Глава 2

Письмо Рэтбоуна вызвало у частного сыщика Уильяма Монка интерес. Оно пришло с первой дневной почтой, сразу после завтрака, и детектив прочел его, едва встав из-за стола.

Процессы, которые вел Оливер, всегда были серьезными, сопряженными с насильственными действиями и безудержными страстями подсудимых, и в ходе связанных с ними расследований Уильям должен был использовать все свои способности. Ему нравилось испытывать себя и расширять пределы своего искусства и воображения, своих умственных и физических возможностей. Ему необходимо было знать о себе гораздо больше, чем это требуется большинству людей, потому что дорожная катастрофа три года назад едва совсем не лишила его памяти. И сейчас у детектива бывали иногда краткие вспышки сознания, когда его мозгом владела круговерть света и теней, беглых воспоминаний, возникающих внезапно и столь же внезапно исчезающих. Иногда эти образы были приятны – он видел мать, сестру Бет и дикое пустынное морское побережье Нортумберленда с его песками и бесконечным горизонтом. Он слышал крики чаек, видел в своем воображении разноцветные рыбачьи лодки на серо-зеленых волнах и ощущал запахи соленого ветра и вереска…

Другие воспоминания были не такими привлекательными – например, о ссоре с Ранкорном, его начальником в полиции. Он иногда начинал понимать, в редкие моменты озарения, что неприязнь Ранкорна к нему во многом провоцировалась его, Монка, собственным высокомерием. Томаса раздражал несколько медлительный ум начальника, он насмешничал над его социальными амбициями и пользовался знанием его уязвимых мест, которые тот никогда не мог замаскировать. Поменяйся они местами – тогда бы Уильям так же сильно не любил Ранкорна, как тот сейчас ненавидел бывшего подчиненного. Да, ныне сыщику было неприятно сознавать все это: то, что он успел узнать о себе за это время, сильно ему не нравилось. Конечно, было в нем и кое-что положительное: никто никогда не сомневался, что Монк храбр, умен и честен. Но иногда он высказывал всю правду напрямик, в то время как было бы великодушнее – и, уж конечно, умнее – промолчать.

Томас мало что вспоминал о своих других отношениях, особенно с женщинами. Никогда эти отношения не были особо удачными. Ему было свойственно влюбляться в женщин мягких и обладающих скромной красотой, чья прелесть и лирическая манера поведения так дополняли его силу, но позже отсутствие у этих женщин мужества, страсти и воодушевления жизнью заставляли его чувствовать себя еще более одиноким, чем прежде, и разочарованным. Возможно, Уильям ожидал от людей того, чего они совсем не могли ему дать. Правда состояла в том, что об их отношении он мог судить, лишь беспристрастно основываясь на немногочисленных фактах и на том, какие эмоции он испытывал, вспоминая тех женщин. А чувства эти не всегда были добрыми и ничего ему не объясняли.

С Эстер Лэттерли было иначе. Монк познакомился с ней уже после несчастного случая, поэтому помнил и знал каждую мелочь их дружбы, если так можно было назвать их отношения. Иногда они были почти враждебными.

Начать с того, что сперва Эстер очень не понравилась ему и даже сейчас раздражала его непререкаемостью своих мнений и упрямством. В ней не было ничего романтического, ничего женственного и привлекательного. Она никогда не проявляла уступчивой мягкости, не обладала искусством нравиться.

Хотя нет, это, пожалуй, было не совсем верно. Когда дело касалось боли, страха, горя или чувства вины, не было человека на земле сильнее, чем Эстер, храбрее и терпеливее ее. Надо отдать должное этой чертовке – никто не мог равняться с ней в смелости, а также в желании прощать. И детектив ценил эти ее достоинства безмерно, хотя в то же время приходил от них в ярость. Его гораздо больше влекли женщины веселые, не осуждающие, очаровательные, которые знали, когда нужно слово молвить, а когда подольститься и рассмешить, и как наслаждаться радостями жизни… Они умели сделать вид, что их волнуют пустяки, и давали возможность удовлетворить их мелкие прихоти, и в то же время не посягая на главное, не требуя слишком больших жертв, затрагивающих внутреннее «я» Уильяма и его мечты…

Итак, Монк стоял у себя в комнате, которую Эстер постаралась сделать как можно привлекательнее на вид для будущих клиентов, после того как он с едкой горечью в сердце уволился из полиции. Расследование, работа сыщика-детектива – вот, насколько он знал, его истинное призвание, требующее большого мастерства. Томас читал письмо Рэтбоуна, немногословное и без подробностей.

Дорогой Монк!

У меня на руках новое дело, для которого потребуются изыскания сложного и деликатного свойства. Дело, когда оно дойдет до суда, обещает ожесточенную борьбу, и добыть доказательства будет очень трудно. Если вы хотите и чувствуете себя в силах заняться им, то, пожалуйста, приходите ко мне в контору как можно скорее. Я постараюсь не отлучаться.

Не похоже это было на Рэтбоуна – давать такую скудную информацию! Тон записки показался сыщику тревожным. Если светский и чуть-чуть снисходительный Оливер был обеспокоен, то уже одно это могло заинтересовать Монка. Их отношения отличались взаимным, несколько ворчливым уважением, которое порой приглушалось всплесками антипатии, как следствия высокомерия, амбициозности и интеллекта, свойственного обоим, а также их темпераментами, социальным происхождением и профессиональным образованием, которые были совершенно разными. Но к этому надо было добавить, что их объединяло нечто очень специфическое: те дела, которые они вели вместе и в справедливость которых верили всем сердцем, общие провалы и триумфы. А еще глубокое чувство к Эстер Лэттерли, которое, как утверждали они оба, было не чем иным, как искренней дружбой.

Монк улыбнулся, взял пиджак, вышел из дома и огляделся в поисках кеба, чтобы доехать от Фицрой-стрит, где он обитал, до Вер-стрит, где находилась контора Рэтбоуна.

Нанятый Оливером Уильям тем же днем, почти ровно в четыре часа, отправился к графине фон Рюстов, жившей недалеко от Пикадилли. Он полагал, что это самое подходящее время, когда она, по всей вероятности, должна быть дома. Если же графини не окажется там, она, безусловно, вскоре вернется, чтобы переодеться к обеду, – если по-прежнему выезжает обедать вне дома после такого в высшей степени потрясающего обвинения. С тех пор вряд ли многие хозяйки великосветских домов включали ее в списки приглашенных гостей.

Дверь открыла горничная – по всей вероятности француженка, решил Монк. Это была девушка маленького роста, темноволосая и очень хорошенькая, и сыщик вспомнил, как где-то слышал, что великосветские модницы, кому было это по средствам, предпочитали нанимать французских горничных. Эта девушка, во всяком случае, говорила с определенным акцентом.

– Добрый день, сэр.

– Добрый день, – отрывисто сказал гость. Он не видел необходимости завоевывать чьи-то симпатии. Графиня была человеком, нуждающимся в помощи, – если только она уже не поставила себя в положение, когда помочь ничем нельзя. – Меня зовут Уильям Монк. Сэр Оливер Рэтбоун, – детектив вовремя вспомнил, что Рэтбоун теперь стал «сэром», – попросил меня навестить графиню фон Рюстов, узнать, не могу ли я ей чем-нибудь помочь.

Горничная улыбнулась ему. Она действительно была очень хорошенькой.

– Да, конечно. Пожалуйста, войдите.

Она пошире открыла дверь и придержала ее, пока Уильям не прошел в просторный, но ничем не примечательный вестибюль. На жардиньерке стояла большая ваза с цветами, похожими на маргаритки. Детектив почувствовал, как сильно, по-летнему, они благоухают. Горничная закрыла дверь и провела его прямо в дальнюю комнату, где предложила подождать ее хозяйку.

