Глава 6

Рэтбоун выхватил у Симмса письмо и торопливо вскрыл его. Оно пришло из Венеции, а значит – от Монка. Письмо было не таким длинным, как он ожидал.

Дорогой Рэтбоун,

Мне кажется, я истощил все источники информации здесь, в Италии. Все уважительно говорят о взаимной преданности Фридриха и Гизелы, даже и те, кого они не слишком заботят, особенно она. Чем больше я анализирую свидетельства, тем меньше нахожу в них оснований предполагать, что это она его убила. С его смертью принцесса должна была потерять все. Никто не верит, что он смог бы оставить ее, даже для того, чтобы начать борьбу за независимость.

Однако не исключено, что его смерти могли желать другие – из-за политических причин. Для этого, очевидно, мог быть избран Клаус фон Зейдлиц: он явно был заинтересован в объединении по личным и финансовым мотивам, а возвращение Фридриха могло бы нанести им ущерб, хотя, повторяю, никто не считает, что Фридрих был способен вернуться без Гизелы, а герцогиня ни за что не разрешила бы ей приехать, даже во имя независимости страны. Хотелось бы знать, почему герцогиня питает к Гизеле такую испепеляющую ненависть, даже спустя десять лет… Мне все говорят, что это не в ее характере – позволять личным чувствам мешать исполнению долга, тем более патриотического.

Собираюсь теперь отправиться в Фельцбург – может быть, узнаю что-нибудь там. Вопрос заключается в том, действительно ли существовал заговор с целью вернуть Фридриха в страну или нет. Я, естественно, дам вам знать обо всем, что раскопаю, независимо от того, на пользу это Зоре или нет. Сейчас я опасаюсь, что это может быть совсем не в ее интересах.

Полученные о ней сведения не всегда ее красят. И если б вы смогли убедить ее взять назад обвинение, это, возможно, стало бы самой большой вашей услугой ей, как официального консультанта. Если Фридрих был убит, то не исключено, что это мог совершить кто-то из значительного количества лиц, но Гизела к их числу не относится.

Оливер выругался и швырнул письмо на стол. Может, это было глупо, но он надеялся, что детектив обнаружит нечто неизвестное о Гизеле – например, наличие любовника, более молодого, чем был Фридрих; что-нибудь вроде страстного помешательства, которое заставило ее жаждать освобождения от брачных уз… А может, свидетельство того, что Фридрих все узнал, пригрозил публичным скандалом и разводом…

Но Монк был прав. Это было почти, несомненно, политическое преступление, если вообще можно было говорить о нем в данном случае, а обвинение Зоры было продиктовано скорее ревностью, чем какими-нибудь фактическими данными. И единственно честный юридический совет, который мог ей дать адвокат, заключался в том, чтобы снять обвинение и как можно безоговорочнее извиниться.

Возможно, если она мотивирует свое поведение горем, переживаемым из-за смерти Фридриха, и глубоким разочарованием в связи с тем, что он навсегда выбыл из стана борцов за независимость страны, это вызовет к ней некоторое сочувствие. Издержки и материальный ущерб можно свести к умеренным. Но даже и в этом случае фон Рюстов почти наверняка поплатится своим добрым именем и разорится.

– Извиниться? – спросила она, не веря своим ушам, когда Рэтбоуна ввели в ее гостиную с экзотической шалью и красным кожаным диваном. – Я не хочу и не стану извиняться!

Погода была уже гораздо холоднее, чем когда юрист приходил сюда в первый раз, и за каминной решеткой пылал яркий огонь, вздымая языки и отбрасывая дрожащие красные тени на покрывающие пол медвежьи шкуры. Все это придавало гостиной какой-то первобытный вид, при этом, однако, странно согревающий душу.

– У вас нет никакого другого разумного выбора! – горячо сказал Оливер. – Мы не нашли никаких доказательств справедливости вашего обвинения. У нас на руках только предположения, которые, возможно, и справедливы, но мы не можем представить их в суд, а если б даже и смогли, то суд не примет их во внимание.

– Тогда я должна сделать неразумный выбор, – высокомерно отозвалась его клиентка. – И наверное, ваш совет дает вам возможность, соблюдая приличия, оставить мое дело?

Взгляд ее был горд и холоден, в нем сверкал вызов и ясно угадывалось острое разочарование.

Рэтбоун рассердился, хотя, честно говоря, он был несколько уязвлен.

– Если вы так полагаете, мадам, то вы не правы, – отрезал он. – Это моя обязанность – давать вам советы, касающиеся фактического состояния дела. И высказывать мнение относительно того, что эти факты могут означать. А затем вы дадите мне указания, как действовать дальше, при условии, что они ни в коем случае не идут вразрез с законом.

– Ох, как это ужасно по-английски!.. – Лицо графини выразило одновременно насмешку и презрение. – И до чего же вы невозможно самодовольны и уверены в своей безопасности и праве жить во всяческом удобстве и комфорте! Вы существуете в самом сердце империи, которая простирается по всему миру… – Она была уже сильно сердита. – Назовите мне любой континент, и окажется, что ваши красномундирники уже воюют там, доставленные туда вашим британским флотом, чтобы подчинить туземцев и преподать им христианские заповеди, желают они этого или нет, и научить туземных царьков вести себя по-английски, – добавила Зора.

Она говорила правду. Адвокат неожиданно удивился этому и почувствовал искусственность своего поведения и напыщенность манер.

От волнения голос у графини стал грудным и даже хриплым. Она стояла, повернувшись спиной к огню, и красные отблески пламени алели у нее на скулах и на шее.

– Вы забыли, что такое страх, – продолжала фон Рюстов, – забыли, что такое бояться нападения соседей и завоевания страны. Вы, конечно, читали об этом в учебниках по истории! Вы все знаете о Наполеоне и о том, как вам угрожал испанский король со своей Непобедимой армадой. Но ведь вы победили их, не правда ли? И вы всегда побеждаете.

Зора судорожно напряглась, чего не мог скрыть шелк ее платья. Лицо женщины исказилось от гнева.

– Ну а мы, сэр Оливер, мы не выиграем битву. Мы ее проиграем. Может быть, сразу, возможно, через десять, даже через двадцать лет, но мы обязательно проиграем. Однако мы сможем проиграть так, как того хотим, на собственный манер. Имеете ли вы хоть малейшее представление о том, каково это нам, что мы при этом чувствуем? Думаю, что нет!

– Напротив, – ответил Рэтбоун. Он говорил насмешливо, хотя в душе и не чувствовал сарказма – просто это была защитная реакция. Юрист понимал, что неправильно судил об этой женщине раньше, и был уязвлен этим. – Я очень хорошо представляю себе, что значит поражение, и собираюсь испытать это в зале суда.

Он, конечно, понимал, что его собственное маленькое пораженьице не может идти ни в какое сравнение с поражением целой нации, с утратой многовековой самобытности и свободы, даже если она была вполне иллюзорна.

– Вы сдались! – сказала фон Рюстов слегка удивленно, однако в ее голосе было больше презрения, чем непонимания.

Оливер решил не поддаваться на провокацию, но не выдержал, хотя и попытался не дать ей это заметить:

– Так я представляю себе реальное положение вещей. У нас нет выбора. Мой долг – сказать вам, как все обстоит на самом деле, и дать наилучший совет из возможных. А вы сами должны выбрать образ действий.

Дама вскинула брови.

– Сдамся ли я до битвы или буду сражаться до последнего? Какая ирония судьбы! Это та самая дилемма, перед которой стоит моя страна. И ради моей страны я отказываюсь ассимилироваться, хотя мы не сможем победить в войне. Да, я выбираю войну.

– И в этой войне вы тоже проиграете, мадам, – сказал юрист, уступая. Ему очень не хотелось этого говорить. Графиня была упряма, неразумна, высокомерна и себялюбива, но обладала мужеством и своеобразным чувством чести. А главное, она так страстно любила свою страну… Но в конечном счете Зора пострадает, и Рэтбоуну больно было это сознавать.

– Значит, вы говорите, что я должна отозвать обвинение, сказать, что солгала, и попросить у этой твари прощения? – запальчиво спросила фон Рюстов.

– Вам придется. Вопрос в том, хотите ли вы сделать это в частном порядке теперь или с широкой оглаской в обществе, когда она докажет на суде, что ваши обвинения безосновательны.

– Ничего в частном порядке быть не может, – заметила графиня. – Будьте уверены, Гизела сделает так, чтобы об этом узнали все, иначе в чем же тогда смысл ее оправдания?.. Ну и ладно. Я не отзову обвинение. Она его убила. А то, что вы не можете найти доказательств факта, самого факта не отменяет.

Оливер почувствовал горечь от того, что она как будто возлагает на него вину.

– Но для закона это меняет всю ситуацию, – едко возразил он. – Ну что мне сказать, чтобы вы наконец меня поняли? – Он услышал в своем голосе нотки отчаяния. – Создается впечатление, что мы располагаем вполне серьезными данными в поддержку теории убийства Фридриха. Симптомы агонии напоминают скорее отравление тисовым ядом, чем последствия внутреннего кровоизлияния. Мы даже можем настоять на эксгумации тела и на вскрытии.

Сказав это, Рэтбоун удовлетворенно отметил, как его собеседница сморгнула от отвращения.

