Глава 7

Монк отправился на север с гораздо большим удовольствием, чем то соответствовало ситуации. Эвелина ехала тем же поездом, и он надеялся, что проведет какое-то время в ее обществе. Эта дама была восхитительна, элегантна и всегда женственна. Она источала брызжущую радость жизни и общения с людьми, чем заражала всех окружающих. Юмор ее тоже был заразителен, и он часто ловил себя на том, что смеется.

Из Венеции детектив уезжал с сожалением. Ее красота была неподражаема, и он уже никогда не сможет видеть, как переливается свет на водной ряби канала, и не вспоминать об этом городе. Но Уильяму было и грустно. Это был разрушающийся город, оккупированный иноземной армией, хотя и сражающийся за свое будущее. Общество делилось на побежденных и недовольных венецианцев, выжидающих момента, чтобы нанести ответный удар, австрийцев, которые жили на чужбине, вдали от родного дома, среди красот древней замечательной цивилизации, не желавшей принимать их, и, наконец, экспатриантов, людей без родины, живущих воспоминаниями и мечтами, в которые эти люди и сами уже не верили.

Монк попытался поведать обо всем этом Эвелине, когда встретился с ней во время остановки, но она была слишком озабочена достижениями комфорта для путешествующих и не проявила интереса к его раздумьям.

Клаус был мрачен, и его огромная фигура маячила у нее за спиной. Он слегка сутулился и размышлял только о делах, которые ждали его в Фельцбурге. Его раздражали железнодорожные служащие, он был резок со своими слугами и, казалось, даже не замечал присутствия частного сыщика.

Эвелина выразительно округлила глаза и наградила Монка ослепительной улыбкой, словно все происходящее было сценой из комического спектакля. Затем она последовала за мужем, на первый взгляд всецело преданная супружескому долгу. Однако шла фон Зейдлиц, слегка покачивая юбками, и прежде, чем подняться в свой вагон, она бросила на Уильяма выразительный взгляд через круглое плечико.

Они уже ехали по гораздо более северным окрестностям и, глядя на ровный деревенский ландшафт, Монк соскользнул в сон под равномерный перестук колес. Он проснулся словно от толчка: и от физической встряски, и от вспышки в памяти. С минуту детектив не мог припомнить, куда едет. В мыслях его возник Ливерпуль. Поездка туда была связана с корабельным делом. Он мысленно увидел огромные океанские пароходы, мачтовую вязь на фоне неба, по которому ветер гнал облака, плеск воды в доке, серое пространство Мерси-ривер… Уильям мог ясно видеть, как на приливных волнах вздымаются ввысь над его головой деревянные бока кораблей. Воздух был пропитан запахами соли, дегтя и пеньки.

У Монка появилось огромное чувство облегчения, словно он избежал страшной опасности, которая ему угрожала. Он был одинок в какой-то страшной ситуации. Кто-то спас его, довольно сильно рискуя собственной жизнью. Ему поверили, когда он того не заслуживал, и это доверие помогло ему преодолеть неопределенность положения, когда он словно повис между небом и землей.

Сыщик сидел в поезде и смотрел на ландшафт с незнакомыми деревьями и холмами, мелькавший мимо окон. Стук колес и покачивание вагона успокаивали. В них чувствовался умиротворяющий ритм.

Но пейзаж за окном не напоминал английский. Он был не таким зеленым и плоским… Нет, он не может ехать сейчас в Ливерпуль! Сознание Уильяма было в тумане, словно он еще дремал. Да, он кому-то чрезвычайно обязан. Но кому?

В вагоне были высокие разделительные планки между сиденьями, что создавало определенную обособленность, но детектив мог видеть в конце купе человека, читающего газету. Она была на итальянском. Где этот человек мог купить итальянскую газету?

Уильям взглянул вверх на багажную полку и увидел свои чемоданы, а на приклеенных к нему бирках прочитал слово «Фельцбург».

Да, разумеется. Теперь его память совершенно прояснилась. Он едет, чтобы попытаться найти доказательства и очистить Зору фон Рюстов от обвинения в клевете, а это означало, что ему надо найти подтверждение того, что Гизела убила принца Фридриха. Но это невероятно, у нее для этого не было не только оснований – не было даже возможности…

Да, дурацкое поручение. Но он обязан сделать все возможное, чтобы помочь Рэтбоуну, который проявил несвойственную ему неосмотрительность, взявшись за это дело. Вот оно, главное. Да и отступать уже слишком поздно.

Этим поездом едет также Эвелина фон Зейдлиц: Монк улыбнулся, вспомнив о ней. Если повезет, он увидит ее во время обеда и, как всегда, будет очень рад. И если они остановятся где-нибудь в приятном, благоустроенном месте, еда тоже может оказаться хорошей. Хотя ночь придется провести в наполовину откидывающемся кресле, и значит, спать придется лишь урывками. Сыщик вроде бы припоминал, что где-то в широком мире уже изобретены за последние четыре-пять лет спальные вагоны. Наверное, в Америке… Да уж, не то что этот вагон, хотя он едет в самом удобном из всех, имеющихся в Европе.

Но все это понятно. Было, однако, что-то другое, беспокоившее Уильяма. Когда-то он зарабатывал достаточно, чтобы роскошь была для него повседневностью. Почему он отказался от такой должности и стал полицейским?

Плюс ко всему теперь он еще и чей-то должник… Однако Монк напрасно напрягал мозг, чтобы вспомнить все относящееся к этому, главному – его сознание все еще было затуманено. Он остро ощутил, что у него есть какие-то обязательства; он вспомнил, как бремя страха было снято с него чьей-то рукой, с чьей-то верной помощью, которую он не заслуживал. Но кто это был? Наставник и друг, которого Уильям вспомнил раньше, и вспомнил с такой все возрастающей ясностью и чувством горечи? Но уплатил ли он все-таки свой долг или все еще должен и именно поэтому ощущает такое острое беспокойство? Или он просто взял и ушел, оставив все как есть? Хотелось бы думать, что он не способен так поступить. Он может быть прямолинеен и резок, иногда даже несправедлив. Он, конечно, чрезвычайно честолюбив – был раньше и остался таковым до сих пор. Но он никогда не бы ни трусом, ни лжецом. И, разумеется, ему же всегда было присуще также чувство чести?

Но как знать? Ведь дело не только в том, чтобы вернуться, если это возможно, и расплатиться за прошлое одолжение, хотя бы сейчас. Если Уильям остался должен своему наставнику, то уже слишком поздно. Он умер. Чувство долга вернулось к сыщику несколько месяцев назад, и было необходимо, чтобы он окончательно осознал себя – это дало бы возможность отделаться от боли сомнений, даже если его страхи на собственный счет подтвердятся. А они уже в каком-то смысле подтвердились, раз он не способен доказать, что они ложны. Уильям уже кое-что установил в отношении человека, с которым был близок до несчастного случая и по отношению к которому сохранил какие-то чувства на инстинктивном уровне. Этого нельзя отрицать. Судя по отношению к нему других людей, он не тот человек, каким был прежде. И он не может оставить все как есть.

Поезд регулярно останавливался, чтобы возобновить запасы угля и воды, а также для удовлетворения нужд пассажиров. Но все-таки, что ни говори, пятьдесят лет назад или даже меньше Уильям совершал бы это путешествие на лошадях, что было бы несопоставимо медленнее и гораздо неудобнее.