Стоя там, он огляделся. На одной стене висела огромная шаль сочных тонов, на столе черного дерева красовался серебряный самовар, а рядом обосновался красный кожаный диван. Пол был покрыт звериными шкурами, словно в логове охотника. Убранство комнаты оказалось совершенно чуждо вкусу и жизненному опыту Уильяма, но он не ощущал никакого неудобства и лишь полюбопытствовал про себя, как ко всему этому отнесся Рэтбоун – ведь было совершенно очевидно, что этот дом принадлежит человеку, совершенно не считающемуся с условностями. Затем сыщик подошел к инкрустированному черным деревом шкафу, чтобы повнимательнее взглянуть на книги. Они были на разных языках – немецком, французском, русском и английском. Здесь были романы, поэзия, описания путешествий и философия. Монк взял одну книгу, потом другую… Они открывались легко, словно каждую читали не раз и не два. Книги здесь присутствовали не для видимости, не для эффекта, а потому, что кто-то получал удовольствие, читая их.

Графиня как будто не спешила, и гость почувствовал разочарование. Значит, это одна из тех женщин, которые заставляют мужчину ждать, чтобы самим управлять ситуацией.

Он обернулся, чтобы опять бросить взгляд вокруг, и вздрогнул, увидев на пороге даму, появившуюся совершенно беззвучно и теперь наблюдавшую за ним. Рэтбоун не сказал, что его клиентка хороша собой, и это было чрезвычайным упущением с его стороны. Сам не зная почему, но Монк ожидал увидеть некрасивую женщину.

У нее были темные волосы, собранные в едва держащийся пучок. Рост у нее был определенно средний, фигура – ничем не примечательной, но зато лицо – необыкновенным. А еще у нее были длинные, несколько раскосо поставленные над широкими скулами, золотисто-зеленые глаза. Внимание привлекали не столько ее облик или цвет лица, сколько ее смех, веселье и ум, а также живой порывистый характер, которые не могли остаться незамеченными. Рядом с ней все остальные должны были казаться медлительными и апатичными. Детектив даже не заметил, как она одета, модно или нет, потому что в данном случае это было не важно.

Графиня с любопытством разглядывала Монка, все еще стоя неподвижно.

– Так это вы тот человек, который намерен помогать сэру Оливеру… – Она едва не улыбнулась, словно он не только интересовал, но и забавлял ее. – Я не таким вас ожидала увидеть!

– Что, несомненно, я должен принять, как комплимент, – сухо ответил Уильям.

На этот раз хозяйка рассмеялась. То был звучный, немного хрипловатый и радостный смех. Легкой походкой она подошла к креслу напротив гостя.

– Вот именно так и примите, – согласилась она. – Прошу садиться, мистер Монк, если только вам почему-либо не удобнее стоять…

Одним гибким движением она наклонилась и села в кресло, немного наискосок, после чего выпрямилась, устремив внимательный взгляд на детектива и легко управляясь с юбкой, словно та почти не стесняла ее движений.

– Что вы хотите обо мне знать? – спросила фон Рюстов.

Уильям тщательно обдумал ответ на подобный вопрос на пути сюда. Сейчас ему больше не нужны были эмоции, мнения и убеждения – все, что касалось мотивов поведения и верования. Для всего этого найдется время и попозже, чтобы понять, как действовать дальше, чего искать и как понимать уклончивую информацию. Из того, что Рэтбоун рассказал сыщику, тот ожидал встретить здесь гораздо меньше интеллигентности, но он все равно решил следовать заранее разработанному плану.

Детектив сел на кожаный диван и вольготно раскинулся, давая понять, что чувствует себя совершенно свободно и удобно.

– Расскажите мне все с того самого происшествия или случая, которые кажутся вам относящимися к делу, – попросил он. – То есть о том, что вы сами видели или слышали. Все, что относится к области предположений или выводов, может подождать. Если же вы скажете, что знаете о чем-то совершенно точно, я надеюсь, вы сможете это доказать.

С этими словами Монк внимательно всмотрелся в лицо Зоры, думая увидеть раздраженность или удивление, но не заметил ничего подобного. Вместо этого графиня скромно сложила руки, как послушная ученица, и начала рассказывать:

– Был обед, на котором присутствовали все. Это был замечательный вечер. Гизела была в хорошем настроении и развлекала нас анекдотическими историями из жизни в Венеции, где они с Фридрихом жили почти все время. Двор в изгнании пребывает главным образом в Венеции. Клаус фон Зейдлиц все время старался перевести разговор на политическую тему, но нам всем это казалось скучным и никто его не слушал – а меньше всех Гизела. Она отпустила одно-два колких замечания на его счет. Теперь не могу припомнить, что именно она сказала, но нам всем это показалось забавным – кроме, разумеется, самого Клауса. Никому не понравится быть оселком для шутки, особенно по-настоящему смешной!

Монк с интересом наблюдал за собеседницей. Ему хотелось бы дать свободу воображению и поразмышлять, что представляет собой эта женщина, когда на нее не давят внешние обстоятельства, связанные со смертью, злобой и судебным процессом, угрожающим ей крушением. Почему она решила заговорить вслух о своих подозрениях? Неужели она не думала о том, чего ей это будет стоить? Неужели она фанатик патриотизма? Или же она сама когда-то любила Фридриха? Что за всепожирающая страсть таится за тем, что она так упорно твердит?

А фон Рюстов тем временем рассказывала о том, что было на следующий день после приема.

– Это было уже поздним утром. – И она вопросительно взглянула на Монка, понимая, что он слушает ее вполуха. – Мы должны были встретить принца Уэльского, которого ожидали к ланчу-пикнику. Слуги привезли все в тележке, запряженной пони. Гизела и Эвелина приехали в коляске.

– Кто такая Эвелина? – перебил графиню Уильям. Ему стало холодно при упоминании о принце Уэльском, но он и вида не подал. Хотя и подумал, что Рэтбоун, должно быть, совсем рехнулся.

– Жена Клауса фон Зейдлица, – ответила Зора, – она не ездит верхом.

– А Гизела тоже не ездит?

Графиню этот вопрос будто бы насмешил.

– Нет. А что, сэр Оливер вам об этом не рассказал? То, что потом случилось с Фридрихом, не было подстроено нарочно. Она никогда не отважилась бы на такой смелый или чреватый риском поступок – ведь немногие умирают от падения во время верховой езды. И ей совершенно не хотелось бы иметь мужа-калеку!

– Но это помешало бы ему вернуться на родину и возглавить борьбу против объединения, – возразил Монк.

– Но он и так не руководил бы сопротивлением, восседая на белом коне, к вашему сведению, – отмела Зора это возражение, рассмеявшись. – Он все равно мог бы стать вождем, даже сидя в инвалидном кресле!

– И вы уверены, что он стал бы им, даже в подобных обстоятельствах?

– Он, уж конечно, обдумал бы это, – ответила графиня без малейшего колебания. – Фридрих никогда не расставался с мыслью, что однажды родина призовет его обратно и что Гизела займет рядом с ним свое законное место.

– Но они бы ее не приняли, – подчеркнул детектив. – Вы не ошибаетесь на этот счет?

– Нет.

– Но почему же Фридрих продолжал в это верить?

Фон Рюстов слегка пожала плечами.

– Вам следовало бы знать Фридриха и то, как он воспитывался. Он был рожден для трона. Все детство и юность его тщательно муштровали для этой роли, а Ульрика – суровая учительница. Он подчинялся всем установлениям, всем правилам. Корона была одновременно его бременем и наградой.

– Но он ведь пожертвовал ею ради Гизелы!

– Мне кажется, он до самого последнего момента не верил, что его заставят выбирать между ними, – ответила Зора слегка удивленно. – Ну а потом было уже слишком поздно. Но он никак не мог поверить, что это окончательно. Фридрих был уверен, что двор раскается и позовет его обратно. Он думал, что его изгнание – просто игра, а не что-то вечное.

– И, по-видимому, он был прав, – заметил Монк, – ведь они очень хотели, чтобы он вернулся!

