у ведуна и у самого захолодело внутри от извечной мужской жадности: этакую красоту, да в чужие руки отдать. Себе, себе, только себе!

— Я смотрю, у тебя проколоты уши, рабыня? — стиснув зубы, выдавил он. — Гудим, серьги у вас есть?

— У Словея Ратина есть все! А ну, шантрапа, сундук окованный несите.

Из собранных украшений Олег выбрал тонкие продолговатые висюльки с рубинчиками — на стройной, почти хрупкой невольнице они смотрелись лучше всего.

— Да, это как раз то, что нужно. Пожалуй, Гудим, пойдем мы дальше товары посмотрим. Уж больно большое все у тебя из достойных одеяний. Может, еще у кого нужные вещи углядим.

— Кто же среди готового углядит? — недовольно буркнул приказчик. — Такая рухлядь токмо случайно попадается. Отрез брать надобно да шить для девицы на ее тело.

— Непривычно мне шить, Гудим. Хочу готовое и сразу…

На самом деле Олег хотел походить по лавкам, показать Урсулу тамошним приказчикам, дать расползтись слухам про ведуна, что продает красивую пленницу. Выждать, потом походить еще. Любопытство — великое дело. Наверняка многие купцы захотят посмотреть, прицениться. Двадцать гривен — цена изрядная, за такие деньги для перепродажи невольницу покупать никто не станет. И коли решится хозяин расстаться с подобной суммой — значит, Урсула ему действительно глянулась. Значит, не для разового баловства берет, а беречь будет, заботиться. Не выбросит, натешившись и поломав. Двадцать гривен — цена не для игрушки.

— Как скажешь, мил человек. На долг тебе записать, как Словей дозволил?

— А сколько там получается?

— Пятнадцать денег… Да серьги с самоцветами золотые. Полкуны получается.

— Это и писать ни к чему, — отмахнулся Олег, запуская руку в карман. — Сейчас отсчитаю..

— Не продавай меня, господин, — шепотом, чуть не плача, попросила девочка, когда они вышли из лавки на улицу.

— Давай не будем начинать все снова, малышка, — так же тихо ответил ведун. — Я ведь о тебе забочусь. О том, чтобы тебе было сытно, спокойно и безопасно. Найду хорошего хозяина, потом сама спасибо скажешь.

— Я не буду тебе в тягость, господин. Я буду в радость тебе.

Середин промолчал.

— Не хочу сытно, господин, — не унималась девчонка. — Хочу пыль, дорогу и тебя, господин. Я вымажу лицо сажей и набью на спину сена, чтобы казаться некрасивой и горбатой.

— Урсула, — остановился Олег. — Урсула, жизнь в притворном уродстве — это не жизнь. Ты будешь красивой, радостной, сытой. Поверь мне, девочка, я куда лучше знаю, что тебе нужно. Понятно? Я знаю лучше. Поэтому замолчи и не мешай. И так из-за тебя застрял тут, не знаю на сколько. И перестань тереть нос, а то он будет сизым, как слива. На такую точно никто не соблазнится.

* * *

Первый признак осторожной поклевки почудился Олегу на третий день. Началось с того, что вместо вечно хмурого работника постоялого двора с утра спозаранку к ним постучался малец лет девяти в очень большой, ниже колен, но атласной рубахе, в черном кожухе. Парнишка торопливо поклонился и без запинки, хотя и глотая звуки, выпалил заученно:

— Батшкапослышалыплатишготовое, приглас-мотреуиегоесть!

— Стоп! — вскинул руки ведун. — Ты кто таков?

— Даньша, Елага Скотин — отец мой. Батшкапо-слышалы…

— Стоп! Кто отец твой?

— Елага Скотин, купец низовский. Батюшка про-слы…

— Стоп! Товар, что ли, посмотреть зовет?

— Да, боярин, — резко поклонился малец.

— Теперь понял. Ты проводить к нему можешь?

— Да, боярин, — опять поклонился посыльный.

— Ступай вниз, обожди во дворе. Сейчас мы идем. — Олег повернулся к невольнице: — Эх, водки бы тебе налить для румянца. Но чего нет, того нет. Давай, одевайся аккуратненько, тряпье потуже обтяни, чтобы силуэт лучше различался. Улыбаться не забудь. И только ни слова! Вопрос решен. О тебе забочусь.

Дом Елаги Скотина разочаровывал с первого взгляда. Да, в два жилья — но бревенчатый. Да, в городе — но вытянутый длинной кишкой вдоль крепостной стены. Да, с высоким тыном и несколькими вместительными амбарами — но потемневшими от времени, местами подшившими, давно не ремонтированными. В общем, не для зажиточного купца дом. Видать, знавал хозяин лучшие времена, но не в последние годы.

Впрочем, лавка его от товара ломилась на зависть. Были здесь и жемчужники, и грешиевики, и понизи. Кружева франкские, платки китайские, бисер египетский, батик индийский. Ковры лежали высокими пачками, ткани — тюками. Несколько окованных железными уголками сундуков намекали на то, что найдутся у хозяина и куда более дорогие припасы. Однако среди этого изобилия Олег не увидел обещанного: готовой одежды, которую можно купить и сразу накинуть на плечи.

Даньша нырнул мимо скучающего без покупателей приказчика в глубь лавки, и, пока Середин оглядывался, появился сам хозяин: приказчики, подворники и прочие слуги в соболиных шубах обычно не щеголяют. Шуба тоже была не новая, крыта не сукном, а какой-то пестрядью. На пальцах — несколько крупных перстней. На голове — бобровая шапка, из-под которой выбивались смоляные пряди. На вид купцу казалось лет сорок. Или шестьдесят — поди разбери, когда курчавая борода почти все лицо закрывает! Морщин глубоких вокруг глаз нет. Пожалуй, все-таки не старик.

— Здрав будь, мил человек, — поклонился купец. — Не ты ли будешь ведун Олег?

— И тебе здоровья, хозяин, — ответил Середин. — Я это, не ошибся твой малец.

— Прослышал я, рабыня красная у тебя есть. И ты ее еще более украсить хочешь, потому как обучена она хитростям всяким. А на сие надобно у покупателя внимание обращать.

— И это верно, — переварив витиеватые фразы, согласился Олег.

— Очень хорошо. Потому как есть у меня товар, что ты ищешь.

— Вот как? — заинтересовался ведун. — И что я ищу?

Купец указал приказчику пальцем на один из сундуков, сдвинул тюки с тканями, освобождая место на прилавке, открыл ключом замок, поднял крышку, склонился над содержимым и почти сразу довольно выдохнул:

— Вот они!

Он вынул два серебряных браслета, на каждом из которых болталось на коротких, с вершок, цепочках сверкающие полировкой бубенчики.

— Что это?

— Она ведь у тебя танцует?

— Да.

— Один браслет вешается на ногу, другой на руку, и во время танца они начинают петь. Когда для танцовщицы кто-то играет — не слышно. Но когда она танцует для тебя одного… Они начинают петь.

Олег поднял один браслет, встряхнул. Послышался легкий стеклянный перезвон, словно от соприкосновения хрустальных фужеров. Приятный на слух, не очень громкий.

— Ты как думаешь? — оглянулся он на Урсулу. Невольница, как и было приказано, улыбнулась и не издала ни звука.

Олег снова тряхнул браслетами, прикинул их размер и кивнул:

— Пожалуй, куплю. Сколько ты за них спросишь, хозяин?

— Везли из дальних стран, через Персидское море, по Итилю чуть не половину лета, — начал'издалека купец.

— В Индии серебро дешевле. Ну плюс работа. Значит, на вес серебра получится?

— Две куны прошу, — урезал свою речь хозяин.

— Половину гривны за такую невесомую безделушку? Не больше одной.

— А работа, работа какая тонкая! Такой работы даже в Киеве не сыскать. Заморские мастера сталь ковать не умеют, но вот с серебром как срослись прямо. Не найдешь второй такой пары на Руси, един такую удачу словил.

— Ладно, — сдался ведун. — Полторы.

— Полторы, — подозрительно быстро согласился купец. — Ты, сказывали, на коня товар меняешь?

— Крупный поменяю, а мелочь и так заплачу… — В таком нищем доме Олег оставлять свою малышку не собирался, а потому канитель с обменом трофеев на украшения, с прочими доплатами и расчетами смысла не имела.

— Вот и хорошо. А теперь, мыслю, покупку отметить надо. Входи в дом, ведун Олег, отпробуй наш хлеб-соль, сделай милость.

И опять Середину почуялась некая странность. Да, конечно, сделки свои гости торговые нередко обмывают. Да так шумно, что стены трещат и крыши проседают. Но ведь не такую же мелочь?!

— Проходи, гость дорогой, — уже отступал в глубину лавки Елага Скотин. — Уж и стол накрыт, и пироги остывают.

— Ну ладно. — Рука непроизвольно погладила рукоять сабли. — Пойдем, Урсула, посмотрим, чем здесь покупателей потчуют.

Трапезная купца но убранству не сильно уступала комнате Словея Ратина. Вот только стены были не расписные, а рубленые, темно-коричневые, и потолок не сводчатый. А в остальном: и ковры на полах, и покрывала на скамьях, и скатерть цветастая поверх подскатерника, и множество маленьких радуг по всему помещению от вставленной в рамы слюды — все имелось. И даже больше: за столом выпрямив спины и положив руки на стол, восседали две женщины. Обе в шушунах из повалоки с рукавами до больших пальцев, обе упитанные и румяные. Но та, что постарше, сидела в кокошнике с бисерными разноцветными полосками — значит, замужем; а вторая красовалась в белом убрусе с жемчужюй понизью — девица.

«Надеюсь, меня продавать в мужья никто не собирается», — промелькнула у Олега дурная мысль.

— Это супруга моя, Велиша, — указал на старшую женщину хозяин. — А это доченька единственная Зорислава.

Женщины не шелохнулись, даже не кивнули. Словно на выданье сидели.

— Ну где тут у нас медок, — оглядел кувшины хозяин. — Ты присаживайся, гость дорогой, пробуй чем боги нас в милости своей награждают. Вот расстегаи с зайчатиной, пряженцы с вязигой, пироги с грибами и семгой красной…

Олег глазами указал невольнице на дальний край стола, сам сел ближе к хозяину, взялся за медный хоть и причудливо раскрашенный эмалью, кубок.

— Надолго ли в град наш стольный заехал, ведун Олег? — наполняя кубки, поинтересовался хозяин. — Чего делать здесь мыслишь?

— Да вот, невольницу хочу продать, — наверное, в сотый раз повторил Середин. — Как продам, так дальше и двинусь. А не продам — все едино двинусь. Что-то в последнее время я слишком много в городах застревать стал. А тут нежити, почитай, и нет совсем, выжили. Нечего тут при моем ремесле делать. Мне в чащи да деревни дальние надобно ехать. Там покамест всякое творится, сам порой не веришь. Прибытка не будет — так хоть развлечение на лето найду.

— До лета, стало быть, задержишься? До ледохода?

— К чему мне ледоход? — пожал ведун плечами. — Я не на ладье, я верхом версты русские считаю. Мыслю, через неделю дальше тронусь.

— К чему спешить-то, мил человек? Товар у тебя редкостный, дорогой. Такой с наскоку не продашь. Выждать надобно, подготовиться. А мы, коли надобно, подсобим. Советом, знакомыми. Ты пряженцы-то бери, угощайся…

Почти два часа Олег пытался понять, чем вызван столь живой интерес и доброжелательность к его скромной личности, но так до самого сыта ничего выведать не смог. Проводили их с Урсулой с почетом, через распахнутые ворота, перед порогом налили прощальный, «запорожский» корец. Олегу налили, естественно, не невольнице. Купец Елага при любой нужде звал за помощью обращаться, две его женщины скупо улыбались — и то достижение.

— Чертовщина какая-то, — подвел итог обеда Олег, когда они вышли за ворота. Косуха мелодично звякнула. Ведун сунул руку в карман, достал тряпицу с бубенчиками, усмехнулся: — Я уже и забыл про них. На, возьми. В горнице наденешь, хоть послушаем, как при танце звучат.

— Тоскливо, — подала голос невольница. — Слышала я такие в гареме. Туйдук и то не такой плаксивый.

