ВЛАДИМИР ХЛУМОВ
САМОЛЕТНАЯ СУДЬБА

У меня при взлете всегда закладывает уши. Говорят, носоглотка плохая. Может быть, и так. Только летать все равно приходится, потому что страна большая. Да и нравится мне летать. Я всегда поближе к окошку сажусь, леденец за щеку и смотрю-поглядываю, как уходит вниз затвердевшая поверхность, взрыхленная человеческим гением. Не то и запоешь вдруг от радости шепотом, про себя, что-нибудь тревожное и чувствительное. «Эй, — кричишь потихоньку облакам, — облака!» Молчат странники вечные, и не знаешь, чего еще дальше добавить.

В то прохладное сентябрьское утро, снаряженный командировочным удостоверением, небольшим багажом и ворохом поручений, я отправлялся в южные края. Просвеченный и намагниченный, первым ступил на самоходный трап.

— Ваше место во втором салоне, — строго предупредила стюардесса и, встретив мой добрейший взгляд, с улыбкой добавила: — Слева у окна.

«Слева у окна», — повторял я, проходя по пустому салону «Туполева» сто пятьдесят четвертого, нагибаясь и заглядывая в иллюминаторы. Оттуда струился хмурый сентябрьский свет, растворялся в таком же неживом внутреннем освещении, и от этого салон, пока еще совсем пустой, казался больничной палатой, а не транспортным средством. Впечатление подкреплялось каким-то странным аптечным запахом, источник которого вскоре выяснился.

Упитанный крупный мужчина с черной бородой в черном костюме уже расположился в моем кресле и, пристегнувшись моим ремнем, неподвижно смотрел в мой иллюминатор. Перед ним на откидном столике лежала горка таблеточных упаковок, возглавляемая пивного цвета флаконом, источавшим, как было ясно, тот самый резкий запах. Я слегка кашлянул и многозначительно зашелестел билетом. Никакой реакции. Я еще раз повторил действие с тем же результатом. Сзади напирали пассажиры, и, не смея далее препятствовать движению, я уселся рядом с черным человеком.

Немного погодя попутчик оторвался от окна, скользнул по мне тревожным взглядом и произнес в пустоту:

— Здесь, как в больнице, всегда вспоминаешь о смерти.

«Веселенькое начало», — подумал я и промолчал.

— Простите, я, кажется, занял ваше место, — искренне сожалел черный гражданин. — Но я должен сидеть у иллюминатора… — Он приумолк на мгновение и, преодолев какие-то сомнения, добавил: — Иначе я могу пропустить.

Нет, меня так просто не проймешь. Я развернул вчерашнюю газету и уперся в однажды прочитанное место. Пропустить он не может. Ладно, Бог с ним, в крайнем случае, буду спать.

— Хорошо, что вы — это вы, — не унимался мой сосед. — Я люблю спокойных людей, с ними легче преодолевать трудности.

Я даже попытался улыбнуться, но получилось не очень искренне, оттого стало мне еще неуютнее, и я с завистью посмотрел на переднее место, где крутой, коротко стриженный затылок случайно знакомился с обладательницей точеного профиля. Он уже попросил у соседки ладошку и что-то там выискивал. Наверное, линию судьбы. Я неслышно вздохнул. Удивительно, сколь полезны несуществующие вещи. Судьба, провидение — какая чушь, какое высокомерие предполагать, будто природа или сам Господь Бог только и заняты тем, как бы поизвилистее предначертать несколько миллиардов маршрутов с известным концом.

Загудели турбореактивным горлом движки. Защелкали ремнями пассажиры. Прошла бортпроводница. Заставила убрать соседа склянки. Тот нехотя выполнил указание и прошептал в самое ухо:

— Маршрут у нас опасный, южный, угнать могут, а самолет того…

— Чего того? — Я не выдержал, каюсь.

— Старенький самолетишко. — Он с силой надавил на пластмассовую обшивку, и та сухо хрустнула. — Полный износ. Даже не взлетим, наверное.

— Взлетим, — с наигранным энтузиазмом решил я перехватить инициативу, но гражданин в черном не сдавался.

— А вы заметили, какие глаза у стюардессы?

— Нормальные глаза, — втягивался я понемножку. — Даже очень ничего глазки.

Какие там глазки, я, честно говоря, не запомнил.

— Ну да, меня не проведешь. Тревожные глаза. Я ей прямо в зрачок заглядываю, а она даже не моргнет. Не иначе как что-то случилось. Вот уже сколько стоим, а ни с места. Куда она исчезла? Наверное, переговоры ведут.