– Но не с Гизелой. А вот этого он не понимал. Однако понимала она! Гизела всегда была большей реалисткой, чем он.

– Итак, несчастный случай, – поторопил сыщик собеседницу.

– Его отвезли обратно в Уэллборо-холл, – возобновила она рассказ. – Вызывали, естественно, врача. Но я не знаю, что он говорил. Знаю, что сказали мне.

– А что сказали вам?

– Что у Фридриха сломано несколько ребер, а также – в трех местах – правая нога и правая ключица, и что серьезно повреждены внутренние органы.

– И прогноз?..

– Извините?

– Как врач оценивал возможность и темп выздоровления?

– Как медленное, однако он не считал, что его жизнь находится в опасности, если только нет еще каких-нибудь серьезных повреждений, которые он еще не установил.

– Сколько лет было Фридриху?

– Сорок два.

– А Гизеле?

– Тридцать девять. А что?

– Не очень он был молод для такого тяжелого падения.

– Но он умер не в результате полученных травм. Его отравили.

– Откуда вы знаете?

В первый раз за время разговора графиня заколебалась.

Уильям ждал, не сводя с нее пристального взгляда, и немного погодя она снова, едва заметно, пожала плечами.

– Если б я могла это доказать, то сразу обратилась бы в полицию. Я знаю это, потому что знаю этих людей. Я наблюдала за ними много лет. Я видела, как развивается замысел. После его смерти Гизела разыгрывает роль убитой горем вдовы очень хорошо… слишком хорошо, и находится в центре всеобщего внимания, а она это очень любит.

– Да, это может быть лицемерием, это может отвращать, но это еще не свидетельствует о преступлении. А говорит о том, что вы просто убедили себя, в соответствии с вашим о ней представлением.

Наконец Зора опустила глаза.

– Я знаю, мистер Монк. Я все время находилась в доме. Я видела всех, кто приходил и уходил. Я слышала, о чем говорят люди, и видела, как они переглядываются. Я причастна к придворной жизни с самого детства, поэтому знаю, что произошло, но у меня нет ни малейшего доказательства. Гизела убила Фридриха из страха того, что он наконец прислушается к голосу долга, отправится домой и возглавит борьбу против объединения с остальной Германией. Вальдо этим заняться не захочет, а других попросту нет. Фридрих вполне мог рассчитывать взять Гизелу с собой, но она-то знала, что герцогиня этого никогда не позволит, даже на краю распада или войны.

– А почему Гизела выжидала неделю? – спросил Уильям. – Почему бы ей тогда не убить его сразу? Это было бы менее рискованно, а смерть в глазах окружающих выглядела бы более понятной…

– Не было необходимости убивать, если он все равно должен был умереть, – ответила графиня, – и, кстати, сначала все мы думали, что он умрет.

– А почему ее так сильно ненавидит герцогиня? – с испытующим видом задал детектив следующий вопрос.

Он сам не мог вообразить себе такую непреодолимую страстную ненависть, которая затмила бы даже собственные последствия для страны. Была ли такая ненависть прирожденным качеством герцогини или же ее возбуждало нечто в натуре самой Гизелы? Она зажгла пламенное чувство любви у Фридриха и столь же пламенную ненависть Ульрики. Так же, как, очевидно, и в этой необыкновенной на вид женщине, сидящей перед ним в своей причудливо-странной комнате с пламенеющей шалью и незажженными свечами.

– Не знаю. – В голосе фон Рюстов прозвучало легкое удивление, а взгляд ее устремился куда-то вдаль, словно видел зримое только ей. – Меня это тоже часто удивляло, но я никогда не слышала объяснений, почему она ее так ненавидит.

– А есть у вас какие-нибудь соображения насчет яда, который, как вы полагаете, использовала Гизела?

– Нет. Но Фридрих умер внезапно. Он стал бредить, начался озноб, и принц впал в кому – так рассказывала Гизела. Слуги, которые были при больном, это подтвердили. И, конечно, врач тоже.

– Ну, это могло быть от десятка причин, – сказал Монк мрачно. – От множества ушибов. Могло начаться внутреннее кровотечение.

– Естественно! – ответила Зора с некоторой язвительностью. – А вы чего ожидали – явных симптомов отравления? Гизела – эгоистичная, жадная, тщеславная и жестокая женщина, но она не дура.

Лицо графини выражало теперь непримиримую ярость и ужасающее чувство утраты, словно нечто драгоценное выскользнуло из пальцев у нее на глазах и она отчаянно силилась вернуть утраченное. Черты лица, которые показались сыщику очень красивыми, когда он только увидел ее, теперь стали слишком тяжелыми, взгляд – чересчур проницательным, а рот исказила гримаса боли.

Уильям встал.

– Благодарю за откровенные ответы, графиня фон Рюстов. Сейчас я отправлюсь к мистеру Рэтбоуну, чтобы обсудить, какие следующие шаги мы должны предпринять.

И только выйдя на улицу и снова увидев солнечный свет, сыщик вспомнил, что на этот раз, говоря о Рэтбоуне, забыл прибавить к его имени титул.

– Не могу понять, почему вы взялись за это дело, – резко сказал он Оливеру, давая ему отчет о своем визите час спустя.

Все клерки уже ушли домой, и вечерний свет позолотил стекла окон. Движение снаружи на улице было таким же шумным, колеса экипажей едва не задевали друг друга, кучера неторопливо покрикивали, а лошади нервничали и выбивались из сил, и в воздухе остро пахло навозом.

Рэтбоун тоже едва сдерживался, хорошо осознавая, что он, возможно, ошибается в выборе.

– Вы хотите дать мне понять, что расследование данного дела выше ваших возможностей? – холодно осведомился он.

– Если б я так думал, то так и сказал бы, – ответил Монк, усаживаясь без приглашения. – Разве я хоть раз на вашей памяти говорил экивоками?

– Вы хотите сказать «говорили тактично»? – вскинул брови адвокат. – Никогда. Ладно, извините. Я задал необязательный вопрос. Вы будете расследовать ее заявление?

Сыщик не ожидал вопроса «в лоб» и несколько утратил самоуверенность.

– Каким образом? Вряд ли я смогу допросить принца Уэльского, – отозвался он.

Рэтбоун, казалось, удивился.

– А какое отношение ко всему этому имеет принц Уэльский?

– В день, когда произошел несчастный случай, все тамошнее общество ожидало его к ланчу. Графиня, что же, вас в это не посвятила? – съязвил Уильям.

– Нет. – Оливер неприязненно посмотрел на него. – Очевидно, потому, что сочла это не относящимся к делу. Если, конечно, вы не думаете, что падение с лошади было кем-то подстроено…

– Нет, не думаю. Напротив, даже графиня совершенно уверена, что это случайность. Она считает, что Гизела отравила Фридриха, хотя и не знает, каким образом и каким ядом, и имеет только самое общее представление о том, зачем она это сделала.

Рэтбоун улыбнулся, слегка оскалившись.

– Она провела вас, Монк, – иначе вы цитировали бы ее слова более точно. Она прекрасно знает, зачем и почему. Существовала большая вероятность, что Фридрих может вернуться на родину без Гизелы, разведясь с нею во имя высших интересов страны. И тогда она бы перестала быть одной из самых блестящих романтических героинь века, к тому же титулованной, богатой и вызывающей всеобщую зависть. Вместо этого принцесса превратилась бы в разведенную жену, потеряла бы независимое положение и вызывала бы жалость прежних друзей. Не надо большого полета воображения, чтобы понять чувства женщины, стоящей перед такой альтернативой.

– И вы думаете, она его убила? – удивился детектив; не потому, что сам Рэтбоун мог в это поверить – это было достаточно легко, – но из-за того, что он был готов защищать свое мнение в суде. Выражаясь самым мягким образом, это было глупо, а если не выбирать выражений, то Рэтбоун просто-напросто съехал с ума.