И в этот миг Олегу в горло впилось острие рогатины. Ведун и внимания не обратил на небольшой дозор ратников, идущих навстречу от Волги. Оказалось, что зря. Сейчас они, разойдясь и опустив копья, жестко удерживали остриями пленника — причем наконечники, проколов ткань, впились в кожу.

— Он это, он! — радостно запрыгал незнакомый мальчишка на мокрой тропинке.

— Снимай меч, душегуб, — сурово потребовал один из воинов. — И не вздумай дернуться, не то до княжьего суда не доживешь.

«Ну вот и все…» — ощутил Олег неприятный холодок безнадежности. Он медленно расстегнул пряжку ремня, сложил его пополам и протянул поясной набор с оружием дружиннику. — «Нашли».

Ведун думал, что его засунут в поруб — но вместо этого ратный наряд вывел его на вечевую площадь, отмеченную тяжелым колоколом на «П»-образной дубовой подвеске. Спасибо, не эшафотом. Пожалуй, еще никогда Олег не радовался тому, что попал на Русь, а не в дикую послеримскую Европу, так искренне, как в эти минуты. Смертной казни «Русская правда» не предусматривала. Допрос с пристрастием, виру, право на месть — да. Но только не казнь.

Широкая, изрядно утоптанная площадь, за которой стояли скромные избы, примыкала к тротуару из дубовых плашек, что окружал коричневый каменный дом, представляющий собой правильный куб, крытый крестообразной крышей. Саженей десять высотой, он имел всего два этажа — с узкими бойницами в стенах первого и широкими стрельчатыми окнами на втором. Еще ведуна удивил выпирающий наружу из стены дымоход печи. Тепло на Руси обычно берегли, и дымоходы убирали внутрь, к центру дома. Хотя, кто знает: может, там святилище от стены до стены, и труба посередине нарушит всю духовную гармонию.

Связывать поставленного рядом с колоколом Олега ратники не стали — но копейные острия по-прежнему покалывали его кожу сквозь плотную косуху. Теперь, наверное, походившую на дуршлаг. Один из дружинников забежал в дом, очень быстро выскочил обратно:

— Воротила, на суд в вечевика бей. Дражко, со мной пойдем. И приглядывайте за татем, кабы не учудил!

Ратник в мисюрке вместо обычного для русских воинов шелома пригладил усы, словно пива пенного глотнул, отставил рогатину, взялся за свисающую с колокола веревку, потянул. Вечевик отозвался низким протяжным звоном. Ратник выждал, снова потянул. Потом еще. Бой получался не частый тревожный, не сполошный, а уверенный, неторопливый, как поступь не сомневающегося в своей мощи слоновьего вожака.

Из каменного дома вышли слуги, вынесли сбитый из брусьев щит, накрыли его ковром, затем притащили тяжелое деревянное кресло с высокой спинкой, которое поставили сверху. Торопливо обмели вениками тротуар.

С окрестных улиц начали подходить горожане. С интересом поглядывали они на выставленного у колокола арестанта, разбредались вдоль изб. Когда любопытствующего простого люда собралось тысячи три и по краям площади сделалось тесно, стали появляться бояре и горожане позажиточнее — с посохами, в тяжелых турских шубах. Шли они степенным шагом, снисходительно раскланиваясь с простым людом и чуть спокойнее — друг с другом. Среди прочих Середин узнал Словея Ратина. Купеческий старшина на него даже не глянул и занял почетное место на дубовом тротуаре, в двух шагах от пустующего пока кресла.

Появился воевода караула — он и Дражко вели в поводу гнедую, чалого и вороного коня, на котором от Суздаля скакала невольница. Четвертого, как вспомнилось ведуну, он у старшины со двора так и не забрал. А тот не напомнил, не прислал. Дражко начал развьючивать лошадей, выкладывая на землю Олеговы сумки, узлы, припасы, раскатали шкуру. Воевода тем временем направился в дом. Народ оживился. Начало представления близилось.

— Эх-х… — Олег повел плечами, попытался размять руки, и наконечники рогатин впились в бока и спину еше жестче. Ведун даже крякнул: — Поаккуратнее!

Ратники лишь презрительно хмыкнули.

Собравшиеся горожане зашевелились, качнулись. Из высоких, в два человеческих роста, дверей каменного куба стремительным шагом вышел Угличский князь в легкой, как пух, и дорогой, как золото, епанче из кротовьих шкурок. Этот драгоценный наряд ни в каких дополнительных украшениях не нуждался, однако на плечах правителя княжества лежала золотая цепь из широких и плоских, как на окладне, колец. Вытянутое и розовое, словно сгоревшее на летнем солнце, лицо Всеволода заканчивалось коротенькой узкой вьющейся бородкой, длинные седые волосы перехватывала золотая тиара, украшенная синими и красными самоцветами.

— Волосы? — удивился ведун, глядя на князя, за которым еле поспевала его свита. — Я думал, волосы на Руси отпускают только в знак траура.

Но тут он вспомнил про сыновей князя и понял все. Для потерявшего наследников Всеволода вся жизнь превратилась в траур.

Правитель опустился в кресло, направив ножны меча под подлокотник, поддернул плащ, прикрыл им колени. Свита поспешно выстраивалась вокруг. Кряжистый мужлан справа, в похожей на плюшевую куртяшке поверх стеганого поддоспешника, в свободных кожаных штанах и яловых сапогах, с мечом не на поясе, а на перевязи — наверняка воевода. Тогда относительно молодой, лет тридцати, мужчина в опашне, казавшийся безрукой статуей, — это волхв. Слева — место для служителя богов. Остальные — ближние бояре. Все почему-то без шуб. То ли на охоту собирались, то ли пировал «узкий круг», в котором обходились без условностей. Этакая братчина при князе.

Князь вскинул унизанную перстнями длань, сложил пальцы, оставив поднятым только указательный, кивнул. Из толпы горожан выдвинулся бровастый бородач, ведя за собой плачущую женщину в простом платье из домовины, скинул шапку, поклонился:

— Меховая слобода челом тебе бьет, князь Всеволод. Справедливости просим и заступничества.

— О чем плач?

— Убили-и-и!!! — вырвавшись вперед, женщина упала на колени, уронила голову чуть не до земли: распущенные волосы упали в грязь. — Убили-и, князь-батюшка, до смерти убили-и-и!!!

Она вдруг вскочила, кинулась к Середину, застучала кулаками ему по груди, потом изловчилась и царапнула по лицу — если бы Олег не отпрянул, могла и глаз зацепить.

— Ты, ты убил, змея подколодная, душегуб проклятый, отродье поганое! Ты убил!!!

Ратники лениво выставили копья, ратовищами отодвинули женщину — она подпрыгивала, норовя дотянуться ногтями до ведуна, и громко выла.

— Сказывай, старшина, — пригладил бородку Всеволод, видимо, привычный к подобным истерикам.

Выборный от ремесленников-меховшиков прокашлялся, сделал шаг вперед, опять поклонился, но уже на все четыре стороны.

— Слушай, князюшка наш, заступник, слушай, люд честной! По осени от нашей слободы четверо промысловиков отъехали. Средь них два брата Родионовых, Родиона Кривого внуки. На порубежье с вотяками отправились, к лесам богатым, нетронутым. Ныне ужо вернуться должны были, однако же нет никого. А намедни на Новом дворе этот чужак остановился. — Палец старшины вытянулся в сторону ведуна. — Глянь, а у него мерин Родиона младшего. Приметный скакун, два пятна белых на правом боку. Того мерина все соседи знают, опознали. Он это! Посему помыслили мы, чужак с сотоварищи соседей наших на пути обратном смерти предали, а добро их и прибыток меж собой поделили. Оттого и дождаться мы промысловиков своих не можем. Татям, разбойникам лесным токмо и ведомо, где косточки их гниют. Справедливости просим, княже. Суда честного и виры с душегуба пойманного.

«Вот так ква, электрическая сила, — мысленно выругался Олег. — Почему же конь этот при мне остался? Ах да, у святилища Урсула на нем сидела. А я и внимания не обратил. Хотя нет, обратил. Значения не придал. Больно к месту лишний конь пришелся. Сто шестьдесят гривен за халявную лошадку… Нет, не вытянуть мне такой виры. Придется врать».

— Житомир мой, кровинушка моя, дитятко!!! — в голос завыла женщина.

В душе у Олега что-то дрогнуло, он прикусил губу, дернулся к ней — но укол рогатины быстро привел его в чувства и прочистил мозги. Все мы чьи-то дети. Но это еще не значит, что люди не должны отвечать за свои поступки. У промысловиков и у самих рыльце в пушку: нечего на чужое добро зариться. Пусть цена мелкого хулиганства оказалась слишком высокой — но не тяни руки к чужому, тогда их никто и не отрубит.

— Из каких земель будешь, человече? — повернул голову к нему Всеволод.

— Олегом меня кличут, княже, — склонил голову в коротком поклоне ведун. — Путь свой я начал из Новгорода, так с тех пор и скитаюсь.

— Больно сытым ты выглядишь для калики перехожего, — усмехнулся княжеский воевода. — Чем кормишься?

— С сабли кормлюсь, княже, — глядя на правителя ответил Олег. — Нежить с проклятых мест гоняю, порчу от домов отвожу, лихоманку извожу, когда получается.

— Обвинение слышал? — поинтересовался князь. — Чем отбрехиваться станешь?

— Четверо промысловиков, как я слышу, было. А я один. Нет у меня сотоварищей, чтобы на путников нападать, да и времени на лиходейство такое нет. Не мог я, княже, в лесу сидеть и добычу искать, потому как с князем Муромским этой зимой в поход на торков ходил.

Толпа горожан колыхнулась, двинулась немного вперед. Видать, дело оказалось не таким простым, как все думали поначалу, и теперь каждый старался расслышать подробности.

— Весть мы получили из Мурома, токмо четыре дня назад рать с победой в стены возвернулась, — ласково ответил Всеволод. — Мыслимо ли: рать четыре дня как возвратилась, а ты уж несколько дней как тут?

— О том и речь веду, княже, — повысил голос Олег. — Третье утро я тут всего встречаю. Из Мурома торопился долю свою здесь продать. В Муроме-то цены уж раз в десять, поди, упали. Посему путников по зимнику ловить да в лесу с сотоварищи уговариваться я никак не мог. Времени у меня на это не имелось.

— Слова ладные, — согласился Всеволод. — Да кто подтвердить их сможет?

— Дозволь слово молвить, княже! — выступив вперед, поклонился Словей Ратин.

— Говори, старшина, — указал на него пальцем угличский правитель.

— Слушай меня, княже, слушай люд честной. Третьего дня пришел ко мне этот гость. Привел на продажу коня ратного с седлом степным, со снаряжением воинским, по всему на торкское похожим, невольница при нем была, тоже пленница степная, недавняя. Даже приодеть ее служивый не успел. О походе князя Муромского рассказал он мне во всех подробностях. Посему свидетельствую пред людьми и богами: правду речет ведун. Ходил он в поход с муромцами и с ними же вернулся.

— А может, он специально степняцкое оружие подобрал? — вскинулся слободской выборный. — Дабы людям разум морочить.

— Ты ври, да не завирайся, старшина. — Воевода, признав в Олеге собрата по ремеслу, тут же встал на его сторону. — Где же ты за ради разум поморочить снаряжение степное соберешь? Да еще чтобы свежее, в сундуках не запылившееся, кровью пахнущее?

Толпа загалдела, причем, по тону, уже не требуя крови, а поддерживая обвиняемого. Даже ратники впервые за все время отвели копья и перестали колоть своего пленника. Однако выборный не сдавался:

— А конь-то наш, родионовский!

— Откель коня взял, служивый? — немного расслабившись, откинулся на спинку кресла князь.

— Вдвоем с невольницей на трех конях скакали, княже. Второго заводного не хватало. Минуя Суздаль, встретили на дороге мужика с конем оседланным. Вот этим как раз. Пешим шел, рыжебородый, в тулупе овчинном, в колпаке таком же. Я спросил, не продажный ли конь. Тот полгривны спросил. У меня было, я отдал да рабыню на коня посадил. У степного и без того спина стерта вся под потником.

— Aral — обрадовался выборный. — Где же это видано: на дороге, коня, да под седлом — на продажу ставят? Кто — неведомо, разыскать — никак. Врет служивый, как есть врет!