В дверях появилась бортпроводница, и я криво ухмыльнулся. Но радость моя была недолгой. Стюардесса нагнулась и откуда-то снизу вынула спасательный жилет.

— Уважаемые пассажиры! Часть нашего маршрута пролегает над водной поверхностью…

Справа что-то заскрипело и навалилось тяжелым прессом. Бородач, упершись рукой в мой локоть, приподнялся, насколько позволял ремень, и голодным зверем следил за неуклюжими пассами бортпроводницы. Я видел только улыбавшееся девичье лицо с холодными, равнодушными глазами. Когда она перешла к подаче звукового сигнала, что-то там в ее жилете под мышкой заело. «Да Бог с ним, с сигналом, — подумал я, — если что, то и свисток не поможет».

Я вздохнул и попытался выдернуть руку из-под соседа. Но где там — тот держал меня мертвой хваткой каменного гостя.

— Вот оно, ружье, — трагически произнес гражданин в черном.

Последние слова, произнесенные чуть громче, привлекли внимание соседки с переднего ряда. Она повернулась, впрочем, не вынимая ладошки из лап ухажера, и спросила, глядя на меня в упор:

— Какое ружье?

— Ружье из первого акта, — пояснил сосед.

Она унизительно хмыкнула и отвернулась.

— Теперь обязательно выстрелит, — продолжал разжевывать сосед. — Только, я думаю, до моря-то мы не дотянем. Если даже и взлетим, в чем я глубоко сомневаюсь…

Наконец стюардесса вытащила свисток и пронзительным судейским сигналом продемонстрировала спасательное средство в действии. Кто-то громко и весело засмеялся, кто-то зааплодировал, я, честно говоря, тоже хохотнул, а мой сосед замолк и насупился.

Немного погодя самолет тронулся и, мягко подпрыгивая на бетонных стыках, попятился. Черный человек намертво врос в иллюминатор, так что смятая курчавая бородища расплющилась и теперь поблескивала серебристыми нитями из-за огромных ушей. «Эх, охота же вот так человеку маяться», — подумал я, достал леденец и, откинув голову на спинку, уставился в потолок. На пожелтевшем от времени пластмассовом потолке ярко светилось: «Пристегнуть ремни. Не курить». Захотелось курить.

Я закрыл глаза и увидел огромное сигарообразное тело, эдакую алюминиевую трубу, плотно населенную живыми существами. От каждого из них в хвостовую часть тянулся провод, а может быть, трос, и там, позади, все это сплеталось в один стожильный кабель, выходивший через специальное отверстие в окружающее пространство. Я почему-то был уверен, что весь этот кабеляж намертво закреплен в неведомой начальной точке.

Труба взвыла, задрожала и со свистом рванулась вперед. Казавшийся абсолютно нерастяжимым гигантский кабель не препятствовал движению. Одна из его жил заканчивалась на мне. Я покрепче схватился за свой отросток и открыл глаза.

Черный человек буквально пожирал глазами салон. Я вдруг обнаружил, что с силой сжимаю запястье соседа.

— Простите, кажется, уснул, — соврал я и громко сглотнул накопившуюся во рту слюну.

— Уснул, — не без зависти, как мне показалось, повторил сосед. — Уснуть, когда жизнь, можно сказать, на волоске. Да у вас железные нервы!

— Отчего же на волоске? — как можно спокойнее возразил я.

Мой сосед с победным видом, не говоря ни слова, ткнул в обшивку чуть повыше иллюминатора. Я присмотрелся. По бугристой поверхности, вверх и наискосок, тянулась извилистая линия длиной сантиметров тридцать. Впрочем, вверху она исчезала под стыком багажника. Я напряг зрительную память, пытаясь установить, была ли трещина до взлета, но ничего не вспомнил. Наверняка была. Если ко всему приглядываться да прислушиваться…

Я прислушался и тут же обнаружил странное подвывание на фоне монотонного турбореактивного гула. Стоп, назад.

— Царапина древняя, — равнодушным голосом пояснил я, — наверняка кто-нибудь до нас зонтиком случайно задел…

— Зонтиком, — возмутился черный человек. — Да я тут все обнюхал — целехонька была.

— Значит, не заметили, — отрезал я, а сам подумал: «Это же надо было заранее прийти специально обследовать самолет».