– Я считаю в высшей степени вероятным, что кто-то убил Фридриха, – холодно поправил Монка сэр Оливер, откидываясь на спинку кресла; лицо у него было суровым. – И я желал бы, чтобы вы отправились в загородную усадьбу лорда и леди Уэллборо, где барон фон Эмден, друг графини, представит вас обществу. Сам он будет знать, кто вы и что делаете. – Адвокат скривил губы. – Вы получите возможность узнать все, что происходило там после несчастного случая, сумеете расспросить слуг и понаблюдать за людьми, которые гостили в усадьбе в то время, – за исключением, конечно, принцессы Гизелы. Думаю, предъявленное ей графиней обвинение опять свело их всех вместе, что, полагаю, вполне естественно. Надеюсь, что вы, по крайней мере, узнаете, у кого была возможность отравить принца, и соберете все, что может быть использовано как доказательства. Вам надо также опросить врача, который лечил принца и выписал свидетельство о его смерти.

В полуоткрытое окно доносился шум уличного движения. За дверью в офисе царило молчание.

У Уильяма было много резонов приняться за это дело. Рэтбоуну срочно нужно было помочь, а Монк очень желал бы сделать его своим должником. Других важных расследований у него сейчас не было, и он готов был отдать должное и самому делу, и доходу от него. Но главное и самое важное: дело возбудило его любопытство – настолько, что он почувствовал кожный зуд.

– Да, конечно, я все сделаю, – ответил сыщик, улыбаясь скорее хищной, чем дружелюбной улыбкой.

– Хорошо, – сказал Оливер, – я благодарен вам и дам адрес барона фон Эмдена, чтобы вы могли представиться ему. Может быть, вам отправиться в Уэллборо-холл под видом его камердинера?

Монк даже отшатнулся.

– Что?!

– Может быть, вы смогли бы отправиться в Уэллборо-холл в качестве его камердинера? – повторил Рэтбоун, широко раскрывая глаза. – Это дало бы вам отличную возможность поговорить с другими слугами и узнать, что они… – Он остановился, и по его губам скользнула призрачная улыбка. – Или вы можете поехать как его приятель, если вам так больше нравится. Наверное, вы не очень-то знакомы с обязанностями камердинера…

Детектив решительно встал.

– Я поеду как его приятель, – сказал он жестко, – а вас извещу о том, что узнаю, если вообще узнаю что-нибудь. Не сомневаюсь, что вы в этом будете заинтересованы.

На этом он пожелал адвокату спокойной ночи, взял листок бумаги со стола и вышел.

Монк приехал в Уэллборо-холл через шесть дней после того, как Зора фон Рюстов явилась в контору к Рэтбоуну и попросила его о помощи. Стояло начало сентября, золотые осенние деньки. Вдали раскинулись поля со стерней, каштаны начали желтеть, и кое-где густо чернела вспаханная влажная земля, уже готовая для озимых.

Уэллборо-холл оказался огромным зданием классических пропорций, построенным в георгианском стиле. Подъехать к нему можно было по длинной, в милю, аллее, обсаженной по большей части тисами. По обе стороны аллеи парк переходил в леса, а за ними снова тянулись открытые поля. Легко было представить, как хозяева этого внушительного поместья, принимая его королевское высочество, весело скакали верхом среди всей этой красоты, пока скачке не положила конец трагедия, напомнив людям о бренности их существования.

Но сначала Монк посетил Стефана фон Эмдена. Тот с радостью предложил получить для него приглашение, как для «друга», в Уэллборо-холл, куда он собирался поехать в самое ближайшее время. Барон был в восторге от мысли, что сейчас начнется расследование, и нашел детектива любопытным для наблюдения типом человека, живущего совершенно другой жизнью, нежели он сам. Стефан объяснил также, что все присутствовавшие при падении Фридриха с лошади снова собираются в Уэллборо-холл из-за необходимости согласовать свои версии происшедшего – на тот случай, если дело дойдет до суда.

Уильям чувствовал себя не совсем удобно, оказавшись объектом пристального наблюдения, и по дороге постепенно осознал, что Стефан совсем не так беспечен и мало информирован, как он предполагал вначале. Сыщик устыдился своего предвзятого мнения о том, что барон, будучи титулованным и богатым человеком, обязательно должен быть узколобым и неумелым в практическом смысле слова. Монк злился на самого себя за то, что проявил ограниченность собственного воспитания. Он старался сойти за джентльмена, но в глубине души понимал, что джентльмены не так резки и не так склонны напускать на себя значительность, постоянно защищая чувство собственного достоинства, – они знают, что этого им не требуется.

Детектив испытывал отвращение к себе еще и потому, что его предвзятость была несправедлива, а он презирал несправедливость, особенно когда она оказывалась еще и глупостью.

Мужчины достигли великолепного подъезда, вышли из кареты, и их поприветствовал глубоким поклоном ливрейный лакей. Монк уже хотел было озаботиться своими тщательно уложенными чемоданами, но вовремя вспомнил, что носить их – камердинерское дело, а ему не пристало даже думать об этом. Джентльмен должен входить прямо в дом, ни о чем таком не заботясь, в полной уверенности, что слуги принесут чемоданы в комнаты, распакуют вещи и все повесят и положат на отведенное место в шкафах.

Их приветствовала леди Уэллборо. Она была гораздо моложе, чем предполагал Уильям: ей, казалось, было не больше тридцати пяти. Тоненькая, немного выше среднего роста, густые каштановые волосы… Она была миловидна, однако красивой ее назвать было нельзя. Ее самая очаровательная черта заключалась в интеллигентности и живости. Лишь только она увидела прибывших, как сразу же плавно спустилась по великолепной лестнице с железной решеткой, кое-где блистающей золотом. Лицо ее осветилось радостью.

– Дорогой мой Стефан!

Огромная юбка хозяйки метнулась вокруг ее ног, и кринолин упруго вздернулся вверх, когда она остановилась. Платье ее состояло из отдельного, по моде, лифа с большими рукавами, перехваченного в талии, что подчеркивало худощавость фигуры.

– Как чудесно снова увидеться! – продолжала она. – А это, наверное, ваш друг, мистер Монк?

Леди Уэллборо взглянула на Уильяма с большим интересом, внимательно рассматривая его гладкие, с выступающими скулами, щеки, орлиный нос с небольшой горбинкой и саркастическую складку рта. Сыщик и прежде не раз видел у женщин этот любопытствующий взгляд, словно они видели нечто совершенно неожиданное, но им это вопреки всему нравилось.

Монк склонил голову.

– Здравствуйте, леди Уэллборо! Вы были очень, очень добры, позволив мне провести с вами уик-энд. Я уже более чем вознагражден за прием.

Дама широко улыбнулась. Улыбка ее была очень привлекательной и совершенно искренней.

– Я надеюсь, когда вы будете уезжать, то почувствуете себя вознагражденным еще больше, – ответила она и обернулась к Стефану. – Спасибо, на этот раз вы особенно отличились, мой дорогой. Олсоп проводит вас наверх, хотя вы, конечно, дорогу знаете.

Затем она снова посмотрела на детектива.

– Обед в девять. Около восьми мы все соберемся в гостиной. Граф Лансдорф и граф фон Зейдлиц вышли на прогулку, проверить окрестности накануне охоты и посмотреть, в каком состоянии земля. Вы стреляете, мистер Монк?

Уильям не помнил, чтобы он сделал хоть один выстрел на охоте, – его социальное положение делало это практически невозможным.

– Нет, леди Уэллборо, я предпочитаю спортивные забавы на более равных условиях, – нашелся он.

– Боже милосердный! – весело рассмеялась женщина. – Тогда что же вы любите – кулачные бои? Скачки? Или бильярд?

Сыщик понятия не имел, сумеет ли проявить себя хоть в одном из этих видов спорта для благородных. Да, он необдуманно отвечал на ее вопросы и теперь рисковал попасть в дурацкое положение.