— И вправду странно, Олег из Новгорода, — согласился князь.

— Думал ли я, что сыск по сему делу возникнет? — пожал плечами Олег, мысленно молясь, чтобы никто не догадался расспросить Урсулу. Она ведь его вранья не слышала, повторить не сможет. — Обрадовался везению своему, коня взял да дальше помчался.

Всеволод задумчиво почесал себя по переносице, потом вскинул голову. У Олега все ухнулось внутри, но…

— Помнишь ли ты вещи детей своих, женщина?

— Конечно, княже.

— Выложите перед ней, что в узлах у служивого. Может, чего и опознает…

Использовать в интересах следствия вещь, пусть и говорящую, правителю в голову не пришло.

Несчастная мать, зачесав волосы, подошла к сумкам и узлам, принялась в них рыться. Над площадью повисла мертвая тишина. Один мешок, другой-Скрутка с тряпьем, чересседельные сумки… Наконец женщина поднялась, вытерла глаза:

— Нет, нет тут ничего нашего, батюшка-князь.

Над горожанами пронесся вздох, который Олег принял за вздох облегчения. Похоже, большинство сочувствовало именно ему.

— Я в затруднении, — громко признал Всеволод. — По всему, не мог воин сей душегубом оказаться. Однако же конь к нему сомнительно попал, тоже спору нет. Что скажете, бояре?

Свита сдвинулась, принялась что-то нашептывать.

— Да ты совсем обезумел, Кареслав! — вдруг громко возмутился воевода. — С похода воин вернулся, а ты его на дыбу вздернуть желаешь!

— То не я, то по «Правде Русской» положено! — ответил волхв. — Коли нет свидетелей по делу о душегубстве, то испытанию надлежит подвергнуть того, кто под подозрение попал.

— А отчего ты помыслил, что не имеется свидетелей? Не искал их никто пока, сыска не чинил.

— А вот это мысль верная, — неожиданно прервал их ссору Всеволод. — Сыска мы не учинили. Засим повелеваю… Отправить до Мурома из дружины двух гридней, а от слободы меховой снарядить четырех родичей промысловиков сгинувших. Спросы по дороге чинить повелеваю, приметы сгинувших смердов и лошадей их указывать. Может статься, и попали они кому на глаза. Понятна тебе воля моя, старшина?

— Понятна, княже, — склонил голову выборный.

— На рысях до Мурома три дня, — пригладил бороду Всеволод. — Коли с расспросами — то все десять выйдут. Да еще назад вертаться… Посему суд новый пусть через пятнадцать дней состоится. До утра сыск снарядите, слышишь, старшина? А ты, служивый… Поручителей у тебя, я так мыслю, нет. Посему время это ты у меня в порубе посидишь.

— Я за него поручусь, княже! — крикнули из толпы.

— Кто это? — не поверил Всеволод.

— Купец наш, Елага Скотин за гостя ручается, — узнал выкрикнувшего купеческий старшина.

— Коли поручается, то пускай, — поднялся с кресла князь. — Скроется — будет с кого за убыток спросить. Стража, отпустите служивого купцу под поручение. И добро ему отдайте, коли чужого там не нашли.

— Держи, служивый. — Опустив копье и похлопан Олега по плечу, один из ратников протянул ему поясной набор. — Как на поганых-то сходили?

— Поганых на наш век хватит, — ответил, опоясываясь, Середин. — Но торков среди них более нет.

— Добре! — довольно кивнул ратник. — На нас зла не держи. Бабы дуры. Увидела коня — и сразу в слезы. А то невдомек, что сынок и сам мерина продать мог. Иной раз в загул пойдешь, так ничего не считаешь. Нагуляется, глядишь, и вернется. Дело-то молодое.

От такого утешения в душе Олега что-то нехорошо провернулось. Промолчав, он пошел к скакунам укладывать и увязывать разворошенное добро.

— Видать, так складывается, у меня тебе придется маненько погостевать, — услышал он ласковый голос купца Скотина и выпрямился.

— За заступничество благодарю, уважаемый Елага. Однако же за что такая честь?

— Рази не должны люди помогать друг другу? — удивился купец. — Опять же, слыхивал я про странствия твои, ведун. Ты от суда не сбежишь.

— Не сбегу, — согласился Середин, забрасывая вьюки чалому на спину.

Связанному честным словом гостю и его невольнице Скотин отвел обширную горницу, внешней стеной упиравшуюся в городскую стену, а единственным небольшим оконцем выходившую во двор над хлевом. Впрочем, через слюдяные пластинки, вклеенные воском в причудливо изогнутый медный каркас, все равно нельзя было разглядеть ничего, кроме светлых голубых и белых разводов наверху и темных прямоугольников внизу. А распахивать створки было рановато. Весна потихоньку вступала в свои права — но еще не травень на улице.

Во время обильного ужина, щедро сдобренного медом и вином, Олег опять сидел напротив густо выбеленной мелом и нарумяненной поверх того хозяйской дочки. Сквозь слой побелки ни изъянов, ни достоинств девичьей красоты было не определить, но на глазок «красавице» стукнул годик пятнадцатый-шестнадцатый. Самое время замуж выдавать. На Руси только мужики в изрядном возрасте о семье думать начинают — когда уже и домом, и хозяйством обзаводятся, содержать жену могут. Девицам же под венец пора, когда молоды и красивы — детей нарожать, пока кровь с молоком, поднять их, чтобы по хозяйству сил хватало крутиться, пока помощники не подрастут.

«Уж не меня ли в женихи прочат? — От неожиданной мысли душа екнула еще глубже, чем в тот момент, когда ратники обвинили его в душегубстве. — Может, оттого и поручился за меня Елага?»

— Да уж, подросла кровинушка, — проследив его взгляд, кивнул купец. — Пора цветочку в мужниных руках распускаться, внуков нам с матерью дарить.

Сердце у Олега заколотилось. Он опустил взгляд, отчаянно придумывая, как отмазаться от нежданной чести. И ведь не сбежать из этого дома — он тут как под арестом!

— Да, пора. И жених достойный есть у меня на примете. Но о сем мы с тобой, ведун Олег, опосля поговорим.

За то время, что прошло до окончания обеда, в голове у Середина созрело множество доводов против возможного предложения. Начиная с того, что после суда он может быть выдан головой родичам пропавших промысловиков, и заканчивая тем, что он нищ, как степная крыса, а невеста — купеческая дочь.

Однако милость богов не оставила охотника за нежитью. Войдя в небольшую светелку терема, в которой хозяин устроил нечто вроде кабинета, Олег не поторопился заговорить первым, молча следил через оконце за въезжающими и выезжающими возками. А купец Скотин, обойдя высокий пюпитр с чернильницей и стянутыми нитью перьями, выглянул в окно, затем опустился на укрытый густым персидским ковром сундук, указал Олегу на тот, что стоял в углу.

— Есть у меня к тебе просьба малая, мил человек. Да что просьба — так, безделица.

Подобным образом о свадьбе дочери обычно не говорят, и ведун сразу приободрился.

— Уговорились мы о свадьбе детей наших с одним из купцов новгородских. Купцов знатных, видных. У детей его уже по две ладьи за товарами ходят. Породниться с ним и бояре бы за честь считали. Но старший сын, так получилось, все еще холостым ходит. Нехорошие слухи долго о нем сказывали, волхвы гибель предрекали. Однако же жив он и поныне, все предсказания презрев.

— Значит, крепкий парень, — облегченно кивнул Середин. — За таким будет, как за каменной стеной.

— Да, крепок и удачлив, коли злые духи управиться с ним не могут. Сговорились мы, по весне перед ледоходом он на смотрины сюда прибудет. Мыслю, со дня на день явится.

— Что же, коли повезет, то я его увижу. До суда княжеского мне еще больше десяти дней ждать.

— Ну тебе опасаться нечего, ведун Олег, твоя честность известна. Ты душегубства свершить не мог. А вот меня уж который месяц беспокойство гложет. Зориславу, кровиночку мою, в чужие руки отдаю. Болит сердце отцовское. О прошлом годе сыновья на ладье на острова бриттов холодным путем с товаром ушли, да по сей день никаких вестей от них нету. Теперь доченьку единственную от дома родного отрываю… — Купец скинул тафью, мотнул головой, пригладил волосы. — Дабы сердце отцовское успокоить, хотел бы я узнать, какой будет жених наш в душе своей, чист ли сердцем, честен али нутро у него гнилое, черное.

— Это мудро, — согласился Олег. — Только как это сделать?

— Как обычно, — даже удивился Елага. — Узнать надобно, каков он во хмелю будет. В трезвом виде человек завсегда сдержать себя умеет. Плохое скрыть, доброе выпятить. А коли подпоить его от души, тут он уж не сдерживается, во всей красе себя кажет. Буйный силу норовит показать, жадный капли добирает, щедрый угощать всех рвется. Подлый хитрит, добрый помощь обещает. Во хмелю токмо человек душу свою истинную и кажет. А душа, нутро человеческое так или иначе наружу вылезет. С ним, нутром, жене жить и придется.

— Верно, — рассмеялся Середин. — Я со своими заговорами и зельями иногда забываю, что существуют более простые пути.

— Посему просьба у меня к тебе, мил человек, — наконец перешел к сути дела хозяин. — Ты новгородец — он новгородец. Ты молод — он молод. Ты человек достойный, с князьями за одним столом сиживал, с тобой и мне, и ему знаться почетно. Напои гостя моего, когда на смотрины приедет. Напои, сколь в него влезет, а уж мы посмотрим, стоит ли честь принимать али лучше отказаться от жениха со всею вежливостью.

— Ну да, — поморщился ведун. — Это значит, и самому нахрюкаться по самое не хочу.

— А чего, дело молодое, — отмахнулся купец. — Кто же в ваши годы до исподнего не пропивался? Однако же ныне все мужи солидные, дела держат да полки водят. Вот коли я с женихом вдруг медов хмельных переберу али у меня в доме знакомцы гулящие окажутся — гости неладное подумать могут. Про меня, про дела мои, связи. А если гость молодой и достойный с женихом повеселятся — что же в этом стыдного?

«Ах, вот оно что, — наконец понял Середин, зачем он нужен купцу. — По уму, сыновья с женихом перепиться должны. Да нет их ныне. Сам купец пить много не может — солидность нужно сохранить. И связи требуется показать весомые, приличные. Гуляк всяких в дом не пригласишь. Вот Елага и выкрутился: у ведуна Олега репутация известная, его среди знакомых иметь почетно. А коли переберет ведун с женихом — так то „дело молодое“. Отчего и не перебрать на пиру-то?»

— Так что скажешь, мил человек? — с тревогой поинтересовался хозяин. — Погуляешь с гостем нашим?

— Ква. На халяву и уксус сладкий, — рассмеялся ведун. — На пиру повеселиться — служба невеликая. Запасай меда, проверим жениха вашего на прочность.

Свой разговор Елага завел очень вовремя — уже на следующий день Олега разбудили шум, крики, конское ржание. Ненадолго наступило затишье, а затем во дворе завопили, хлопая крыльями, куры, захлебнулся предсмертным визгом поросенок, забегала дворня, часто стуча дверьми амбаров.

— Что там, господин? — Урсула так же, как и ведун, из отведенной комнаты почти не выходила. До окончания суда она «по описи» числилась собственностью Олега, и продать ее Середин не мог.

— Не иначе, пир большой готовится, — отошел от окна ведун. — Гости долгожданные, видать, прибыли. С дороги, по обычаю, в баньку сходят, попарятся. А хозяева пока на стол соберут, родичей оповестят. Придется тебе сегодня тут посидеть. «Нижних» мест сегодня у стола не предвидится.

Он распустил узел тюка и полез за свежей шелковой рубашкой. Была у него красная, еще в Белоозере купил. Как раз праздничной считается. И штаны чистые хорошо бы надеть.