Тем временем самолет, трепыхаясь и болтаясь, пробивал толстый облачный слой. Леденец мой истаял, и уже начало пронзительно давить на уши. Я судорожно достал следующий и заодно предложил соседу.

— Спасибо, не люблю сладкое, — отказался он.

— Я тоже не очень, но для ушей полезно, — оправдывался я.

— У меня прекрасная носоглотка.

Он достал носовой платок и громко, со свистом высморкался. Кое-кто оглянулся, даже соседка спереди посмотрела на меня с отвращением. Я улыбнулся и пожал плечами. Она отвернулась, шепнула что-то на ухо соседу и весело рассмеялась.

Тут тряхнуло по-настоящему. Казалось, могучий гигант снаружи схватился ручищами за крылья и принялся вытряхивать душу из самолета. Ударил колокол, с малиновым звоном посыпались осколки, справа по диагонали хлопнула крышка багажника и вниз полетели незакрепленные предметы.

— Щас как хряснет пополам, — нудел над ухом сосед.

— Значит, судьба, — процедил я сквозь зубы и, не закрывая глаз, опять увидел летящую трубу и провода в ней.

— Судьба, говорите? Да, похоже. Наши судьбы протянуты из прошлого и сведены воедино здесь, в салоне. И когда самолет треснет пополам, в одно мгновение оборвется связь.

Появилась бортпроводница, подняла выпавшие вещи и попыталась закинуть их на верхнюю полку.

— А не кажется ли вам, что фатум и авиакатастрофа несовместимы? — Я решил отвлечь соседа умным разговором.

— Как это несовместимы? — Он взглянул на меня с нескрываемым любопытством, но тут же перевел взгляд на бортпроводницу.

Останавливаться было нельзя, и я удвоил напор:

— Посудите сами. Допустим, наш авиалайнер, — я специально перешел на высокий стиль, — потерпит крушение. — Черный человек хмыкнул со знанием дела. — Нет, обратите внимание, я лишь теоретически допускаю такую возможность. Итак, огромный серебристый лайнер разламывается как хлебный батон пополам, и гибнут все пассажиры. Итак, что же означает гибель ста пятидесяти пассажиров с точки зрения фатума?

— Что? — не выдержал сосед.

— С точки зрения полной предопределенности судьбы это означает, что каждому из сидящих в салоне на роду было написано погибнуть в авиакатастрофе.

— Правильно, — обрадовался черный человек.

— То есть у вас, у меня, и у той хорошенькой девушки с точеным профилем, и у ее соседа, крутого затылка, и у стюардессы, и у всех наших попутчиков на руке нарисовано одно и то же: неудачный полет хмурым осенним утром. А теперь представьте, какова вероятность случайной встречи ста пятидесяти человек с одинаковой судьбой.

— Какова?

— Вероятность равна нулю.

— Значит, судьба.

Негодяй оказался сообразительным. Я наградил его ненавидящим взглядом и торжественно уточнил:

— Судьба судеб!

Мы летели. Сияло утреннее солнце, тихо сопели движки, мы улетали подальше от слякоти и страха. Черный человек удивленно крутил головой, как будто не верил своим глазам. Я наивно полагал, что теперь он успокоится, а быть может, уснет. Но где там. Едва я попытался зажечь сигарету, как началось сызнова:

— Все-таки четыре двигателя надежнее, чем три. Если один откажет, не дотянем.

В ответ я звонко щелкнул замком ремня безопасности и невозмутимо откинул спинку кресла. Сигарету, скрепя сердце, спрятал. Сосед же мой ремня не отстегнул, а, наоборот, когда по микрофону объявили, что наш полет проходит на соответствующей высоте с соответствующей скоростью, а за бортом минус шестьдесят пять градусов по Цельсию, затянул ремень потуже.

«Уснуть бы и проснуться на земле», — подумал я и вспомнил, как однажды проспал начало снижения и был навсегда раздавлен страхом перед болью в ушах. Неужели я и сейчас испугался? Ведь как трясло. Я посмотрел на трещину в обшивке, и мне показалось — она стала пошире. Нет, ерунда, нужно отвлечься, нужно занять себя чем-нибудь несущественным, как это делает парочка впереди. Солнце прогрело внутренности самолета, стало тепло и даже жарко. Девушка сняла плащ и голым локотком касалась своего соседа. Может быть, не зря судьба их свела вместе? Может быть, она подарила их друг другу в воздухе в награду за что-нибудь хорошее там, в прошлом? А кого подарила мне судьба и за что?

