Самоцвет
До Мурома рать возвращалась почти два десятка дней. У Олега от долгой сухомятки во рту уже мозоль натерлась, а снег он ел с такой же легкостью, как когда-то и детстве леденцами похрустывал. Еще немного, и траву бы из-под снега, как лошади, копать и жрать научился бы. Но в один из дней обоз вдруг свернулся в кольцо задолго до рассвета, а дружинники вместо того, чтобы, расседлав коней, устало падать с ног и звать кашеваров, вдруг начали ровнять бороды, глядя на отражение в широких полированных мечах, чистить штаны, прятать налатники, натирать пластины колонтарей и зерцал, наводить блеск на кольчуги, менять валенки на сапоги.
Что это означало, Середин знал. Значит, до города осталось всего часа четыре пути, и рать готовится ступить на родные улицы во всем воем блеске и красоте, грозности и силе. Переночевать неподалеку, подняться на рассвете и войти в ворота не в сумерках, а около полудня, чтобы хватило времени и горожанам показаться, и с товарищами расстаться не спеша, и отпраздновать прибытие достойно.
Это могло случиться завтра. А могло и послезавтра. Или после-послезавтра. Киязь-то с дружиной к рати еще не присоединились. А кто же без князя домой вернуться рискнет?
Олег поднял голову, прищурился на закатное солнце. До сумерек оставалось еще часов шесть.
— Знаешь что, Будута, — решился он. — Кланяйся от меня князю, передай благодарности мои за гостеприимство, за дело великое, что сделал он, за товарищей моих отомстив. Кланяйся. А я поскачу.
— Как же так, боярин? — попытался остановить его холоп. — Едим уперед рати?
— Не бойся, в Муром заезжать не стану, никого не предупрежу. Внезапно войско ваше вернется, внезапно.
— Так к чему спешить тогда, боярин? — Уже спешившийся холоп удержал гнедую за уздцы. — Еще пиры будут, как вернемся, подарки князь станет раздавать, милости…
— Пусть словом добрым помянет, — ответил ведун. — А мне пора. Солнце, вон, что ни день, теплее становится, насты на холмах подтаивают. Еще пару дней, и зимники ручьями потекут, никуда до самого ледохода не доберешься. Поспешать надобно, поспешать.
— Куда же ты теперь, боярин Олег? — отпустил поводья холоп.
— В Углич поскачу. Там, мыслю, Урсуле хорошо будет.
— Это верно, боярин, — признал Будута. — Там за такую ладную девку хорошую цену дадут. Ну коли так, прости за все, в чем не угодил, не поминай лихом. Скатертью тебе дорога и Бог в помощь.
— И тебе того же…
Олег наконец-то пнул пятками коня и вырвался из лагеря через щель между еще не сдвинутыми арбами, ведя с собой в поводу сразу двух коней — груженного узлами чалого и рыжего торкского с укутанной в халат невольницей.
Верховой обознику не товарищ. Что телега за день прокатит — всадник, может, и за час промчится, коли кони свежие да есть, куда торопиться. Ведун не торопился — но тем не менее миновал Муром уже через час, обогнув его по колее, накатанной добытчиками льда из ближних деревень. Места здесь были знакомые, и Олег без труда определил уходящий к стольному граду Суздалю зимник.
Зимой путнику хорошо. Ни дождя не нужно бояться, ни распутицы. Дорога не петляет, огибая вязи, переползая через броды или мостки, долго тянясь вдоль широких плесов. Между крупными городами зимники прокладывают строго по прямой, поверх застывших болот и рек, через заснувшие на зиму поля. Лишь изредка вильнет он, обходя слишком глубокий овраг или крутой холм — и опять вытягивается, как тетива.
К мелким селениям, правда, что летом, что зимой одна дорога — реки. Ну да в мелкие городки Середин заглядывать и не собирался. А Углич — он, как и Новгород, Муром, Ладога, Руса, Суздаль, стоял на русской земле, казалось, вечно. Сказания местные этим городам несколько тысячелетий отводят, а как на самом деле — кто знает? Скорее меньше. А может, и больше. Слышал где-то на постоялом дворе Олег, что, сотворив шесть тысяч лет назад земной мир, именно в Угличе остановился отдохнуть великий Сварог. Потому что в Новгороде с него за отдых пожелали плату стрясти, а в Суздале обокрасть попытались.
Легенду сочинили, скорее всего, угличцы. У них с Суздалем с незапамятных времен тянулась черная вражда, часто переходящая в открытую войну. Именно в походах против Суздаля, сказывали, сложили свои головы два сына Угличского князя Всеволода. А после того, как третьего сына сожрала лихоманка, привязавшаяся к княжичу после охоты близ Улемской вязи, случилось невероятное: бесконечная война внезапно окончилась свадьбой старшего сына князя Суздальского и единственной дочери, последнего ребенка князя Угличского.
Неизвестно, принес ли счастье этот брак молодым людям, но средь простого люда обоих княжеств возникло что-то вроде эйфории. Ведь сын от этого брака становился в будущем наследником обоих столов, княжества сливались в одно — а потому любые войны между княжествами утрачивали всякий смысл. Посему простые смертные уверовали в вечный мир на все времена, начали выкапывать заныканные на черный день кубышки, развязывать кошели и строиться, открывать новые дела, распахивать земли, что раньше считались рискованными; забрасывали схроны и покупали добро, которое трудно утащить или спрятать в тревожный час. Чего бояться? Вечный мир впереди! К этому островку счастья и мчался ныне ведун, надеясь отдохнуть немного после похода, пристроить Урсулу при богатом доме, да и самому улучшить финансовые дела, раз уж появилась такая возможность.
— Не продавай меня, господин… — Олег вздрогнул: девочка словно прочитала его мысли. Хотя, конечно, разговоры его с холопом она слышала и, куда они скачут, догадывалась, — Не продавай, я буду ласковой и верной.
— Тебе чего, малышка, вяленое мясо с сухарями не надоело?
— Лучше вяленое мясо, чем кулаки и холод, господин. С тобой не страшно. Я не боюсь тебя, господин. Я хочу и дальше жить без страха.
— Ты и будешь жить без страха. В дом терпимости не отдам, не волнуйся. Хорошего хозяина выберу. С палатами каменными, одеждами шелковыми, и чтобы дом был полная чаша. Станешь как сыр в масле кататься. Спать на перинах, сидеть на соболях и орехи торкские, как отраву, вспоминать. Ты ведь, небось, с непривычки уже давно попочку свою о седло отбила?
— В шелках я уже жила, господин. В шелках и страхе. Танец неверно исполнишь — вниз головой на весь вечер вешали. Плохо мужчину приласкаешь — ноги на ночь в колодки забивали с подогнутыми пальцами.
— Мужчин ласкала? — не поверил своим ушам Олег.
— Конечно, господин. Меня много учили, как лучше всего доставить будущим хозяевам удовольствие. Не позволяли только девичество потерять. Я умею быть очень ласковой, господин. Ты не пожалеешь, коли оставишь меня при себе.
— Чур меня, — тряхнул головой ведун. — Ты только не хвастайся этим никому. А коли ласковой быть умеешь, так тебя любой хозяин на руках носить станет и баловать, как захочешь.
— Хозяева свое требуют, а не просят, господин. Лишь ты ничего не желаешь. Заботишься и не наказываешь.
— Ну что поделать, — пожал плечами Середин. — Диковат я для этого мира. Но ты напрасно думаешь, что я единственный хороший мужчина в этом мире. Тебе просто не везло. Будут и другие.
— Зачем мне другие, коли боги послали тебя? — удивилась Урсула. — Оставь меня, господин. И я сделаю так, что ты не пожалеешь об этом ни единую ночь.
— Не смущай меня, девочка, — покачал головой Олег. — Ты действительно хороша и нравишься мне. Но моя жизнь не для меня. О тебе же забочусь, малышка!
— Ты говорил, на русской земле каждый сам выбирает свою судьбу, господин.
— Тебе не повезло, — отрезал Олег. — За тебя буду думать я.
Разговор оборвался, и только топот копыт по сбитому в лед дорожному полотну разрывал вечернюю тишину. За ночлег ведун особо не волновался и оказался прав: через несколько верст впереди показался частокол на невысоком валу, под пустой смотровой площадкой вмерзли в сугроб широко распахнутые ворота.
— Видать, совсем народ расслабился от мирной жизни, — пробормотал себе под нос ведун и покрутил правой кистью. Рука больше не болела. Для нее война тоже осталась далеко позади. — Что же, тогда и нам спокойнее.