– Попробую все, что предложат, – ответил Уильям, чувствуя, как начинает гореть его лицо. – За исключением тех случаев, когда буду опасным для других гостей отсутствием профессионализма.

– Как оригинально! – воскликнула леди Уэллборо. – С нетерпением жду, когда вы со всеми познакомитесь.

Этого-то как раз и опасался Монк.

Как он и ожидал, обед оказался его первым большим испытанием. Выглядел Уильям хорошо, что подтвердило и зеркало. Монк знал, что всегда был тщеславен в отношении одежды. Об этом свидетельствовал обнаруженный им у себя дома гардероб, полный дорогих костюмов, а также счета от портного, сапожника и швеи, шившей ему рубашки. Большую часть своей профессиональной жизни он провел в полицейском управлении, а значит, должен был тратить на одежду львиную долю заработка. Зато теперь ему не надо было одалживать парадный смокинг, чтобы предстать в этом доме одетым, как полагается респектабельному господину.

Но поведение за столом – совсем другое дело. Все остальные собравшиеся к обеду хорошо знали друг друга и вели одинаковый образ жизни, не говоря уже о сотне общих знакомых. Они должны были в десять минут распознать, что Уильям – чужак в любом смысле слова. И каким образом тогда объяснить свою чужеродность, не жертвуя гордостью и самолюбием и в то же время не поставив Рэтбоуна в глупейшее положение?

За столом собралось всего восемь человек – чрезвычайно мало для званого приема в загородной усадьбе; ведь стоял лишь сентябрь, а это означало, что лондонский сезон еще не совсем закончился. Было, однако, еще слишком рано для больших зимних званых вечеров, когда гости часто останавливались на месяц, а то и больше, появляясь или не появляясь на обеде в зависимости от своего настроения.

Монка представили обществу совсем как бы между прочим, как человека, которого ждали и чье присутствие там было чем-то само собой разумеющимся. Напротив него сидел брат герцогини, граф Рольф Лансдорф. Это был довольно высокий человек с военной выправкой, темноволосый, с немного лысеющим лбом. Волосы его были гладко причесанными, почти прилизанными, а лицо – приятным. Тонкие губы и широкий нос, несомненно, свидетельствовали о сильной воле. Он говорил четко, точно, и голос у него был красивым и звучным. На Уильяма Рольф посмотрел почти без всякого интереса.

Клаус фон Зейдлиц был совершенно другим. Он оказался очень массивным, на несколько дюймов выше остальных, широкоплечим и довольно неуклюжим человеком. Густая прядь волос часто падала ему на лоб, и он привычным жестом отбрасывал ее назад. Глаза его были голубые и почти круглые, а брови приподнимались у висков. Нос же оказался кривоват, словно когда-то был сломан. Клаус фон Зейдлиц выглядел очень любезным человеком. Он часто шутил, но когда молчал, его лицо принимало наблюдательное выражение, которое противоречило внешней раскованности. Монку пришло на ум, что фон Зейдлиц гораздо умнее, чем хочет казаться.

А вот его жена, графиня Эвелина, была одной из самых очаровательных женщин, которых сыщику когда-либо доводилось встречать, и ему трудно было не смотреть на нее больше, чем это дозволялось приличиями. Он бы с радостью забыл обо всех остальных и наслаждался разговором с ней одной. Фигура у нее была легкая и при этом совершенно женственная, но детектива особенно обворожило ее лицо. Большие карие глаза этой дамы излучали ум и веселье. У ее лица было такое выражение, словно она постигла сокровенный, но комичный смысл жизни и с удовольствием теперь поделилась бы с другими своим знанием, если б нашелся кто-то еще, способный все это понять, как понимала она сама. Графиня Эвелина все время улыбалась и источала доброжелательность по отношению ко всем присутствующим. И она совсем не скрывала, что Монк заинтересовал ее. Больше всего Эвелину поражало, что он не знал никого из ее знакомых, и если б это не было уже совершенно невежливо, то она бы весь вечер расспрашивала странного гостя о нем самом и о том, чем он занимается.

Бригитта фон Арльсбах, на которой должен был, на радость всей стране, жениться принц Фридрих, сидела рядом с Уильямом. Говорила она редко. Это была красивая женщина, широкоплечая, с большой грудью и изумительной кожей, но у Монка появилось ощущение, что, несмотря на все свое богатство и большую народную любовь, она всегда печальна.

Последний из гостей, Флорент Барберини, дальний родственник принца Фридриха, был наполовину италь– янцем – патетического вида красивый брюнет, чего, по мнению сыщика, и следовало ожидать в силу такого происхождения, равно как и свободных манер и абсолютной самоуверенности. Густые волнистые волосы Флорента росли мыском, оставляя на лбу залысины. Глаза у него были темными, с густыми, тяжелыми ресницами, а рот – чувственным и словно привыкшим к острословию. Он флиртовал сразу с тремя дамами. Очевидно, это было в обычае. Но Монку он не понравился.

Хозяин, лорд Уэллборо, торжественно восседал в своей великолепной сине-розовой столовой за огромным столом с двадцатью ножками. У стен возвышались три дубовых буфета, в камине ярко горел огонь… Лорд Уэллборо был немного ниже среднего роста. Он довольно коротко стриг свои светлые волосы, так что они стояли у него на голове щеткой, словно бы для того, чтобы несколько увеличить его рост. У лорда были очень красивые светло-серые глаза и сильное мужественное лицо, однако рот – почти безгубый. Когда он молчал, лицо его приобретало жесткое, скрытное выражение.

Подали первое блюдо, два супа на выбор: с вермишелью и густой мясной биск, с добавлением дичи и моллюсков. Монк выбрал биск, и тот ему очень понравился. За супом предложили лосося, заливное и соленую с пряностями мелкую рыбешку. Уильям выбрал лосося, нежного, розового, с трудом держащегося на вилке из-за своей мягкости. Он заметил, как много осталось на унесенном блюде, и подумал, что слугам тоже предложат отведать этот деликатес… Все остальные гости прибыли с положенным числом камердинеров, горничных и, возможно, также лакеев и кучеров. Стефан очень ловко объяснил отсутствие у Уильяма слуги тем, что тот внезапно заболел. Что ни подумали бы в тот момент гости, они были слишком вежливы, чтобы просить дальнейших разъяснений.

За рыбой последовали яйца под соусом «перри», телячья шейка с грибами и кроличье рагу.

Эвелина почти все время находилась в центре внимания присутствующих, и это дало Монку возможность тоже смотреть на нее неотрывно. Да, она была и в самом деле обворожительной, с ее цельностью и невинным ребячьим коварством, – и в то же время отличалась добродушием и интеллигентностью умной женщины.

Флорент льстил ей совершенно безбожно, но она изящно, со смехом парировала его авансы, при этом, однако, не обнаруживая ни малейшего неудовольствия.

Если Клаусу это не нравилось, то его довольно массивное лицо этого никак не выражало. Фон Зейдлица, по-видимому, гораздо больше интересовал разговор с Уэллборо, касающийся некоторых общих знакомых.

Потом закусочные тарелки были унесены и в промежутке подали охлажденную спаржу. Стол сверкал хрусталем, отражавшим свет канделябров тысячами сверкающих искр. Блистало серебро приборов, подставок, кубков и ваз, а оранжерейные цветы насыщали воздух ароматом. Вокруг ваз декоративно располагались фрукты.

Монк оторвал взгляд от Эвелины и стал осторожно, по очереди, внимательно всматриваться в лица других гостей. Все они были приглашены, когда произошел несчастный случай с Фридрихом, все оставались здесь же во время его кажущегося выздоровления и позже, когда он умер. Что они видели и слышали? Хотели ли они знать правду, и если да, то в какой мере и какой ценой? Он приехал сюда не для того, чтобы поглощать эту деликатесную еду и разыгрывать из себя псевдоджентльмена, с внутренним беспокойством, как акробат, старающегося перепрыгнуть с одной социальной ступеньки на другую.