Я поглядел краем глаза на соседа. Теперь наступила новая фаза. По тому, как ходили ходуном крылья его огромного мясистого носа, стало ясно — он что-то унюхал.

— Кажется, горим, — почти уверенно прошептало чудовище.

Я отчетливо ощутил запах паленого.

— Ничего не слышу. — Я приготовился к новому испытанию судьбы.

Со стороны пилотской кабины открылась штора и появилась с побелевшим от страха лицом стюардесса. Она озабоченно, не удосужившись даже улыбнуться пассажирам, быстро прошла в хвостовую часть самолета. Запах усилился до таких пределов, что не признавать его существования было бы просто смешно. Потом сзади, по центру салона, потянулась голубая прожилка дыма. Чуть позже еще и еще.

— Да, на сигаретный дымок-то не похоже, — с каким-то радостным самоистязанием пропел сосед, упреждая мои возражения.

Что и говорить, не табаком пахло.

— Вот она, ваша судьба судеб, как вы изволили выразиться. Нет уж, пардон, я скажу по-другому: одна паршивая овца все стадо портит.

— При чем тут овца? — сохранял я человеческое достоинство. — Какая овца?

— Та, у которой на руке написано погибнуть в самолете, — изрек черный человек и нагло сказал: — Дайте руку.

Я от неожиданности протянул ладонь. Потом вдруг опомнился, но тот уже вцепился в нее:

— Так и есть, смотрите: вот линия жизни, вот излом, обрыв, крушение…

Я присмотрелся и увидел лишь однобокое дерево с ветвями по правую сторону, а мой сосед докончил, как отрезал:

— Ваше дело — труба!

Сзади послышалось тележное поскрипывание, пронесся радостный вздох. Я оглянулся. Наша самолетная хозяйка, уже в белом переднике и чепчике, катила, подталкивая перед собой, аппетитно дымящийся обед. Неожиданное и, в общем, приятное событие подействовало на меня самым удручающим образом. Я оцепенел и сидел недвижимо, мрачно глядя на нераспечатанный бифштекс. Рядом на подлокотниках лежали мои обессилевшие руки. Чуть подальше, слева, с отчаянным урчанием доедал отмеренное Аэрофлотом мясо хиромант. Я глядел перед собой, а видел не серебристый пакет, не белой пластмассы одноразовый прибор, не красивый, цвета знамен французской республики пакетик горчицы, а черную лохматую бороду, обильно политую жиром. Подлец ел с аппетитом. Ловко пододвигал ножиком картофель, посыпал перцем, солил, нарезал небольшие ломтики бифштекса рубленого, отламывал белый хлеб, виртуозно намазывал сливочным маслом и запивал минеральной водой. «Да что же это такое? — жаловался я про себя. — Нужно что-то сделать, совершить хоть малое, но реальное действие». Собрав в кулак остатки воли, чуть не кряхтя, я потянулся к столику. Тревожно, как самолетная обшивка, захрустела под пальцами еще теплая фольга. Снизу она оказалась горячее, но я, обжигая пальцы, сдернул крышку и ужаснулся. Мой бифштекс безнадежно сгорел.

Тем временем сосед покончил с обедом, тщательно вытер бороду, приспустил ремень безопасности и выдохнул:

— Кормят как на убой.

Я был окончательно раздавлен. Не очередной идиотской шуточкой, а бифштексом, и даже не самим до основания выгоревшим куском мяса, а тем совпадением, той зверской игрой случая, по которой именно мне он и достался. И тут меня осенило. Ведь это же не мой бифштекс и это не мое место, а негодяя в черном, и бифштекс его, и, следовательно, не я, а он, он — та самая паршивая овца, из-за которой мы, может быть, все погибнем! Ну погоди же! Я вежливо поблагодарил стюардессу и решил действовать.

Первым делом я демонстративно пристегнул ремень безопасности. Потом с интересом оглянулся вокруг. Трещина, так умело обнаруженная соседом, расползлась на полпальца. Не громко, но достаточно ясно я обратил внимание соседа на этот бесспорный факт. Потом я поделился с соседом некоторыми соображениями по части разгерметизации на высоте в десять тысяч метров. Ясно было, что внешняя оболочка самолета уже наполовину потеряла свои защитные свойства. Иначе откуда свежий воздушный свист и горка снега между стекол иллюминатора? Затем я закурил сигарету и как бы случайно начал стряхивать пепел на мягкий ковер. Сосед мой притих и даже оцепенел. Вдохновленный удачным началом, я пошел в наступление. Я ему припомнил все: и угонщиков, и ружье, и движки. Я рассказал соседу, как действует группа захвата, и насчет случайных пусков боевых ракет класса земля — воздух упомянул, а в довершение всего вызвал стюардессу, попросил спасательный жилет и тут же под смех пассажиров его надел. «Смейтесь, смейтесь!» — кричал я соседке. Черный человек был ни жив ни мертв. Тем временем самолет как-то странно дернулся и начал потихоньку снижаться. «Рановато, — пронеслось в голове, — еще добрых сорок минут до посадки». Я прислушался. Резко изменился режим работы двигателя. Собственно, и работы никакой не было. Осталось одно — долгий протяжный вой.