Как он и предвидел, обед состоялся в придорожной гостинице и был отличным. Клаус фон Зейдлиц вернулся в вагон в сопровождении двух очень серьезных и по-военному одетых людей, так что Монк имел возможность провести несколько минут около железнодорожных путей в обществе Эвелины. Он мог разглядеть ее лицо в ясном свете звезд, освещавших эту гористую местность. Кроме того, женщину освещали снопы искр, вылетающих из паровозной трубы, и отдаленные вспышки факелов у людей, сгребавших лопатами уголь и пополнявших запас воды, чтобы все было готово для ночного путешествия на север, через Францию.

Сыщик часами беседовал бы с Эвелиной, расспрашивал ее о ней самой, рассказывал ей о том, что видел и делал и что вызвало бы блеск интереса в ее лице, заинтриговало бы ее и таинственностью, и реалиями его мира. Ему хотелось позабавить ее и развеселить. Но он не мог изгнать из мыслей образ Рэтбоуна. Времени оставалось в обрез, а он не мог привезти ему никаких ценных сведений. Значит, детектив опять обречен подвести другого человека и никак за это не ответить? Неужели по сути своей он именно таков?

Монк смотрел на звезды, сверкающие в кромешной тьме ночного неба, на клубы дыма, которые ветер гнал вдоль платформы… Он почти не слышал скребущих звуков лопат и шума заливаемой в паровоз воды – они доносились словно издалека. Детектив ощущал только то, что Эвелина рядом с ним.

– Неужели у Зоры нет друзей или родных, которые могли бы заставить ее отозвать это безумное обвинение? – спросил он.

В ответ послышался раздраженный вздох женщины, и сыщик почувствовал ярость при мысли о том, как много возможностей таится в этом вздохе. А он не в состоянии ими воспользоваться… Черт побери этого Рэтбоуна!

– А тебе она нравилась? По крайней мере, до своего поступка? – стал он расспрашивать фон Зейдлиц.

Она подошла на шаг ближе, и теперь Монк мог ощущать запах ее волос. На его щеку пахнуло теплом.

– Меня она не интересовала ни в малейшей степени, – тихо ответила Эвелина. – Я всегда считала ее немного сумасшедшей. Она постоянно влюблялась в самых неподходящих людей. Однажды это был врач, намного старше ее и некрасивый, как старый башмак. Однако Зора его обожала, а когда он умер, стала вести себя просто отвратительно. Она всех игнорировала. Между прочим, кремировала его тело и развеяла прах с горной вершины, а затем отправилась в долгое нелепое путешествие в верховья Нила или что-то в этом роде. Ее не было несколько лет, и говорили, что она влюбилась в египтянина и живет с ним.

По голосу Эвелины можно было почувствовать, как ей противно говорить о подобных вещах.

– Разумеется, замуж за него она не выходила! Хотя и нельзя заключить христианский брак с египтянином, – добавила она и внезапно рассмеялась.

Монку ее смех показался излишне пронзительным. Он вспомнил Зору, какой видел ее в Лондоне. Это была необыкновенная женщина, эксцентричная, страстная, но не примитивная и, насколько он мог судить, не бесчестная. Она ему понравилась, и он не видел ничего предосудительного в том, чтобы влюбиться в человека другого поколения или даже другой расы. Такой союз может быть трагичным, но в нем нет ничего унизительного.

Эвелина подняла глаза. Она снова улыбалась. Звездный свет делал ее кожу удивительно прозрачной. Широко расставленные глаза были полны смеха и нежности. Детектив наклонился, поцеловал ее, и она прильнула к нему, словно растаяв в его объятиях.

Через несколько дней Монк приехал в Фельцбург, усталый и жаждущий оказаться в незамкнутом пространстве, совершать прогулки и спать, вытянувшись в обычной кровати.

Но времени для таких удовольствий было немного. Он привез рекомендательное письмо Стефана, который остался в Венеции, и теперь сыщик немедленно пошел представиться адресату.

– О, я вас ожидал! – Человек, принявший Уильяма, оказался гораздо старше, чем тот предполагал, лет пятидесяти пяти. Это был старый худощавый военный с дуэльными шрамами на щеках. Вытянувшись во весь рост и несгибаемый, как палка, он приветствовал гостя.

– Стефан писал о вашем возможном визите. – Улыбка. – Чем я могу быть полезен? Мой дом к вашим услугам, а также время и все мои способности.

– Благодарю! – Монк облегченно вздохнул. Он понятия не имел, что ему надо искать, не говоря уже о том, как найти искомое; но, по крайней мере, ему предлагали гостеприимство, и он с восторгом отнесся к этому предложению. – Вы очень добры, полковник Эуген.

– Вы хотите остановиться у меня? Хорошо, очень хорошо! Хотите есть? Мой слуга позаботится о вашем багаже. Путешествие прошло удачно?

Это был риторический вопрос. У детектива возникло сильное впечатление, что перед ним стоит человек, для которого любое путешествие удачно, если добираешься до цели живым.

Уильям без дальнейших разговоров принял предложение и последовал за хозяином к столу из темного дерева, накрытому вышитой полотняной скатертью, на которой красовалось тяжелое серебро. Их ждал хороший завтрак. За каминной решеткой трепетало невысокое пламя. Стены, обитые деревянными панелями, были увешаны всякого рода холодным оружием – от рапир до сабель.

– Так чем я могу вам помочь? – спросил Эуген, когда им подали суп. – Я в вашем распоряжении.

– Мне нужно правильно уяснить политическую ситуацию, – откровенно сказал Монк, – и как можно больше узнать о прошлом.

– Вы предполагаете, что кто-то убил Фридриха? – Полковник нахмурился; его гладкое, если не считать шрамов, лицо выражало удивление.

– Это возможно, если судить на основании фактических данных. Вас это удивляет?

Сыщик ожидал, что Эуген будет потрясен и разгневан. Но в его ответе не было ничего подобного – одна лишь философская грусть.

– Я не верю, что его могла убить Гизела Беренц, но мне нетрудно поверить, что это мог сделать кто-то другой, из политических мотивов, – ответил старый солдат. – Все немецкие государства находятся на грани больших перемен. Ведь в сорок восьмом году у нас происходили волнения…

Он поднес ложку супа ко рту и проглотил его, словно не замечая вкуса.

– По всей Европе поднимается волна национальных движений, и выше всего она здесь. Полагаю, рано или поздно мы все станем единым государством. Иногда небольшие княжества, вроде нашего, сохраняют независимость в силу какой-то исторической случайности или географического положения, и это дает им уникальный статус в мире. Большие страны не посягают на их государственность. Такое бывает. Но обычно они поглощаются соседями. Фридрих был уверен, что мы сумеем сохранить самостоятельность. По крайней мере, – поправился полковник, – мы так думали. Граф Лансдорф, приверженный сторонник этой идеи, и, конечно, сама герцогиня были за это. Она всю жизнь посвятила сохранению династии и служению ей. И никакое обязательство не было для нее слишком тяжелым, никакая жертва не казалась чересчур великой, когда дело шло о выполнении долга.

– За исключением того, что она не смогла простить Гизелу, – вставил Монк, внимательно следя за выражением лица собеседника.

Он не увидел никакого отклика на прозвучавшую иронию.

– Но простить Гизелу означало бы разрешить ей вернуться, – ответил Эуген, доедая суп и обламывая кусочек хлеба на тарелке. – Это невозможно. И если б вы были знакомы с Ульрикой, то никогда бы не усомнились в ее решимости.