Ограды в четыре жерди поджали тракт до ширины в четыре сажени — только-только двум телегам разъехаться, матовые квадратики затянутых бычьим пузырем окон уже светились желтизной. Видать, экономить лампадное масло, а то и свечи, крестьяне не привыкли. Откуда-то неподалеку слышались звонкие частушки под нечто тренькающее, как балалайка. И правда, что землепашцу еще зимой делать, кроме как песни петь? Скоро снег стает — не до песен будет. Семь потов сойдет, пока к новой зиме хлебом, тушенкой да соленьями запасешься.
Нагнав какого-то туземца в длинном овчинном тулупе, ведун придержал коня и громко окликнул:
— Доброго тебе вечера, мил человек! Не подскажешь, постоялые дворы у вас в селении есть?
— У нас на Мыске токмо два срублено. — Человек обернулся и оказался голубоглазой девицей, завернувшейся в тулуп поверх ярко вышитого сатинового сарафана, ворот которого проглядывал на груди. — Как до россоха доедешь, то по правую руку Епифаневский будет, а по левую — Болотыгинский.
— А какой лучше?
— Коли меда выпить желаешь, то направо поворачивай, мил человек. Коли попариться хорошенько, то налево. Болотник о прошлом годе новую баню поставил. Ну а коли жена ладная да красивая нужна, то за мной поезжай, не ошибешься.
— Жена — это здорово, — усмехнулся ведун. — Да только отмыться сперва не мешает.
— Ой, не ошибись, добрый молодец, — кокетливо склонила голову девица. — Хорошая жена и попарить умеет, и медком отпоить, и спинку потереть.
— Жену бери, — заворочавшись в темном халате, неожиданно хриплым голосом посоветовала Урсула и, втянув голову, стрельнула из-под шапки одним глазом. — Котлы в яме пустые, сало в лампах кончилось.
— Мама!!! — взвизгнула девица и задала стрекача вдоль изгороди.
Урсула довольно захихикала.
— Зачем ты это сделала? — сердито оглянулся Олег. — Даже поговорить не дала.
— Ты ведь предупреждал, господин, — сдвинула на затылок треух сияющая невольница. — В твоей жизни спутницы не нужны.
— Моя жизнь — не твоя забота, — попытался придать строгость голосу ведун. — И вообще, не забывай, кто тут хозяин! Вот, навязалась на мою голову.
— Разреши мне искупить свою вину, господин, — вкрадчиво предложила пленница. — Сегодня же ночью.
— Еще и без сна хочешь оставить? Помолчи лучше.
— Ты захочешь, чтобы все прочие ночи стали такими же, господин.
— Мала ты еще такие разговоры вести, — впереди показался перекресток, и Олег повернул налево, в низинку. — Что учили, понятно. Да только ни разума, ни возраста добавить не могли. Так что перестань.
— Коли продашь — новый хозяин тоже ждать станет, господин?
— Деду старому продам. Ему вообще ничего не надо…
Они миновали очередную изгородь, и впереди показался добротный забор из плотно сбитых жердей. Рядом с воротами, распахнутыми несмотря на позднее время, висело било. Взяв колотуху, Олег несколько раз звонко стукнул по вогнутой доске и въехал во двор.
В нос тут же ударило запахом мясного варева, свежего сена, смолянистым березовым дымком. Сено было свалено огромной грудой у стены длинного сарая, в котором тяжело фыркала скотина — видать, новую травку привезли совсем недавно. Олег повернул к нему, спешился, ослабил подпругу. Истосковавшаяся по душистому ломкому сену гнедая тут же опустила голову и задвигала челюстями. Середин отпустил ремни также на чалом и трофейном коне, помог спуститься путающейся в халате Урсуле. Только после этого на крыльце дома появился дородный чернобородый мужик в коричневой рубахе из домотканого полотна, поверх которой была накинута каракулевая душегрейка. Полотняные же штаны подвязывала простенькая веревочка — но когда мужик сложил на животике ладони, на двух пальцах его гордо блеснули золотые перстни.
— Здрав будь, хозяин, — двинулся к нему Олег. — Гостей принимаешь?
— И тебе здоровия, добрый человек, — не стал отнекиваться Болотник. — Отчего не принять, коли горницы пустые есть? Ты ведь, вижу, заночевать замыслил? Али только перекусить и лошадей приютить, а сам на сеновале покемаришь?
— Борщ, баню, поросенка и комнату, — загибая пальцы перечислил ведун. — Хотя нет, не поросенка. Гуся — самого жирного, тушенного в кислой капусте с тертым яблоком и нарезанной мелкими кубиками репе. Можно прямо сейчас в печь ставить, пусть протомится подольше.
— У меня в светелках на ночь простыни обычно свежие кладутся, — глядя на Урсулу, сообщил хозяин.
Олег тоже оглянулся на невольницу. Одетая с головы до пят с чужого плеча, в изрядно засаленном и кое-где посеченном халате, с торчащими прядями засаленных волос, она больше всего походила на удачливую попрошайку, сумевшую разжиться чьим-то старым гардеробом. Потом представил со стороны себя: всю зиму немытого и нестриженого, спавшего одетым и завернувшимся в шкуру. Если бы не сабля на поясе и не щит у седла да не налатник, мятый и нечищеный, но не самый дешевый — могли и вовсе погнать, дабы приличных гостей не распугивали.
— Простыни свежие — это хорошо, — кивнул Олег. — Но в баню нам еще по полотенцу нужно. Сумки чересседельные ячменем или овсом пусть набьют, но лошадей сеном накормят. Зерном они уже отожрались, как бы колики не начались. А в комнату перину лучшую положи, соскучился я по мягкой постели. Да, и пар квасной сделай. Париться так париться. Потом сдачу отдашь…
Олег запустил руку в одну из сумок, достал золотой динар, что остался у него еще со времен побега из караханидского рабства, подкинул в воздух, а потом метнул Болотнику. Тот ловко поймал монету, оценил на вид, попробовал на зуб и, поняв, что гость платежеспособен, моментально повеселел:
— Свою перину отдам, гость дорогой. Как раз велел мальчишкам проветриться вынести. Сей миг, они тюки снимут и в светелку отнесут. — Он приоткрыл входную дверь, крикнул внутрь: — Эй, Люблин, Малюта! Сюда бегите! В угловую горницу сумы гостя нашего отнесите. Проходите, милые люди, отогрейтесь с дороги. Светелку гляньте. Коли не понравится, зовите, враз любую распахнем. Тыгой меня в детстве нарекли. Зовите, здесь я всегда…
Из избы появились вихрастые мальчуганы в кепочках и атласных рубахах, сноровисто принялись расседлывать коней, снимать узлы и сумки.
— Борщ-то есть? — напомнил Середин.
— Все, что пожелаете! Банька, кстати, протоплена. Недавно купцы помылись, счас девки пол и лавки моют. Чуток потерпите — и можно идти.
— Да, и еще ложка нужна. У девки моей нет, так что куплю какую-нибудь деревянную.
Внутри постоялый двор выглядел близнецом многих сотен таких же дворов, что стояли на разных дорогах и в портовых селениях. Обширная трапезная с проходом в кухню, закрытым пологом; лестница на второй этаж, где обустроены комнаты для гостей; множество оловянных масляных светильников на стенах, затянутые рыбьей кожей окна. Слюду в окнах на постоялом дворе ведун видел только раз — в Новгороде.
Столы у Болотника стояли не вдоль трапезной, во всю длину, а торцами к стенам. Получилось пятнадцать штук, из которых были заняты всего пять. За одним сидели румяные купцы — видать, только из бани; чуть дальше — парочка худосочных путников в простецких суконных кафтанах, за ними — одинокий попик, неторопливо разделывающий запеченного целиком поросенка. За четвертым столом устроилась шумная компания из четырех мужиков в дорогих рубахах, на столе у которых стояла рыба, три блюда с полурастерзанными курицами и медные кувшины, в которых обычно подают вино. В отдалении сидели еще два суровых купца — в тяжелых собольих шубах, с тафьями на бритых головах, они неспешно уписывали за обе щеки гречу с характерными прожилками тушенки, запивая желтоватым медом.
Появление Олега, а особенно Урсулы вызвало среди присутствующих недоуменные, презрительные взгляды, а со стороны шумной компании и вовсе надменный смех — но хозяин ловко отгородил их своей широкой спиной, уважительно проводил к дальнему столу, усадил спиной к прочему люду, и спустя минуту про новых гостей уже забыли.