Из-за Уильяма, бывшего таким псевдоаристократом, в подвешенном состоянии находились доброе имя Зоры, весь ее образ жизни и положение в обществе. Кроме того, очень возможно, это относилось и к Рэтбоуну, и в какой-то степени данная ситуация задевала и честь самого Монка. Он дал слово помочь, и не имело никакого значения, что дело было немыслимо трудным. Тем более что принц Фридрих действительно мог быть убит, но не женой, а одним из тех людей, что сейчас беседовали и смеялись за великолепным столом, поднося винные кубки к губам и сверкая бриллиантами в свете канделябров.

Они покончили со спаржей, и слуги внесли дичь: белых и серых куропаток и тетеревов, к которым, конечно, подали еще вина. В жизни детектив не видел, чтобы на столе было столько еды.

Разговор за столом вращался вокруг таких тем, как мода, театр и общественные сборища, на которых гости видели того или иного известного им человека. Многие рассказывали, кто с кем встречается и какие намечаются обручения и свадьбы. Монку стало казаться, что все именитые семьи находятся в тех или иных отношениях между собой, но подчас слишком запутанных, чтобы их можно было как следует проследить. По мере того как шло время, он чувствовал себя все более и более чужим. Наверное, надо было принять предложение Рэтбоуна, как бы оно ни было неприятно, и приехать сюда в качестве камердинера Стефана! Да, это очень уязвило бы его самолюбие, но в итоге могло бы оказаться менее болезненным, чем сидеть вот так, испытывая свою социальную неполноценность, притворяясь тем, кем он не являлся на самом деле, как будто из-за того, чтобы быть принятым в этом обществе, стоило врать! Сыщик чувствовал ярость при одной только мысли об этом, желудок у него свело спазмом, и он сидел, вытянувшись, как струна, на своем резном, с шелковым сиденьем, стуле, из-за чего у него даже заболела спина.

– Сомневаюсь, что нас пригласят, – скорбно ответила Бригитта на какое-то предложение Клауса.

– А почему же нет? – спросил тот обиженно. – Я был там, и еще поеду. Я присутствовал там всегда начиная с пятьдесят третьего года.

Эвелина прижала палец к губам, чтобы сдержать улыбку, широко раскрыв глаза.

– О господи! Вы действительно думаете, что это такая уж большая разница? Или мы все станем теперь personae non gratae? Как это смешно, ну просто уморительно! К нам это не имеет никакого отношения.

– Именно это и имеет к нам отношение, – отрезал Рольф. – Это семья наших монархов, и все мы присутствовали, когда это случилось.

– Да никто не верит этой чертовке! – резко возразил Клаус, и его лицо сморщилось от сердитых чувств. – Она, как всегда, сказала это, желая привлечь к себе внимание любой ценой, и, возможно, хочет таким образом отомстить за то, что Фридрих бросил ее двенадцать лет назад. Безумная женщина… и всегда была такой.

Монк встрепенулся, поняв, что они говорят о Зоре и о том, какое влияние оказало на их общественную жизнь выдвинутое ею обвинение. Вот этот аспект он в своих размышлениях не учитывал, и беспокойство сидящих рядом людей показалось ему отвратительным. Однако не следовало упускать возможность извлечь из этого обстоятельства кое-какую пользу.

– Но, разумеется, все будет предано забвению, как только процесс будет закончен? – спросил он с напускным простодушием.

– Зависит от того, что скажет на суде эта негодная женщина, – кисло ответил Клаус. – Всегда найдется какой-нибудь глупец, чтобы повторять сплетни, как бы они ни были нелепы.

«Тогда зачем беспокоиться о том, что скажет некто, столь презираемый?» – подумал Монк, но не стал этого спрашивать, имея в запасе более перспективные вопросы.

– Но что такое она может сказать, чему поверил бы здравомыслящий человек? – спросил он с сочувственным видом.

– Да вам должны быть известны эти слухи! – широко раскрыв глаза и не отрывая от него взгляда, сказала Эвелина. – Ведь об этом говорят все и каждый! Она буквально обвинила принцессу Гизелу в убийстве бедняги Фридриха… Я хочу сказать, в намеренном убийстве! Как будто она была способна на это… Они же обожали друг друга! И об этом знает весь мир.

– Вот если б кто-нибудь убил принцессу, это имело бы смысл, – заметил, сморщившись, Рольф, – в это я смог бы поверить.

– А почему? – спросил Уильям, теперь уже с неподдельным интересом.

Все присутствующие повернули головы в его сторону, и он мысленно выругал себя за наивность и излишнюю торопливость. Но отступать было поздно. Хотя если он сейчас продолжит в том же духе, то только ухудшит положение.

Вместо Рольфа ему ответила Эвелина:

– Она всегда была слишком остроумна и слишком блистательна. Всегда немного затмевала окружающих. Нетрудно вообразить, что некто, послуживший оселком для ее остроумия, очень рассердился и мог даже почувствовать себя униженным, и тогда, возможно… – Она повела своими прекрасными плечами. – …Возможно, этот человек или эти люди, потеряв терпение и желая ей зла, могли бы… – Дама улыбнулась, и эта улыбка лишила ее слова их зловещего смысла.

Такой Гизелу Монк прежде не представлял. Значит, ее ум был не только острым, но и жестоким… Впрочем, наверное, ему не следовало бы этому удивляться. Подобные личности мало чего боятся и мало заботятся о том, чтобы придержать язык, редко переживают, как бы им не обидеть другого, – в отличие от остального большинства известных сыщику людей. Он полюбопытствовал про себя, в какой мере хорошее воспитание является средством самозащиты, а не искреннего желания сохранить спокойствие окружающих, которые вообще ничего не боятся.

Затем Уильям перевел взгляд с очаровательного лица Эвелины на леди Уэллборо, а с нее – на Клауса и на Рольфа.

– Но ведь если дело дойдет до суда, будет совсем нетрудно доказать, что произошло на самом деле, – невинно заметил он. – Все, кто тогда присутствовал, могут, как один, засвидетельствовать обратное, и при таком вашем единодушии графиня будет разоблачена как лгунья, если не хуже.

– Вряд ли все будут «как один», – слегка презрительно поправил его Клаус, но никак не пояснил подобного отношения.

Незаметно подали сладкое: глазированный пудинг, клубничное желе, меренги со сливочным кремом и абрикосовое варенье.

– В этом и заключается вся трудность положения, – скорбно заявила леди Уэллборо, взяв меренгу. – Понимаете, здесь был незадолго до смерти бедняги Фридриха принц Уэльский. Но мы, разумеется, не должны вовлекать его в процесс, так не подобает.

Монк почувствовал, как екнуло его сердце. Представляет ли Рэтбоун, в какое топкое болото он увлекает себя и других?

– Но разве нельзя, с общего вашего согласия, не упоминать о присутствии принца Уэльского? – поинтересовался детектив.

– Такое впечатление, что придется, – отрезал Клаус. – Будь проклята эта женщина!

– Но сначала всем нужно договориться, – сказал Стефан, натянуто усмехнувшись, и взгляд при этом у него оставался серьезным. – В конце концов, мы же знаем, что произошло. И должны уяснить, чего не знаем, чтобы не противоречить друг другу.

– Какого черта, о чем вы толкуете? – требовательно спросил лорд Уэллборо, причем лицо его при этом обострилось, а губы совсем пропали из виду. – Все мы, разумеется, знаем, что произошло. Принц Фридрих умер от ушибов, полученных от падения с лошади.

Он сказал все это так, будто ему больно даже произносить эти слова. Монк тут же спросил себя, что же его так расстраивает: смерть дорогого ему человека или же пятно на репутации гостеприимного хозяина?

Положив ложку и игнорируя абрикосовое варенье, сышик заметил:

– Думаю, суд потребует побольше подробностей. Он захочет узнать, что совершалось в доме в каждый момент после происшествия, кто имел доступ в комнаты принца Фридриха, кто готовил ему еду и приносил ее, кто вообще входил к нему или выходил от него.