– Но, если это даже и подтвердит нашу теорию, Гизела остается единственным человеком, который не имеет никакого отношения к отраве из тиса! – продолжил он. – Она ни разу за все время болезни Фридриха не покинула его комнату. И ради всего святого, мадам, если вы считаете, что он был убит в силу политических причин, так заявите же об этом во всеуслышание! Не жертвуйте своей репутацией, обвиняя в убийстве единственного человека, который не может быть в этом виноват, и действуйте во имя восстановления справедливости.

– Что же вы предлагаете? – спросила Зора голосом, слегка хриплым от усилия говорить беспечно. – Сказать, что я обвиняю Клауса фон Зейдлица? Но он невиновен!

Она все еще стояла перед камином. Огонь отбрасывал красные отблески на ее юбку. За окном начинало темнеть.

– Вы знаете, что это не Клаус, – сказал Оливер и внезапно ощутил прилив надежды. – Тогда возьмите назад обвинение, но мы будем продолжать расследование, чтобы найти доказательства для представления дела в полицию. Скажите правду! Скажите, что вы убеждены в факте убийства, но не знаете, кто убил. И что упомянули имя Гизелы с одной только целью: заставить прислушаться к вам и начать расследование. Извинитесь перед нею. Скажите, что теперь вы осознали, как были не правы, подозревая ее, и выразите надежду на то, что она простит вам ошибочное суждение и вместе с другими сделает все возможное для обнаружения истины. В этом она вряд ли сможет вам отказать! Иначе дело будет выглядеть так, словно она действительно соучастница в преступлении. Я напишу вам черновик заявления.

– Нет, не напишете! – яростно отрезала Зора, и глаза ее засверкали. – Мы пойдем в суд на прежних основаниях.

– Но мы не должны этого делать! – возмутился адвокат.

Почему эта женщина так тупа и несговорчива?! Она только причиняет себе лишнюю боль….

– Монк узнает все, что сможет, – добавил Оливер.

– Хорошо. – Фон Рюстов круто повернулась и стала смотреть в окно. – Тогда скажите, чтобы он узнал все к началу процесса – нам надо иметь свидетельства в мою пользу.

– Он может не успеть.

– Тогда скажите ему, чтобы поторопился.

– Возьмите назад обвинение против Гизелы! – настойчиво повторил Рэтбоун. – Тогда процесс не состоится. Она может потребовать возмещения за моральный ущерб, но я подам встречное заявление с вашей стороны, так что…

Женщина резко дернулась и сверкнула глазами в его сторону.

– Вы отказываетесь принять мои указания, сэр Оливер? Я употребила правильный термин? Указания!

– Но я пытаюсь дать вам совет, – сказал юрист в отчаянии.

– А я слышала ваш совет и отклонила его, – перебила графиня с ожесточением. – Я, очевидно, не в силах заставить вас понять следующее: я уверена, что это Гизела убила Фридриха, и не собираюсь обвинять еще кого-то в угоду вашему хитроумному плану. Между прочим, я не думаю, что такой план сработал бы.

– Но она его не убивала! – сказал Оливер громче и пронзительнее, чем желал бы. Однако Зора уже довела его до изнеможения. – Вы не можете доказать то, чего не было. И я не хочу быть с вами заодно и пытаться это сделать.

– Но я уверена, что это было, – твердо ответила фон Рюстов, выражая всем своим видом решительность и несгибаемость. – И ваша должность, по-моему, – быть не судьей, а консультантом. Не так ли?

Рэтбоун глубоко вздохнул.

– Мой долг – сказать вам правду, которая состоит в следующем: если Фридрих был действительно убит отравой из листьев тиса, тогда Гизела – единственный человек из всех, чьи поступки могут быть прослежены ежечасно, и поэтому с уверенностью можно утверждать, что убила не она.

Зора несговорчиво смотрела на адвоката, высоко подняв голову. Но ей нечего было противопоставить его логике. Ее защитник одержал победу в споре, и ей невольно приходилось признать его победу.

– Если вы хотите отказаться от ведения дела, сэр Оливер, я вас освобождаю, – сдалась она. – Вам не надо беспокоиться о том, что ваша честь будет запятнана. Я, видимо, ждала от вас большего, чем вы можете дать.

Юрист почувствовал невероятное облегчение и сразу же устыдился этого.

– А что вы собираетесь предпринять? – спросил он уже гораздо мягче. Напряжение его спало, чувство обреченности медленно уходило, но вместо этого все ощутимее заявляло о себе чувство поражения, словно он утрачивал какую-то возможность. Более того, он ощутил одиночество.

– Если вы рассматриваете ситуацию так, как вы сейчас объяснили мне, то, значит, любой другой защитник такого же профессионального мастерства и с подобным же чувством чести, как у вас, отнесется к делу точно так же, как вы, – ответила Зора. – Он даст мне такой же совет. И мне придется дать ему тот же ответ, что и вам, и все кончится ничем. Существует лишь один человек, верящий в необходимость довести мое дело до конца.

– Кто же это? – удивился Рэтбоун. Он не мог и представить, кто бы на это согласился.

– Я сама, конечно.

– Но вы не можете представлять в суде собственные интересы, – возразил Оливер.

– Однако у меня нет никакого другого удовлетворяющего меня выбора.

Фон Рюстов пристально вглядывалась в юриста с легкой улыбкой, в которой были ирония и насмешка, хотя за всем этим притаился страх.

– В таком случае я буду снова представлять ваши интересы, если вы, разумеется, не против, – ответил ей адвокт.

Он ужаснулся, услышав свои слова. Это было крайне рискованно! Но он не в состоянии был предоставить Зору ее собственной судьбе, даже если она очертя голову неслась к погибели.

Графиня улыбнулась, на этот раз печально и с невыразимой благодарностью.

– Спасибо, сэр Оливер.

– И это было крайне неумно с твоей стороны, – серьезно и мрачно сказал Генри Рэтбоун. Он стоял в гостиной своего дома, облокотившись на каминную доску. Французское окно, выходящее в сад, было плотно закрыто, а в камине пылал веселый огонь. Однако вид у Генри был невеселый. Оливер только что сказал ему о своем окончательном решении защищать Зору, несмотря на ее категорический отказ отозвать обвинение против Гизелы или пойти на какие-то уступки здравому смыслу, хотя бы в интересах спасения своей репутации в глазах общества и, возможно, в интересах финансового спасения тоже.

Адвокату не хотелось повторять все подробности их спора. Теперь, когда уже прошло некоторое время, его поведение могло показаться поспешным, неразумным и подчиненным в гораздо большей степени эмоциям, чем рассудку – качество, которое он так порицал в других…

– Не вижу для себя никакой иной достойной альтернативы, – сказал Оливер упрямо. – Я просто не могу бросить ее на произвол судьбы! Она поставила себя в крайне уязвимое положение.

– И ты себя вместе с нею, – добавил его отец.

Он вздохнул и отошел от огня, который стал причинять ему некоторое неудобство, сел и достал из кармана домашней куртки трубку. Постучав ею о решетку и вытряхнув пепел, снова наполнил чашечку табаком, сунул чубук в рот и закурил. Трубка почти сразу же погасла, но Генри как будто и не заметил этого.

– Нужно поразмыслить, как можно выйти из такой ситуации с минимальным ущербом. – Он пристально взглянул на Оливера. – Мне кажется, ты и представления не имеешь, как глубоко в таких случаях бывают затронуты чувства людей.

– Ты имеешь в виду обвинение в клевете? – удивился его сын. – Сомневаюсь. А кроме того, если будет доказан факт убийства, действия Зоры до некоторой степени станут оправданными в глазах общественного мнения. – Он расположился в своем обычном кресле по другую сторону камина и теперь устраивался в нем поудобнее. – Полагаю, именно в этом направлении я должен действовать: незамедлительно доказать, что преступление было совершено, что тут замешаны политические мотивы. Тогда обвинение Зоры против Гизелы будет проигнорировано.

Юрист немного воодушевился при этих словах. Такая позиция открывала возможность для разумного ведения процесса. Перед ним уже не стояла глухая, непробиваемая стена, как несколько минут назад.

– Нет, я имел в виду не упреки в клевете, возведенной Зорой на Гизелу, – ответил Рэтбоун-старший, вынув трубку изо рта, но не заботясь о том, чтобы опять зажечь ее. Он держал ее за чашечку и действовал чубуком, как указкой. – Я имел в виду то, что вы бросаете вызов предвзятым представлениям, сложившимся у публики, о некоторых людях и событиях; вызов их убеждениям, которые составляют часть их мировидения и определяют для них ценности жизни. Если вы заставляете людей слишком быстро менять свои представления, они не могут примериться к новым и все упорядочить в сознании и поэтому будут упрекать вас за причиненное неудобство, за смятение в умах и утрату душевного равновесия.

– Мне кажется, ты преувеличиваешь значение этого процесса, – твердо заявил Оливер. – На свете найдется очень мало людей настолько наивных, чтобы воображать, будто женщины никогда не убивают своих мужей или что мелкие европейские влиятельные семьи так уж сильно отличаются от нас, грешных. И уж точно в составе моих присяжных будет не много подобных простаков. Они, так сказать, люди светские и сведущие в обычаях сего мира. – Внезапно он усмехнулся. – Рядовой присяжный, отец, – это человек-собственник, много повидавший в жизни. Он может быть внешне очень солиден и даже напыщен, но у него мало иллюзий насчет реальной стороны жизни; он знает многое о страстях, жадности и о случающихся иногда насильственных действиях.

Генри вздохнул.