Вскоре по двору поползли запахи жаркого, перемешиваясь с кисловатым ароматом пирогов и густым паром рыбного варева. Где-то через час опять заскрипели ворота, загудели низкие голоса. Не сдержав любопытства, Олег отворил окно, высунулся во двор. За краем укрывающей хлев дранки он разглядел лошадь под расшитой цветным картулином попоной, еще одну под седлом. Чуть дальше стояли двое мужчин в турских негнущихся шубах. Дородная тетка обмахивала платком девицу в высоком венце, украшенном самоцветами, с жемчужной понизью, с височными золотыми кольцами, в монисте из золотых колечек вперемежку с цветными камнями — просто ожерельем эту кольчугу, спускающуюся до груди, назвать было нельзя. Вместо обычного русского сарафана девица облачилась в расшитое золотой нитью платье из китайской парчи. Тоже, кстати, тяжесть изрядная.

«Килограммов тридцать, на глазок, на невесту напялили, — прикинул ведун. — Дело явно идет к смотринам».

— Идут!!! — промчался через двор мальчонка лет десяти.

Невеста с теткой шарахнулась куда-то за сарай. А может, и в дом отступили — из-за хлева не видно. Мужчины, поворачиваясь, сдвинулись к стене, лошади неспешным шагом пошли вперед.

С дальнего конца двора появились трое высоких молодцев во влажных полотняных косоворотках, коротких подштанниках и лаптях, прошли к дому. Ведун мысленно отметил, что лошади от них не шарахнулись, чуждого духа не почуяли. Значит — люди, не нежить какая маскируется.

— Сейчас позовут… — Он закрыл окно, оправил перетянутую поясом с саблей рубаху. Подумал — и саблю снял. Все же на пир, а не на сечу собирается. Купцы — люди не ратные, мечей в обычное время не носят. Что же он станет, как белая ворона, оружием бряцать? Жалко, шубой никакой не обзавелся или цепью золотой. Придется чуть не голышом сидеть, без мехов и украшений.

— Боярин, батюшка Елага к столу тебя кличет! — постучал кто-то в дверь и тут же умчался, даже не убедившись, что его услышали. У всех имелась масса дел.

— Ну, Урсула, не поминай лихом, — опять оправил рубаху Олег. — Сегодня у меня тяжелый день предполагается.

В трапезной, несмотря на распахнутые окна, было душно, жарко, тесно. Солидные люди парились в шубах и шапках, однако в рубахе и простоволосый Олег оказался не один. Среди стоящих особняком молодцев таких было двое: один русый, другой брюнет, оба в синих рубахах, алых портах, перепоясаны широкими ремнями с костяными накладками, но без мечей. Третий, как и положено русскому, вместо волос носил тафью, шитую золотой нитью и жемчугом, и прел в пурпурном суконном кафтане, отороченном скромным горностаем. Пояса у него не имелось, на пальцах поблескивали перстни и даже одна печатка, с шеи свисала массивная золотая гривна, соединенная спереди короткой цепочкой, на которой поблескивал массивный сапфир. Голубые глаза, розовые щеки, небольшое, но вполне заметное брюшко… Лет двадцать, может, чуть больше. Несмотря на возраст, бородка и усы еще только начали пробиваться, придавая низу лица сероватый оттенок.

Парень повернул лицо навстречу вошедшему, замер. У Олега тоже возникло чувство чего-то знакомого, которое быстро превратилось в узнавание.

— Любовод?

— Ведун!

Они кинулись навстречу друг другу, стиснули в объятиях, закрутили, похлопывая по спине.

— Ты тут откуда?

— Да так, поручение одно имеется. А ты?

— Занесло…

Оба отступили, внимательно разглядывая друг друга.

— Ты, вижу, и вовсе заматерел, купец.

— Да и ты на калику не похож более, колдун бродячий. В шелках, в атласах.

— Ну не всем золотом блестеть…

— Не ожидал. Всякого в Угличе ждал, но такого… Отчего не приехал ко мне ни разу?!

— Не поверишь, три раза пытался. И каждый раз кувырком дорога ложилась, не добирался. Хорошо хоть, ты ко мне… Только как зимой-то? Лед на реках! Где ладья твоя?

— Две, ведун, две. Не поверишь, на Шексне перед волоком в ледостав попал. Всего несколько дней до дома не хватило. Пришлось в Белоозере зимовать. Часть товара там продал, часть по зимнику на санях до Новгорода отцу отправил. Да тут недалече. Я… — Любовод запнулся. — Я с поручением малым… А ладьи до Углича старый Коршун после ледохода приведет, аккурат по половодью. Вон, глянь, сын его, Ксандр. Тоже ужо кормчий умелый, — указал на русого голубоглазого молодца Любовод. — Да и боец неплохой. Кулаки с два моих каждый. — Купец наклонился к самому уху ведуна и шепнул: — Христианин…

Плечистый, как и новгородский купец, такой же высокий парень, несмотря на коряво-вавилонское имя, физиономию имел откровенно рязанскую, а потому Олег уточнил:

— Ксандр?

— Александром во Христе окрестили, — поправил молодец. — В честь святого Александра.

— Это какого — воина-великомученика или епископа-борца? — не преминул похвастаться эрудицией Середин.

— Александра Александрийского, — вскинул голову молодой кормчий.

— Язык сломаешь, — поморщился Любовод. — Лучше просто Ксандр. Опять же, и нежить лесная али колдуны городские имени не услышат, порчи не наведут. Я не про тебя, ведун.

— А хоть бы и про меня, — отмахнулся Олег. — Всякое творить приходилось, не обидчивый.

— Елага идет! — стрельнул глазами за плечо ведуна Любовод. — Ты смотри, со мной рядом садись. Тут, кроме как с тобой, и словом перемолвиться не с кем.

— Здравствуйте, гости дорогие, — поклонился на три стороны хозяин. — Благодарю, что дом мой вниманием своим почтили, уважили. К столу прошу, гости дорогие, откушать, чем богаты.

Прислуга споро вынесла блюда с пирогами, кувшины, братины, викии, выставила ближе к хозяину кубки, а ниже по столу — медные ковши, деревянные корцы и ковкали. Елага Скотин занял место во главе. На лавке по правую руку от него, потянув за собой Олега, уселся новгородский гость. Его спутники очутились по рангу далеко у окна, в самом низу стола. По левую поместились жена и дочка, и таким образом Любовод и Зорислава оказались практически напротив друг друга и тут же развели взгляды: невеста на отца, жених на своих товарищей.

Елага, пока рассаживались прочие гости, многозначительно приподняв брови, указал на низкую медницу — медную емкость, формой похожую на обычную крынку. Середин спохватился, вспомнив про обязанности, налил полные кубки себе и Любоводу: с таким другом и напиться не грех. Пироги хватать пока не стал — с них пиршество только начинается. А застолье обещало быть долгим.

Под пироги гости выпили за Макошь, покровительницу наполненных кошельков, и за Марцану, богиню прибытка, за Похвиста и Стрибога, столь важных для путешественников. А после здравицы Сварогу и Даждьбогу слуги — мальчишки лет десяти, две девицы в подвязанных под самой грудью сарафанах и две женщины в возрасте — вынесли блюда с целиком запеченными поросятами, стерлядью пуда на два, из раскрытой пасти которой торчала щука, а у щуки — золотистый карась с вареной луковицей. Опричным блюдом стал прямоугольный серебряный поднос, на котором лежали грудой подрумяненные куски говядины, залитые сверху густым мясным соусом. Емкости с вином и медом поменяли на полные, в том числе и отдельную медницу для жениха.

— Вот, прими от меня в знак уважения, дорогой Любовод, — наколов на нож кусок мяса, протянул его гостю Елага. — Купец ты молодой да успешный, про то мне известно. За три года с одной ладьи прибытку на две получил. И ладно бы только на саму ладью. Но ведь и на товары, дабы трюмы ее заполнить, серебра хватает!

По череде гостей прокатился одобрительный гул — это мастерство они понимали и ценили.

— Прими и ты в знак уважения, дорогой Олег-ведун. — Такого жеста Середин как-то не ожидал и в первый миг даже растерялся. Но быстро сообразил, выдернул свой ножик, сдернул мясо на ломоть хлеба. — Наслышаны мы про честность твою, про деяния разные, что во всех концах земли русской ты творил. За то тебе от меня поклон.

— Прими и ты в знак уважения, дорогой Касьян, брат мой двоюродный. Все мы знаем, как с Персии ты, что ни год, вдвое больше самоцветов тамошних да индийских везешь. Прими и ты…

Середин понял, что раздача опричного мяса превращена в банальную процедуру представления гостей, взялся за кубок, повернулся к старому товарищу… И обнаружил, что тот слушает хозяина с напряженным вниманием. Деловая часть банкета: будущий тесть демонстрирует свои связи. Дальний знакомый ведь по первому приглашению на пир не придет, у всех своих дел хватает.

Ведун пожал плечами, съел мясо. Потом притянул блюдо с поросенком и начал его неторопливо кромсать, перекладывая к себе ломтик за ломтиком. Деловой части хватило как раз на обе задние ноги и хвостик. И еще на изрядный ломоть стерляди. Когда были представлены все, один из гостей поднял корец за тех, кто в дороге, и за милость к ним богов. Затем заскучавший ведун предложил выпить за то, чтобы реки не пересыхали — и тост был принят на «ура». Чтобы ветра были попутными — опять на «ура». Третьего тоста он произнести не успел: Любовод вдруг поинтересовался у одного купца, не углубляли ли персы гавань в Реште, у другого — как ныне держится мол в Мерсине и отстроился ли город после пожара. Третьего озадачил вопросом о прошлогодней мене воска и сала на кружева, после чего поднялся, положил руку Середину на плечо:

— Прощения просим. Мыслю я, друг мой Олег покажет, где тут ветром свежим дыхнуть можно, и прочее.

Молодцы на конце стола тоже подпрыгнули и начали выбираться к дверям. Во дворе Олег попытался провести гостей к домику над выгребной ямой, но они остановились возле сваленного стожка сена и дружно рухнули в него.

— Да-а, — почесал нос Любовод. — Косточки они мне счас перемывают… Ксандр, может, слазишь, послушаешь?

— Куда лезть-то? — обвел рукой бревенчатую стену молодой кормчий. — Токмо хлев да окно с девицей.

— Девицу не трожь! — предупредил Олег. — Это моя невольница. Никому не дам, сам съем!

— Да ты никак спутницей обзавелся, бродяга? — задорно толкнул Олега в плечо новгородец. — Чем это она тебя проняла?

— На все воля богов, Любовод, — отмахнулся Середин. — В поход на торков я с муромцами ходил. Разнесли поганых в пух и прах, обобрали до нитки, а мне их добычи вот эта малышка досталась.

— А чего не скинул сразу, на серебро не поменял?

— Самому нравится. — Решив не вдаваться в подробности, отрезал ведун. — А ты чего тут закрутился? Елага, как я заметил, богатством особым не прославился.

— Отец дело замыслил расширить, в Угличе пару лавок заиметь. А зачем на пустом месте начинать, коли уже готовым попользоваться можно? Породнимся со Скотиным, станем через его прилавки добро сбывать. Что своих ладей он лишился, ведаем. Но лавки и приказчики при нем остались. А ладьи у нас с братьями есть, сгружать не успевают. Хотя батя мне как сказал? Поезжай, посмотри. Коли девка понравится — так бери, лавки отца ее и приданое в самую жилу придутся. А не ляжет на сердце — так и вертайся взад, сами на Углич выход найдем.

— И как девка тебе? — полюбопытствовал Середин.

— А чего, девка в теле, — довольно ответил купец. — Есть за что подержаться, где прижаться, погреться под одеялом. Крепкая вся из себя. Рожать без тягостей станет, не захворает. И воспитана в доме купеческом, хозяйство вести умеет.

— Экий ты, Любовод… — После пары литров коварного греческого вина у Олега появилось нездоровое желание поучить кого-нибудь уму-разуму. — Все у тебя токмо о суете. В теле — не в теле, красивая — не красивая. Как хозяйством занимается, как детей рожает. А о любви ты подумал? О душе, о страсти?

— Чего? — не понял новгородец.

— О душе, говорю, — вздохнул Середин. — Тебе ведь с ней остаток дней своих до самого гроба жить. Представляешь — еще лет пятьдесят в одном доме с женщиной обитать, с которой и поговорить не о чем, и обсудить чего невозможно. Которая слишком тупая и ничего не понимает или слишком умная и корчит из себя цацу рафинированную.

— Рафи… Чего?