Слуга убрал тарелки и внес блюдо с тушеной бараниной, ростбифом и отварными овощами.

– Почему вы готовы помогать иностранцу, который пытается все разузнать о столь огорчительном и некрасивом деле? – спросил Монк, получая изрядную порцию второго блюда.

Старый военный ни минуты не колебался с ответом. Тень скользнула по его лицу, а в небесно-голубых глазах промелькнула смешливая искорка.

– Глубокомысленный вопрос, сэр. Да потому, что, зная истину, я могу лучше послужить своей стране и ее интересам.

Детективу внезапно сделалось холодно, словно он проглотил кусок мороженого мяса. Эуген мог бы добавить: «Это не значит, что я позволю разглашать данную истину». На мгновение взгляд полковника выразил именно эту мысль.

– Понимаю, – тихо ответил Монк. – А что послужило бы к пользе вашей страны? Случайная смерть? Убийство, осуществленное наемным убийцей, желательно неизвестным, или же совершенное женой из личных мотивов?

Эуген холодно улыбнулся, но в его взгляде мелькнуло одобрение.

– На этот счет существует определенное мнение, сэр, но моего вам знать не нужно, и не в моих интересах, чтобы вы его узнали. В данный момент Фельцбург – опасный город. Мы стоим на перекрестке истории, насчитывающей половину тысячелетия, а возможно, и в конце ее. В начале же нового исторического пути стоит Германия – как единая нация, а не конгломерат с единым языком и культурой.

Монк молча ждал, что последует дальше, не желая перебивать, поскольку был уверен, что его новому знакомому есть что еще сказать. Глаза у него сверкали, и на лице читались нетерпение и решительность, которых он не мог скрыть.

– После распада Священной Римской империи в ходе наполеоновских войн, – продолжал Эуген, совершенно забыв о еде, – мы превратились в конгломерат отдельных территориальных княжеств, говорящих на одном языке, обладающих единой культурой и надеющихся, что однажды их общие мечты осуществятся, но в каждом княжестве на свой собственный лад. – Он пытливо посмотрел на Монка. – В некоторых княжествах либеральные порядки, в других царят хаос или диктаторские, репрессивные власти. Одни жаждут свободы печати, в то время как самые могущественные, Австрия и Пруссия, убеждены, что цензура так же необходима для выживания, как и армия.

Что-то слабо всколыхнулось в памяти Уильяма. Из Европы тогда пришли вести о восстаниях по всему континенту, о мужчинах и женщинах, сражающихся на баррикадах, о войсках на улицах, прокламациях и петициях, о нападении кавалерии на гражданское население, о стрельбе по толпам… На краткий миг у многих воспрянули безумные надежды, но затем, по мере того как одно восстание подавлялось за другим, наступило отчаяние, и опять воцарилось угнетение, более утонченное и менее явное, чем прежде. Но когда это было? Как давно? В 1848-м?

Детектив не отводил взгляда от Эугена и слушал.

– На короткое время у нас появились парламенты, – рассказывал тот дальше. – Великие национальные деятели стали провозглашать либеральные идеи свободы и равенства для широких масс. Их тоже сокрушили, или же они сами прекратили существование по причине инертности и неопытности.

– И у вас в Фельцбурге тоже так было? – осведомился Монк. Ему претило его собственное невежество, но он должен был все узнать.

Полковник налил им обоим прекрасного бургундского.

– Да, но у нас все это продолжалось очень недолго, – ответил он. – Пришлось прибегнуть к небольшому насилию. Герцог уже даровал некоторые реформы, узаконил гораздо более сносные условия существования для рабочих, дал относительную свободу печати…

На худом лице Эугена промелькнула улыбка. Монку она показалась восторженной.

– Полагаю, это все Ульрика, – сказал старый военный. – Некоторые, правда, думают, что она была против реформ. Герцогиня, разумеется, предпочла бы абсолютную монархию, если б смогла этого добиться. Тогда она управляла бы страной, как ваша королева Елизавета, отдавая повеления и отрубая головы тем, кто ей противоречит. Но она родилась на триста лет позже Елизаветы, время ушло, а Ульрика слишком умна, чтобы не считаться со средствами в достижении цели. Лучше кинуть подачку, умаслить – и тем самым сбить волну неудовольствия. Нельзя править народом, который тебя ненавидит, разве что очень недолго. А она думает о будущем. Она хочет обеспечить трон дальнейшим поколениям своих наследников.

– Но ведь наследников нет, – заметил Монк.

– И это подводит нас к самой сути дела. Если б Фридрих вернулся один, без Гизелы, если б он оставил ее и женился снова, тогда наследник появился бы.

Эуген подался вперед, лицо его выражало крайнюю степень волнения.

– И ни один человек, принадлежащий к партии герцогини, никогда бы не убил Фридриха! Это абсолютная истина! А если он все-таки убит, тогда ищите убийцу среди тех, кто стоит за объединение и не имеет ничего против того, что страну поглотят Пруссия, Ганновер, Бавария или другие государства, достаточно сильные для этого. Или же убийца – тот, кому обещано видное положение или земельные и прочие владения, обещаны теми, кто, по мнению этого человека, сильнее. В сорок восьмом году была предпринята попытка сделать одного из австрийских эрцгерцогов королем всей Германии. Слава богу, затея провалилась. Но это не значит, что сторонники объединения не попытаются опять что-нибудь придумать.

Голова у Монка закружилась.

– Возможности бесконечны… – пробормотал он.

– Нет, не бесконечны, но значительны.

Полковник начал жадно есть, и Ульям последовал его примеру. Он наслаждался едой и даже удивился собственному аппетиту.

– А что вы скажете о принце Вальдо? – спросил детектив с набитым ртом.

– Завтра я вас с ним познакомлю, – пообещал Эуген. – Завтра.

Военный сдержал слово. Его камердинер выгладил одежду Монка, и теперь смокинг сыщика висел в платяном шкафу. Все рубашки были выстираны и сияли белизной, а запонки и косточки для воротничков лежали на прикроватном столике – там же, где и принадлежности для бритья и умывания. И Уильям еще раз порадовался, что в прошлом был достаточно тщеславен и экстравагантен и предпочитал вещи только отличного качества. В прошлом, которое сейчас он не мог припомнить.

Монк уже выбрал запонки – агатовые, в золотой оправе, – когда вдруг очень живо вспомнил, как так же выбирал их прежде, готовясь отправиться на званый обед в Лондоне. Он сопровождал человека, который учил его и давал ему средства к существованию и приют. Этот человек терпеливо относился к невежеству Монка, к отсутствию у него лоска, к его заносчивости и даже иногда грубости. С бесконечным терпением он наставлял его не только в умении делать выгодные инвестиции, но и в искусстве быть джентльменом, и в конце концов научил его одеваться хорошо, но не броско, научил тому, как выбрать хороший покрой костюма, хорошие ботинки и рубашку, и даже тому, как вести себя с портным. Он учил Уильяма, какой нож или вилку использовать и как держать их изящно, когда и как говорить, а когда хранить молчание или же к месту рассмеяться. Прошло несколько лет, и он превратил провинциального юношу из Нортумберленда в настоящего джентльмена, с тем бессознательным ощущением свободы и уверенности в себе, что всегда отличает хорошо воспитанных людей от заурядных.