Вскоре на столе появился горшок с пахнущим чесноком и луком, ярко-малиновым раскаленным борщом, подернутым янтарными пятнами жира, с белоснежной мозговой костью, неровный край которой слегка выступал над огненной поверхностью, стопка из длинных ломтей хлеба, деревянные миски. Огромным половником Олег собственноручно наполнил емкость невольницы, потом свою, вынул из кожаного чехольчика серебряную ложку и, откусив для начала мягкого ржаного хлеба, взялся за еду.
После суровой диеты последних дней наваристый борщ показался Середину верхом кулинарного искусства, и он не успокоился до тех пор, пока не опустошил горшок до последней капли и не высосал из кости всю ее коричневатую плоть, осоловев под конец, как от доброго бочонка пива. Урсула тоже не отставала от хозяина, хотя кости ей, естественно, не досталось. Под конец она лишь несколько раз облизала ложку и с какой-то душевной честностью произнесла:
— Я люблю тебя, господин.
— Первуша я, меня отец послал, — подошел к отвалившимся от стола гостям высокий и плечистый белобрысый парень. — Протоплена баня. Пойдемте, я покажу.
Баня находилась за постоялым двором — совсем новая, еще белая, с торчащим между бревнами бело-коричневым мхом. Обычный с виду четырехстенок, внутри она оказалась довольно хитрым сооружением. Прежде всего, миновав предбанник, Олег обнаружил, что печь стоит в углу. Нормальная, большая, с десятиведерным медным котлом и засыпанной угловатым гранитным щебнем каменкой. Только потом он сообразил, что у печи нет ни топки, ни трубы, и как все это согревается — непонятно. Видать, зная, что путники часто хотят помыться, Тыга Болотник разделил баню на несколько секций, причем так, чтобы топил ее служка снаружи, а не гости лишними хлопотами маялись.
На лавке стояли две крынки с пенистым квасом. Сделав по глотку из обоих, ведун плеснул из того, что показался кислее, на камни. Вверх поднялся пар с приторным хлебным ароматом. Олег привычно прихватил шайку, плеснул в нее холодной воды из бочки, кипятка из котла, облился, смочил приготовленную мочалку в щелоке, принялся неторопливо натирать тело, промачивать волосы. Слив первую грязь двумя шайками, он плеснул полкувшина кваса на каменку и полез наверх, на тонущий в белом хлебном пару верхний полок. В бане ведь как: сперва верхнюю грязь смой, потом парься, чтобы поры от жара расширились и из тела вторичную, нутряную грязь выперло. Вот тогда по второму кругу моешься и можешь вылезать, наслаждаться чистотой и слабостью после полученного удовольствия.
Урсуле он ничего не объяснял, но девчонка и сама поняла, что к чему: ополоснулась, помылась, снова ополоснулась, налила еще тазик, наклонила голову, долго отмачивала в нем волосы, потом наконец отжала их и закинула за спину.
— Кваску еще плесни, — попросил ее Олег. — Совсем пар осел.
Невольница кивнула, выплеснула па камни остатки кваса. Ведун опять погрузился в целебный горячий туман и услышал снизу четкое ритмичное прихлопывание. Несколько минут он полежал, пропитываясь теплом, потом все же не выдержал и, снедаемый любопытством, тихонько подул, разгоняя пар перед лицом.
Урсула танцевала. Ее бедра мелко подрагивали, вздымаясь то левой, то правой стороной, руки скользили по влажному телу — от коленей вверх, по бокам, гладкому смуглому животу, огибали и сжимали тонкими пальцами соски, которые то ли от жара, то ли от танца увеличились, стали казаться небольшими, но вполне женскими, упругими и соблазнительными. Ее ладони внезапно охватывали плечи, заставляли тело свернуться, как от приступа стыда — а потом плавно, медленно развернуться, раскрыться, как цветок, призывно отдаваясь жаждущему взгляду. Помимо своей воли Олег ощутил, как в нем нарастает желание, настоящая плотская страсть, понял, что девчонка околдовывает его, как сопливого мальчишку, — но оторваться от танца не мог.
Урсула несколько раз обернулась вокруг своей оси — только брызги слетели долгой струей с мокрых волос, — оказалась совсем рядом, и опять призывно задрожали ее бедра, заскользили ладони по тоскующему юному телу, жаждущему ласки, любви, жадной страсти. Мгновение — и пальцы уже прикоснулись к нему: легко пробежали по спине, ногам, лицо обожгло жарким дыханием. Невольница отступила, закружилась — а ее бедра продолжали подрагивать, призывая к себе, прося прикосновения, близости, хотя бы поцелуя!
Плоти ведупа стало тесно между распаренными досками и телом, Середин повернулся набок и тут же ощутил легкое, как дуновение ветерка, прикосновение к своему достоинству — а невольница уже стояла чуть в стороне, вскинув руки и поводя бедрами. Повернулась спиной, глянула на него через голову, скользнула ладонью вдоль тела. Ее волосы покатились через мужскую плоть, потом еще что-то обвило ее, потянуло. И нефритовый стержень, как называют его в стране за китайской стеной, на миг выбил из головы разум и потянулся за лаской, вынудив все тело спуститься вслед за ним на пол. Руки заставил обнять Урсулу за плечи, губы — впиться в ее рот жадным поцелуем, бедра — прижаться к ее бедрам. Плоть рвалась вперед — но в тесноте не могла найти врата наслаждения. Олег откинулся назад, оперся на нижний полок, отвел назад руки, ощутил там шайку невольницы с холодной водой, каким-то невероятным усилием смог вскинуть ее наверх и опрокинуть. От неожиданности девочка взвизгнула, заметалась по бане и замерла в дальнем углу, мелко дрожа.
Середин уронил шайку, тяжело перевел дух и посоветовал:
— Коли мерзнешь, пару пусти или воду разведи погорячее. А все остальное тебе еще рано.
Избавившись от наваждения, ведун стал осторожнее и на обнаженную невольницу старался больше не смотреть. Да и та после прохладного душа чуток подостыла и новой авантюры больше не затевала.
После помывки Олег влез в чистую синюю шелковую рубаху, благо осталась в запасе, невольнице же велел просто завернуться в полотенце, а невесомые газовые штанишки наскоро сполоснуть со щелоком.
— В комнате у печи повесим. Глядишь, до утра и просохнут.
Их возвращение в трапезную вызвало у всех минуту изумленной тишины. Распаренные купцы, нищие путники и даже доедающий поросенка попик вытаращились так, словно к ним на постоялый двор заглянула сама златокудрая Лада. В шумной компании у одного из мужиков даже куриная косточка изо рта выпала. Столь сильное впечатление вызвали, естественно, не мытая Олегова голова или чистая рубаха — а внезапное преображение нищенки-замарашки в стройную смуглянку с медными волосами, одетую к тому же в одно лишь льняное широкое полотенце.
— Эй, хозяин, или кто там вместо него! — крикнул Середин, усаживаясь обратно за стол. — Как наш заказ, дозрел?
С кухни выглянул один из мальчишек, скрылся назад, но уже через минуту выскочил из-за полога с длинным глиняным лотком, бухнул его на стол, обмахнул рушником:
— Меда хмельного, пива али вина принесть?
— Сбитеня горячего, — выдохнул ведун. — Хмельного добра везде хватает, а по нему соскучился.
— Сделаем, — кивнул мальчуган и умчался за полог.
А ведун снял крышку лотка, выпустив клубы кислого пара, разворошил темно-коричневую капусту, под которой скрывалась гусиная спинка.
— Ну, — кивнул он Урсуле. — Давай, зарывайся. Грех не оторваться после сухомятки.
Девчонка, получив разрешение, тут же зацепила и поволокла к себе птичью тушку. Неопытная степнячка не понимала, что самое вкусное в тушеном гусе — это не он сам, тощий, кожистый и костлявый, а именно капуста, в которую вытапливается самый жир и сок.
— Здрав будь, мил человек, — неожиданно подсел к столу рябой мужик из шумной компании. Пахло от него перегаром и дегтем. Небось, давно уже тешились угощением молодцы.
— И тебе доброй ночи, — кивнул в ответ ведун.
— Это точно, — обрадовался рябой, — ночь обещает быть доброй. Ты, как мы видим, человек ратный, с похода вертаешься. Ныне токмо отмылся. Небось, всю зиму в седле?