– Но этот рядовой обыватель-присяжный имеет прочный интерес в том, чтобы социальный порядок был стабилен, Оливер. Он уважает лучших членов общества и желает стать как они, если ему позволяет это имущественное положение. Он не любит, когда бросают вызов тому, что он считает благом и порядком, и тем правилам, в которых он воспитан, дающих ему четкое представление о его месте в обществе и уверенность, что нижестоящие уважают его точно так же, как он сам – вышестоящих.

– Значит, он не одобряет убийство, – резонно заметил младший Рэтбоун. – И особенно неприемлемо для него убийство принца. Он обязательно пожелает, чтобы такое преступление было раскрыто и отомщено.

Генри рассеянно зажег трубку. От беспокойства его лоб избороздили морщины.

– Но этому рядовому присяжному не понравится адвокат, который защищает человека, выдвинувшего такое обвинение против его великой романтической героини, – поправил он Оливера. – Ему не понравится такая женщина, как Зора фон Рюстов, которая бросила вызов условностям, отказавшись от брачных уз и путешествуя в одиночестве по разным экзотическим странам; женщина, которая одевается не как принято, ездит верхом по-мужски и курит сигары.

– А как ты обо всем этом узнал? – Юрист был неприятно удивлен.

– Потому что об этом уже начинают поговаривать. – Хозяин дома откинулся на спинку стула, а трубка его снова погасла. – Ради всего святого, неужели ты не понимаешь, что сплетни разносятся по всему городу, как сажа из каминной трубы во время сильного ветра? Больше десяти лет все верили в истинность любви Фридриха и Гизелы. Людям не нравится думать, что все это время они заблуждались, и они в штыки примут каждого, кто попытается им об этом сказать.

И снова Оливер ощутил, как теплая волна оптимизма покидает его.

– Очень опасно нападать на царствующих особ, – продолжал Генри. – Да, знаю, очень многие это делают, особенно в газетах и листовках, и эти люди всегда так поступали, хотя их поэтому сильно недолюбливают те джентльмены, о которых ты говоришь. Ее величество только что по справедливости признала твои заслуги перед страной. Ты посвящен в рыцарский сан, ты королевский консультант, а вовсе не политический памфлетист.

– Тем более я не могу позволить, чтобы убийство человека прошло незамеченным, – мрачно ответил Рэтбоун-младший. – И только по той причине, что я боюсь показаться в невыгодном свете, привлекая внимание общества к этой проблеме.

Он уже поставил себя в такое положение, из которого нельзя было выпутаться сколько-нибудь элегантно, и отец своими нотациями только усугублял его незавидное положение. Адвокат взглянул на честное лицо Генри и понял, что тот боится за него, старается найти для него выход и не может ничего придумать.

Оливер вздохнул. Гнев его улетучился, остался только страх.

– Монк едет в Фельцбург, – рассказал он отцу. – Он считает, что это, по всей вероятности, политическое убийство и что, возможно, убил Клаус фон Зейдлиц, чтобы предотвратить возвращение Фридриха, не дать ему возглавить борьбу за независимость, которая очень легко могла бы привести к войне.

– Тогда будем надеяться, что он привезет доказательства своей правоты, – ответил старший Рэтбоун. – И что Зора тогда принесет извинения, а ты убедишь присяжных быть умеренными в определении компенсации за нанесенный моральный ущерб.

На это его сын ничего не ответил. Огонь в камине рассыпался искрами, и ему вдруг стало холодно.

Эстер уже почти совершенно уверилась, что Роберт Олленхайм никогда не сможет ходить. Может быть, и тлела еще очень слабая искорка надежды, но она каждую минуту грозила погаснуть. Доктор не говорил этого прямо Бернду или Дагмаре, но не спорил, когда сиделка вызывала его на откровенный разговор в тот краткий момент, когда они оставались наедине.

Как-то мисс Лэттерли захотелось на некоторое время ускользнуть из дома, чтобы собраться с мыслями, прежде чем родители Роберта тоже осознают истинное положение вещей. Она знала, какое глубокое горе почувствуют эти двое, и понимала, что не сможет помочь им. Все слова утешения, казалось, должны были звучать в таких случаях неискренно – ведь она не могла разделить с ними их боль. Да и что она могла сказать матери, чей сын никогда уже не сможет ходить или бегать, танцевать или ездить верхом и даже выходить из спальни без посторонней помощи? Что можно сказать отцу, сын которого не сможет ему наследовать, никогда не обретет независимости и не будет иметь собственных сыновей, чтобы продлить род?

Эстер попросила позволения отлучиться по собственным делам, и ей охотно это разрешили. Она отправилась на Вер-стрит и поинтересовалась у Симмса, нельзя ли повидать сэра Оливера, если он сможет уделить ей несколько минут.

Ей не пришлось долго ждать: через двадцать минут ее ввели в кабинет Рэтбоуна. Сам он стоял посреди комнаты, а на столе лежали открытыми несколько толстых книг, словно он наводил какие-то справки. Сэр Оливер выглядел усталым. Под глазами и около рта у него появились морщины, а пробор в его светлых волосах был несколько крив, что для этого человека было в высшей степени необычно. Одет он был, как всегда, безукоризненно, в прекрасно сшитый сюртук, но при этом слегка сутулился.

– Дорогая моя Эстер, как я рад вас видеть! – сказал адвокат с удовольствием, от которого у девушки вдруг потеплело на сердце. Он закрыл книгу, которую держал в руке, и положил ее на стол, к остальным. – Как ваш пациент?

– Здоровье его очень поправилось, – сказала Лэттерли, и это был достаточно честный ответ, – но боюсь, он никогда не сможет снова ходить. А как ваше дело?

Лицо Оливера сразу стало озабоченным.

– Не сможет ходить? – переспросил он. – Так, значит, здоровье поправилось весьма относительно?

– Боюсь, что почти не ошибаюсь. Но, пожалуйста, я бы предпочла об этом не говорить. Мы тут ничем помочь не в состоянии. Скажите, как продвигается ваше дело? Вы получили известия из Венеции? Монк сумел узнать что-нибудь полезное?

– Если Монк что и узнал, то, боюсь, пока он держит это при себе. – Рэтбоун указал на стул напротив, а сам расположился около стола, слегка покачивая ногой, словно беспокойство не позволяло ему сесть как следует.

– Но он вам написал?

– Трижды, и ни в одном из писем не сообщил ничего такого, что я мог бы использовать в суде. А теперь он отправился в Фельцбург, посмотреть, что сможет разузнать там.

Эстер встревожило не столько отсутствие новых полезных сведений, сколько беспокойный взгляд хозяина кабинета и то, как он барабанил пальцами по груде бумаг. Ему было несвойственно тратить время на такое бессмысленное занятие, но теперь юрист, по-видимому, даже не сознавал, что делает. И мисс Лэттерли внезапно рассердилась на Уильяма: почему он ничего не нашел и не явился сюда сам, чтобы разделить тревогу Оливера и его возрастающее чувство беспомощности? Но паниковать было незачем. Это еще никогда никому не помогало. Она должна сохранять спокойствие ума и мыслить рационально, напомнила себе Эстер.

– Вы верите, что графиня фон Рюстов честна в предъявленном ею обвинении? – спросила она.

Адвокат колебался, но лишь мгновение.

– Да, верю.

– Может, она права в том, что Гизела убила своего мужа?

– Нет, – покачал головой Оливер. – Гизела – единственный человек, который не имел возможности этого сделать. После несчастного случая она не покидала его изголовья.

– Ни разу? – удивилась Эстер.

– Очевидно, так. Она сама ухаживала за ним. Полагаю также, что серьезно больного человека никогда и не оставляют одного?

– Как бы пациент ни был болен, я обязательно нашла бы человека, который находился бы рядом с ним, пока я сплю, – заметила девушка. – И я наверняка сама наведывалась бы в кухню, чтобы готовить ему еду или делать необходимые настои из трав. Да, многое можно сделать, чтобы облегчить определенные недуги, как только больной придет в сознание.

Взгляд Рэтбоуна выразил некоторое сомнение.

– Например, очень полезна тимофеевка, – принялась развивать свою мысль медичка. – Очень хороша против болей и отеков. Лютики тоже полезны. Розмарин поднимает настроение, а корица и имбирь помогают при головной боли, череда – против высыпаний на коже… Ромашковый чай необходим при плохом пищеварении и действует как снотворное. Вербена успокаивает, снимает тревожное настроение, и сама Гизела тоже могла бы употреблять этот настой с пользой для себя. – Эстер улыбнулась. – И конечно, состав «Четверо воров»: сильнейший удар по заражению. Оно ведь всегда угрожает при наличии ран.

Оливер еле заметно усмехнулся.

– Да, об этом нужно навести справки, – согласился он. – А что представляет собой состав «Четверо воров»?

– Это смесь чеснока, лаванды, розмарина, лавра и мяты с определенным количеством горечавки, – удивленная его интересом, принялась рассказывать Эстер. – Все должно быть отмерено строжайшим образом и очень аккуратно и осторожно соединено с яблочным уксусом. Несколько капель этого настоя в ложке воды очень полезны.

– Спасибо, – серьезно сказал Рэтбоун. – Но, судя по словам Монка, Гизела ни разу не выходила из комнат Фридриха ни по какому поводу. Что бы ни готовилось, еду ей приносили из кухни или готовил для больного сам доктор. И кажется чрезвычайно невероятным, что она заранее приготовила отвар из тиса, чтобы иметь его под рукой в случае необходимости!

– И вы, очевидно, рассказали все это графине фон Рюстов и посоветовали ей снять обвинение и извиниться.