Монк вспомнил все это, коснувшись запонки из драгоценного металла. Снова, как прежде, он был в лондонском доме своего наставника, двадцать или даже больше лет назад, и одевался к обеду. Повод был важный. Что-то должно было случиться, и он испытывал чувство страха. У него были могущественные враги, достаточно могущественные, чтобы погубить его карьеру и даже арестовать и заточить в тюрьму. Его обвиняли в каком-то в высшей степени бесчестном поступке. Он был не виноват, но доказать этого не мог… никому. Страх ледяной рукой сжимал душу Уильяма. Положение было безвыходным. Ему потребовалась вся сила воли, чтобы подавить панический крик, который так и рвался у него из глотки.

Однако тогда ничего не произошло – в этом детектив, во всяком случае, был уверен. Но почему? Что предотвратило его гибель? Каким образом он спасся? Или его спас кто-то другой? И какой ценой?

Наставник Уильяма окончил свои дни в заключении. Его предали, и он был сломлен лживым обвинением. А Монк отчаянно боролся, пытаясь восстановить справедливость, но потерпел поражение. Вот и все, что он помнил. Это были какие-то обрывки воспоминаний. Он помнил, например, жену своего наставника, как она плакала и слезы отчаяния катились по ее щекам…

Он бы все отдал, только бы помочь им, но у него ничего не было: ни денег, ни влияния, ни каких-либо полезных навыков.

Сыщик не знал, что случилось после. Все, что он мог вырвать из мрака амнезии, – это чувство свершившейся трагедии, ярости и тщетности усилий. Он знал, что именно поэтому оставил банковское дело и пошел служить в полицию – чтобы сражаться против подобной несправедливости, чтобы находить и наказывать обманщиков и разрушителей, чтобы такого не случалось опять и опять с другими невинными людьми. Он смог научиться новому делу, находить оружие для борьбы и пускать его в ход против негодяев, если потребуется.

Но что это был за дом, о котором он сейчас вспомнил с таким леденящим душу страхом? Дом был особенным, и Монк чувствовал к былому наставнику не просто благодарность за годы участливого, доброго отношения. Ему казалось, что он словно получил какой-то драгоценный дар. Воздал ли он за него?

Детектив не имел об этом совершенно никакого понятия. В его сознании царила тьма, и на мозг давило сознание долга и всепоглощающее желание узнать, вспомнить…

Прием состоялся в огромном зале, ярко освещенном люстрами, свисавшими с потолка, украшенного великолепной росписью. Присутствовало, наверное, около сотни человек, не больше, но пышные юбки женщин и их туалеты пастельных, сдержанных тонов заполняли, казалось, все пространство. Мужчины в черных смокингах стояли как деревья с облетевшей листвой среди моря цветов. Свет дрожал тысячью искр в бриллиантах, украшавших головы и запястья дам. Время от времени вместе с болтовней и смехом до Монка доносилось щелканье каблуков – это кланялись военные.

Говорили главным образом по-немецки, но, когда Эуген представил сыщика, собеседники переходили на английский из вежливости к его незнанию языка.

Говорили о разных банальностях: обменивались мнениями о погоде, спектаклях, международных новостях и сплетнях, о последних новинках в сферах музыки и философии… И никто не упоминал о скандальном процессе, который вот-вот должен был начаться в Лондоне. Никто даже словом не упомянул о смерти Фридриха. Она случилась шесть месяцев назад, но с тех пор могло пройти и шесть лет, и даже двадцать, потому что он отказался от трона и родины и покинул ее навсегда. Возможно, для собравшихся он тогда же и умер. Если кого-то и заботило, удастся ли Гизеле защитить себя от обвинения в убийстве и погибнет ли репутация Зоры фон Рюстов, то они и словом об этом не обмолвились.

Время от времени разговор переходил на серьезные темы, и тогда люди начинали беседовать о последствиях восстаний 1848 года и о том, что подавление инакомыслия стало еще свирепее, особенно в Пруссии.

Все мысли, весь разговор касались лишь политики – проблемы объединения или независимости, общественных и экономических реформ, новых свобод и того, как их завоевать. Но главной темой, которая царила во всех этих толках, был леденящий страх перед возможностью войны. Монк не раз слышал имя Гизелы, а о Фридрихе упоминалось лишь в том смысле, что теперь у партии сторонников независимости нет лидера. Много было и рассуждений о том, захочет ли Вальдо в интересах популярности занять его место. А о Зоре упоминали как об эксцентричной женщине, однако при этом патриотке. Если кто и говорил о предъявленном ею обвинении, то детектив этого не слышал.

Ближе к концу званого вечера Эуген нашел Уильяма и представил его кронпринцу Вальдо. Монк ожидал, что увидит более слабое олицетворение старшего брата, который, по недосмотру истории, унаследовал корону. Но перед ним стоял человек среднего роста, довольно плотный и почти красивый, правда, с несколько тяжеловатыми чертами лица. Держался он безупречно, а линия его рта говорила о том, что этот мужчина понимает юмор.

– Здравствуйте, мистер Монк, – сказал он на превосходном английском.

– Здравствуйте, сэр, – почтительно ответил сыщик, не опуская, однако, взгляда.

– Полковник Эуген сказал, что вы прибыли из Лондона.

– Да, сэр, но через Венецию.

В темных глазах Вальдо сверкнула искра любопытства.

– В самом деле? Это просто совпадение или вы распутываете какую-то нить в наших несчастных обстоятельствах?

Уильям вздрогнул от удивления. Он не ожидал такой проницательности или прямоты и решил, что лучше всего быть откровенным. Помня о Рэтбоуне, детектив понимал, что ему нельзя терять время.

Вальдо улыбнулся.

– Вы демонстрируете то, что называется английским пониманием без слов.

– Да, сэр, – признался Монк.

– А какого свойства ваш подспудный интерес к этому делу?

– Юридический. Я хочу помочь английскому правосудию действовать по справедливости… – Детектив быстро прикинул в уме, какой ответ будет наименее неприятен его знатному собеседнику. В конце концов, с возвращением Фридриха Вальдо многое пришлось бы потерять – и не только главенствующее положение в стране, но также и уверенность в том, как лучше устроить будущее страны. Фридрих стоял за независимость, но его брат считал, что лучше всего – объединенная Германия. Да, он может потерять при этом трон, но его, очевидно, больше интересовала безопасность и благосостояние его народа.

Уильям пристально посмотрел на принца, пытаясь составить о нем определенное мнение.

Вальдо выжидал. Теперь он, Монк, должен был что-то сказать в ответ. Вокруг раздавались взрывы смеха, звучала музыка, слышалось жужжание голосов и звон бокалов… Свет преломлялся тысячами искр в сверкающих драгоценностях.

Но если Вальдо действительно думает, что безопасность граждан и мир в стране зависят от объединения, то у него было больше мотивов убить Фридриха, чем у кого-нибудь еще.

– …в деле о клевете, – закончил сыщик фразу.

Глаза принца расширились от удивления. Не такого ответа он ожидал.

– Понимаю, – медленно ответил он. – А в Англии к этим делам относятся очень серьезно?

– Когда дело касается королевской семьи другой страны, – да, сэр. Именно так.

Странное выражение мелькнуло на лице Вальдо – Монк не мог его понять. Оно было очень сложным. В нескольких шагах от них военный в парадной форме поклонился даме в розовом.

– Мой брат сложил с себя бремя наших семейных обязанностей свыше двенадцати лет назад, а вместе с ними – и свои привилегии, – холодно заметил принц. – Он решил, что не хочет больше принадлежать к нашему кругу. Как никогда не принадлежала к нему и Гизела Беренц.

Детектив набрал воздуха в легкие. Терять ему было почти нечего.