— Ну характер-то совпадать должен. Не то не жизнь, а сплошная ругань получится.

— Когда мне с ней ругаться-то, ведун? — хмыкнул купец. — Я, пока лето, в пути, а как к зиме вернусь — по лавкам в отъезде. Коли из каждых десяти дней в году два вместе проведем, и то ладно.

— Нет, ты не прав, — замотал головой ведун. — Ну сам подумай, Любовод, вернулся ты из странствий своих, приключений пережил немало. Хочется рассказать кому, поделиться. Хочется, чтобы кто-то попереживал за тебя, восхитился. А жена половины слов вовсе не понимает, а про прочее — ее больше число яиц у несушек заботит, нежели то, как ты в шторм через рифы перескакивал. И так — при каждом возвращении.

— А ведь дело ведун молвит, — неожиданно поддержал Олега молодой кормчий. — Помню, пока отец в плавании, мать все себе места не находила. А как вернется, кидалась на шею, спрашивала, что и как, и пока отец рассказывал, охала и пугалась, а он смеялся и на руках носил. И льнули друг к другу, аки голубки. Мыслю, коли жене моей без разницы будет, как я плавал, с чем вернулся, так я себе другую лучше заведу. Чтобы боялась за меня, чтобы на руках носить хотелось. А хозяйство… Че хозяйство? Все едино я из похода больше привезу.

— Ишь, каковы… Ждала, кидалась, плакала, боялась… — поморщился Любовод. — А поди ты угадай, станет она такой душой любящей, как сказки рекут, али просто обязанность пред богами справлять будет?

— А не только на щеки румяные и понизь жемчужную смотреть надобно, — наклонился к нему ведун. — Поговорить надобно, за руки подержаться. Узнать, споетесь ли, как голубки, али сразу как кошка с собакой разлаетесь.

— Ну да, самый умный, — криво усмехнулся новгородец. — Кто же меня к ней подпустит до женитьбы-то? Мы, чай, не простые смерды, чтобы по стогам на поле кувыркаться. Пока не сговоримся, клятвы пред богами не дадим, нас наедине никто ни в жисть не оставит.

— Сложности придуманы специально для того, чтобы их преодолевать, — с умным видом выдал известную банальность Олег. — Зорислава ведь постоянно с матерью не сидит. С нею часто девка какая дворовая, а то и вовсе одна кукует. Девку можно либо соблазнить, либо подкупить. Пробраться к Зориславе в светелку, посидеть с ней, поговорить. Поцеловать, если получится. Остальное и после свадьбы сотворить можно, коли друг другу глянетесь.

— О чем же я с ней говорить стану? Я же вижу ее в первый раз!

— Да какая разница, Любовод? — отмахнулся ведун. — О погоде, о шелке, о лапте с качелями. Сперва скажешь, что ослеплен ее красотой, что у нее губки-кораллы, глаза, как сапфиры, брови, как горлатки соболиные. Ну похвали, в общем, красотой восхитись. Дескать, в душу запала. Ну и голос ее похвали, как у жаворонка. Спроси, есть ли у них тут, в Угличе, жаворонки. Скажи, что сам больше соловья любишь. Сидишь у куста жасмина — а он поет, невидимый. В пути дальнем соловья услышишь, дом вспоминается. Или про соболей спроси, часто ли попадаются. Это ведь без разницы все. Если глянулся ты девице, она любой разговор поддержит. Хоть про соловьев, хоть про то, как в тесте их запекать. А не глянулся — никакой разговор не склеится. И нужна тебе жизнь, когда дома словом не с кем перемолвиться? Когда миловаться на сторону бегать приходится?

— Быть посему! — решительно согласился жених. — Хозяйка она, может, и умелая, а со стряпухой отцовской я никогда общих слов не находил. Ксандр, ты первый закивал? Тебе и девку невестину соблазнять. Коли не получится, ты, Берислав, серебра ей посулить попробуй. Хочу с женой будущей наедине маненько поболтать. А мы, ведун, пойдем в трапезную. Хватит им меня обсуждать, пора мед пить да веселиться.

К возвращению жениха число гостей заметно поредело, однако Елага выглядел повеселевшим, а на щеках невесты, уткнувшейся взглядом в стерляжин плавник, румянец проступал даже через толстый слой косметики. Видать, родичи и друзья жениха одобрили, напутствия невесте дать успели.

Едва Любовод занял свое место, хозяин дома провозгласил тост за родителей. Все выпили, немного перекусили, после чего Олег, вспомнив свое обещание, предложил выпить за присутствующих. Потом за гостеприимный дом, потом за богатство этого дома, потом за его хозяина. Новгородский купец внезапно вспомнил про поход, из которого вернулся ведун, начал расспрашивать подробнее, и по ходу дела они выпили за русское оружие, за землю, за богов, за коней и князей. Причем за добрый десяток пили за каждого в отдельности.

Затем Любовод начал подговаривать Олега на участие в прибыльном походе — перейдя на шепот и опасливо поглядывая на оставшихся купцов. Осталось гостей, надо сказать, не много. Большая их часть и невеста с матерью ушли, а прочие, сбившись в компанию вокруг хозяина, что-то обсуждали, лишь изредка поглядывая на жениха и его друга. А потом…

Потом настало утро.

— Уй, электрическая сила… — перекатившись на бок, схватился за голову Олег. — Не иначе, самогон купец в вино подмешивает. Урсула, сейчас утро или еще вечер?

— Утро, господин.

— Значит, я уже должен был проспаться… Как я попал-то сюда?

— Ночью слуги принесли, господин.

— Раздели и уложили?

— Я раздела, господин.

— Спасибо, Урсула. С добрым утром. Ой, электрическая сила… — Ведун попытался сесть, и от резкого движения голова взорвалась острой болью. — Похоже, вечер прошел успешно. Укропной воды хочу. Много. Ты вчера хоть поела?

— Мне не хочется, господин.

— Врешь, конечно, полдня без еды — тут и жирный боров от голода взвоет, не то что хрупкая девочка.

— Меня за плохое исполнение по два дня без еды держали, только пить давали.

— Не хвастайся. — Осторожно встав, Середин притянул к себе рубаху. — Нет наказания страшнее похмелья. Вот, электрическая сила, все-таки залил рукава чем-то. Поищи другую в узлах, сделай милость.

— На сундуке лежит, господин. Я с вечера расправила, дабы складки разошлись.

— Умница, малышка. Ты просто сокровище… — Олег хотел добавить, что за такую сообразительную невольницу нужно не двадцать, а двадцать пять гривен просить, но вовремя прикусил язык. Девчонке подобная похвала могла и не понравиться. — Пойдем-ка со мной в трапезную. Может, я и найду что. Тебе — перекусить, мне — воды укропной.

В трапезной выяснилось, что подобных страждущих немало. После вчерашнего пира у купца Скотина засиделось гостей десять из угличских горожан, да и Любовод тоже успел подняться. Здесь уже был накрыт натуральный похмельный стол: соленые огурцы, кислые щи, квашеная капуста, в глиняных крынках стояли холодные квас и хмельной мед. Жестом отправив невольницу в низ стола, Олег налил себе полную баклажку кваса, выпил, налил снова, сел рядом с другом:

— Ты уже встал али еще не ложился?

— Не идет сон, ведун. Не идет. Не каждый день в жизни жениться приходится. Прав ты был намедни: ошибешься един раз, да всю жизнь остатнюю маяться придется. А эта малявка и есть твоя невольница? Чего тощую такую брал? Сбоку положишь — колоться будет, под себя подомнешь — сломается.

— Мал золотник, да дорог.

— Этот-то мешок с костями — золотник? Не смеши меня, друг. Я девок покраше по две штуки в поход беру команде баловаться. Таких коли купить, и взбунтоваться могут.

— А мне она нравится. Так что не развивай тему.

— Как скажешь, друг. Просто хотел тебе погорячее в подарок привезти. Одному, понятное дело, скучновато бывает. Ты насчет похода-то надумал? Хороший прибыток принести может. Сам-пять, а то и более. Коли пойдешь, возьму любым серебром в долю.

— Какой поход?

— Да ты чего, ведун? Али думал, я хмельной болтовней вечор занимался. Ты сам-то мне про торков правду сказывал?

— Еще бы! Вон, невольницу-то видишь? В том походе и взял.

— Значит, разнесли их в пыль?

— А то!

— Ну так сильно про то кричать не надо, — перейдя на шепот, наклонился к Олегу новгородец. — Вспомни, после того как Владимир хазар разгромил, на Волге неспокойно стало. Раньше каган путь торговый охранял, а ныне его нет, и киевские руки коротки, не дотягиваются. Оттого и баловали степняки последнее время. Что ни год, несколько ладей пропадало. Они, торки, грабили. Половецкие ханы и то токмо дань подорожную берут. А коли кто купца тронет — конями на части рвут. Торки же ловить да догола грабить любят. А самих купцов с людьми в неволю продают. Сиречь продавали. Теперича на станут…

Любовод плеснул себе меду, выпил, закусил щепотью квашеной капусты с рыжими прожилками моркови и пунцовыми клюковками.

— Я это к тому говорю, что народ торговый ныне по Итилю изрядным флотом ринется, цены упадут, прибытку на Хазарском море не сыщешь.

— Итиль — это Волга, Хазарское море — Каспийское, — перевел ведун. — Ты чего на степной говор перешел?

— Всяк по-своему кличет, — отмахнулся Любовод. — А море коли по-русски, то Персидское. Ты меня не сбивай. Ведомо многим, верстах в ста от Волги на восход еще река течет полноводная. Но коли уж на Итиле от торков спасу не было, то река эта вовсе через сердцевину их владений протекает. Понятное дело, не было по ней ходу никому и никогда. А выше, я так мыслю, неведомые земли, неведомые страны. Товары новые, не цененные до сего часа. Сколь захотим, столько серебра и спросим. Понимаешь? Никто там до нас не плавал! За многие века первый раз новый путь открылся. Причем про то покамест мало кто слыхал. А кто и слыхал — так ведь не каждый и купец. А кто купец — не каждый сообразит, не сразу ладьи в путь собрать успеет. Первыми станем, ведуи, понимаешь?

— Урал, — вспомнил ведун.

— Что «урал»? — не понял купец.

— У нас эту реку называют Урал. С Волгой по размеру она, конечно, не сравнится. Но полноводная и довольно длинная. На восток далеко уходит.

— Ну тогда ты мне просто необходим, ведун.

— Да я мало что про нее помню. Так, в общих чертах.

— Остальные и вовсе ничего не ведают. Так как, поплывешь?

— В общем, мысль интересная, — пожал плечами Олег. — Я бы, пожалуй, сплавал. Но тут одна закавыка имеется. Я, Любовод, под судом тут сижу.

— Под судом? — не поверил купец. — Это как?

— Князь Всеволод сыск ведет. Промысловиков у них тут четверо пропали.

— А ты тут при чем?

— Да понимаешь, — еще больше снизил голос Олег, — на мою невольницу четверо архаровцев глаз почему-то положили. Побаловаться им очень хотелось.

— Ну и?..

— Да не знаю я, что с ними случилось! — резко отодвинулся Середин. — Сгинули…

— Понял, не дурак, — расхохотался Любовод. — Не будет тебе девки в подарок. Когда суд-то?

— Да уж дней через семь.

— Успеешь. Ледоход со дня на день начнется, но пока лед сойдет, пока заторы все переломаются, дней десять пройдет. Да еще время надобно Коршуну старому ладьи сюда перевести. Так что, считай, дней двадцать. Успеешь.

— А если засудят? Виновным признают?

— Ну да, засудят! — рассмеялся, словно удачной шутке, купец. — Ты же колдун. Глаза отведешь, разум заморочишь, да и останешься невинным, аки овечка белая. Не желаешь в поход идти — так прямо и скажи. А за рабыню не беспокойся. Хочешь — продадим быстро, хочешь — в руках надежных оставим. А хочешь — с собой возьмешь, дабы не скучала. Я тебе на второй ладье каюту в полное владение отдам. Будешь плыть, как купец зажиточный. В совершенное свое удовольствие.

— Каюта, свежий воздух, неведомые страны… Это просто круиз какой-то. И за это я еще и деньги получу?

— Полную долю от вложенного.