Женщина не спрашивала – в виде вопроса эти слова могли прозвучать оскорбительно. Она просто высказала мысль вслух. При теперешней уязвимости ее друга мисс Лэттерли не посмела дать ему понять, что знает нечто, ускользнувшее из поля его расследования. Между ними установилось очень хрупкое взаимопонимание, и одно неосторожное слово могло его нарушить.

– Да, – сказал Оливер и устремил взгляд не на собеседницу, а на собственные пальцы. – Но она отказалась, – продолжил он, прежде чем Эстер успела сказать что-то еще. – И я не могу оставить ее на произвол судьбы, несмотря на всю неразумность ее поведения. Я гарантировал ей, что сделаю все возможное для защиты ее интересов.

Мисс Лэттерли опять заколебалась, боясь задавать следующие вопросы, потому что Оливер мог и не ответить на них. Но ее молчание красноречиво дало бы ему понять, о чем она подумала. Эстер видела это по его взгляду – пристальному и доброму, устремленному на нее с ожиданием.

– А что вы можете сделать? – спросила она довольно напористо.

– Немногое, – ответил юрист, снова чуть-чуть улыбнувшись, как бы насмехаясь над самим собой.

– Но хоть что-то можете?

Эстер должна была проявить настойчивость. Ее друг ждал этого от нее. Может быть, ему хочется разделить с ней чувство поражения. Иногда, если страх выразить на словах, он становится управляем – Лэттерли узнала об этом на полях войны. Чем дольше страх загоняют внутрь, тем больше он разрастается, но если взглянуть ему в лицо, то можно собраться с силами и противостоять ему. Тогда есть шанс совладать с кошмарами, которые он порождает, и сам страх в конце концов уже не кажется страшнее самой борьбы. Эстер все еще помнила и кровавые поля, и тот нездоровый ужас и жалость, о которых необходимо забыть, если хочешь жить дальше и приносить пользу. Этот процесс будет особенным, его не с чем сравнить из прежней практики Рэтбоуна – девушка понимала это, но не могла ему этого сказать. Оливеру предстояла борьба – и поражение.

Адвокат попытался привести мысли в порядок. Он все еще сидел сбоку от стола, но перестал бесцельно перелистывать бумаги.

– Если мы сможем доказать, что убийство действительно имело место, то, возможно, нам удастся отвлечь внимание общества от того факта, что графиня обвинила не того человека, – сказал он медленно. – Я мало что знаю о принцессе Гизеле. Наверное, мне нужно побольше узнать об их отношениях с Зорой в прошлом и о ее теперешнем финансовом положении, чтобы представить, какой суммы она потребует за нанесенный ей моральный ущерб. – Юрист закусил губу. – Если она ненавидит Зору так же сильно, как Зора – ее, тогда, весьма вероятно, она захочет разорить графиню.

– Я постараюсь что-нибудь узнать, – быстро ответила Эстер, обрадовавшись возможности как-то помочь. – Барон и баронесса Олленхайм были знакомы с ними обеими очень близко. Если я найду правильный подход, баронесса может мне рассказать о Гизеле очень много. Но мне кажется, вряд ли принцесса испытывает к Зоре какие-нибудь неистовые чувства. Она одержала верх, и довольно легко.

– Одержала верх? – нахмурился Рэтбоун.

– Между ними шла битва, – нетерпеливо ответила его собеседница. – Зора фон Рюстов была любовницей Фридриха до появления на сцене Гизелы – по крайней мере, одной из нескольких. Но после Фридрих уже ни на кого не смотрел. У Зоры было много поводов ненавидеть Гизелу, а у той не было никаких. И сейчас она, очевидно, так сражена смертью Фридриха, что ее совершенно не занимает мысль о мести за клевету. Как только будет доказана ее невиновность, она совершенно удовольствуется тем, что сойдет с общественной сцены, снова как герцогиня – и к тому же милосердная! Ею еще больше станут восхищаться. Люди будут просто боготворить ее.

Внезапно лицо адвоката оживилось. Глаза его опять загорелись, и он ухватился за мысль.

– Эстер, вы потрясающе проницательны! Если б я смог убедить Гизелу, что проявление милосердия будет в ее собственных интересах, что тогда ее станут воспринимать как героиню, еще более великую, чем раньше, это было бы нам очень на руку!

Оливер выскользнул из-за стола и стал шагать взад-вперед по кабинету, но теперь это было не бесплодное напряжение, а нервная энергия, свидетельствующая об усиленной работе мозга.

– Разумеется, я не стану говорить об этом в личной беседе, но намек на это прозвучит в суде. И это будет намек с подтекстом. – Он широко взмахнул в воздухе руками, пытаясь проиллюстрировать свою идею. – С одной стороны, мысль о милосердии настолько привлекательна, что Гизела обязательно поддастся ее влиянию. Ей дадут понять, что мир всегда будет помнить о ее благородном сердце и замечательном поведении и сочувствии к падшим, о ее великих, чисто женских достоинствах, которые Фридрих предпочел короне, и все убедятся, что он в свое время сделал правильный выбор. А с другой стороны, до ее сознания будет доведена мысль, как это отвратительно – мстить женщине, которая прежде потерпела поражение в единоборстве с нею и которая, конечно, ошибалась, но в то же время является истинной патриоткой, готовой рискнуть всем своим состоянием, чтобы пролить свет на истинную причину смерти Фридриха: он пал жертвой убийства, а вовсе не скончался от естественных причин, как все предполагали.

Юрист ускорил шаг – мозг его заработал еще быстрее.

– И я очень тонко намекну, что если не быть благодарной Зоре за это пролитие света, то некоторые смогут предположить, будто Гизела не торопится признавать убийцу к ответу, – продолжил он рассуждать вслух. – А она никому не должна позволять и малейшего подозрения на этот счет! – Рэтбоун сжал кулак. – Да, по-видимому, мы нащупали какое-то подобие стратегии. – Он остановился перед Эстер. – Спасибо вам, дорогая! – Глаза у него сияли, а взгляд стал ласковым. – Я вам в высшей степени благодарен. Вы чрезвычайно помогли мне.

Женщина почувствовала, что краснеет от его взгляда, и вдруг растерялась, не зная, что отвечать. Она должна помнить, что он просто благодарен ей. В сущности, ничего нового.

– Эстер… я… – Адвокат собрался было сказать еще что-то, но тут раздался стук в дверь, и Симмс просунул голову в кабинет.

– Сэр Оливер, к вам майор Бартлетт. Он ожидает уже около десяти минут. Что ему сказать?

– Скажите ему, что я буду занят еще десять! – отрезал Рэтбоун, но затем взглянул на изумленное лицо клерка и вздохнул: – Нет, ничего не говорите. Мисс Лэттерли уже уходит. Передайте мои извинения майору Бартлетту, что я заставил его ждать, но я только что получил срочную информацию касательно другого дела. Однако теперь я к его услугам.

– Да, сэр Оливер. – Симмс удалился, всем своим видом выражая уверенность в стабильности основ. Это был человек, с глубочайшим уважением относящийся к установленному порядку.

Эстер улыбнулась, одновременно чувствуя и облегчение, и разочарование.

– Благодарю, что приняли меня без предварительной договоренности, – сказала она серьезно. – Я сообщу вам обо всем, что мне удастся узнать. – И повернулась, чтобы уйти.

Адвокат открыл для нее дверь, стоя так близко, что женщина почувствовала слабый запах твида и чистого белья и тепло его тела. Она вышла в комнату клерков, а он отвернулся и заговорил с майором Бартлеттом.

На Хилл-стрит Эстер вернулась, полная решимости прямо сказать о положении Роберта, как только представится возможность, а если она не представится, то создать ее.

Получилось так, что долго ждать ей не пришлось. В тот же день, незадолго до вечера, доктор снова навестил больного, и, осмотрев его, пожелал переговорить с медсестрой наедине. На втором этаже был будуар, в который всегда можно было удалиться. Мисс Лэттерли плотно прикрыла его дверь.

Вид у врача был самый серьезный и даже печальный, но он не прятал глаза и не пытался смягчить горький смысл своих слов напускным оптимизмом.

– Боюсь, что больше я ничего уже не могу для него сделать, – сказал он тихо. – Было бы неоправданно и даже, наверное, жестоко поддерживать ложную надежду на то, что больной встанет с постели и снова начнет самостоятельно передвигаться или… – Тут медик все-таки заколебался, пытаясь облечь то, что он хотел объяснить, в более деликатную форму.

Эстер помогла ему:

– Я понимаю. Он никогда не сможет владеть нижней частью туловища. Будут работать только механически действующие органы пищеварения.

– Боюсь, что так. Извините.

Хотя сиделка и знала это, после слов доктора она поняла, что какой-то частью сознания, пусть это было и неразумно, все же надеялась на лучшее. Теперь надежда умерла окончательно.

Доктор очень участливо глядел на нее. Ему так же, как и ей, было неприятно думать, что надеяться больше нельзя.

Мисс Лэттерли заставила себя поднять голову и унять дрожь в голосе.

– Я сделаю все, чтобы помочь им принять эту горестную весть с достоинством, – пообещала она. – Вы уже сказали баронессе или хотите, чтобы я это сделала?

– Нет, я еще никому не говорил и хотел бы, чтобы вы присутствовали при этом. Боюсь, для баронессы будет очень тяжело услышать это известие.

– А самому Роберту?