Олег промолчал, ожидая продолжения.
— А это, стало быть, полон твой… И вправду, не сестру же ты в поход с собой таскал? — Рябой довольно хихикнул своей шутке. — Слышь, служивый, дай с бабенкой побаловаться? Аккурат ночь ее поваляем, пока ты отдыхаешь. Мы заплатим, все чин-чинарем. От нее не убудет, тебе прибыток.
Урсула застыла, вперив взгляд Олегу чуть выше левого уха, словно увидела там призрака наяву. Рябой опять хихикнул, повернулся к компании и подмигнул.
— Нет, — кратко ответил Середин и зачерпнул капусты.
— Так по ру… — Только тут до мужика дошел смысл ответа, и он, уже успев привстать, грохнулся обратно на лавку. — Как нет? Почему нет? Да ты, видать, не понял, мил человек. Заплатим мы за баловство. Серебром заплатим.
— Нет.
— С каждого заплатим. А хошь — за ночь.
— Нет.
— Ну, ты… — Рябой чуть не сболтнул лишнего, но вовремя остановился, хоть и пьяный. Долго пялился на невольницу, потом выдал: — Эх, пропадай все синим пламенем! Пол гривны дам за ночь!
— Нет.
— Гривну!
— Нет.
— Эк ты торгуешься. Ладно, будь по-твоему. Гривну дам не за ночь, а повалять только.
— Ты слово «нет» понимаешь? — не выдержав, повысил голос ведун. — Дайте поесть спокойно.
Рябой наконец поднялся и утопал к своему столу. Но не успел Олег проглотить и трех ложек, как тот появился снова:
— Слушай, служивый. Круг так порешил, залог мы тебе за нее дадим. Коли попортим, сломаем что, зашибем али еще как сконфузимся, с залога долю снимешь. Али вовсе себе оставишь, мы люди честные.
— Нет.
— Две гривны за ночь! — повысил голос рябой. — Ты совесть-то поимей, служивый, куда более! Не убудет бабе от баловства. Ну так уважь людей, не порти доброго дня.
— Не твое, не хапай. — Олег чуть отодвинулся от стола и повернулся боком, чтобы саблю можно было выдернуть вверх, не зацепившись рукоятью за столешницу. Но тут на шум появился хозяин, закрутил головой, подскочил к столу: — Что не так, уважаемый? Никак холодец потек али петушок горячий?
— Да вот, ратный упертый, Тыга. Не хочет девки нам давать.
— Так найдем мы девок, гость дорогой, — попытался поднять его Болотник. — Эка невидаль — девки! Сколько пожелаешь, столько в светелку и подошлю.
— Я эту хочу!
— А человеку, что же, одному, холодному спать? Не просто ж так с собой возит.
— Не уважает он нас, Тыга. И серебро сулили, и залог — а не дает. Ему в прибыток, нам в удовольствие. Чего же еще с бабы взять?
В трапезной появился Первуша, моментально оценил обстановку, прихватил рябого под бок, вежливо, но твердо поднял и вместе с отцом повел к остальной компании.
— Красивая… — сдаваясь, пожаловался рябой.
— У меня краше найдутся, мил человек. Какую хошь, ту и получишь… — Болотник оставил пьяного на руках сына, вернулся к Середину: — Прощения просим. Загуляли ныне промысловики. Может, подать еще чего? Больно стол скудный. Стыдно мне, как хозяину.
— Вели лучше наверх угощение отнести, — поднялся Олег. — И тебе спокойнее, и мне не так противно. Там подкреплюсь.
— В горнице постелено все ужо, — обрадовался Болотник, что гость не стал раздувать скандал и требовать отступных. — Перинку лично проверял, простыни отбеленные…
Как ни странно, но в комнате наверху уже горел небольшой масляный светильник на сундуке, рядом лежали чересседельные сумки с вещами. Служка донес лоток, поставил рядом на стол пузатый кувшинчик со сбитенем, выскочил наружу.
— Скажи, господин, а две гривны — это много? — впервые за последний час подала голос Урсула.
— Ну двух коней добрых купить можно, — прикинул Олег.
— Спасибо…
Насчет перины хозяин и впрямь постарался. Толщиной больше метра, под весом человека она проминалась чуть не до пола, мягкая, словно облако. Доев почти всю капусту, ведун на всякий случай привалил сумками дверь и — опять же впервые за много месяцев — разделся, лег на чистое белье, провалился в мягкую постель. Невольница, словно случайно уронив полотенце, обнаженная подошла к лампе, затушила ее, потом просочилась под одеяло, прижалась к Олегу бархатной теплой кожей, скользнула ласковыми пальчиками по мужской груди, рукам, по расслабившейся было плоти…
— Ша! — тихо шепнул ведун, и она отступила.
* * *
Выбираться из теплой мягкой перины страшно не хотелось. Уже проснувшись, Олег крутился в ней почти час, наслаждаясь несказанным удобством, и время от времени цыкал на девочку, зачем-то пытавшуюся сделать это наслаждение еще более сильным. Но когда на улице начали ржать кони, стучать копыта разъезжающихся постояльцев, Середин понял: пора выбираться и им.
По лености спускаться вниз он не стал, растерзав на пару с невольницей остатки гуся, после чего оделся в дорогу, отдав дорогой налатник Урсуле, чтобы не выглядела такой уж нищей, а на себя накинул верную потрепанную косуху — не броскую, но поражающую здешних обитателей множеством блестящих молний, которые большинство принимало за заморские украшения.
То, что гость не стал завтракать, Болотника особо не удивило — большинство людей предпочитает набивать брюхо перед сном, а не в дорогу. Он отсчитал полсотни новгородских чешуек сдачи, сообщил, что собрал в дорогу двух запеченных цыплят и кусочек белорыбицы, проследил, как оседлали коней, и проводил ведуна со спутницей до ворот, пригласив заезжать еще.
Отдохнувшие в нормальных стойлах, наевшиеся подзабытого ароматного сена, кони без понуканий ходко пошли рысью, и вскоре селение Мысок осталось далеко позади. Солнце грело старательно, как весной, на зимнике то и дело попадались лужи, а потому даже в простенькой косухе было совсем не холодно. Единственное, что беспокоило ведуна — где-то через час после их выезда позади, на расстоянии около версты, показался небольшой верховой разъезд, который не отставал, но и не нагонял путников. На всякий случай Олег проверил, как выскакивает из кармана кигтень, выпустил петлю, чтобы при нужде одним движением завести в нее руку, перепоясался саблей поверх куртки — и на время выбросил странных преследователей из головы. Кто знает, может, просто попутчики?
Вскоре после полудня лошади устали, начали сбавлять шаг, да и под ложечкой засосало. Завидев рядом с дорогой в лесу утоптанную прогалину среди молодого березняка и ивовых кустов, Олег решил сделать дневку, Пока спешился, отпустил подпруги, пока навесил торбы на морды коней, а невольница нашла в сумках положенный Болотником припас — конный отряд как раз успел нагнать путников, свернуть на поляну следом. Это оказались те самые промысловики, что веселились накануне в трапезной.
Олег привычно оценил расклад: двое с мечами, двое и вовсе с топорами, все четверо без щитов. Ничего страшного — одним числом, без оружия много не навоюешь. Не спеша двинулся к гнедой, на которой висело его снаряжение.
— Доброго здоровья вам, всех благ и спокойного отдыха, — сбив с головы шапку, низко поклонился из седла все тот же рябой мужик. — Прощения мы хотим попросить у тебя, служивый, за вчерашнее.
— Меха мы вчерась сдали, мил человек, — спешиваясь, подхватил другой. — Вот и загуляли маненько. А хмель, известное дело, из взрослого мужа несмышленыша легко делает.
— Отдарились бы, да нечем ныне. — Рябой тоже спешился. — Посему просто просим нижайше: не держи зла на нас, не держи обиды. Прости за глупость хмельную.
Он низко, до земли поклонился.
— Да ладно, с кем не бывает, — немного успокаиваясь, ответил Олег.
— Ну коли обиды нет, поедем мы далее. Дружбы своей навязывать не станем…
Рябой, кашлянув, нахлобучил шапку, и ведун обнаружил, что его с двух сторон крепко схватили за руки. Пискнула Урсула — молодой промысловик в два прыжка нагнал ее и ухватил сзади, прижав рукой горло.