— Уговорил. Коли суд выиграю, с тобой ухожу.

— А коли проиграешь, со мной удерешь! — довольно расхохотался Любовод и хлопнул его по плечу: — По рукам, колдун. С тобой, мыслю, дорога веселее будет. А то и перемолвиться толком не с кем. Надо токмо прикинуть, какие товары брать. Что там за племена обитают, чем богаты, чего им не хватает?

— Ну… — зачесал в затылке Олег. — Во-первых, помнится, леса там в верховьях густые, так что мехами их, скорее всего, не удивишь. Камней там должно быть много разных — Урал все-таки. Драгоценные, полудрагоценные, асбест. Больше с ходу не скажу. Специально теми местами не интересовался. Так, по верхам всякого нахватался.

— И на том спасибо, — задумчиво молвил купец. — Коли им меха ни к чему — может, у них цены пониже. Все едино через Хазарское море вертаться, можно и в персидские порты заскочить. Самоцветы — тоже неплохо. Индийские больно дороги. А тут, глядишь, собьем цены. А асбест — это что такое?

— Ткань каменная. С виду, коли хорошо сделана, на обычное полотно похожа, но в огне не горит совершенно. На асбестовых кружевах мясо над костром жарить можно, и никакого вреда им не будет. Даже не испачкаются — жир-то выгорит.

— А верно сие? — жадно блеснули глаза Любовода.

— Про асбест — ручаюсь. Что касается кружев — то уж какие руки с нитями работали. У иных и из шелка одна ветошь получается, и та плохая.

— Ведун, ты просто клад, — тихо заметил купец. — Коли князь в поруб посадит — украду.

Хлопнула дверь, в трапезную заглянул русый Ксандр.

— Хозяин, — ехидно ухмыльнулся он. — Дозволь словом наедине перемолвиться.

— Извини, ведун, — поднялся купец. — Отойду ненадолго.

Однако второй раз Олег увидел его уже поздно вечером, когда мир полностью ушел во власть Сречи, и только мерно коптящие масляные светильники удерживали возле себя небольшие круги желтоватого полумрака. Не постучавшись, Любовод ворвался в горницу, рыкнул на Урсулу:

— Пошла вон! — ухнулся на лавку рядом с Олегом. — Не спишь, ведун?

— Сплю, — хмыкнув на глупый вопрос, расстегнул пояс Середин. — Не видно, что ли?

— Ведун! Что за девка, ведун! Краше не видел никто. Она в светелке без красоты наведенной была — а все едино красна, ако заря алая! Руки, как пирожки, губы к ним так и тянутся. Щечки бархатные, губы, как малина, сладкие. Ой, Лада, ведун, как она красива! Словом с нею первым перемолвился — а как всю жизнь рядышком провел душа в душу. Она меня и без слов понимает, по взгляду мысль читает любую. Веришь, ведун, раз сошлись, ан не расстаться было, пока матушка ее не встревожилась, что Зорюшка моя к ужину выходить отказалась. Пришлось прятаться да уходить опосля. В шаге друг от друга сидим, а руки как сами навстречу друг другу тянутся. И говорим, и говорим, а глазами уж вместе соединилися!

— О чем говорили-то? — Олег едва не улыбнулся по-детски наивной влюбленности приятеля.

— О чем? — попытался вспомнить Любовод. — О соловьях вроде… Ох, ведун… — Купец порывисто обнял Середина. — Вовек тебе не забуду совета доброго. Знаю ныне, знаю, что за жену беру, нет более сомнения. К такой супружнице с любого конца света тянуть будет, ради нее любое море-окиян переплывешь, для нее главные сокровища сбережешь, к ногам бросишь. Чего ты молчишь, ведун? Скажи же что-нибудь!

— Чего тут сказать? — пожал плечами Олег. — Завидую. Такой страстью к жене воспылать — великое счастье. А то ведь бывает, в того влюбишься, к кому не только прикоснуться, кого даже видеть издалека изредка удается. Кто другому телом принадлежит, и никаких шансов у тебя нет. А тут… Твоя она, Любовод, твоя и никого более.

— Делать-то, делать что теперь?

— Спать ложиться, Любовод. Прошлая-то ночь бессонной прошла. А поутру я к Елаге схожу, разузнаю, что у него за настроение.

— Мыслишь, не по нраву мог прийтись?

— Мыслю, по нраву от начала и до последней минуты. Во хмелю не буянил, по бабам не рвался, а дело прибыльное обсуждал. Сам ухватистый, отец богат, дело у вас вырисовывается общее. Чего тут может быть не по нраву? Твоя будет Зорислава, твоя до последнего ноготка. Иди, спать ложись. Она к тебе во сне явится.

— Правду речешь, ведун?

— Правду, правду.

— Ну… Ну тогда я пошел! — Любовод еще раз обнял Олега, да так, что кости хрустнули, и заторопился из горницы.

* * *

Долгожданный ледоход стал для Углича поводом к новому празднеству. Народ вынес столы на улицу, перекрыв всякую возможность передвигаться по городу; все ели блины, густо поливая их янтарным тягучим медом; каждого прохожего чуть не силой волокли к столу и не отпускали, пока он не съест хотя бы пару блинов — в честь бога Хорса и в честь пришедшей весны. Хмельные напитки пили просто так, а после полудня настало время лихаческого соревнования — кто быстрее с берега на берег по льдинам перебежит. Желающих нашлось немало, причем никто, к удивлению Олега, не утонул. Правда, пятеро в воду все же провалились.

Победителя определял лично князь Всеволод, пришедший на берег со всей свитой. Трое бояр помоложе даже поучаствовали в гонках и не провалились — хотя особых достижений не выказали. Шустрее всех оказался вихрастый мальчуган, промчавшийся от берега до берега, словно посуху. Он и получил из рук правителя кинжал с узорчатыми ножнами.

Глядя на все это, Олег надеялся, что суд, который по срокам должен был состояться на следующий день, отложат — не то у людей настроение, чтобы расправы чинить. Но уже поутру к нему в горницу заглянул Елага, кивнул:

— Сбирайся, гость дорогой, до полудня подойти потребно. И ты, девка, одевайся. Коли за хозяином твоим вину найдут, добро его на виру отдавать придется. Словей Ратин коня твоего приведет, ведун Олег, за коим ты так и не явился, тутошное добро слуги увяжут.

— Прям в последний путь провожаете.

— Ты не думай, — смутился хозяин. — Я в честности твоей уверен. По-твоему обернется — приму с распростертыми объятиями. И горницу сию велю не убирать. Вертайся. И за помощь твою благодарен, и для Любовода новгородского, вижу, ты товарищ близкий. Всегда тебя видеть рады будем. Токмо ныне… По суду все в аккуратности делать потребно. Добро все не выложишь — неладное заподозрить могут. Сговор, укрывательство. Ни к чему.

Из ворот купца ведун выехал верхом, ведя в поводу двух лошадей — словно собрался в дальний путь, но на деле проехал всего полторы сотни саженей. Оторвавшись от Елаги, он оказался как бы один пред судом княжеским и народным. Урсула была не в счет, она по современным законам ничем не отличалась от прочих вьюков. Навстречу Середину примчался, ударив неожиданностью по ушам, звон угличского вечевика.

На площадь Олег явился одним из первых. Стража его почему-то не ждала, а потому ведун остался при сабле. Стараясь сохранять внешнее достоинство, он помог девочке спуститься на землю, отпустил подпруги лошадям, снял узлы, чтобы не томить без нужды чалого. Вскоре один из мальчишек купеческого старшины привел торкского скакуна. Олег развьючил и его, выложив вперед, перед тюками, трофейный меч, саадак, стеганый халат. Пусть все видят, что судить намерены воина, защитника земли их, а не случайного бродяжку.

Как и в прошлый раз, сперва на площадь подтянулся простой люд, потом явились знатные люди, а последним устремился в свое кресло князь.

— Люди твои где? — оглянулся он на воеводу.

— Здесь они.

Воевода приподнялся, махнул рукой. Протиснувшись меж знатными людьми, на площадь вышли четверо мужчин. Двое — в меховых беличьих плащах, накинутых поверх поддоспешников, широкие пояса оттягивались мечами. Еще один, хоть и безусый юнец, был облачен в подбитый горностаем опашень, а четвертый, убеленный сединой бородач, носил опрятный зипун, поверх которого на ремне болтались только небольшой нож и широкий кожаный чехол для ложки.

— Лютич? — узнал одного дружинника князь. — Добре, что тебя послали, ты муж разумный. Ну сказывай, как сыск провели, что видели, что узнали. Свидетелей дела нашего нашли?

— Нашли, княже, и изрядно. Проехали мы весь путь от Углича до Муромских врат и спрашивали во всех дворах постоялых, что на пути встретили, об служивом сем, а также о промысловиках наших. Обращались за советами к волхвам, молитвы Белбогу о помощи возносили, а также случайным людям, богами на наш путь посланными, те же вопросы задавали.

— Верю, дело свое делали честно, — кивнул Всеволод. — Сказывай, что нашли.

— В селении Мыске, что от Мурома в полудне пути, княже, нашли мы в постоялом дворе людей многих, что узнали и промысловиков наших, и служивого того. Приметная больно у него невольница, запомнили ее все. А прочих мужей по иным приметам помнили. Коней узнали, ремесло, откель родом они, слугам дворовым сказывали. А пуще всего запомнилось людям, что меж промысловиками нашими и путником с невольницей ссора случилась вечером в трапезной. Молвили, едва до драки с обидами не дошло, насилу разняли.

В толпе кто-то тихо охнул, произошло шевеление, вперед протиснулся выборный от меховой слободы, за ним опять всхлипывала женщина.

— Чего замолк, Лютич? — поинтересовался Всеволод.

— А еще, батюшка-князь, при мне и при родичах со слободы меховой показал хозяин двора постоялого, что промысловики наши с самым рассветом в путь тронулись, а служивый с невольницей лишь незадолго до полудня собрались. Посему при всей поспешности догнать их воин не мог. Промысловики налегке шли, с серебром токмо, а служивый без заводных и с вьюками.

— От оно каково, оказывается! — вскинул голову Всеволод. — Эй, старшина, как вовремя ты явился ныне. Слыхал, что сказывают? Бают люди, служивый наш с мужами вашими стакнуться мог, токмо коли они его на тракте караулили, а не иначе. Уж не их ли по делу разбойному ныне судить надобно, как мыслишь?

— Ведомо мне, княже, — спокойно ответил тот, — не наши мужи на чужих конях вернулись, а воин сей на их скакуне. Посему с них спрашивать пока не за что. А вот служивый пусть прибыток свой странный объяснит.

— Хорошо, старшина, спросим. Это все, что сыскали вы, Лютич?

— Нет, княже. Спрос вели мы и возле Суздаля. Там люди видели новым днем путника со многими оседланными лошадьми, что к святилищу скакал. А когда волхвов просили нас в деле сем просветить, то сказывали они, будто пришел к святилищу странник, покаялся в грехе страшном. Поклялся, что корысти на сем иметь не желал, а в знак смирения своего и раскаяния оставил в дар Велесу трех коней оседланных, пятнадцать гривен серебром и добра всякого при том. Выборники слободские до добра допущены были и опознали в нем вещи разные промысловиков наших, коней их и мечи.

Женщина внезапно для всех взвыла на одной протяжной ноте, рванула на себе волосы, забилась в истерике: теперь никаких шансов на возвращение ее детей не оставалось. Однако несчастную быстро оттеснили назад, и плач ее стал почти не слышен.

— Думается мне, старшина, ни о каком разбое с душегубством речи боле не идет, — подвел итог сыску Всеволод. — Не было корысти на том, с кем они в пути столкнулись. Видать, искали ссоры, да и нашли. Пятнадцать гривен с конями святилищу отдать! Однако на зело честного воина они набрели.

— С кем они ссору затевали, нам ныне ведомо, — возразил старшина. — Что там на тракте вдали от глаз людских случилось, я не знаю, княже, но знаю, что Марина Родионова с того дня не только без мужа, но без детей осталась. Кто теперь содержать ее станет? У Михайло старшего вдова и двое детей. Кто ее станет кормить, кто детей растить? Посему прошу у тебя, батюшка-князь, заступничества и справедливости. Пусть отныне служивый их на свой кошт берет. Его грех — его и тягло.