– Я и ему ничего не сказал, но мне кажется, он знает. Эта молодая женщина, о которой он мне говорил – мисс Стэнхоуп, – по-видимому, до некоторой степени его уже подготовила. Тем не менее услышать об этом из моих уст – совсем другое дело, чем только догадываться. Вы его знаете лучше, чем я. От кого ему будет менее тяжело услышать правду?

– Все это зависит от того, как воспримут известие его родители, – ответила Эстер.

Зная, насколько сильно они надеялись на обратное, она опасалась, что Бернд воспримет сообщение в штыки, и от этого ему будет гораздо тяжелее смириться с необратимой реальностью. А вот Дагмара, возможно, сумеет встретить страшную весть с мужеством за них обоих.

– Пусть, если возможно, сами решат, как тут быть, – вздохнула сиделка.

– Очень хорошо, – согласился медик. – Так спускаемся вниз?

Бернд и Дагмара ожидали их в огромной гостиной с высоким потолком, стоя рядом у камина. Они не касались друг друга, но когда Эстер и врач вошли, барон обнял жену. Он посмотрел на медиков, не отводя взгляд, в котором боролись надежда и страх.

Дагмара все поняла по выражению их лиц и охнула.

– Плохо… да? – спросила она, и голос у нее дрогнул.

Мисс Лэттерли начала было говорить, что все не так плохо, как могло бы быть, что Роберт не будет испытывать боли, но затем поняла, что они с доктором не смогут рассматривать положение так, как стоящая перед ними женщина. Для них то, что есть, уже было самым плохим.

– Да, – ответил врач за Эстер. – Боюсь, надежда на то, что он сможет ходить, нереальна. Я… я очень сожалею об этом.

Нервы у него не выдержали, и он не смог рассказать обо всем подробно, как и сказал медсестре. Возможно, доктор увидел по лицу Бернда, что более подробное объяснение будет для него невыносимо.

– Вы можете… чем-нибудь помочь? – спросил глава семьи. – Может быть, пригласить еще кого-нибудь из ваших коллег? Я не хочу вас обижать, но что, если попытаться узнать еще одно мнение? Например, хирурга? Теперь, когда можно оперировать под анестезией, вы, конечно, смогли бы… поправить то, что сломано? Я…

Он не закончил фразу и замолчал.

Дагмара придвинулась к нему, крепче опершись на его руку.

– Мы можем починить сломанные кости, – ответил врач как можно спокойнее, – но он страдает не от переломов костей. Поврежден нерв, который отвечает за ощущение, за чувствительность.

– А почему он не может передвигаться без этой чувствительности? – запальчиво осведомился Олленхайм. – Он ведь может все равно научиться ходить? Я знал таких людей, которые ходили как-то и с параличом ног.

Лицо у него потемнело от боли и чувства беспомощности. Правда была для него невыносима.

– Да, для этого потребуется время, но мы этого добьемся! – заявил он решительно.

– Нет, – заговорила наконец сиделка.

Бернд зло взглянул на нее.

– Спасибо вам за ваше мнение, мисс Лэттерли, и за вашу помощь, но в данном случае они не потребуются. Я не откажусь от надежды на выздоровление сына! – Голос у него оборвался, и он нашел прибежище в гневе. – Ваше место и роль – ухаживать за ним. Вы – сиделка, не врач! И пожалуйста, не высказывайте медицинских суждений, они вне вашей компетенции.

Дагмара вздрогнула, как от удара.

Доктор открыл было рот, но не нашелся что сказать.

– Но это не мнение врача, – серьезно возразила Эстер. – Мне пришлось повидать немало тех, кто примирился с фактом, что их увечья необратимы. И когда они находили в себе силы принять правду, жестоко было бы поддерживать в них надежду на невозможное. Ведь это значило бы заставлять их нести еще и ваше бремя, не только свое.

– Да как вы смеете?! – взорвался барон. – Ваша наглость просто невыносима! Я буду…

– Это не наглость, Бернд, – перебила Дагмара мужа, взяв его за руку и еще теснее прижимаясь к нему. – Она старается нам помочь сделать так, чтобы Роберту было лучше. Если он не сможет ходить, будет добрее по отношению к нему не притворяться, что все так или иначе наладится.

Олленхейм отодвинулся, отбросив ее руку. Отталкивая жену, он отказывался принять и ее слова.

– Значит, ты так легко сдаешься? Ну а я не сдамся никогда! Он мой сын… Я не могу его предать! – И он отвернулся, чтобы скрыть гримасу горя.

Дагмара повернулась к Эстер с искаженным болью лицом.

– Извините, – прошептала она, пытаясь взять себя в руки. – Он не хотел вас обидеть. Я знаю, вы говорите все это, желая Роберту по возможности всего лучшего. Мы должны смотреть правде в глаза, какова бы она ни была. Вы поможете мне сказать обо всем сыну, пожалуйста?

– Конечно. – Сиделка едва не предложила матери своего пациента избавить ее от этой тягостной обязанности, если она пожелает, но сразу поняла, что из-за этого у баронессы может появиться такое чувство, будто она из трусости предала собственного сына. Это было необходимо если даже не для Роберта, то для самой Дагмары – чтобы ему все сказала именно она.

Женщины вместе подошли к двери больного. Доктор следовал за ними. Бернд внезапно круто обернулся, словно хотел что-то сказать, но потом передумал. Мужчина понимал, что для всех выйдет только тяжелее, если он не сможет справиться со своими чувствами.

Поднявшись наверх, Дагмара постучалась к Роберту и, услышав его голос, толчком открыла дверь и вошла. Эстер проскользнула следом за ней. Роберт сидел, как всегда, откинувшись на подушки, но был бледен как мел.

Баронесса Олленхайм остановилась. Мисс Лэттерли ужасно хотелось сказать все за нее, но она подавила это желание, проглотив слова, и горло у нее больно сдавило.

Роберт глядел на мать. Сначала в его глазах была надежда, но потом она уступила место страху.

– Я очень огорчена, мой дорогой, – начала Дагмара, и голос у нее стал хриплым от сдерживаемых слез. – Тебе не лучше. Мы должны решить, как действовать далее в теперешнем положении.

Молодой человек хотел что-то сказать, однако лишь сжал кулаки и молча, пристально посмотрел на баронессу. На минуту он, казалось, потерял дар речи.

Дагмара сделала шаг вперед, но снова остановилась.

Эстер знала, что никакими словами тут не помочь. Сейчас боль была всеобъемлющей, она подавляла все остальные чувства. Это, в свою очередь, почти обязательно уступит место, хотя бы отчасти, гневу, затем отчаянию, жалости к себе и, наконец, смирению, после чего начнется период приспособления к новой ситуации.

Баронесса Олленхайм снова двинулась вперед и села на край постели. Она взяла руку Роберта в свои, а он нервно сжал пальцами ее ладонь и смотрел прямо перед собой, но ничего не видел. Так она и держала его за руку.

Мисс Лэттерли попятилась, вышла и закрыла за собой дверь.

Только на следующий день, уже поздно утром, Эстер снова увидела Бернда. Она сидела у камина в зеленой утренней гостиной и писала письма. Одно-два были ее собственными, остальные же она отправляла от имени Дагмары ее друзьям с извинениями по поводу невозможности их принять. В этот момент в гостиную и вошел хозяин дома.

– Доброе утро, мисс Лэттерли, – сказал он натянуто. – Полагаю, я должен извиниться перед вами за свои вчерашние слова. В них не было нисколько неудовольствия, направленного против вас лично. Я вам… в высшей степени… благодарен… за уход, за заботу о моем сыне…

Женщина улыбнулась и положила перо.

– Я и не сомневалась в этом, сэр. Ваше горе так естественно! На вашем месте каждый так себя чувствовал бы; и пожалуйста, больше незачем об этом говорить.

– Но моя жена сказала, что я… был груб.

– Я уже об этом забыла.

– Благодарю. Я… я надеюсь, вы останетесь, чтобы и далее ухаживать за Робертом? Он будет очень в этом нуждаться. Конечно, со временем мы прибегнем к помощи слуги-мужчины, но до тех пор…

– Он постепенно научится гораздо большему, чем умеет сейчас, – заверила его Эстер. – А до тех пор… он лишен некоторых способностей, но он теперь не болен. Самым удобным для него было бы пользоваться специальным креслом на колесиках, чтобы двигаться по дому…

Олленхайм заморгал.

– Но ему это очень не понравится. Люди станут… жалеть его. Он будет чувствовать себя… – Барон осекся, будучи не в силах продолжать.

– До некоторой степени независимым, – закончила за него медсестра. – Альтернатива этому – оставаться в постели. Но в этом нет никакой необходимости. Он не инвалид. При нем его руки, голова и чувства.

– Но он же станет калекой… – Бернд говорил обо всем в будущем времени, словно думать об этом как о свершившемся факте было для него невыносимо.

– Он не может пользоваться своими ногами, – сказала Эстер, стараясь выражаться как можно осторожнее. – И вы должны помочь ему в полной мере использовать то, чем он владеет. Возможно, люди сначала будут его жалеть, но потом перестанут, если убедятся, что сам он о себе не сокрушается.

Барон пристально глядел на свою собеседницу. Вид у него был измученный, глаза, обведенные черными кругами, ввалились, а кожа лица приняла какой-то пергаментный оттенок.