– Если он был убит, сэр, тогда возникает вопрос: кто это сделал? Учитывая теперешнюю политическую ситуацию в стране, подозрение может коснуться многих, включая и тех, кто думал иначе, нежели принц Фридрих.

– Вы имеете в виду меня? – ответил Вальдо, не моргнув глазом и немного подняв брови.

Уильям опять вздрогнул.

– Говоря точнее, сэр, любого, кто придерживается ваших взглядов на будущее страны, – быстро поправился он. – Конечно, он был убит не обязательно с вашего ведома или по вашему указанию. Но доказать это было бы затруднительно.

– Чрезвычайно, – заметил принц, не отводя от Монка упорного и жесткого взгляда, словно он уже слышал обвинение и призывал на помощь все внутренние резервы, чтобы противостоять ему. – Даже доказательства в обратном убедят лишь тех, кто хочет быть убежденным. И прежде чем эти доказательства достигнут ушей обыкновенного человека, им предстоит длинный путь.

– Но, к сожалению, мы не можем избежать судебного процесса, – переменил тему сыщик. – Мы пытались. Мы сделали все возможное, чтобы убедить графиню фон Рюстов отозвать обвинение и извиниться, но нам до сих пор этого не удалось.

Он не был уверен, что все было в точности так, но предполагал это. Во всяком случае, на это у Рэтбоуна хватило бы здравого смысла, а также инстинкта самосохранения.

Впервые за все время разговора по лицу Вальдо скользнула усмешка.

– А я заранее мог бы сказать вам об этом. Зора никогда и ни в чем не отступала с прежних позиций. Или, как в данном случае, она посчиталась бы с личными потерями и убытками. Даже враги никогда не сказали бы, что она струсила.

– А могла она сама убить Фридриха? – порывисто спросил Монк.

Его собеседник не поколебался ни на мгновение. Не изменилось и выражение его лица.

– Нет. Она – сторонница независимости. Она уверена, что мы сможем выжить самостоятельно, в одиночку, подобно Андорре и Лихтенштейну. – Он опять слегка усмехнулся. – Вот если б убили Гизелу, тогда я сказал бы, что это вполне могла быть Зора…

Детектив на мгновение онемел. Мысли бешено проносились у него в голове. Он пытался одновременно оценить правомерность десятка возможностей. Можно ли предположить, что Зора хотела отравить Гизелу, но вместо этого, в силу какой-то нелепой, ужасной случайности, убила Фридриха? А если это сделала не она, то кто бы это мог быть?.. Да, тут открывалась широкая перспектива для предположений. Возможно ли, что таковую роковую ошибку совершил Рольф, действовавший по собственному побуждению или же по указанию своей сестры-герцогини? Ведь в случае смерти Гизелы ничто не помешало бы Фридриху вернуться и возглавить партию независимости! Или же это Бригитта, которая хотела его возвращения и возможности выйти за него замуж, чтобы доставить радость народу и однажды стать герцогиней?

Убить Фридриха случайно, метя в Гизелу, мог даже лорд Уэллборо, чтобы приблизить войну, которая его очень обогатила бы!

Монк пробормотал в ответ что-то вежливое, но бессмысленное, поблагодарил Вальдо за аудиенцию и попятился назад, все еще обуреваемый множеством мыслей.

Ночью детектив проснулся словно от удара и приподнялся на постели. Что-то сильно напугало его. Он напряженно вслушивался в темноту комнаты, но не услышал ни звука. Кругом царила тишина.

То же чувство необъяснимого страха охватило его, когда он вдевал запонки в манжеты. Это было ощущение полного одиночества… Лишь один человек поверил тогда в его невиновность и был готов вступиться за него, даже рискуя их безопасностью.

Есть ли такой человек рядом с Гизелой или она потеряла все, выйдя замуж за Фридриха? Неужели это и есть та любовь, ради которой идут на всё?

Нет, любовь того, кто помог Монку, была совсем иной. Это была любовь друга, готового защитить его любой ценой, лояльность и вера, выдерживающие все испытания. Его наставник, пожертвовав своей репутацией, защитил тогда Уильяма. Теперь он знал это, ибо смог вспомнить. Его обвинили в растрате. А наставник поручился за его честность своим добрым именем и всем своим состоянием.

Это позволило продолжить расследование и установить наконец правду.

Сидя на постели, детектив чувствовал, как стынет от ночной прохлады его мокрая от липкой испарины кожа, и в отчаянии подумал, что так и не смог вернуть долг своему спасителю. Когда все повернулось в лучшую для него сторону, он оказался не в состоянии, да и не в силах это сделать. Того, что он имел, было недостаточно, а его друг потерял все – дом, честь и, в конце концов, жизнь.

Монку не удалось вернуть долг. Было слишком поздно.

Он лежал в темноте, испытывая чувство опустошенности и непоправимости случившегося. Что бы он ни отдавал теперь, все достанется кому-то другому. Все изменилось, и ничего не вернешь.

Назавтра в полдень Уильяма должны были представить двору. Ему необходимо было уже сейчас знать, была ли Гизела предполагаемой жертвой убийства, и подумать, как сказать об этом Рэтбоуну. Этот разговор пугал его.

Из всех возможных ответов наихудший – то есть заключающийся в том, что Фридриха убила Зора, – был наименее пугающим. Ведь могло быть и так, что принц Вальдо решил таким образом помешать Фридриху вернуться в герцогство и этим предотвратил войну? Или Рольф пошел навстречу тайному желанию герцогини и попытался убить Гизелу, чтобы дать Фридриху свободу вернуться домой, но произошла роковая ошибка?

Как воспримут это британское правосудие и общество? Удастся ли министерству иностранных дел и дипломатам с Уайтхолла с честью выбраться из этой неприглядной истории, не нарушив мира в Европе?

Насколько знает и понимает это Зора фон Рюстов?

Герцогиня Ульрика была необыкновенной женщиной. Хотя Монк был достаточно наслышан о ее решительном характере и воле, он оказался несколько неподготовленным, очутившись в ее присутствии. Издали герцогиня показалась Уильяму очень высокой. Седые, ослепительной белизны волосы, собранные в косу и высоко уложенные в виде короны, обрамляла бриллиантовая диадема. Черты лица и прямые брови правительницы подтверждали ее волю и характер, а атласное платье цвета слоновой кости с еле заметным турнюром свободными складками ниспадало к ее ногам. Герцогиня Ульрика стояла, распрямив плечи, и взгляд ее был прям, как и осанка.

Когда наступил его черед быть представленным ей, сыщик, оказавшись перед нею, был удивлен тем, что она не выше среднего роста. Наибольшее впечатление производили на него ее глаза. Они пугали и завораживали своим чистым аквамариновым цветом, который, однако, нельзя было назвать ни зеленым, ни голубым.

Когда было произнесено его имя, Монк, как положено, произнес:

– Ваше величество, – и поклонился.

– Граф Лансдорф сказал мне, что вы друг Стефана фон Эмдена, мистер Монк, – произнесла герцогиня, окинув его вежливым, но ледяным взглядом.

– Да, мадам.

– Он встретился с вами в доме лорда Уэллборо, где нашел свою смерть мой несчастный сын, – продолжала Ульрика тем же ровным голосом, без каких-либо признаков эмоций.

– Я гостил там пару дней, – подтвердил Уильям, гадая, что мог о нем рассказать ей Рольф и зачем она коснулась этой темы.