— Слыхал, служивый? — обратился к Олегу Всеволод. — Признаешь свой грех, берешь сирот на содержание?

Середин колебался всего секунду. Хотя вира ему ныне и не грозила, но признать вину означало публично расписаться в собственной лжи. Больше уже никогда веры не будет. А потому ведун решительно заявил:

— В покупке коня греха нет и быть не может. Пусть слобода сирот содержит, коли мужи ее разбоем промышляют.

— Не сговоритесь, стало быть, сами… — понимающе кивнул князь. — Желаете, чтобы я вместо вас решал. Я ведь решу, служивый… Хотя… Пятнадцать гривен и трех коней отдать, а одного из жадности оставить? На безумца ты не похож… Человек бывает либо жадным, либо честным. Но не то и другое вместе! Что скажешь? — повернулся правитель к воеводе.

— Мыслю я, княже, промысловики наши ссору нашли с кем-то из путников. Во время сечи один из коней без всадника ускакал. Его-то потом и подобрал прохожий случайный. Опосля ему серебро предложили, он и взял. Коли так, служивый наш в ссоре никак не замешан. Тот, кто промысловиков на меч взял, трех коней оставшихся переловил и в святилище отвел.

— Да, это разумно. На правду похоже. А ты что скажешь, волхв?

— Мыслю я, человек сей честен, но разумен. Ему требовался конь заводной, он его себе и оставил. А все прочее богам передал, дабы душу от греха очистить.

— Пятнадцать гривен отдать, а одну лошадь пожадничать? — громко хмыкнул воевода. — Человек бывает либо жадным, либо честным, княже. Но не то и другое вместе!

— Коли боги привели коня к этому смертному, значит, желали, чтобы кара была обращена именно за него, — отрезал волхв. — Не за этот грех, так за другой.

— Когда боги желают наказать человека, они обходятся без помощи нас, смертных.

— Тихо! — вскинул руки Всеволод. — Здесь суд творится, а не торговля идет базарная. А ты ответь мне точно, служивый: готов ли миром со слободой и родичами промысловиков уговориться?

— Нет, князь Угличский, — твердо ответил ведун. — Не о чем мне с ними договариваться.

— А ты, старшина слободской? Уверен ли ты в правоте своей? Не намерен ли обвинение свое отозвать?

— Нет, княже, — мотнул головой выборный. — За мною правда.

— Хорошо. Коли так, слушай мое решение, новгородец Олег, слобода меховая и весь люд угличский. Проведя по обвинению слободы супротив служивого, здесь стоящего, полный сыск, узнал я, что ссора между ним и промысловиками случилась недавняя. Посему был у новгородца Олега явный повод душегубство свершить, и конь одного из пропавших, в его руках оказавшийся, сие подтверждает. Но показал сыск сей и то, что не искал служивый ссоры и стараний для свершения душегубства никаких не прилагал. Конь же в руках его оказался путем странным, от прочего добра промысловиков сгинувших отдельно. И вижу я в деле сем столь много противоречий, что без прямого указания богов небесных верного ответа получить не могу. Воевода, вели принести служивому два щита, бо у него я токмо один вижу. Старшина! Я хочу видеть родича сгинувших безвестно Родионовых, дабы родич этот отдался на волю Белбога и помог нам принять решение верное.

Князь перевел дух, дожидаясь, пока будут выполнены его указания. Щиты для поединка дружинники вынесли почти сразу. С поисками родича погибшего вышла некоторая заминка, но вскоре из толпы кого-то вытолкали вперед.

— Три щита и меч родичу передайте, — распорядился Всеволод и повысил голос: — Слушайте меня, люди угличские! Сим назначаю божий суд по делу пропажи промысловиков из меховой слободы. Коли боги укажут на служивого как на татя и душегуба, надлежит ему выплатить виру по сорок гривен за каждого мертвого мужа! Коли сложит он живот свой на поединке, надлежит разделить его добро между семьями, а коли свыше сорока гривен окажется, то добро излишнее надлежит передать в городскую казну. Коли жив останется новгородец, то обязан он виру выплатить, а коли не сможет, то будет выдан семьям погибших головой вместе со всем добром, женой и детьми, ежели таковые имеются. Если же боги укажут на невиновность новгородца, будет он с того часа считаться невиновным, и со всякого, кто после того посмеет обвинять его, хулить, серебро спрашивать али иначе к душегубству причислять, указываю штрафовать на две гривны, одну в пользу служивого, другую в пользу княжеской казны. Все ли меня слышали? От примирения слобода и новгородец Олег уже отказались, посему решения сего менять я более не намерен. Воевода, начинай.

— Слушаю, княже, — кивнул воин и выступил вперед: — Слушайте меня! Здесь ныне божий суд творится, а не поединок кровавый. Мы желаем знак богов получить и ничего более. Понятно? Посему: коли кто из вас без трех щитов окажется, тот признан проигравшим суд будет. Коли кто из вас неспособным к продолжению боя окажется, признан будет проигравшим суд. Коли кто из вас побежит с поля, проигравшим суд будет считаться. Вы слышите меня? Упавшего, оружие утерявшего, щита лишившегося добивать не сметь! Сей поступок к простому душегубству приравнен будет и судим так же! Вы слышите меня?

Правила божьего суда за время скитаний Олег слышал не раз, а потому внимал вполуха, глядя на своего будущего противника. Худощавый мальчишка лет пятнадцати, в рубахе, выцветших штанах и кое-как сшитых поршнях, он побледнел как мел еще до начала поединка, хотя и подпрыгивал, покачивал тяжелым мечом, страшно шевелил нижней челюстью, явно пытаясь хоть как-то себя подбодрить.

— Что это за сикарака, воевода? — перебил он воина, указав на мальчишку саблей. — Вы хотите, чтобы я дрался с этим тараканом? Какой это, к лешему, суд! Я же убью его одним плевком и растирать не придется! Воевода, я воин, а не убийца детей! Дайте мне нормального противника, не превращайте в клоуна!

— Что он сказал?! — сжал подлокотники унизанными перстнями пальцами Всеволод. — Я не слышал воевода!

— Один миг, княже, — поклонился тот и крута нулся на месте: — Старшина! Кто этот котенок? Кого вы выставили на поединок?

— Племянник родионовский, Вторуша, — пожал тот плечами. — По «Правде» мстить токмо брат может, сын, двоюродный брат да племянник. Братья родионовские сгинули оба, сын малой совсем, двою родные братья на выселках. Токмо племянник здсь и имеется.

— Мы не месть затеваем, а суд божий! — повысил голос Середин. — На суд, по «Русской Правде», каждый имеет право выставить заступника. Вот пусть и выставляют!

Воевода оглянулся на князя. Всеволод приподнял брови, согласно кивнул.

— Староста, вы можете выставить вместо племянника заступника.

— Откуда заступник? У них на сапоги нормальные ныне денег нет, не то что на заступника. На все воля богов. Коли правда на стороне нашей, то и племянник малой душегуба одолеет.

— Проклятие! — Ведун полуприкрыл глаза. — Воевода, я воин, а не убийца. Ква! Пусть выставляют защитника, я заплачу ему сам!

Площадь дружно охнула, и даже князь громко крякнул в кресле:

— Ты намерен платить тому, кто станет сражаться супротив тебя, служивый? Да, вижу, честен ты избытком. Пожалуй, такой честный и вправду мог отвезти в святилище попавшие к нему неправедно пятнадцать гривен и чужих коней… Но такой правильный не оставил бы себе четвертого коня и не лгал бы на суде. Проклятие! Мне надоел этот суд и его путаница! Я хочу покончить с ним сегодня, покончить немедленно! Слушайте все! Своей волей назначаю плату заступнику в две гривны, кои обязан выплатить ему новгородец Олег, буде жив останется, или кои будут взысканы из добра его, коли он живота лишится. Но заступник сей обязан явиться немедленно. Считаю до трех. Эй, кто там у вечевика? Начинайте бить.

Над городом прокатился протяжный звон вечевого колокола, но еще до того, как в него ударили второй раз, от княжьего дома кто-то громко заревел, начал протискиваться вперед, и вскоре с дубового тротуара на площадь шагнул криво оскалившийся дружинник в распахнутой на груди плотной шерстяной рубахе в крупную клетку. Хотя, может, и не в рубахе, а в свитере скандинавском, напяленном на голое тело. То, что перед ним скандинав, Олег понял по крупной костяной букве «Т», что болталась на веревочке на груди у этого белокожего, волосатого, со встрепанной бородой мужика — молот Тора. Варяг, дитя северных фьордов.

Земля скандинавская всегда была богата лишь камнями да холодной соленой водой, а потому вечно нищие варяги торговали по всему свету единственным, что у них было — кровью, служа в разных дружинах от Холмогорской до Византийской включительно. Хотя, кто знает — может, они и в египетских, а то и карфагенских разборках участвовали. За горсть серебра они готовы были резать кого угодно и где угодно. За две — согласились бы оторвать бороду собственному богу. Две гривны для варяга — подарок судьбы, ради которого не страшно продать душу морскому дьяволу и навеки лишиться Валгаллы.

Скандинав, продавшийся в княжескую дружину, превышал Олега почти на две головы в росте и вдвое по ширине плеч, к тому же успел отожраться на русских харчах и имел вполне солидное брюшко — отчего стал более опасным. Чтобы такого прирезать, мало просто достать до тела саблей, нужно еще добраться сквозь жировую прокладку до внутренних органов.

— Это не поединок, Торос! — сурово предупредил его воевода. — Станешь добивать — самолично в болоте утоплю.

— Легкие деньги, — отмахнулся варяг, помахивая пудовым мечом, как легкой тростинкой. Вблизи оказалось, что он вовсе не скалился — у него была вспорота верхняя губа.

— Эй, племянник! Меч в дружину верни, а щиты заступнику оставь. Может, пригодятся…

— Ты беги, служивый, — предложил варяг. — Тогда калечить не стану.

— Тебе губу подрезали? Гляди, язык тоже укорочу, — пообещал Олег.

— Щит подбери, служивый, — посоветовал воевода. — Ну, готовы?

Ведун отошел, взял с земли щит. Сразу было понятно, что деревяшке достанется, поэтому первым он взял щит чужой, его не жалко.

— Готовы? — снова спросил воевода.

Скандинав вместо ответа стукнул клинком по щиту. Олег сделал то же самое.

— Да обратят на вас боги свое внимание! Сходитесь…

Торос тут же ринулся вперед, безо всякой грации и мастерства справа налево рубанул мечом, направляя его под совсем небольшим углом вниз. Дикарь наверняка учился драться топором на палубе: это там, коли сверху вниз промахнешься, острие так в палубе засядет, что сто раз проткнуть успеют, пока вытянешь.

Ш-шир-р… прошелестел клинок над головой. Олег выглянул из-за края щита, готовый начать встречную атаку, но в его щит ударила деревяшка варяга, и тут же — ш-шир-р… Скандинав успел снова размахнуться и ударить. Ш-шир-р… Трах!!! От третьего удара ведун пригнуться не успел, клинок врезался в щит и с потрясающей легкостью снес верхнюю треть.

— У-а!!! — торжествующе взревел варяг.

Олег поймал его взмах на умбон — от удара медяшка прогнулась, связанные ремнем доски полетели в стороны.

— Электрическая сила! — Середин отшвырнул рукоять с болтающимися на ней двумя щепками, отошел к своему месту, подобрал другой щит. Стукнул клинком по деревяшке, показывая, что готов к бою, и варяг тут же снова кинулся вперед.

Он бил тупо и однообразно, словно не сражался, а рубил дерево. Справа налево, справа налево, справа налево. Олег мог бы продемонстрировать ему десятки разнообразнейших приемов и ударов, мог бы показать настоящее мастерство — но проклятый варяг, пользуясь преимуществом в росте и в длине рук, просто не подпускал его к себе на опасную дистанцию. Взмах меча, потом он бьет вперед краем щита, отпихивая Олега, тем временем снова размахивается и бьет опять… Раз за разом — десять, пятнадцать, двадцать раз, пока ведун не допускает оплошности и — хрясь!!! От щита опять летят щепки. Хрясь!!!