— Снижаемся? — то ли спрашивая, то ли сообщая, вскрикнул я и, подтолкнув соседа локтем, прибавил загробным голосом: — Падаем.

Тот не реагировал. Я приподнялся и заглянул ему в лицо. Черный упругий ус периодически поднимался и опускался в такт его дыханию — он спал! Мерзавец! Он спал, он все проспал. Я прислушался. Нет, не появляется привычное моторное урчание. Не возвращается на исходную высоту серебристая машина. Я сделал невероятное — осторожно полез к соседу за пазуху. Мне нужно, смертельно необходимо узнать, кто он, у него должно быть имя. Дьявол, леший, Люцифер? В моих руках оказался толстый, из натуральной свиной кожи бумажник черного цвета. Э, какой толстосум! Ну-ка посмотрим, что это? Ах ты, баловень судьбы! Я вытащил на свет аккуратно сложенную, обернутую черной резинкой, какими затягивают полиэтиленовые пакеты в универсамах, толстую пачку купюр. Нет, не купюры это, глянь поближе. Я с ожесточением сорвал резинку… «Фью», — свистнули мы с самолетом. Из моих рук веером полетели разноцветные листочки. Я лихорадочно хватал по одному и читал. Билет первого класса Москва — Минводы, билет экономического класса Токио — Нью-Йорк и обратно. Так, дальше, местная авиалиния Киев — Житомир, роскошный глянцевый билет «Транс-Уорлд эйрлайнс» Сингапур — Монреаль с посадкой во Франкфурте-на-Майне. Еще, еще десятки, сотни фантастических маршрутов. «Ах, каналья, попался!» — не скрывая возмущения, кричал я во все горло. Мой хриплый, надсадный крик бешено метался по алюминиевой трубе. Ее фаршированное тело, уставшее от полета, наклонилось навстречу земле. «Ах, прохвост, ах, самолетный паразит! — Возмущению моему не было предела. — Нашел-таки где испытывать судьбу, подлец». Сейчас, сейчас, погоди — я шарил вокруг себя, подыскивая подходящий предмет. Наконец под ногами я нащупал то, что искал. Целлофановый пакет хрустнул, и в руках моих оказался одноразовый, абсолютно стерильный пластмассовый нож. Я его согнул для проверки несколько раз и понял — выдержит.

Оглянулся. В суматохе я потерялся, вернее, потерялся мой сосед. Ладно, такого пластмассовым ножиком все одно не возьмешь — кожа толстая. Судьбоносные нити, по которым течет ток наших жизней, — где, где они? Бежевые, золотистые, шоколадные — нет, не то; а вот моя серенькая — я ласково погладил ее. Так, вот и розовенькая, соседкина — если спасемся, обязательно познакомлюсь. Нить моего соседа должна быть черной, очень черной… Вот она, бесовская — ишь, сволочь. Я прижал ее, скользкую, холодную, к груди и принялся за дело. Я пилил. Так узник пилит решетку проклятой тюрьмы. В самолете потемнело, похоже, мы уже врезались в облако, и до поверхности осталось километра три, не больше. Теперь я пилил на ощупь. Вокруг стоны, крики. Господи, заведется же такая дрянь в самолете, несчастье интернациональное. Скольких людей напугал, подлец, сколько душ загубил, а на мне остановишься! Ага, черная нить — поддаешься? Неверное движение — и хрустнул, сломался ножичек. Я встал, выпрямился, поднял черную надпиленную нить и с размаху перешиб проклятое устройство об колено. Пассажиры ахнули, а самолет взревел тремя газотурбинными двигателями и выправил курс на юг.

Позже, когда мы шли по взлетной полосе у берега еще теплого моря и бархатный ветерок трепал ее короткую челку, я подошел к ней и познакомился. А черного человека мы никогда не вспоминаем — ведь она его даже и не видела.