– Хотелось бы думать, что вы правы, мисс Лэттерли, – сказал он спустя минуту-две. – Но вы так легко обо всем говорите… Я знаю, вы видели много молодых людей, искалеченных войной, и последствия ее для них были, возможно, гораздо страшнее, чем для Роберта. Но вы были свидетельницей только первого, самого ужасного взрыва горя, а потом занимались другим пациентом. Вам неизвестно, как медленно для искалеченных тянулись последующие годы и как нестерпима горечь обманутых надежд, их вынужденной отрезанности от мира, которая лишает всех… радостей и удовольствий, всех преимуществ жизни.

– Я ухаживала не только за солдатами, барон Олленхайм, – мягко возразила Эстер. – Но, пожалуйста, пусть Роберт даже и не подозревает, что вы считаете его жизнь такой неполноценной, иначе вы совсем сокрушите его дух, и ваша убежденность, ваши страхи, что для него все кончено, могут реализоваться на практике.

Бернд снова воззрился на нее, и в его взгляде попеременно отразились сомнение, гнев, любопытство и, наконец, понимание.

– Кому вы пишете? – поинтересовался он, глядя на бумагу и перо. – Жена сказала, что вы согласились помочь ей написать несколько необходимых писем. Тогда, может быть, вы поблагодарите от нас мисс Стэнхоуп и сообщите ей, что ее усилия больше не потребуются? Как вы думаете, будет удобно предложить ей некоторое вознаграждение за ее доброту? Насколько я понимаю, она очень стеснена в средствах?

– Нет, я не думаю, что это было бы уместно! – резко возразила девушка. – Более того, я считаю, что это было бы очень большой ошибкой – отказаться сейчас от ее забот. Кто-то должен убедить Роберта покинуть стены и найти новые возможности времяпрепровождения.

– Выйти из дома? – Мужчина был так потрясен, что на его бледных щеках вспыхнули два красных пятна. – Я даже подумать не могу, мисс Лэттерли, чтобы он захотел покинуть дом! И с вашей стороны неразумно это предлагать.

– Он искалечен, барон Олленхайм, но не изуродован, – заметила Эстер. – Ему некого и нечего стыдиться.

– Ну, разумеется, нечего! – Бернд рассердился уже по-настоящему, так как сам испытывал как раз стыд по той причине, что кто-то из его семейства не вполне такой, как все люди, недостаточно мужествен и теперь зависим от помощи других.

– Было бы разумно поддержать его желание видеть мисс Стэнхоуп, – упрямо повторила медсестра. – Она уже вполне отдает себе отчет в сложившейся ситуации, и для Роберта общаться с ней легче, чем довериться какому-то новому человеку, – по крайней мере, на первых порах.

Барон несколько минут размышлял, прежде чем ответить. Вид у него был ужасающе усталым.

– Не хочу быть несправедливым к этой девушке, – сказал он наконец. – Она уже, судя по ее внешнему виду и по тому, что жена мне рассказывала об обстоятельствах ее жизни, достаточно несчастна сама. Мы не можем предложить ей постоянного места. Роберту потребуется опытный слуга, и, естественно, со временем он возобновит прежние дружеские связи с теми, кто пожелает приспособиться к его новому положению. – При этих словах лицо Бернда исказилось. – И тогда девушка может почувствовать себя лишней, – закончил он. – Мы не должны злоупотреблять ни ее добротой, ни столь уязвимым душевным состоянием.

Он вовсе не хотел задеть Эстер своими словами, но та почувствовала, что они подразумевают ее собственное положение в этом доме: ее нанимают в период острой боли и отчаяния, на нее полагаются, ей верят в краткий момент кризиса, а когда он пройдет, ей заплатят, после чего поблагодарят и уволят. Ни она, ни Виктория не могут быть постоянной частью жизни этого дома, быть на равных с хозяевами в социальном отношении и стать им друзьями, разве только в очень узком и строго ограниченном понимании этого слова. Отличие лишь в том, что Виктории не уплатили бы, потому что ее положение в этом доме было гораздо менее понятным и объяснимым.

– Но, может быть, мы позволим самому Роберту принять решение? – ответила сиделка не так хладнокровно и горделиво, как ей того хотелось бы. Она рассердилась на такое отношение к Виктории и к самой себе и остро ощутила свое одиночество.

– Очень хорошо, – неохотно уступил Олленхайм, совершенно не представляя, что она в эту минуту чувствует. Да ему даже и в голову не пришло, что она вообще может чувствовать! – Пусть будет так на некоторое время.

Виктория появилась уже на следующее утро. Мисс Лэттерли увидела ее прежде, чем та стала подниматься наверх. Медсестра остановила ее кивком головы на лестничной площадке рядом с огромной китайской чашей, в которую была посажена пальма. Солнечный свет заливал площадку, ложась яркими квадратами на навощенный пол.

На Виктории было шерстяное платье цвета темной сливы – очевидно, оно осталось в ее гардеробе от более счастливых времен. Платье было ей очень к лицу, оно придавало ему краски, а белый воротничок сообщал блеск глазам. Но все это не могло ни смягчить тревожность взгляда девушки, ни погасить быструю вспышку понимания того, что произошло.

– Он теперь знает, да? – спросила она прежде, чем Эстер успела вымолвить хоть слово.

Отрицать или уклоняться от ответа было бессмысленно.

– Да, – кивнула сиделка.

– А как барон и баронесса? Они, наверное, очень страдают…

– Да… и я думаю, вы смогли бы помочь. Вас уже нельзя так поразить. Вы сами, в известном смысле слова, это испытали. И потрясение, и гнев у вас уже прошли.

– До известной степени, – улыбнулась мисс Стэнхоуп, но во взгляде ее промелькнула горечь. – Бывают такие дни, когда я просыпаюсь утром и в первые несколько минут не помню, что было, но затем обо всем вспоминаю и переживаю словно заново.

– Извините. – Эстер стало стыдно. Она подумала о надеждах и мечтах, которые имеет каждая молодая девушка, о балах, приемах и вечеринках, о романтической встрече, любви и замужестве и о том, что когда-нибудь у нее будут собственные дети. Внезапно осознать, что это невозможно, наверное, так же тяжело, как Роберту – свое положение инвалида.

– Я говорю глупости, – от всего сердца извинилась мисс Лэттерли. – Я хотела только сказать, что вы научились контролировать свои чувства, не давать им власти над собой.

Виктория почти улыбнулась, услышав такие слова, но ее улыбка быстро увяла, а взгляд снова стал тревожным.

– Он захочет со мной увидеться, как вы думаете?

– Да, хотя я не знаю, в каком настроении он будет и на что вы можете надеяться и что ему скажете.

Мисс Стэнхоуп не ответила – она молча пошла вдоль площадки, держась прямо и немного покачивая юбками, которые ярко отсвечивали, когда на них попадал солнечный луч. Ей хотелось выглядеть хорошенькой и грациозной, но двигалась она неуклюже. Глядя ей вслед, Эстер подумала, что сегодня Викторию особенно донимают боли. И вдруг она ощутила почти ненависть к Бернду за то, что тот отказал этой девушке в праве быть верным другом Роберту и занимать в его жизни прочное место, когда тот примирится со своим зависимым положением и научится жить в соответствии с ним.

Виктория постучалась и, услышав голос Роберта, вошла, оставив дверь открытой, как того требовали приличия.

– Вы сегодня лучше выглядите, – сказала она, как только очутилась внутри. – Я опасалась, что вы опять можете почувствовать себя хуже.

– Почему же? – спросил Роберт. – Я ведь больше не болею.

Гостья не стала уклоняться от болезненной темы:

– Теперь вы знаете, что лучше вам не станет. Иногда недужишь от потрясения или внезапного приступа горя. От этого всегда может заболеть голова или даже затошнить.

– Я чувствуя себя ужасно, – сказал Олленхайм без всякого выражения, – и если б знал, как умереть при помощи только силы воли, я, наверное, решился бы… вот только мама будет обязательно считать, что это по ее вине. Так что я в западне.

– Сегодня прекрасный день. – Голос у Виктории был звучным и деловым. – Мне кажется, вам нужно сойти вниз, в сад.

– В моем воображении? – спросил Роберт с некоторым сарказмом. – Может, вы сейчас опишете мне сад? В этом нет необходимости. Я знаю, как он выглядит, и лучше вам не стараться. Это все равно что лить уксус мне на раны.

– Но я и не смогла бы вам его описать, – честно призналась девушка. – Я никогда еще не гуляла в вашем саду, потому что сразу же поднималась сюда, к вам. Я хотела сказать, что кто-то должен снести вас вниз. Вы же сказали, что здоровы. И снаружи не холодно. Вы сможете прекрасно посидеть там и убедиться в этом. И мне тоже хотелось бы посмотреть ваш сад. Вы бы смогли мне показать его?

– Что? И дворецкий носил бы меня на руках вокруг, пока я рассказывал вам: «Вот это куртина роз, а здесь вот ромашки, а там – хризантемы»? – воскликнул молодой человек с горечью. – Но мне кажется, что наш дворецкий недостаточно силен для такой прогулки! Или вы рисуете в своем воображении двух лакеев?

– Лакей смог бы отнести вас вниз, и вы посидели бы в кресле на лужайке, – ответила Виктория, стараясь говорить ровно, как бы она ни была обижена или возбуждена. – Сидя там, вы смогли бы показать мне оттуда клумбы. Я и сама не слишком расположена сегодня к пешим прогулкам.

На минуту воцарилось молчание.

– О, – сказал больной совсем другим, тихим тоном. – У вас сегодня боли?

– Да.

– Сожалею. Я об этом не подумал.

– Так вы покажете мне сад? Пожалуйста…

– Я чувствую как бы… – начал Олленхайм и осекся.