— Електрическая сила! — Откинув деревянные лохмотья, ведуи поднял свой щит, остановился, глядя на скалящегося скандинава и лихорадочно пытаясь придумать хоть что-нибудь.

— Пять гривен на новгородца ставлю! — Олег узнал голос Любовода. Во дает купчина! Тут уже совсем рядом с Калиновым мостом ходишь, а он пари устраивает. Правда, на него все же ставит, не против. — Пять гривен! Серебро покажи… И тебе отвечу, коли покажешь. Пять! Пятнадцать… Есть пятнадцать, Елага Скотин поручится…

Ведун рассмеялся, стукнул саблей о щит, ринулся вперед. Ш-шир-р… Олег резко присел, подныривая вперед, торопясь проскочить варягу за голую спину — но тот неожиданно дернул меч назад обратным движением. Середин лишь в последний миг успел подпрыгнуть, перекувыркиваясь через смертоносную сталь, и грохнулся спиной оземь. Скандинав зарычал, устремился в атаку — Олег, привстав на колено, успел закрыться щитом. Сталь, выбивая искры, резанула по железу, ведун тут же отскочил, перебежал в сторону, вновь рванулся к противнику. Варяг, ошарашенный внезапным напором, чуть попятился.

— Сейчас ты сдохнешь, — пообещал ведун. — Закрутишься, как гусь на вертеле.

Олег развернулся лицом к знатным горожанам, отсалютовал саблей:

— Я могу убить его, княже?

Площадь в ужасе ахнула — ведун, пригибая голову, резко упал на колени… Ш-шир-р… И со всей силы ударил щитом назад и вверх. Там что-то деревянно хрустнуло, чмокнуло. Голова варяга с посиневшим лицом ткнулась рядом в землю, и уже потом он, сложившись пополам, завалился набок. Его губы пробормотали что-то похожее на «Ямочки…», после чего пальцы рук наконец разжались, отпуская оружие, и ладони сошлись внизу живота.

— Мамочка, — сглотнул ведун. — Извини, служивый, между ног я не метился. По бедру хотел попасть.

— Ямочки, — закатив глаза, повторил скандинав. Похоже, сейчас ему было не до светской беседы.

Площадь, наконец переварив внезапный поворот событий, взревела радостными криками. Дав горожанам проораться несколько минут, князь Всеволод вскинул руки и в наступившей тишине объявил:

— Боги ясно показали нам свою волю! На основании божьего суда объявляю новгородца Олега невиновным в душегубстве, любые прочие обвинения, связанные с пропажей промысловиков из меховой слободы, снимаю. Служивый этот отныне чист и честен пред богами и людьми!

Горожане опять зашумели, теперь уже расходясь, ведун выпрямился, спрятал в ножны саблю, кивнул Урсуле:

— Собирай вещи, малышка. Видать, никуда вам от меня не деться. Такова воля богов.

— Да, господин! — весело и звонко крикнула она, кинулась к лошадям.

Олег чувствовал себя действительно честным, очищенным от всякой скверны. Усталость после трудной схватки, прогулка по краю Смородины, ощущение близости смерти, эйфория победы заставили раствориться в прошлом воспоминания о зарытых в снег трупах, притупили уколы совести. Он прошел через судилище, он сразился за право на честное имя — и победил. Такова воля богов — он не должен расплачиваться за мимолетную дурость четырех промысловиков. Суд окончен. Все!

* * *

— Ну ты крохобор, — расхохотался ведун, чокаясь с купцом. — Ох, крохобор. Я уже, надо признать, Мару с ее чашей рядом углядел, а ты, знай, ставки делаешь. Думал, не слышал я ничего?

— Ну так тебя ужо вся площадь похоронила. Только и ждали, как голова по грязи запрыгает. Я и не утерпел. Я ведь знаю, что ты колдун и убить тебя нельзя. Думал, просто прикидываешься для правдоподобия. Еле ставки собрать успел. Пятнадцать гривен на пустом месте! За тебя, ведун.

Они выпили, и Олег покачал головой:

— Ничего себе на пустом месте! Ты сам на таком месте побегать не хотел бы?

— Так я ничего и не говорю! Тебе треть честно отдал. Все три гривны.

Еще два тяжелых мешочка с серебром Любовод уронил на площади рядом с варягом, презрительно хмыкнув:

— Держи, заступничек.

Скандинав, даром что стонал, сизый, как утопленник, но денежки под себя все равно подгреб.

— Давай за тебя выпьем, Любовод, — опять налил меду Олег. — Хватка у тебя что надо. Деньги буквально из ничего создаешь.

— Серебро — не знатность, из ничего не добудешь, — посерьезнел купец, отодвигая кубок. — Так как ты решил, друг, идешь со мной в новые земли?

— Иду, чего уж там, — махнул рукой ведун. — Надоело задницу седлом натирать. Хоть немного с комфортом попутешествую.

— А коли так, надобно тебе о доле своей в деле подумать. Ты пойми, ведун, ты мой друг, и я обманывать тебя, наживаться на тебе не хочу. Я все товары, припасы за свой счет могу снарядить. Но тут все как в споре: сколько поставил, столько прибыли и получишь. В новых землях, коли повезет, сам-пять обернуться можно. У тебя сейчас три гривны? Значит, пятнадцать вернуть можно. Неплохо, конечно, но иной боярин из воинского похода и поболее добудет. Вложишь десять — получишь полсотни. Столько с похода ни один боярин не вернет. Вложишь двадцать — вернешься с казной княжеской. Риск, конечно, есть… Но без риска, вон, кормчий плавает. Расходов никаких, но и прибытку — полгривны за сезон. А гребцы да рать судовая — и того меньше. У тебя серебра-то сейчас сколько?

— Без твоих трех еще гривны три-четыре наберу. А то и пять.

— Восемь? — прищурил один глаз Любовод. — Ну куда ни шло. На ладью не заработаешь, но шубу завести можно.

— Добычу я еще не спихнул. Еще гривну точно получу. А повезет, так и две.

— Сбывай все. Ты ведь доход ждать не остаешься, тебе бояться нечего. Коли добро пропадет, так ты вместе с ним сгинешь, нищенствовать не останешься. На все можно ставить. Так что выворачивав карманы, сбывай коней. Рабыня у тебя есть, тоже гривен за десять сдать можно.

— Я думал за двадцать продать…

— Так оно и лучше. Тридцать гривен наберешь на товары — вернешься богаче князя иного. Опять же, друг, сам-пять может и не повезти. Но при крупном закладе и сам-три хорошо в кошель ложится, уж вдвое и обычная ходка почти всегда отбивается. Так что думай, друг мой, думай. Можешь дружинником богатым вернуться, а можешь — князем. С какой ставки начнешь. А теперь извини, что не допил. В доме лампы гасят. Коли мамка от Зориславь ушла, она мне щелочку приоткроет — посидеть рядом перед сном.

Любовод довольно подмигнул, бесшумно выше; из трапезной и растворился в темноте. Олег остался один. Купец Скотин, хотя с успешным судом ведуна и поздравил, но пира по такому поводу закатывать не собирался. Давние друзья лишь посидели после ужина вдвоем, обмыв успех парой корцов хмельного меда, и все.

— Интересно, хозяин про жениховские визиты знает? — усмехнулся Середин. — Или считает, что доченька за прочными засовами сидит? Хотя какая разница, коли о свадьбе, считай, сговорились? Жених согласен, отец им доволен, а о прочих пустяках и сваты летом договорятся.

Пить в одиночку не хотелось. Олег задул медную лампу, похожую благодаря длинному носику с фитилем на заварочный чайник. Перебирая пальцами по стене коридора, отыскал лестницу, поднялся на второй этаж, нащупал дверь в горницу, вошел.

Лампа оказалась уже погашена. Найти ее во мраке, а уж тем более зажечь не представлялось возможным. Середин разделся на ощупь, забрался в постель, оказавшуюся пустой и холодной, — и вдруг услышал легкое позвякивание. Он повернул голову на звук и увидел, как у окна разгорается желтый круг, а в нем, мерно перебирая ногами, танцует Урсула. Она словно общалась сама с собой, думала, мечтала о чем-то, то мелко играя бедрами, то кружась в танце, то ласкала себе обнаженную грудь, извиваясь всем телом, подобно змее. Вскоре танец на месте сменился более широким, захватывающим всю комнату. Нагое тело то растворялось в темноте, то вдруг ярко освещалось, демонстрируя все свои прелести. Бедра старательно прятали самое сокровенное место, но как-то так получалось, что оно то и дело попадалось ведуну на глаза, порождая греховные желания, маня и зачаровывая.

Урсула танцевала уже совсем рядом, и когда она, кружась, наклонялась вперед, ее волосы скользили Олегу по ногам, задевая его достоинство, от таких шаловливых ласк быстро наливавшееся силой. Середин понимал, к чему опять ведет невольница, все собирался ее остановить — но никак не мог выбрать подходящего момента. Между тем по «нефритовому стрежню» скользили уже не волосы, а тонкие пальчики, пробегаясь то выше, то ниже, скользя по коже и тут же исчезая, чтобы тотчас появиться вновь.

Девочка танцевала, словно раздвоившись — одновременно маня близким гибким телом и нежно лаская мужскую плоть, заставляя ее достичь каменной твердости.

«Двадцать гривен…» — откуда-то выскочило в его голове.

Улучив момент, когда Урсула в своем танце повернулась к нему спиной, ведун положил ладони ей на талию, привлек чуть к себе и скользнул губами по позвоночнику вверх. Кожа невольницы пахла миндалем и имела привкус горького шоколада. Олег поцеловал ей сзади шею — справа, слева, наклонился чуть сильнее и поцеловал снова. Урсула мягко попыталась освободиться — видать, поведение ведуна не укладывалось в рамки «правильного танца». Но глупо сопротивляться тому, кого собираешься соблазнить, и девочке пришлось подчиниться.

Губы Олега нежно касались то края ее маленького ушка, то за ушком изнутри. Ладони медленно скользнули вперед на живот, потом поднялись наверх, прокрались по груди, коснувшись упругих сосочков каждым из пальцев, дошли до подбородка, мягко прокатились по шее, на которой упруго и часто бился пульс — словно у попавшей в силки птички. Похоже, рабыню много учили тому, как ласкать мужчин, но она совершенно не понимала, как быть, если ласкают ее саму.

Ведун опять наклонился вперед, целуя уже уголки глаз, щеки, края губ. Невольница зажмурилась, задышала глубоко и ровно. Тогда он опустил руки ниже, левую задержал на ее груди, словно случайно то и дело задевая сосок подушечками пальцев, а правой мягко провел вниз, уже не останавливаясь на талии, а пробираясь ниже, где в небольшом лесочке разгорался пожар. Очень осторожно коснулся влажных губ, начал тихонько поигрывать с ними — и Урсула взорвалась, забилась в резких судорогах, выгнулась дугой, чтобы потом сложиться снова и опять выгнуться. С губ ее сорвался вой, как от предсмертной муки, и она вдруг резко обмякла, повиснув в его руках подобно тряпке.

Олег осторожно положил ее на постель, прикрыл одеялом и шепнул на ушко:

— А для всего остального ты еще маленькая.

Середин подошел к окну, потушил спрятанную за сундук лампу, ткнулся лбом в холодное слюдяное окно. Его губы повторили:

— Двадцать гривен.

Увидит ли еще кто-нибудь в ней хрупкую малышку, которую важнее не сломать, чем получить что-то взамен? Богатый дом, хороший хозяин… Который решительно подомнет ее, чтобы ощутить власть над красивой собственностью, чтобы получить удовольствие, щедро оплаченное серебром. Узнает ли она, что такое восхищение и ласка, — или усвоит только покорность и почтение?

— О чем ты думаешь, господин? — тихо спросили с постели.

— Я гадаю о твоем будущем, Урсула.

— И какое будущее меня ждет?

— Ждет тебя, малышка, дальняя дорога, деревянная клетка да волосяной тюфяк.

— А тебя, господин?

— А меня мой хороший друг сочтет за законченного дурака. И будет прав. Не получится из меня хорошего купца. Впрочем, я и сам это всегда подозревал.

— Ты никогда не пожалеешь об этом, господин…

— О чем, Урсула?

— Я не знаю, господин. Но чувствую.

Назад: Самоцвет

Дальше: Ачмасский знак