— Однако же и ты не прав, служивый, — довольно продолжил рябой. — Хорошим людям, землякам своим девки поганой пожалел. Неправильно это, нехорошо. Ты не бойся, вреда-убытка мы тебе чинить не станем. А невольницей попользуемся, больно ладная она у тебя. Может, и серебра отсыплем, коли постараться ей велишь. Ишь, глазищи-то какие…
Рябой прошел мимо к невольнице, окидывая ее жадным взглядом, раскрыл налатник, скинул на снег, содрал через верх слишком большой по размеру поддоспешник. Вместе с ним слетела куртяшка, и мужчина остановился, любуясь обнаженной грудью, соски на которой стали быстро набухать то ли от холода, то ли от стыда. Рябой попытался чуть-чуть их потискать, потом дернул на девице завязки штанов. Те, естественно, упали и…
— Гляньте, мужики! — громко хмыкнул он при виде газовых прозрачных шароварчиков. — Ну прямо зовет и напрашивается!
Промысловики, что удерживали Олега за запястье и около локтя, вперились в соблазнительный наряд, но хватки не ослабили. Рябой же, потискав Урсулу между ног сквозь штанишки, стянул и их, оставив пленницу совершенно голой. Быстро развязал свои шаровары, спустил, нетерпеливо прикрикнул на парня:
— Да опусти же ее, неудобно!
Олег резко отступил назад, отчего руки его неожиданно для пленителей сошлись, сцепил пальцы и сделал широкий оборот против часовой стрелки. Промысловик слева, справившись с неожиданным рывком, крепче сжал хватку, потянул его запястье и локоть к себе, а вот у правого руки оказались вывернуты за спину и пальцы разжались. Ведун тут же цапнул рукоять сабли, рванул, выворачивая вместе с ножнами лезвием вверх, и левый промысловик взвыл, видя, как у него отлетают руки. Правый успел только выпрямиться — клинок скользнул ему по горлу, легко вспарывая мягкую кожу.
Середин кинулся вперед, и все, что смог сделать рябой, стоявший на коленях со спущенными штанами и снятым ремнем, так это заорать и закрыть лицо руками. Но сталь легко рассекла их, войдя глубоко в череп, и ведун отступил, освобождая оружие.
Парень, отпустив невольницу, тоже отпрыгнул в сторону, вытянул меч и наклонился вперед, выставив его так, словно собирался драться на ножах. Олег вздохнул, повернулся к нему правым боком, встав в классическую фехтовальную позицию, сделал несколько выпадов, благо легкость сабельного клинка позволяла побаловаться, тем временем левую руку не спеша продел в петлю кистеня, засунул в карман, зажимая серебряный многогранник в кулак.
— Х-хо! — Он взмахнул саблей вправо и повернулся всем корпусом, словно собирался сделать что-то с той стороны. Парень «купился», повернул голову в ту сторону, а когда ощутил движение слева и развернулся, было поздно: выброшенный левой рукой грузик хлестко врезался ему в висок, проламывая кости.
Bce, схватка была окончена. На поле боя осталось три трупа и одна рука — первый из промысловиков с криками убегал через лес, вторая его конечность, по-видимому, оказалась только порезана. Схватка завершилась, азарт и напряжение спали, пришло время размышлений. А они подсказали, что влип ведун по самые уши. Влип крупно и необратимо.
— Проклятие! — Дурацкое воспитание двадцатого века, гласящее, что мужчина должен защищать женщину всегда и везде, что оправдания насильникам нет и быть не может, в очередной раз дало сбой. — Проклятие! Проклятие, проклятие, проклятие!
— Что случилось, господин? — Кое-как натянув одежды, подошла Урсула. — Почему ты ругаешься? Ведь ты победил!
— А ты, что, сама не видишь? Это же не тати, не грабители. Это обычные промысловики! Их масса людей знает, и никто никогда не поверит, что они на разбой пойти могли! Может, пошуметь, побаловать маленько. Но ведь не преступление же совершали!
— А как же… все это… — совсем запуталась девочка.
— А никак! Ты что, забыла, что ты вещь, имущество, говорящая игрушка? Что тебе цена — пятнадцать гривен в базарный день? А по «Русской Правде», так и вовсе пять гривен. И то, если убьют. А убивать тебя никто не собирался. Попортили бы немного — так откупились бы. За обиду да урон, потерю товарного вида больше гривны с них бы никто не спросил, не присудил. И все! А убийство свободного человека, по той же «Русской Правде» — это сорок гривен виры. Четыре трупа — сто шестьдесят гривен. Да столько во всем вашем городе было бы не набрать! Мне такие деньги как раз до дня рождения отрабатывать придется. Проклятие! Вот влип… И где была моя голова?
Девочка испуганно притихла. Олег, глядя на нее, тоже замолчал. Потом решительно махнул:
— Ладно, плевать. В конце концов, ты моя игрушка, а не каких-то перепившихся охотников. И если они пытались наложить на тебя свои грязные лапы, будем считать, что это был разбой. А с татями у нас разговор короткий: руки на одно дерево, кишки на другое. Нечего к чужому тянуться. — Он оглянулся на зимник. — Уводи коней от дороги, пока не проехал кто, не увидел. Ох-хо-хо, грехи мои тяжкие…
Ведун прихватил за шиворот рябого и потащил его к недалекому кустарнику, вдавил в снег, вернулся за парнем.
— А мне чего делать, господин? — Увести за поводья лошадей оказалось, разумеется, быстро и легко, так что Урсула обернулась за пару минут.
— Одежду на них обшарь, сумки. — Олег, тяжело дыша, зачерпнул снег и отер себе лицо. — Может, что интересное попадется. Волкам серебро ни к чему, а нам пригодится. Мародерничай, не стесняйся. Все едино я теперь…
Совесть, втравившая Середина в неприятности, успокаиваться не желала. Раньше она не считала Урсулу рабыней — теперь не считала убитых промысловиков разбойниками. Но разбираться с эмоциями не было времени, требовалось спасать свою шкуру от Закона.
Закрыв удивленные глаза первому из убитых мужиков, Олег подобрал отрубленную руку, отволок тело к остальным, забросал снегом.
— Как таять начнет, по зимнику все равно проезда не будет. Тут, судя по зарослям, болотина, — пояснил невольнице он. — А до новой зимы все в землю врастет, травой покроется, кустами замаскируется. Нам бы сейчас не попасться.
— Я понимаю, господин. — Девочка разворошила снег обратно, пошарила руками по трупу. После того, что всего месяц назад она пережила во время штурма, к крови и мертвецам она отнеслась на удивление спокойно. — Еще один кошель, господин. И меч ладный.
— Хорошо. Теперь в седло поднимайся, коней бери и в чащу двигайся.
— В чащу-то зачем, господин? Может, просто ускачем подальше?
— Там узнаешь… — Тратить время на объяснения ведун не хотел, в любое мгновение на дороге могли появиться путники. Хотя, конечно, кровь присыпана крупянистым и мокрым весенним снегом, отрубленные пальцы рябого втоптаны в наст. Издалека — прогалина как прогалина. Но вдруг кто-то захочет свернуть на дневку?
— Да не останавливайся ты! Вперед, вперед. Не потеряешься, по следам найду.
Проваливаясь выше колена в мокрый снег, Олег больше часа пробирался по следам коней, уже начав отчаиваться: а ну невольница, послушавшись приказа, будет скакать до самой темноты? К счастью, версты через две Урсула догадалась остановиться на поросшем вековыми соснами взгорке, притоптала там площадку и раскатала медвежью шкуру.
— Приляг, господин, отдохни, — услышал Олег заботливые слова, выйдя наконец-то к лошадям.
— Молодец… — Ведун упал на шкуру, переводя дух, и ему в голову вдруг пришла шальная мысль: а ведь невольница могла и скрыться. Уйти от него, пешего, верхом, и все. Деньги у нее есть, лошади тоже. А свобода с серебром в сумках — это совсем другое, нежели просто свобода. — Кстати, девочка. Сколько ты там добра с этих архаровцев взяла?
— Вот серебро, господин. — Урсула выложила на шкуру рядом с ним несколько мешочков. — Еще два меча взяли, четыре топора, ножи, капканы, пучки конского волоса, рубахи, портки теплые, платки, серьги, ожерелье бисерное…
Олег сграбастал мешки все вместе, взвесил в руке: килограмма три. Неплохо промысловики сезон провели, примерно пятнадцать гривен на четверых. Эти и вправду могли ради праздника девку за гривну себе позволить. А платки, серьги, ожерелье… Небось подарки женам да невестам везли. Будут теперь вдовы да девки слезы лить. И чего вас, идиотов, на чужие сладости потянуло?