– А для чего? – спросила Эвелина. – Суд ведь не подумает, что кто-то из нас мог причинить Фридриху вред, не так ли? Они не могут думать подобным образом! Зачем бы нам это делать? Мы же все его друзья! Причем многолетние.

– Домашние убийства часто совершаются кем-то из членов семьи или из числа друзей, – ответил Монк.

По лицу Рольфа скользнуло выражение крайнего неодобрения.

– Возможно. Я, слава богу, очень мало что знаю на этот счет, но, думаю, Гизела наймет самого лучшего из защитников – по крайней мере, консультанта Суда Ее Величества. И он проведет процесс наилучшим образом, чтобы избежать любого скандала, насколько это будет возможно. – Холодно взглянув на Уильяма, он прибавил: – Вы не будете так любезны передать мне сыр, сэр?

Перед Рольфом уже стояла дощечка с семью разновидностями сыра, и сыщику было совершенно ясно, что он на самом деле хотел сказать.

Потом они ели охлажденные неаполитанские взбитые сливки, запивая их малиновой водой, и больше уже не возвращались к предмету разговора. Завершили обед фрукты: ананасы, клубника, абрикосы, вишни и дыни.

Монк плохо спал, несмотря на утомительное путешествие по железной дороге, затем вечернее испытание во время обеда и столь же тягостное послеобеденное пребывание в курительной, и даже невзирая на прекрасную деревянную кровать с мягкими подушками и балдахином на четырех столбиках. Поэтому он вздрогнул, проснувшись, когда в комнату вошел камердинер Стефана и сообщил, что ванна полна и утренний костюм готов.

Завтрак был долгим, но без излишних церемоний. Гости приходили и уходили, когда им заблагорассудится, и сами накладывали себе на тарелки со стоящих на буфете блюд яйца, мясо и овощи, а также разнообразные булочки и хлеб. На столе красовались чайники с часто меняющейся заваркой, соленья, масло, свежие фрукты и даже сладости.

Когда сыщик вошел, завтракали только Стефан, Флорент и лорд Уэллборо. Разговор вышел ничем не примечательный. После завтрака барон фон Эмден предложил показать Уильяму окрестности, и тот сразу же согласился.

– Что вы можете сделать, чтобы помочь Зоре? – спросил Стефан, водя Монка по оранжерее и время от времени молча привлекая его внимание к тому или иному растению. – Мы все были здесь после падения Фридриха с лошади, но он не выходил из своих комнат, а Гизела никому не позволяла навещать его, кроме Рольфа, и даже он, насколько мне известно, заходил к нему только дважды. И никто не мог бы прийти в кухню или подстеречь слугу на лестнице, когда тот шел в его комнаты с подносом.

– И поэтому вы думаете, что это была Гизела? – с любопытством осведомился детектив.

Стефан, по-видимому, искренно удивился.

– Нет, конечно же, нет! Чертовски трудно будет доказать, что его вообще убили… Но я думаю, что это была Гизела, поскольку так говорит Зора. И еще она совершенно права, говоря, что всегда верила в его возвращение, а Гизела всегда знала, что он не может вернуться… без нее.

– Звучит не очень убедительно, – заметил Монк.

Они обошли оранжерею и двинулись по дорожке между двумя изящными рядами низко подстриженного остролиста. В конце дорожки, примерно в сорока ярдах впереди, стояла каменная ваза с ярко-красной поздней геранью, а за нею поднималась высокая стена темно-зеленых тисов.

– Я вас понимаю, – внезапно улыбнулся фон Эмден, – но если б вы знали этих людей, вы бы не сомневались. Если б вы увидели Гизелу…

– Расскажите о дне накануне несчастного случая, – быстро сказал Уильям. – Или, если предпочитаете, о любом дне, который вам запомнился наиболее ярко, пусть даже за неделю до события.

Стефан несколько минут думал, а потом начал рассказ. Они медленно проследовали к вазе и темно-зеленой тисовой стене и повернули налево в аллею, обсаженную вязами, которая тянулась на полмили.

– Завтрак прошел как обычно, – сказал барон, сосредоточенно сдвигая брови. – Гизелы внизу не было. Она завтракала у себя, и Фридрих присоединился к ней. Он обычно так и делал – это был почти ежедневный ритуал. Я думаю, что ему просто-напросто нравилось смотреть, как она одевается. В любое время дня, в любой сезон Гизела выглядела превосходно. Она в этом гениальна.

Монк ничего не ответил, но спросил, немного замедляя шаг:

– А что делали остальные после завтрака?

Его спутник опять улыбнулся.

– Флорент флиртовал с Зорой – по-моему, в оранжерее. Бригитта прогуливалась в одиночестве. Уэллборо и Рольф говорили о делах в библиотеке. Леди Уэллборо занималась хозяйством. Я провел все утро, играя в гольф с Фридрихом и Клаусом. Гизела и Эвелина, бурно споря, шагали взад-вперед по этой самой аллее – и в итоге поссорились. Они вернулись, каждая отдельно, очень сердитые.

Так, прогуливаясь под вязами, двое мжчин отошли довольно далеко от дома. Мимо них провез свою тележку садовник. Он почтительно приподнял шапку и что-то пробормотал, а Стефан кивнул в ответ. Детектив чувствовал себя грубияном, но не мог заговорить с садовником, не подчеркнув этим, что принадлежит к другому социальному слою, нежели фон Эмден. Это не рекомендовалось.

– А днем? – продолжил он настойчиво расспрашивать барона.

– О, мы все довольно рано собрались за ланчем, а потом разошлись до вечера, так как нам предстоял торжественный обед, а потом – любительский спектакль. Ожидался принц Уэльский с друзьями, и все выглядело многообещающе. Гизеле всегда удавались такие представления, и она все взяла на себя.

– В этом было что-то необычное?

– Вовсе нет. Она так часто делала. Среди ее талантов есть и умение безудержно веселиться и устраивать все таким образом, чтобы и окружающие получали удовольствие. Гизела может всецело отдаться порыву, придумать что-нибудь в высшей степени увлекательное и очень просто затем все осуществить, без излишней суеты и усиленных приготовлений, которые убивают веселье. Не знаю более стихийной натуры. Наверное, после строгих условностей придворной жизни, когда все спланировано на недели вперед и все совершается неукоснительно по правилам, именно это и очаровало в ней Фридриха. Она – как летний ветер, ворвавшийся в дом, где веками были закрыты ставни.

– Вам она нравится, – заметил Монк.

Стефан улыбнулся.

– Не сказал бы, что нравится, но она всегда казалась мне обворожительной, и впечатление, производимое ею на людей, тоже меня к ней притягивало.

– А какое это впечатление?

Барон устремил на собеседника ясный взор.

– Да разное. Одно можно утверждать: к ней никто никогда не мог остаться равнодушен.

– А что вы скажете об Эвелине и Зоре? Как они относились к тому, что придется играть под началом Гизелы, и какие это были роли?

Стефан ответил с почти непроницаемым выражением лица:

– Эвелина может выступать в роли инженю или даже юноши, и довольно неплохо. Так оказалось и на этот раз. Она была очаровательна. Ухитрилась выглядеть по-мальчишески угловатой и одновременно в высшей степени женственной.

Уильям мог живо представить это и с удовольствием представил. Коварное, юношески свежее личико Эвелины, широко распахнутые глаза и абсолютно женственная мягкость создавали очень увлекательный и даже манящий образ. Ее хрупкая фигурка в мальчишеском костюме все равно должна была остаться, несомненно, женской.

– Но Зору я не могу представить в такой же роли, – сказал сыщик и искоса посмотрел на Эмдена.

Тот ответил не сразу. Только через несколько шагов он снова заговорил:

– Нет. Она была занята в роли верного друга, который приносит известие, необходимое для развития сюжета.