– Если вы друг барона фон Эмдена, вы, должно быть, знакомы с графиней фон Рюстов?

Первым побуждением Монка было отрицать это в целях собственной безопасности. Но, взглянув в холодные, чистого цвета глаза, он испугался и даже похолодел от того, что прочел в них. Герцогиня была, бесспорно, очень умна, но в ее взгляде он уловил нечто похожее на движение чувств. Или это было проявлением воли?

– Я знаком с ней, мадам, но не очень близко. – С такой женщиной, как Ульрика, безопаснее было говорить правду. Возможно, она и так все знала о госте из Англии.

– Женщина с сомнительным вкусом, но, бесспорно, патриотка, – заметила герцогиня с тенью улыбки на устах. – Я надеюсь, ей удастся пережить эти тревожные времена.

У сыщика перехватило дыхание.

– Вам нравится Фельцбург, мистер Монк? – продолжала правительница таким тоном, словно они говорили о пустяках. – Сейчас здесь сезон театральных гастролей и концертов. Надеюсь, у вас найдется время побывать в опере.

Это означало, что аудиенция окончена.

– Благодарю вас, мадам. Я, безусловно, воспользуюсь вашим советом, – сказал Уильям.

Поклонившись, он отошел в сторону, чувствуя легкое головокружение.

Детектив с нетерпением ждал этого вечера. Благодаря заботе Юджина, он был приглашен на бал, где, как ему было известно, должна была присутствовать и Эвелина. И совсем скоро ему предстояло вернуться в Лондон, к реальностям его теперешней жизни. То, что было раньше, тот мир, который он оставил, уйдя служить в полицию, его блеск, роскошь и привычка к удовольствиям – все это стало для него прошлым, и даже память не помогала Монку воссоздать его в своем воображении, не говоря уже о том, чтобы в него вернуться. Что ж, во всяком случае, на то время, что ему еще осталось, Уильям усилием воли заставит себя забыть о прошлом. Он будет жить только настоящим – лишь это время важно для него. Им он будет наслаждаться, его будет пить по капле до дна.

Одевался сыщик не только с особым тщанием, но и с чувством удовлетворения и даже радости. Оглядывая себя в зеркале, он улыбался своему отражению. Как приятно ощущать, что ты в красивом и элегантном вечернем костюме! На лице, которое Уильям видел в зеркале, вместо неуверенности и тревоги были удовлетворенность, немного иронии и очень много веры в себя.

Монк знал, что Эвелина находит его загадочным. Он рассказал ей немало такого, что могло заинтриговать ее, и был так не похож на всех, кого она знала! А поскольку графиня не могла понять, что кроется за тем немногим, что ей о нем известно, детектив казался ей опасным.

Он отлично это понимал – как если бы Эвелина сама ему в этом призналась. Они вели игру, тонкую, восхитительную игру, и она того стоила, ибо ставки были велики – нет, не любовь, ничего столь мучительного и столь обязывающего, но достаточно возбуждающее чувство, которое не так легко забудется, когда Монк уедет. Возможно, отныне он всегда будет искать это в каждой женщине, если та будет привлекать и возбуждать его.

Подъехав к роскошному особняку, Уильям стал подниматься по ступеням крыльца. Лишь благоразумие удерживало его от того, чтобы не шагать через две ступени, – таким легким и полным энергии он себя чувствовал.

Особняк сверкал огнями, в витых чугунных треножниках у входа горели факелы, а через распахнутые двери и в высоких окнах были видны сверкающие огнями огромные люстры. Доносился гомон голосов, и, кажется, уже играла музыка.

Вручив швейцарцу свое приглашение, Монк пересек холл и стал подниматься по парадной лестнице в зал приемов. Обведя его быстрым взглядом, он по головам сразу отыскал темную густую шевелюру Клауса фон Зейдлица. На это ушло немного времени: как только высокий господин, загораживавший Клауса, шагнул в сторону, детектив тут же увидел перебитый нос и крупные черты знакомого лица. Зейдлиц беседовал с группой военных в парадных мундирах и, видимо, рассказывал им что-то забавное. Когда он засмеялся, то на мгновение стал неузнаваемым. Этот человек больше не напоминал Уильяму того мрачного и замкнутого фон Зейдлица, каким тот знал его в Англии. Обычно жесткое лицо Клауса казалось теперь почти добродушным и чуть плутоватым.

Монк стал искать глазами Эвелину, но не нашел ее.

В десяти шагах от себя он увидел скучающего, вежливого Рольфа Лансдорфа. Сыщик догадался, что тот находится здесь не ради удовольствия, а по долгу и, видимо, в поисках нужных политических контактов. Теперь, когда Фридрих умер, на кого могут рассчитывать члены партии независимости? У Рольфа хватило благоразумия возглавить ее. Именно он, скорее всего, стоял бы за троном, если б идея возвращения Фридриха осуществилась. Вполне вероятно, что граф Лансдорф никогда не собирался отказываться от намерения править самому.

Кто теперь у них главный, вокруг кого предстоит собраться? Это должен быть человек популярный, за которым может пойти народ, жертвуя деньгами, кровом, да и жизнью тоже. Такую преданность можно проявить только к особе королевской династии, или к человеку, наделенному необыкновенной храбростью и преданному идее, или к тому, кто стал бы символом идей, близких народу. Не важно, будут они истинными или ложными – эти идеи прежде всего должны вселить веру в победу, которая позволит забыть поражения, разочарования, усталость и невосполнимые потери.

Однако Рольф не обладает такими качествами, подумал Монк. Остановившись на последней ступеньке лестницы перед входом в зал, он продолжал разглядывать волевое, настороженное лицо этого мужчины, и вдруг понял, что тот сам это отлично понимает.

И все же насколько серьезными и далеко идущими были планы Рольфа? Еще раз окинув взглядом военную выправку брата герцогини и его широкие плечи и заметив напряженный, застывший взгляд Лансдорфа, детектив пришел к мгновенному выводу, что планы его достаточно серьезны для того, чтобы попытаться убрать Гизелу и в час наибольшей опасности сделать из Фридриха нужного народу героя.

Но, увы, этим планам уже не суждено осуществиться. Мертв Фридрих, а не Гизела…

– Мистер Монк? – услышал сыщик низкий, но мягкий и очень приятный женский голос.

Медленно повернувшись, он увидел Бригитту. Улыбаясь, та с любопытством смотрела на него.

– Добрый вечер, баронесса фон Арльсбах, – поздоровался Уильям сдержаннее, чем ему хотелось бы.

Он вспомнил, как сочувствовал ей в Уэллборо-холле. Тогда Фридрих при всех отверг ее. Сотни людей знали о горячем желании правящей династии герцогства Фельцбургского видеть ее женой наследного принца. Баронесса тоже была согласна – правда, скорее из чувства долга. Но Фридрих решительно отказался от брака с нею и был готов на любые жертвы ради любви к Гизеле.

Бригитта так и не вышла замуж, что казалось весьма необычным в ее возрасте и при ее положении. Монк смотрел на нее, стоящую теперь так близко от него. Фон Арльсбах нельзя было назвать красивой, но в ней было то спокойное обаяние, которое при знакомстве оставляет более глубокое и длительное впечатление, чем классические черты и приятный цвет лица. В ее прямом и проницательном взгляде не было ледяной холодности, как во взгляде герцогини.

– Я не знала, что вы в Фельцбурге, – продолжала она. – У вас здесь друзья?

– Только новые, – ответил сыщик. – Я нахожу Фельцбург веселым городом.