— Убирай… — бросил серебро обратно на мех ведун, поднялся. — Посмотри хворост под соснами. Сучья, ветки с хвоей. Я пойду, бересты с деревьев надеру. Нам огонь нужен. Срочно.
Он кинул на снег отсеченную кисть руки. Урсула взвизгнула и отпрыгнула в сторону.
— Ты чего? — не понял Олег. — Только что трупы ощупывала, а теперь из-за куска мяса визжишь.
— Прости, господин, — перевела дух девочка. — Я не ожидала.
— Разговоры потом. Собирай хворост.
Бересту ведун не срезал, а обдирал торчащие на стволах лохмотья — березы всегда лезут, как лишайные собаки. Зато эти лохмотья были легкими и тонкими, как папиросная бумага. Ведуну даже не пришлось раздувать трут — береста полыхнула от первой же искры, только веточки успевай подсовывать.
— У них была какая-нибудь емкость?
— Кожаный котелок.
— Набей его снегом и подвесь над огнем. — Он положил руку на землю, начал сооружать рядом снежного человечка, но почти сразу спохватился: — Нет, техника гри-гри тут не подойдет. У меня есть его плоть, но нет имени.
— Что ты делаешь, господин?
— Подожди, дай подумать… Так, плоти сколько угодно… Ладно, попытаемся иначе… — Ведун подскочил к гнедой, откинул клапан чересседельной сумки, поднял крышку на туеске со снадобьями и травами, пошарил среди мешочков. — Так, ромашка для усиления чувствительности, зверобой на жизнь, летунец на зрение, подорожник, чтобы раны закрылись. Как вода?
— Я набивала полный котелок, господин… — виновато сообщила девочка: вода бурлила на самом дне
— Ничего, снег всегда так тает — пара глотков из целой горсти. Зато уже кипит. — Середин высыпал отобранные травы в воду, наклонился, добавил свое дыхание, нашептывая: — Стань, плоть земная, на ночь и рассвет, на запад и восток, на утро и вечер, и всякий час. Дохни воздухом земным, как я дышу, почуй себя, как с колыбели чуяла, узрей себя, как воду отпивая, закрой раны, как подорожник тропы выстилает.
Ведун решительно зачерпнул кипяток рукой, пронес над костром и плеснул на обрубок руки:
— Заклинаю тебя огнем! Заклинаю тебя ветром! — Второй ладонью он просто взмахнул в воздухе. — Заклинаю землей! — Кулак был всунут в снег, чтобы дотронуться до мерзлого грунта. — Заклинаю тебя водой. Ступай плоть, на закат и восход, на север и юг… — Олег выдернул из костра четыре дымящиеся веточки и поставил около руки, указывая направления. — Ступай вниз и вверх, на темень и свет. Ищи, плоть, Калинов мост, лови, плоть, жаворонка тяжелого, верни, плоть, свою душу!
— А-а-а!!! — в ужасе закричала Урсула, увидев, как скребнула снег мертвая рука.
И почти наверняка где-то в лесу взвыл от муки раненый промысловик, ощутив холод в отсеченной, отсутствующей руке. Олег облегченно перевел дух: первая часть заговора получилась. Теперь ему требовалась вода и немного крови. Он набил снег в закопченную мягкую кожаную сумочку, утрамбовал, добавил еще и придвинул к огню.
— Ты занимаешься черным колдовством, господин? — сипло поинтересовалась девочка.
— Нет колдовства черного и белого, малышка, — тихо ответил Олег. — Есть только знание, которое можно использовать на пользу или на вред. Этим вот наговором, — кивнул он на руку с подрагивающими пальцами, — этим заговором раненых да больных иной раз из самой Нави вытаскивать удавалось. Да вот пришлось и для иного дела использовать. Что-то уж совсем не везет мне последнее время. Не одно, так другое случается. На ровном месте да наперекосяк.
Снег в котелке потемнел, начал быстро проседать, утопая в мелко подрагивающей воде. Середин поднял отрубленную руку, отер место среза снегом, кинул порозовевшую массу в водицу, провел сверху рукой, наговаривая:
— Ты, вода, текла из-за гор, из-за вязей, из темной земли, из светлого родника. Хорсом согревалась, Луной красилась, травой накрывалась. Теки ныне по жилам тугим, по сердцу горячему. Что было кровью, пусть водой станет, что было водой, к плоти вернется. Теки, вода, по горячему сердцу, по тугим жилам, по сырой земле, по быстрым рекам к дальним океанам. Слово мое булат, зарок — ключ. Заклинаю кровью, и родом, и пламенем…
Ведун опять зачерпнул воды — на этот раз хотя бы не горячей, крестообразно опрыскал руку, быстро выдернул нож, срезал на одном из пальцев ноготь, кинул в огонь, принося ему жертву, и тут же залил костерок заговоренной водой. Поднялся:
— Уходим. Это место теперь долго нехорошим будет. Промысловик, даже мертвый, за рукой прийти может и вокруг будет бродить.
— А что ты сделал, господин?
— Рана у последнего из гостей наших тяжелая, но не смертельная. Перетянуть можно, заболтать, закрыть. Я же заговор сделал, чтобы рана отворилась, и кровотечение остановить было нельзя. Теперь он истечет кровью раньше, чем успеет найти помощь.
— А зачем?
— Так получается, малышка, что преступник я теперь. Ради своей маленькой игрушки четырех смертных живота лишил… — Олег вздохнул. — Сто шестьдесят гривен! Мне никак нельзя оставлять свидетелей, Урсула. Никак нельзя. Но теперь, надеюсь, про случившееся сболтнуть уже некому. Мертвы все четверо.
— Я свидетель, господин, — с некоторой даже гордостью сообщила девочка. — Я все видела.
— Но ведь ты никому не скажешь?
— Чтобы я никому не разболтала, господин, — обрадовавшись удачной мысли, ответила Урсула, — тебе нужно держать меня рядом с собой. Теперь ты никак не можешь меня продать!
Это был удар ниже пояса, ведун аж застонал. Опять потер лицо снегом. Помолчал, подбирая слова.
— Урсула, ты знаешь, что общего у тебя и драгоценного самоцвета?
— Нет, господин…
— Ты так же красива, так же дорога, и тобой точно так же хочется завладеть каждому, кто тебя видит.
Девочка неожиданно густо покраснела и опустила глаза.
— А знаешь, чем ты отличаешься от драгоценного самоцвета? Тебя нельзя засунуть в узел или спрятать за пазуху! Вспомни, что вчера было? Что сегодня случилось? Это будет твориться всегда, куда бы мы с тобой ни направились! Ты слишком дорогая игрушка для меня, понимаешь? Тебя будут желать отнять слишком многие. И, скорее всего, рано или поздно кто-то сможет это делать. Такому золотнику, как ты, место в сокровищнице, за крепкими стенами, за надежной стражей. Ты не для меня, Урсула. Прости. Тебя нужно продать. Так будет лучше и для тебя, и для меня. Ты меня понимаешь?
К удивлению ведуна, девочка мелко и часто закивала головой, хотя из глаза у нее выкатилась крупная слеза.
— Затягивай подпруги. Будем выбираться на тракт.
«Надо же, какой бред, — думал Середин, покачиваясь в седле. — Мне приходится стыдиться того, что я спас девочку от изнасилования, скрывать это от людей. Мне приходится уговаривать девушку, чтобы она согласилась выгодно продаться какому-нибудь старперу. Попытайся я высказать такие мысли дома, в двадцатом веке — тут же попал бы в психушку. А здесь сочтут полоумным, если я предложу неисправных должников не „головой“ в закуп, в рабство отдавать, а объявлять банкротом и считать свободным от оставшихся платежей. Или если предложу убийцу в тюрьму сажать вместо того, чтобы виру с него истребовать вплоть до передачи „головой“ в собственность пострадавших. Еще неизвестно, кстати, чей обычай мудрее. Почему невиновные должны много лет преступника за свой счет содержать, охранять, заботиться — вместо того, чтобы это он детей погибшего растил, жену его кормил, о родителях его заботился? Или откупался серебром, трудом своим собственным…»
Мысли ведуна невольно переползли на погибших промысловиков. Как же теперь жить с грехом таким?