– Тогда перестаньте думать о том, что и как вы чувствуете, – ответила девушка. – Просто сделайте это – и всё. Или же вы собираетесь провести всю оставшуюся жизнь лежа в постели?

– Не смейте так со мной говорить! – сорвался молодой человек, но затем голос его замер и опять наступило долгое молчание.

– Вы идете? – наконец подала голос Виктория.

Прозвонил колокольчик у постели Роберта, и мисс Лэттерли, пригладив фартук, постучала в дверь.

– Войдите, – ответил ее подопечный.

Медсестра распахнула дверь пошире.

– Не будете ли вы так любезны, Эстер, попросить лакея помочь мне спуститься вниз? – сказал Олленхайм, закусил губу и самолюбиво взглянул на сиделку, а в глазах у него промелькнул страх и насмешка над самим собой. – Мисс Стэнхоуп желает, чтобы я показал ей наш сад.

Эстер обещала Рэтбоуну, что она узнает все, что сможет, о Зоре и Гизеле, и вообще обо всем, что способно ему помочь. Ей было любопытно узнать, что скрывается за безумными обвинениями графини фон Рюстов и какие чувства движут и двигали этими, столь разными женщинами, в частности по отношению к принцу, которым они обе хотели завладеть. Но гораздо более сильным побудительным мотивом для медсестры был страх за Оливера. Он добросовестно взялся защищать Зору, еще не зная, что Гизела просто физически не могла убить Фридриха, так как не имела возможности подготовить отраву, и что у него нет теперь никаких аргументов в пользу своей клиентки. И теперь его карьера, зенита которой он достиг так недавно, находится в опасности и даже, быть может, обречена на крах. Несмотря на общественное мнение, его знакомые и другие люди, равные ему по социальному положению, не простят ему того, что он нарушил правила игры, предъявив иностранной царствующей фамилии обвинение, которое не мог в достаточной степени обосновать.

И Зоре фон Рюстов тоже не будет прощения. Она бросила вызов всем установлениям своего круга. Для нее не осталось пути назад, а равно и тем, кто был с ней заодно, – разве только будет доказано, что ее намерения честны.

Но мисс Лэттерли было сложно улучить время, когда кто-нибудь будет расположен к разговору о Зоре: трагедия Роберта затмила все остальное. Эстер была близка к отчаянию. Она почти не переставала думать о Рэтбоуне, и с каждым днем необходимость чем-то помочь ему в связи с его делом становилась все настоятельнее. Начало суда было назначено на конец октября, и до него оставалось меньше двух недель.

Эстер должна была изобрести предлог для разговора, но чувствовала себя неловко, со все большим унынием полагая, что своей бестактностью она сделает невозможным обсуждение этой темы в будущем.

Дагмара сидела у окна и при дневном свете лениво чинила кружевной воротник блузки. Она делала это лишь для того, чтобы чем-то занять руки. Эстер устроилась неподалеку от нее, тоже собираясь заняться починкой – рукав ночной рубашки Роберта разорвался по шву. Она взяла нитку и иголку, надела наперсток и начала шить.

Надо было решаться на разговор.

– Вы пойдете на суд? – поинтересовалась мисс Лэттерли.

Баронесса удивленно взглянула на нее.

– Суд?.. О, вы имеете в виду Зору фон Рюстов? Я об этом еще не думала. – И она посмотрела в окно – туда, где в саду, в кресле для купания, приобретенном Берндом, сидел Роберт. Он читал. Виктория в этот день не пришла, и он проводил его в одиночестве.

– Боюсь, не холодно ли ему, – озабоченно сказала Дагмара.

– Ну, если он и замерзнет, то у него есть плед, – ответила Эстер, подавив раздражение. – И кресло двигается очень хорошо. Извините, пожалуйста, за то, что я сейчас скажу, но ему будет лучше, если вы предоставите его самому себе. Если вы станете обращаться с ним как с беспомощным человеком, он и станет таким.

Дагмара печально улыбнулась.

– Да. Извините… Конечно, он сам многое умеет, и, наверное, вы считаете, что я глупо веду себя.

– Вовсе нет, – честно заявила сиделка, – вы просто удручены и не знаете, как лучше ему помочь. Но, наверное, барон пойдет…

– Куда пойдет?

– На суд, – повторила свой вопрос мисс Лэттерли.

Пусть она выглядела сколь угодно настырной, но не могла отступить. Эстер с удивительной ясностью мысленно увидела длинное, раздумчивое, тщательно выбритое лицо Рэтбоуна, его насмешливый взгляд и четкую линию рта… Однако никогда прежде мисс Лэттерли не замечала и тени сомнения на этом лице. На взгляд со стороны Оливер всегда встречал поражение решительно, со знанием дела и с несгибаемой силой. Женщина не сомневалась в его мужестве, но знала, что под его обычной сдержанностью скрывалось глубокое беспокойство. Он обнаружил в себе самом такие черты, на которые раньше не обращал большого внимания, – некоторую уязвимость души и определенную самоуверенность, ныне поколебленную.

– Неужели он не захочет? – продолжала Эстер. – Ведь, в конце концов, это касается жизни и смерти не только людей, которых вы хорошо знали, но, возможно, еще и убийства человека, который когда-то был вашим герцогом…

Дагмара уже не притворялась, что ее занимает шитье. Воротник выскользнул у нее из рук.

– Если б кто-нибудь сказал мне три месяца назад, что так может случиться, я восприняла бы это как неуместную шутку. Совершенный абсурд, – заявила она.

– И вы, конечно, должны знать Гизелу, – быстро вставила сиделка. – Какая же она была? Вам она нравилась?

Баронесса Олленхайм на минуту задумалась.

– Вряд ли я действительно хорошо знала ее, – сказала она наконец. – Гизела не относится к числу женщин, которых можно хорошо узнать.

– Не понимаю вас… – в отчаянии отозвалась Эстер.

Дагмара нахмурилась.

– У Гизелы были поклонники, люди, которые очень любили ее общество, но близких друзей у нее как будто не имелось. Если кто-нибудь нравился Фридриху, то и ей тоже нравился этот человек, а если не нравился, он почти переставал для нее существовать.

– Но вы-то Фридриху нравились! – с отчаянной смелостью заявила медичка, в глубине души надеясь, что она не ошиблась.

– О да! – согласилась ее собеседница. – Мне даже кажется, что мы в каком-то смысле слова даже были друзьями – по крайней мере, больше, чем просто знакомыми, – прежде чем появилась Гизела. Однако она могла заставить кронпринца смеяться, даже когда его утомляли или наскучивали ему или он уставал от своих обязанностей. А мне никогда этого не удавалось. Я встречалась с ним на длинных банкетах, когда политики произносят свои бесконечные речи, и помню, как взгляд у него становился стеклянным: он только притворялся, что слушает…

Дагмара улыбнулась этому воспоминанию, сразу забыв о Роберте, сидящем в саду, и о легком ветерке, колышущем занавески.

– Но она в такую минуту наклонялась к нему и что-то шептала, – продолжала рассказчица, – и тогда взгляд у него прояснялся, и все снова обретало смысл. Казалось, одним словом она могла пробудить его сознание – да что там словом, было достаточно одного ее взгляда, который вселял в него радость и способность смеяться! Она верила в него. Она замечала в нем все хорошее. И она так его любила!

Баронесса устремила взгляд вдаль. Лицо у нее смягчилось при воспоминании о Фридрихе; возможно, она немного завидовала такой близости сердец и умов.

– И он, конечно, должен был ее очень любить, – поспешила вставить Эстер, пытаясь представить себе такую любовь.

Сама она всегда была на грани непонимания и даже настоящей ссоры с теми, кем в особенности дорожила. Наверное, это какой-то недостаток характера? Или ее всегда тянет не к тем, к кому следует? В Монке, например, все время присутствовало что-то непонятное, отчего она так часто ощущала себя ненужной ему. Эта темная преграда казалась ей непреодолимой. Однако были моменты, когда женщина была уверена, как ни в чем другом на свете, что он ни за что не обидит ее, чего бы ему это ни стоило.

– Абсолютно и безоглядно, – задумчиво и грустно ответила Дагмара, прервав ее размышления. – Он ее обожал. Всегда можно было определить, в каком конце зала находилась Гизела, потому что он поминутно взглядывал в том направлении, даже если разговаривал с кем-нибудь еще. И он так гордился ею, благородством ее манер, остроумием, тем, как она себя вела, ее изяществом и манерой одеваться… И ожидал от всех остальных такого же к ней отношения. Он был счастлив, если Гизела нравилась людям, и не мог их понять, если было иначе.

– А многим она не нравилась? – спросила Эстер. – Почему герцогиня-мать так сильно ее ненавидела? И, по-видимому, графиня фон Рюстов тоже?

– Я ничего не знаю о причинах этого, за исключением того, разумеется, что герцогиня очень желала брака Фридриха с Бригиттой фон Арльсбах, а Гизела поощряла его в желании закусить удила. – Дагмара чему-то улыбнулась, припоминая. – Принц привык поступать так, как ему велели. А монарший протокол довольно строг. Всегда находился какой-то советник, чтобы напоминать ему об этикете и приличествующем поведении, о том, с кем он должен говорить и проводить время, кому надо сказать нечто приятное, а кем пренебречь, как нельзя себя вести… Гизела же над всем этим просто смеялась и говорила, что он должен жить в свое удовольствие. Он – кронпринц и может поступать, как ему заблагорассудится. – Дагмара пожала плечами. – Конечно, так не следовало поступать. Чем выше положение, тем строже надо соблюдать все требования долга. Но она не принадлежала даже к аристократии, не говоря уже о королевском роде, и не понимала, к чему обязывает долг. Наверное, именно это в значительной мере влекло к ней Фридриха. Гизела предлагала ему некую свободу действий, которой он никогда не знал. Она насмехалась над церемониалом, который управлял его жизнью, была остроумной и вызывающей… Мастерица подмечать смешное в людях и смеяться! – Баронесса глубоко вздохнула – и внезапно фыркнула. – Ульрика же во всем этом видела только безответственность, эгоизм и в конечном счете угрозу трону.