Он сказал правду, ибо таким город показался ему не сам по себе, а потому, что там была симпатичная ему женщина. С равным успехом он мог бы похвалить любой из промышленных городов Северной Англии, если б в нем жила Эвелина фон Зейдлиц.

– Впервые слышу подобный отзыв о нашем городе, – изумленно сказала Бригитта.

Она была крупной женщиной, но широкие плечи и высокая грудь не лишали ее той необыкновенной женственности, которая была во всем ее облике, – возможно, благодаря безукоризненно чистой и нежной коже и красивой стройной шее. Фон Арльсбах любила драгоценности, и теперь ее украшало великолепное колье из крупных, не ограненных, редкой красоты рубинов и жемчуга. Бригитта, должно быть, ненавидит Гизелу не только за то, что была унижена из-за нее, но и за зло, которое та причинила герцогству, увезя наследного принца, горячего сторонника независимости, и оставив все в руках Вальдо, который верил в воссоединение немецких земель. И Бригитта тоже была в Уэллборо-холле, когда произошло несчастье.

Эта мысль показалась Монку чудовищной, но он не мог так легко отмахнуться от нее и запросто стоять на этих ступенях и смотреть в спокойное лицо баронессы.

– А вы таким его не считаете? – продолжил он разговор, решив изобразить удивление, но вовремя одумался. Фон Арльсбах сочла бы это неискренностью или же сарказмом, ибо, как и ему, ей было отлично известно, что по сравнению со столицами Европы Фельцбург мал и провинциален.

– Что ж, у него есть свой характер и индивидуальность, – словно читая его мысли, ответила Бригитта, весело улыбаясь. – В нем есть жажда жизни, хотя он и старомоден, несколько предубежден к своим просвещенным и сильным соседям и часто бывает подозрителен, потому что мы боимся потерять свою независимость. Как и во всех государствах, у нас слишком много чиновников, и они, по странной случайности, все состоят в родстве. Сплетни – его бич, но это несчастье всех маленьких городков. Зато мы гостеприимны и добры и у нас по улицам не маршируют вооруженные солдаты.

Баронесса не сказала, что любит свой город, но выражение ее глаз и голос говорили об этом лучше всяких слов. Если раньше Монк не был уверен в ее патриотических чувствах, то теперь не сомневался в них.

Внезапно слово «веселый» по отношению к Фельцбургу показалось ему крайне неудачным. Видимо, говоря это, он больше думал об Эвелине, чем о городе, и ему, пожалуй, не стоило отзываться в таком покровительственном тоне о тысячах его жителей и их образе жизни.

Бригитта с любопытством смотрела на Уильяма – возможно, лицо сыщика выдавало его мысли.

– Мне жаль, что я не могу задержаться в Фельцбурге подольше, – сказал Монк, на этот раз искренне.

– Вы должны уехать?

– Да. К сожалению, в Лондоне меня ждут неотложные дела. – Это тоже была сущая правда. – Вы позволите мне провести вас в зал?

– Благодарю вас.

Дама оперлась на его руку, и они вместе продолжили свой путь в зал. Монк собирался было сказать лакею, кто он, но тот уже поклонился Бригитте и взял у него из рук визитную карточку.

– Баронесса фон Арльсбах и мистер Уильям Монк! – объявил слуга.

Гул голосов в зале смолк, и все головы повернулись в их сторону, но смотрели собравшиеся не на сыщика, а на его спутницу. Послышалось вежливое бормотание приветствий, и все расступились перед ними. Никто не сдвинулся с места и не возобновил беседы до тех пор, пока они не прошли.

Монк чувствовал, как краска стыда заливает его лицо, и проклинал свою самоуверенность. Бригитта, вполне возможно, не помышляла стать правительницей герцогства, как, без сомнения, этого мечтала добиться Гизела, но народ предпочитал, чтобы она ею стала. Ее уважали почти так же, как герцогиню Ульрику, а любили, возможно, даже больше.

Прежнее чувство сожаления к фон Арльсбах исчезло. Стать предметом страстной любви – это каприз природы, его невозможно ни сотворить, ни объяснить. Заслужить же любовь своего народа – это знак великого уважения. Тот, кто удостоился его, не должен пренебрегать этим.

В бальном зале заиграла музыка. Может ли он пригласить Бригитту на танец? Не обидит ли ее, если не пригласит, или же его приглашение будет очередным проявлением самонадеянности? Но детектив не привык отказываться принимать решения, к тому же он никогда не чувствовал себя таким отчаянным, как сегодня.

Его спутница, повернув к нему лицо, протянула ему вторую руку. Это молчаливое согласие было дано Уильяму с невероятным тактом и спасло его от одной из двух ошибок.

Монк с облегчением улыбнулся, и они заняли место среди танцующих.

Прошло еще полчаса, прежде чем ему удалось найти Эвелину. Она была легкой, как сильфида, в его руках, а ее глаза, как всегда, были полны радости и смеха. Они кружились в танце так, словно, кроме них, в зале никого не было. Фон Зейдлиц отчаянно кокетничала с сыщиком, а он наслаждался этим. Вечер показался им слишком коротким.

Уильям видел Клауса, мрачного и явно пребывавшего в плохом настроении, но почувствовал к нему лишь неприязнь. Как может такой мрачный тип обладать такой остроумной и веселой женщиной, как Эвелина?

Час спустя, снова танцуя с нею, он увидел, как Клаус оживленно беседует с пожилым мужчиной, который, как ему сказала его партнерша, был прусским аристократом.

– По выправке он похож на военного, – заметил Монк.

– Так оно и есть, – ответила Эвелина, пожав прелестными плечиками. – Почти все мужчины прусской знати – солдаты. Для них это непременное состояние. Я терпеть их не могу. Они такие надменные и холодные, и в них нет и капли юмора.

– Ты знаешь многих из них?

– Увы, слишком многих. – Дама сделала выразительный жест, означающий недовольство. – Клаус часто приглашает их к нам, даже в наш охотничий домик в горах.

– А тебе это не нравится?

– Я не выношу их. Но Клаус верит в то, что однажды – и очень скоро – мы станем союзниками Пруссии, поэтому лучше уже теперь стать их друзьями, прежде чем это сделают другие и мы упустим свой шанс.

Это было настолько цинично, что для Уильяма вдруг стих смех, огни люстр стали неприятно слепить глаза, а шум голосов теперь резал ухо.

Впрочем, когда он посмотрел на смеющееся лицо Эвелины, все мгновенно прошло.

Однако ее слова о том, как ее муж обхаживает пруссаков, не шли у детектива из головы. Клаус был за объединение Германии, но не для блага своей страны, а в собственных интересах. Неужели он надеется, что насильственное объединение сделает его еще могущественнее? Могло ли возвращение Фридриха скомпрометировать такой союз? Неужели Зейдлиц испугался этого и убил принца? Что ж, это вполне возможно. Чем больше Монк думал об этом, тем более вероятным все это ему казалось. Но это никак не могло помочь Рэтбоуну.

Единственным человеком, который еще беспокоился о судьбе Зоры, была Ульрика. Странные слова, сказанные ею Монку, тоже не выходили у него из головы.

В полночь Уильям пил шампанское. Играла музыка, и ему снова хотелось танцевать. Не найдя Эвелины, он пригласил стоявшую поблизости даму.