Невинных людей ведь порешил. Как оправдаться, если разыщут, как следы замести, как с добром их поступить? Будь они татями придорожными, все ясно: бандита в яму, а добро его витязю честному переходит. В военном походе тоже обычай прост: победитель получает все. Право меча. А здесь? Бросить все, что люди честным трудом зарабатывали, дабы руки не марать, а лошадей зарезать и в лесу бросить? Тоже жалко, скотина-то безвинная. Себе оставить — нехорошо как-то. Неправильно это. Нечестно. Тяжелые думы совсем отвлекли его от дороги. Незадолго до сумерек они миновали небольшую деревеньку, которая защищалась от бед лишь низкорослыми Чурами, вырезанными на дубовых пнях. Боги прочно держались корнями за землю, глядя на зимник глубокими черными глазницами, а губы их темнели от жертвенной крови, что оставила длинные потоки на тщательно прорисованных бородах. Серебряный крест на запястье раскалился, предупреждая о присутствии магии, и так же быстро остыл, когда хранители деревенского покоя остались позади. Зимник обогнул широкое ровное поле — видать, озерцо или плес речной с ключами, что вытачивают подо льдом коварные промоины, — углубился в сосновый бор. Здесь, под кронами, на путников внезапно опустилась густая мгла. Всхрапнули лошади, осторожно тронула его за плечо Урсула:
— Господин, если мы собираемся скакать всю ночь, дозволь пересесть на другого коня? Воинское седло высокое и жесткое, а у разбойников они мягкие, кожей подбиты, низкие.
— Торопимся, чтобы ночей не спать. Сейчас из леса выйдем. Если впереди никакой деревеньки не покажется, разобьем лагерь.
Как оказалось, насчет «сейчас» ведун оказался слишком оптимистичен. Они проезжали версту за верстой, зимник тонул в непроглядной темноте, напоминая о своем присутствии только эхом от стука копыт.
— Все, останавливаемся, пока головой в дерево не врезались, — решил Середин и спешился первым.
Нашептал наговор на звериные чувства — и мир вокруг резко преобразился. Кошачье зрение прорисовало очертания деревьев, небольшого взгорка справа, из которого торчали вывороченные корни, несколько сломанных снегом молодых сосенок. Волчьи уши наполнили чащобу потайным мышиным попискиванием, поскрипыванием далеко вверху ветвей под порывами неощутимого внизу ветра, шелестом совиных крыльев. Кабаний нос предупредил о чем-то подкисшем далеко впереди, о легком запахе крови за спиной. Свежем, но совсем легком — может, соболь бурундучка какого сцапал или неосторожную пичужку. Горьковатого аромата волчьей шкуры, рысьего мускусного запаха Олег не почувствовал. Значит, бояться тут нечего. Медведи спят, лихоманки, нежить зимой тоже предпочитают в сугробах отлеживаться. Что еще опасного в лесу может встретиться? Человек разве лихой. Но тут еще неясно, кому кого стороной обходить спокойнее. И ведун взялся за топор, предложив девочке:
— Коней пока расседлай да торбы им привесь. Тут и летом травы не найти, не то что под снегом разрыть.
— Как их повесишь, не видно ни зги!
— Ну это дело поправимое… — Середин зашел ей за спину, положил ладонь на глаза, вкрадчиво зашептал в ухо привычное заклинание: — Стану не помолясь, выйду не благословясь, из избы не дверьми, из двора не воротами, мышьей норой, собачьей тропой, окладным бревном. Выйду на широко поле, спущусь под круту гору, войду в темный лес. В лесу спит дед, в меха одет. Белки его укрывают, сойки его поят, кроты орешки приносят…
Закончив наговор, Олег убрал руку, и девочка тихо охнула:
— Да ты колдун!
— Надо же, заметила, — не смог сдержать усмешки Середин. — Расседлывай, я сейчас хвороста и дров принесу.
— Постой, господин, — схватила его за руку Урсула. — Скажи, каким богам ты молишься?
— Я мало молюсь, малышка, — пожал плечами Олег. — Я не молюсь богам, а чту их. Чту великого Сварога, породителя этого мира, предка всего русского народа. Чту Велеса, скотьего бога, приносящего нам богатство и смерть, потому что без смерти не рождается жизни. Чту Хорса, дарующего свет, чту Сречу, — ведун приложил руку к груди и почтительно поклонился, — Сречу, богиню ночи. Чту Триглаву, богиню земли, и Ладу, богиню любви. Чту Похвиста и Стрибога, повелителей стихий. Но превыше всего чту прекрасную Мару, красивейшую из богинь, хозяйку Нави, мира за Калиновым мостом, мира, куда уходят умершие.
— Ты посвятил себя ей и поэтому не желаешь меня касаться? — ревниво поинтересовалась Урсула.
— Нет, я восхищаюсь прекрасной Марой, я благодарен ей за милости, которые она мне оказывает. Но разве я достоин того, чтобы надеяться на ласки богини? Нет, малышка. Любви и ласки я ищу у живых женщин. Но Мару тоже невозможно не любить. Она неповторима, она красива, она восхитительна, она желанна несмотря ни на что.
— А какого она цвета?
— Что значит — какою цвета? — не понял Олег. — Боги обычно неотличимы от людей. Если ты расистка, то могу утешить: негров или краснокожих среди русских богов нет. Правда, есть собака, птица, дерево и кое-кто еще.
— Она каменная?
— Она богиня, Урсула. Боги не бывают ни каменными, ни железными, ни деревянными, хотя изображения их очень часто выковывают из железа, как Перуна, или вырезают из дерева.
— А кого делают из камня?
— Таких не помню, — пожал плечами ведун. — Бабу-Ягу, покровительницу маленьких детей и рожениц, из золота отлитую видел. А из камня — никого. Ступай к лошадям, девочка. Не то мы сегодня останемся без костра и ужина.
В густой чащобе валежника хватало с избытком — но он имеет дурную привычку быстро прогорать, и Олег разделал на четыре длинных толстых полена одну из обломанных сосенок. Когда весело заплясал костерок, над котором на вбитом крюке закачался медный Олегов котелок, а так и не съеденная днем курица была придвинута поближе к углям, ведун и девочка сели бок о бок, отдаваясь льющемуся на них теплу.
— Ты никогда меня не продашь, господин, — неожиданно сообщила невольница. — Я останусь с тобой до конца жизни.
Олег покосился на нее, задумчиво потер нос:
— И почему ты так решила, малышка?
— Мне предсказал это арабский мудрец еще четыре года назад.
— Да ну!
— Правда-правда, господин, — зябко передернула плечами девочка. — Он приходил к нам издалека, из-за греческих земель, из страны песков. Это все, что мне запомнилось. Он говорил со многими людьми, хвалил булгарскую веру. Хотя называл ее иначе и считал, что это вера их далекой страны.
— Это ислам, — пояснил Олег.
— Он называл ее иначе. Но те, кто согласился с ним, стали следовать булгарским обычаям и ходить в их святилище, что поставили невольники в нашем городе. Он показывал чудеса, предсказывал будущее. Он тоже был колдуном, но чародействовал очень странно. Он много-много крутился, пока не падал, и тогда у него появлялись верные ответы.
— Похоже, это суфий, — поправил угли ведун. — Я знаю эту магию. Они аскеты, превыше всего чтут любовь, слабоваты в мирских делах, но сильны в тайных чарах, предсказаниях, в духовном воздействии. Уверен, у твоего мага не имелось никакого добра, кроме посоха, деревянных сандалий и засаленного халата.
— Это так, господин, — согласилась Урсула. — Но когда о его чудесах прослышали во дворце, хан призвал его к себе. Колдун был и у нас, в гареме. Он в этом??? другой из жен. Потом увидел меня, подошел и долго гладил по голове, глядя в лицо. Потом сказал: «Какая красивая малышка. Жаль, что черный колдун принесет ее в жертву каменному зеленому богу. Но что поделать, бог любит женщин именно с разноцветными глазами».
— А что предсказал этот маг самому хану? — злорадно поинтересовался Олег.
— Всю правду, — не поняла его сарказма невольница. — Он предсказал ему четыре года процветания, особо легкую и большую прибыль на прошлое лето. А потом сказал, что дальше четырех лет он ничего не видит. Однако хану свою веру он хвалить не стал, а после того, как наскучил, сразу ушел из города.
— Я даже знаю, откуда эта большая прибыль прошлым летом взялась, — кивнул ведун. — А вот насколько она легкая, хан узнал нынче зимой.
— Когда я узнала, что ты колдун, господин, то поняла, что чародей говорил именно про тебя.