– Но, может быть, с течением времени, выйдя за Фридриха замуж, Гизела переменила бы поведение? Я имею в виду, если б герцогиня согласилась на их брак?

– Не знаю, – с грустью ответила Дагмара, – согласия не было дано.

В саду тихо облетали с деревьев листья. Порыв ветра закрутил их и бросил небольшую горстку в окно. Хозяйка дома с беспокойством взглянула на Роберта.

– А Бригитта любила Фридриха? – быстро спросила Эстер.

Дагмара оглянулась:

– Не думаю. Но она вышла бы за него из чувства долга и, наверное, стала бы достойной и доброй герцогиней.

Да, графиня фон Рюстов должна быть сумасшедшей, чтобы предъявить такое ужасное обвинение! Эстер не узнала ничего, что хоть в малейшей степени помогло бы Рэтбоуну. Все, что она слышала, только затрудняло дело.

– Нет, тут замешано что-то большее, чем простая зависть, – сказала она вслух. – Может быть, она действовала по наущению кого-то, кто имеет более глубокие причины ненавидеть? – Мисс Лэттерли слегка подалась вперед. – Кто из знакомых графини мог получить личную выгоду от обвинения, которое, очевидно, невозможно доказать?

– Я сама об этом думала, – нахмурилась Дагмара. – Чуть голову не сломала в поисках ответа. Зора всегда была необычным человеком, она капризна и эксцентрична. Однажды ее чуть не убили, когда она попыталась защитить некоего сумасшедшего революционера. Это случилось в сорок восьмом году. Какой-то несчастный стал говорить на улице странные речи, и на него набросилась толпа. Зора вмешалась и бранилась, как… солдат в казарме! Она осыпала нападавших ужасными ругательствами и оскорблениями и стреляла из револьвера в воздух. Бог знает, где она заполучила оружие и каким образом научилась им владеть!

Олленхайм даже повысила голос, столь невероятным ей все это казалось.

– И самое нелепое было в том, что она совсем не разделяла его мнение. – Баронесса покачала головой. – Хотя Зора может быть и очень доброй. Она находила время, чтобы заботиться о людях, которым больше никто не хотел помогать, и делала все так скрытно, что я узнала об этом лишь случайно.

Зора фон Рюстов нравилась Эстер, хотя она этого и не желала: ведь та поставила Рэтбоуна в неописуемо трудное положение! Она порицала Зору по двум причинам – за умение так заинтриговать адвоката, что тот потерял способность верно судить, хотя до нее такого еще никому не удавалось, и за то, что она делала его положение не только трудным, но и опасным. Если графиня желала погубить себя, это было ее дело, но губить вместе с собой кого-то другого – непростительно.

Однако Эстер должна была сосредоточиться на том, что ей было необходимо сейчас. И то, что она лично чувствовала к Зоре, не имело никакого значения.

– А не могла она влюбиться в кого-нибудь, кто теперь использует ее как орудие? – спросила мисс Лэттерли, глядя на Дагмару с хитрым видом.

Та задумалась.

– Да, это не исключено, – согласилась баронесса немного погодя. – Все можно объяснить только какой-то неразумной любовью или ложным идеализмом. Возможно, она рассчитывает, что этот человек или эти люди в последний момент обнародуют некий достоверный факт и ее репутация будет спасена. – Взгляд Дагмары смягчился. – Если это так, то – бедная Зора!.. А что, если они не сочтут это нужным? Что, если они просто используют ее?

– Для какой цели? Может быть, мы подошли к этой проблеме не с того конца? Надо подумать, кому может быть выгоден этот процесс. Кто его желает? – продолжила расспросы Эстер.

На этот раз ее собеседница молчала так долго, что девушка стала уже опасаться, расслышала ли она ее вопрос.

– Кому он выгоден политически? – пояснила сиделка.

– Я не вижу таких людей, – ответила Олленхайм задумчиво. – Я перебрала мысленно всех, но ни для кого не вижу никакой выгоды. Боюсь, это просто глупая выходка со стороны женщины, которая позволила воображению и ревности одержать верх над здравым смыслом. Это ее погубит, и об этом можно только сожалеть.

Мнение, высказанное Берндом, когда Эстер удалось остаться с ним наедине и непринужденно заговорить на эту тему, было совершенно противоположным. Медсестра тогда только что вернулась с улицы, выполнив одно поручение. Она попала под дождь и отряхивала юбку в тех местах, которые не закрывал плащ, когда хозяин дома прошел по холлу с газетой в руке.

– О, добрый день, мисс Лэттерли! – поздоровался он. – Я смотрю, вы промокли… В гостиной развели большой огонь, если вы пожелаете согреться. И Полли, конечно, принесет вам туда чаю и, если хотите, булочек.

– Спасибо, – с большой охотой приняла предложение женщина. – Я вас не побеспокою? – Она взглянула на газету.

– Нет, совсем не побеспокоите, – рассеянно покачал головой барон Олленхайм. – Я уже все прочитал. Масса сплетен, слухов и досужих рассуждений.

– Боюсь, что теперь, по мере приближения процесса, люди все больше начинают любопытствовать, – быстро вставила Эстер. – История такая романтическая, и хотя обвинение, по всей вероятности, необоснованно, в обществе все равно станут раздумывать, что за всем этим скрывается.

– Полагаю, месть, – ответил мужчина, нахмурившись.

– Но каким образом может быть отомщена графиня фон Рюстов, если она проиграет процесс? – возразила медсестра. – Может, это имеет отношение к герцогине?

– В каком смысле? – очень удивился Бернд.

– Ну, очевидно, что герцогиня сильно недолюбливает Гизелу. А Зора очень дружна с герцогиней?

Лицо барона приняло жесткое выражение.

– Мне об этом ничего не известно.

С этими словами он направился к гостиной, словно желал прекратить разговор.

– А вы не считаете, что за всем этим таится неудовольствие герцогини? – Эстер поспешила за ним.

В том, что она сказала, проблескивала какая-то крупица истины. Очевидно, Ульрика так никогда и не простила Гизелу. И возможно, она была склонна каким-то образом возложить на нее ответственность за смерть Фридриха, если не прямо, то хотя бы косвенно.

– В конце концов, – прибавила мисс Лэттерли довольно громко, так как, войдя в гостиную, Бернд очень сильно дернул за шнур звонка, – с Фридрихом не произошло бы несчастного случая, не будь он в изгнании. А даже если б нечто подобное и случилось дома, он получил бы и другое лечение. И возможно, герцогиня постепенно убедила себя в виновности Гизелы, а потом наконец уверилась, что та способна на убийство.

Олленхайм сел, а Эстер обернулась к нему – так резко, что мокрая холодная юбка коснулась ее ног.

– Она не видела Гизелу много лет, – продолжила женщина. – И знает лишь то, что о ней рассказывают другие, и то, что она сама себе вообразила.

На звонок появилась горничная, и Бернд приказал принести чай на две персоны и горячие булочки с маслом.

– Нет, это вряд ли, – сказал он, когда служанка вышла и закрыла за собой дверь. – Все это пренеприятнейшее дело, но лично я не имею к нему никакого отношения. И предпочитаю обсудить с вами наилучший, по вашему мнению, способ помощи моему сыну. В последние дни он явно находится в лучшем, чем прежде, расположении духа… Однако мне не хочется, чтобы он стал чересчур зависим от этой молодой женщины, мисс Стэнхоуп. Она сама недостаточно крепкого здоровья, чтобы ухаживать за ним постоянно, да и не очень подходит для этой роли.

– Но почему же герцогиня так возненавидела Гизелу еще даже до того, как та вышла замуж за Фридриха? – в отчаянии спросила Эстер.

Лицо ее собеседника окаменело.

– Не знаю, мисс Лэттерли, и не хочу знать. Меня это не волнует. У меня достаточно тяжкое горе в собственной семье, чтобы интересоваться несчастьями, которые другие люди сами на себя навлекают. Я бы очень оценил ваш совет, кого именно вы сочли бы подходящим для постоянного ухода за Робертом. Я полагаю, что вы могли бы знать молодого человека с хорошей рекомендацией и деликатным характером. Может быть, и со склонностью к чтению и умственным занятиям, который бы с удовольствием согласился за кров и приятное общество оказывать необходимую помощь Роберту…

– Если желаете, я наведу справки, – грустно ответила сиделка.

Сердце у нее болело не только за Рэтбоуна, но и за Викторию.

– Молодого человека, который подошел бы для таких обязанностей, вполне можно найти. А что, этого хочет сам Роберт? – уточнила Эстер.

– Прошу прощения?

– Этого желает сам Роберт? – повторила она.

– То, чего желает Роберт, получить невозможно, – сказал барон, и его голос задрожал от сдерживаемой боли. – Это то, что ему необходимо, мисс Лэттерли.

– Да, барон Олленхайм, – уступила она. – Я наведу справки.