Наконец около часа ночи сыщик ухитрился остановиться в танце достаточно близко от Эвелины, а она к этому времени уже избавилась от присутствия мужа и, смеясь, провальсировала мимо Монка с кавалером. И потом Уильям и Эвелина снова были вместе. Они танцевали, подчиняясь ритму музыки, как чему-то совершенно для них естественному, скользя так же легко и непроизвольно, как пена на морской волне. Детектив вдыхал запах надушенных волос своей подруги и чувствовал тепло ее кожи, когда они расходились и снова сходились в танце. Щеки фон Зейдлиц рдели, глаза смеялись…

Чтобы перевести дыхание после нескольких туров вальса, они наконец остановились вблизи оживленной группы гостей, многие из которых, отдыхая, с удовольствием пили прохладное шампанское. Свет огней искрами отражался в хрустале бокалов, а также в бриллиантовых диадемах, колье и серьгах.

Монк, оглядываясь, почувствовал внезапную симпатию к этому крохотному независимому государству с его традициями, обычаями, старинной столицей и страстным желанием сохранить независимость. Возможно, единственным разумным выходом для него было бы присоединение к другим странам и образование одной огромной нации. Но если Фельцбург это сделает, будет утеряно что-то невозместимое, и сыщик сожалел бы об этой утрате. И разве не скорбели бы об этом те, кто потерял бы свои наследные права на родину?

– Представляю, как вам будет тяжело видеть прусское воинство, марширующее на улицах вашего города! – импульсивно воскликнул Монк, обращаясь к Эвелине. – Фельцбург станет всего лишь маленьким заштатным городком, как все остальные столицы земель под правлением Берлина, Мюнхена или любой другой столицы. Мне понятно ваше желание бороться, даже если эта борьба бесполезна.

– Я лично не собираюсь бороться, – вдруг раздраженно промолвила фон Зейдлиц. – Это же напрасные усилия и жертвы! Наша семья всегда может уехать отсюда в Берлин. Там нам будет не хуже… а возможно, даже лучше.

Мимо прошел лакей с бокалами шампанского на подносе, и Эвелина, взяв один из бокалов, поднесла его к губам.

Уильям остолбенел, потрясенный ее словами, и невольно перевел взгляд на Бригитту – та улыбалась, но, как ему показалось, в ее глазах было страдание. Он видел, как она вдруг часто заморгала, словно сдерживала слезы, а ее грудь при этом взволнованно вздымалась. Однако спустя несколько мгновений фон Арльсбах уже спокойно говорила со своей соседкой.

Эвелина, должно быть, тоже заметила это. Не могла же она быть такой циничной, как ее слова…

– Когда ты уезжаешь в Лондон? – спросила она, кокетливо склонив головку набок.

– Очевидно, завтра, а может, послезавтра, – ответил Монк с сожалением.

Женщина посмотрела на него широко открытыми карими глазами.

– Видимо, это необходимо?

– Да, – ответил сыщик. – У меня есть моральное обязательство перед другом. У него серьезные неприятности, и я должен быть с ним в критические минуты.

– А ты уверен, что можешь ему помочь? – Это прозвучало почти как вызов.

Чему-то смеялась стоявшая за Эвелиной дама, а ее кавалер собирался произнести тост.

– Не уверен, но я должен попытаться, – ответил Уильям. – Во всяком случае, обязан хотя бы быть рядом с ним.

– Но какой в этом смысл, если помочь ты не можешь? – посмотрела на него в упор фон Зейдлиц, и в голосе ее прозвучала ирония.

Монк был удивлен. Этот вопрос показался ему абсурдным. Ведь речь шла о дружбе и верности! Нельзя оставлять человека в несчастье.

– А какие у него неприятности? – не унималась недовольная Эвелина.

– Он принял неправильное решение, – ответил Уильям. – И, кажется, это ему дорого обойдется.

Его собеседница пожала плечами.

– Он сам в этом виноват. Почему ты должен из-за этого страдать?

– Потому что он мой друг. – Сыщик думал, что такой ответ будет предельно ясен.

– Это смешно! – полуудивленно-полусердито сказала капризная Эвелина. – Разве тебе не хочется остаться с нами… со мною? В конце недели мы уезжаем в охотничий домик в лесу. Ты должен поехать с нами. Клаус большую часть времени будет занят своими пруссаками, а нас ждет масса интересных впечатлений. Мы будем совершать прогулки в лес верхом, устраивать пикники, а по вечерам собираться у костра. Это так красиво! Ты забудешь все свои заботы.

Это действительно звучало привлекательно. Он сможет быть с Эвелиной, смеяться вместе с ней, держать ее за руку, любоваться ее красотой, чувствовать ее близость… Или же его ждет возвращение в Лондон и разговор с Рэтбоуном, когда придется сказать ему, что жертвой убийства должна была стать Гизела, а не Фридрих. Таким образом, она не могла быть убийцей своего мужа, хотя им вполне мог быть Клаус. Вероятнее всего, Фридрих был убит случайно, по ошибке, что вдвойне доказывает невиновность Гизелы. Его также мог убить лорд Уэллборо или кто-то, действующий по поручению Бригитты или, что еще хуже, по указанию герцогини. А что, если это сделала сама Зора?

Уильяму придется присутствовать на суде, видеть, как Рэтбоун пытается бороться и проигрывает, и сознавать, что он губит свою репутацию и все, что так кропотливо построил за всю свою профессиональную жизнь.

Конечно, рядом с Оливером будет Эстер. Она постарается сделать все возможное, ломая себе голову, как ему помочь, проводя бессонные ночи в мучительных раздумьях и тревоге…

И даже когда все кончится и Рэтбоуна будет ждать беспощадная критика, насмешки и позор за его нелепый поступок, за вызов, брошенный обществу, Эстер останется с ним. Эта женщина готова помогать ему и защищать его, даже если потом, наедине с собой, она не поскупится на суровое осуждение. Эстер заставит адвоката подняться и снова начать борьбу, заставит его принять вызов общества, несмотря на всеобщий гнев и презрение. Чем больше Оливер будет нуждаться в помощи, тем сильнее будет поддерживать его мисс Лэттерли.

Монк с неожиданной теплотой вспомнил, как в самый трудный для Рэтбоуна час, когда он был напуган и находился в полном смятении, Эстер на коленях умоляла его не сдаваться, и ее уговоры, а порой и суровая критика вернули ему силу и решимость продолжать борьбу. Даже в страшные для себя минуты, когда ей казалось, что Оливер не прав, девушке и в голову не приходило бросить его. Ее преданность не зависела ни от того, прав он или виноват, верила ли она или не верила в его успех, – это была решимость не покидать его даже в час поражения, в том числе если он сам был повинен в нем.

В Эстер не было кокетливой прелести Эвелины, не было ее красоты или обаяния. Но в ней жили смелость и неизменное благородство искренней натуры, что для пресытившегося славой Рэтбоуна сейчас было подобно глотку чистой ледяной воды,

– Благодарю, – сдержанно ответил Монк на приглашение фон Зейдлиц. – Я уверен, что это было бы великолепно… но мой долг зовет меня в Лондон… долг перед друзьями, которые мне дороги. – Он отвесил поклон и с истинно немецкой официальностью щелкнул каблуками. – Ваше общество было несказанно приятным, графиня, но, увы, пора вернуться к суровой действительности. Доброй ночи… и прощайте.

Лицо Эвелины словно обмякло от неожиданности, но лишь на мгновение. Вскоре оно уже горело от нескрываемого и необъяснимого гнева.

Уильям, повернувшись, стал спускаться по лестнице в холл и вскоре покинул дом.