— Что я принесу тебя в жертву? — Середин повернул курицу к огню другим боком. — Что же ты не сбежала, если так думаешь?
— Не сразу вспомнила, — призналась девочка. — И разве от судьбы убежишь? С тобой спокойно. И ты еще не знаешь каменных богов. Значит, у меня есть еще очень много времени.
— У тебя будет долгая, сытая, спокойная жизнь, — сказал Олег. — Продам тебя в Угличе в богатый дом, с этого дня она и начнется. Никаких колдунов, никаких каменных истуканов. — Пообещать невольнице счастье у него язык не повернулся. — Да и вообще, не бывало никогда на Руси человеческих жертвоприношений, тут тебе не Рим. В Киеве пару лет назад попытались, так бунт случился.
— Ты не продашь меня, господин, — уверенно повторила Урсула. — Вот увидишь, не продашь!
Спорить с рабыней — глупее не придумаешь. Поэтому Олег промолчал, подтянул к себе цыпленка, разломил пополам, отдав часть девочке, кинул в закипевшую воду десяток плодов шиповника и скатанный в шарик засахарившийся мед — редкостный китайский чай был для него пока не по карману. Подкрепившись, они завернулись в шкуру. Девочка, сложив руки на груди, прижалась к тому, кто должен был принести ее в жертву какому-то неведомому богу, ткнулась носом в шею и почти сразу мерно засопела.
Боги, боги, за что вы так шутите с людьми?
* * *
Поутру Урсула без напоминаний оседлала лошадей. Благо со скакунами теперь проблем не было, себе она взяла гнедого с двумя белыми пятнами на правом боку, а трофейного оставила вовсе с непокрытой спиной, на которой обнаружились кровавые потертости. Деревянное седло с высокими луками, которые должны удерживать всадника при копейном ударе, перекочевало на чалого — себе девочка предпочла низенькое кожаное, заднюю луку на котором заменяла кожаная подушечка со множеством петелек, свисающих пышной бахромой, а переднюю — невысокий штырь, откровенно неприличного вида. Видать, юмор был такой у шорника.
Суздаль на широкой походной рыси они увидели немногим после полудня. Без привычных златоглавых куполов церквей и шпилей колоколен он казался каким-то приземистым и серым. Хотя шпили, конечно, имелись. Они венчали островерхими шатрами башни белокаменных стен, высились над монументальными, высотой с семиэтажный дом, воротами — строением, в тереме которого могла бы поместиться целиком крепость средних размеров типа Рши или Городца. Но не золотые, как в великокняжеском Киеве, а простенькие, дощатые, и только флажки над ними кто-то додумался сделать желтенькими. Не золотыми, разумеется, а из бронзы.
В город Олег заглядывать не собирался. Наскоро его не минуешь, вход платный — зачем? А вот роща из высоких неохватных дубов, раскинувших голые черные ветви, заставила его натянуть поводья. Там, за священными деревьями, под которые ныряла залитая лужами дорога, скрывалось местное святилище.
— Ох, красавцы… Придут сюда люди в рясах с крестом, разукрасят город церквями, и пойдете вы для них на стропила, что ни сноса, ни гниения не знают… — Он еще немного поколебался, потом решительно потянул правый повод и прямо через участок снежной целины поскакал к святилищу.
Здешнее молитвенное место отличалось от тех, что стояли в малых городах и селениях, разве что размерами: ровный круг имел диаметр не менее двухсот саженей — полторы сотни метров с изрядным гаком. В нем не было такой пышности, как в киевском, не сверкало злато, не курились без счета благовония, не увенчивали оконечья тына серебряные навершия. Здешнее святилище подавляло иным — древностью. Могучие столбы из лиственницы почернели, трещины в них забились новой землей, покрылись мхами, срослись в единое целое. И боги, что стояли внутри, тоже пугали своими лаконичными, грубыми, даже жестокими очертаниями. Не имели древние основатели Суздаля того искусства в резьбе, что современные мастера, да и времени у них не было на тщательную отработку идолов. Они лишь напомнили богам о том, что не отказались от них в здешних землях, что по-прежнему просят покровительства создателя мира, прадеда своего и иных сварожичей.
— Здесь подожди, — спешиваясь за полста шагов до распахнутых ворот, приказал невольнице ведун, приблизился к святилищу и…
И остановился на пороге, не решаясь приблизиться к богам с таким черным грузом на душе. Мимо пробегали туда и сюда горожане. Кто с лукошком яиц, кто с тканями, кто и вовсе с букетиком цветов, а Олег все стоял и стоял, не решаясь сдвинуться через порог. А потом прямо в слякоть опустился на колени.
Слух о странном посетителе, похоже, добрался до ушей кого-то из старших волхвов, и где-то через час перед ведуном, по ту сторону порога, остановился сухой старик с узкой седой бородой, в длинной суконной мантии и головном уборе, похожем на украшенное самоцветами золотое кольцо. В руках старец сжимал простой деревянный посох, пахнущий лавандой и увенчанный бронзовым шестигранным набалдашником. Волхв вытянул руку, запустил пальцы в волосы гостя, больно их сжал.
— Чую муку душевную, дитя мое. Вижу страдания, не раной телесной причиненные. Почему ты стоишь здесь, а не войдешь и не спросишь у богов облегчения?
— Я не могу, волхв, — поморщившись, ответил Олег. — Грех на мне, волхв. Грех страшный и несмываемый. Не по моей вине он случился, но на мою совесть камнем лег. Оттого не решаюсь я войти на землю святую, не смею богам в лицо глянуть.
— Гляди на них, не гляди, смертный, — боги видят все. Им ужо ведомо о грехе твоем. Жаль, мне о том поведать они не снизошли.
— Грех душегубства на мне, волхв, — облизнул горячие губы ведун. — Пошутить со мной вознамерились странники незнакомые. Вреда большого причинять не желали, малость ради похвальбы забрать. Малость — да мою. Они похвальбы ради, я же ради малости грошовой в споре сошлись, да и полегли странники все до единого.
— Так чего ты ищешь у порога богов, смертный, — убрал свою руку волхв и отступил на полшага в святилище. — Ищешь ты кары, спасения от кары, или прощения за кровь, понапрасну пролитую?
— Чужое добро, на меч не в споре ратном, не в суде божьем, и не с татя лесного полученное, руки мои жжет, волхв. Не корысти я в той ссоре искал, не хочу с чужих жизней наживы получать. Не нужно оно мне, но и бросать людьми в поте нажитое я не привык. Прошу тебя, волхв… Не ради искупления, милости ради. Дозволь добро это Велесу передать. Скотий бог мудр, он умеет обращаться с богатством. В его руках оно не принесет бед, не сохранит греха. Пусть примет бог мой тяжелый дар и милость свою распространит на людей прочих.
— Велико ли добро, что ты предлагаешь скотьему богу?
— Лошади, рухлядь всякая, пятнадцать гривен серебром.
— Пятнадцать гривен? — округлились глаза волхва. — Не каждый откажется от такого богатства по доброй воле. Вижу, ты искренен в своих словах, смертный. Мука душевная стала изрядной расплатой за грех. Да будет так. Я не стану вмешиваться в суд богов. Коли они пожелают, ты получишь достойную проступка кару. Я не стану привлекать смертных к тому, что остается скрытым от них. Я приму кровавый дар, дабы потом просить Велеса о милости к оступившемуся. Но я не стану обещать тебе его милости и снисхождения.
— Благодарю тебя, волхв. — Олег наконец решился подняться с колен. — Я не стану входить в святилище, дабы не осквернить его. — Он оглянулся, махнул рукой невольнице: — Сюда подъезжай. Отдай чужое.
Глаза девочки налились обидой, но перечить она не посмела, накинула поводья трех коней волхву на посох.
— Серебро где? — уточнил тот.
— На пегой, — ответила Урсула и резко дернула повод, отъезжая в сторону.
Старик прошел вдоль пегой кобылы, пощупал навьюченную сумку, обнаружил то, что искал, и удивленно приподнял брови:
— И правда много…
— Прощай, волхв. — Избавившись от изрядной части своей головной боли, ведун пошел к гнедой.
— На все воля богов, смертный, — не так уверенно покачал головой волхв.
— Надеюсь на их милость! — Середин легко взметнулся в седло, тряхнул поводьями, резко сдавил пятками живот кобылы — и та, разбрызгивая талую воду, с места перешла в галоп, унося ведуна подальше от святого места, словно спасая от кары богов.