Монк подождал, но Стефан ничего не прибавил к сказанному.

– А кто был главным героем? – спросил тогда детектив.

– Разумеется, Флорент.

– А злодеем?

– О, конечно же, я! – засмеялся барон. – И, признаться, мне моя роль нравилась. Остальные, те, кого вы не знаете, выступали во второстепенных ролях… Да, Бригитта, кажется, сыграла чью-то матушку.

Уильям удивленно моргнул. Может быть, никто не подумал, что поручать Бригитте роль матери жестоко, но сам он оценил это именно так.

– Спектакль увенчался успехом? – задал Монк следующий вопрос.

– Грандиозным. Гизела была великолепна. По ходу пьесы она немного импровизировала, и другим иногда было трудно следовать за ней, но она была настолько остроумна, что никто не обижался. Зрители бурно аплодировали. И Флорент тоже был хорош. Он будто инстинктивно знал, что сказать и как поступить. И как казаться при этом совершенно естественным.

– А Зора?

Стефан изменился в лице. Оживление его исчезло, оставив грусть.

– Боюсь, ей все это не очень понравилось. Она была объектом некоторых довольно забавных выпадов Гизелы, но, так как это нравилось принцу Уэльскому, а также Фридриху, который сидел с ним рядом, она ничего не могла возразить не в ущерб себе. Они почти глаз не сводили с Гизелы, и у Зоры хватило здравого смысла не проявлять своих чувств.

– Однако она рассердилась.

– Да, это было. Но она отомстила на следующий же день.

Собеседники поднялись по десяти каменным ступенькам на еще зеленую лужайку, затененную вязами.

– Они все отправились на верховую прогулку, – продолжил рассказывать фон Эмден. – Гизела ехала в коляске. Она недостаточно хорошо ездит верхом, а может, просто этого не любит. А Зора – великолепная наездница. Она позволила Флоренту скакать с ней по очень пересеченной местности, и они оставили Гизелу далеко позади, так что та вернулась домой одна. Они же прискакали на час позже, раскрасневшиеся и веселые, и при этом Флорент к тому же обнимал Зору за талию. Было ясно, что они отлично провели время.

Стефан засмеялся, и глаза у него блеснули.

– И Гизела была вне себя от ярости, – добавил он ехидно.

– Но мне казалось, что она была всецело предана Фридриху? – Монк обеспокоенно посмотрел на барона. – Почему ей было не безразлично, что Зора ездила верхом вместе с Флорентом?

Теперь уже Эмден развеселился.

– Не будьте так наивны! – воскликнул он. – Разумеется, она была предана Фридриху, но при этом обожала иметь других поклонников. Это как бы частично входило в ее роль Великой Возлюбленной, которую должны боготворить все мужчины на свете. Она ведь стала женщиной, ради которой отреклись от трона, – всегда великолепной, всегда желанной, всегда в высшей степени счастливой… Гизела всегда должна была оставаться в центре внимания, как самая привлекательная из всех, та, которая всех может заставить смеяться, когда ей заблагорассудится. Она была поразительно остроумна в тот вечер за обедом, но Зора тоже не лезла в карман за ответом. Это была битва двух королев за обеденным столом.

– И зрелище было неприятным? – спросил Уильям, пытаясь мысленно представить такую схватку и уловить подспудную, движущую эмоцию этого действа. Неужели ненависть Зоры была так сильна, что заставила ее потом сфабриковать клеветническое обвинение? Или даже она ослепила графиню до невозможности видеть правду и вместо этого заставила ее поверить в преступление Гизелы, как ей того хотелось? Неужели Зорой двигало только уязвленное самолюбие, борьба за славу и любовь?

Стефан остановился на дорожке и некоторое время внимательно вглядывался в Монка.

– Да, – ответил он наконец. – Думаю, во всем этом есть нечто неприятное. И всегда было, хотя я и не уверен… Возможно, я не так хорошо понимаю людей, как считал до этого. Я не мог бы так разговаривать, как может она, с теми, кто мне нравится; и, в сущности, я точно не знаю, что Зора и Гизела при этом чувствовали.

Ветер слегка пошевелил его волосы. Небо на западе стало затягиваться облаками.

– Зора всегда была убеждена, что Гизела – эгоистичная женщина, что она вышла замуж по расчету, из-за положения, которое ей давал брак, а затем почувствовала себя обманутой, так как ее лишили высшей награды. Но очень многие были уверены, что она вышла замуж по любви, а больше их ничего не интересовало. Они решили бы, что Зора просто ревнует, если б она выразила свое мнение, но у нее хватило здравого смысла не делать этого. Гизела и Зора никогда бы не смогли нравиться друг другу, слишком уж они разные.

– Но вы верите Зоре?

– Я верю в ее честность, – сказал Эмден и вдруг заколебался. – Но я не уверен полностью в том, что она права.

– И однако, вы так много поставили на карту, чтобы помочь мне защитить ее…

Стефан пожал плечами и вдруг ослепительно улыбнулся.

– Она мне нравится… она мне чрезвычайно нравится. И потом, я думаю, что беднягу Фридриха действительно могли убить, а если это так, то мы должны об этом знать. Нельзя убивать принцев и как ни в чем не бывало уходить от ответственности. Я, во всяком случае, достаточно предан своей стране, чтобы хотеть это знать.

Проведя восхитительное послеобеденное время в розарии вместе с Эвелиной, Уильям узнал совсем иное мнение все о тех же людях и событиях. Закрытый сад был надежно защищен даже от легкого ветерка. Розы цвели во второй раз за лето, и неподвижный воздух был напоен тяжелым сладким ароматом. Вьющиеся розы обвивали колонны и арки, а кустовые, высотой в четыре-пять футов, образовали густые цветущие заросли по обе стороны зеленых тропинок. Монка и графиню фон Зейдлиц окружали красота и благоухание. Огромные юбки на кринолине Эвелины задевали лаванду на клумбах, и она, потревоженная, пахла еще резче.

– У меня нет слов выразить, что наделала Зора! – сказала графиня, широко раскрыв глаза, словно все еще была потрясена этим известием, и голос ее зазвучал громче от негодования. – Она всегда была очень странной, но этот поступок кажется невероятным даже для нее.

Детектив подал ей руку, когда они стали подниматься по ступенькам на другой уровень сада, и Эвелина приняла этот жест совершенно естественно. Рука у нее была маленькой и очень красивой. Монк удивился тому, как приятно ему было чувствовать эту легкую, как перышко, руку на своем рукаве.

– Неужели? – спросил он как бы между прочим. – Ради бога, зачем она сделала такое странное заявление?! Она ведь не может верить в то, что это правда, как вы думаете? Я хочу сказать, разве реальность не противоречит в корне ее словам?

– Конечно, противоречит, – рассмеялась его спутница. – И прежде всего возникает вопрос: для чего, зачем ей это понадобилось? Если грубо и прямо называть вещи своими именами… то ведь, будучи замужем за Фридрихом, Гизела обладала богатством, положением и необыкновенной известностью. А как вдова, она больше не располагает положением и титулом, и раз Фельцбург не даст ей никакого содержания, то очень скоро улетучится и богатство, если она будет вести привычный образ жизни, которым, уж поверьте, Гизела наслаждалась вволю. Фридрих целое состояние истратил на ее драгоценности, туалеты и экипажи, на их дворец в Венеции, званые вечера и путешествия. Они много путешествовали – куда бы ей ни заблагорассудилось поехать, ее муж не возражал. Правда, они ограничивались пределами Европы – не то что Зора, которая побывала в самых причудливых местах мира…

Эвелина остановилась перед огромным кустом винно-красной розы «Бурбон» и посмотрела на сыщика.

– Я хочу сказать, зачем это женщине было отправляться в Южную Америку или в Турцию? Или путешествовать по Нилу? Или даже ездить в Китай! Неудивительно, что она никогда не была замужем! Кому она нужна такая? Да ее и здесь-то никогда не было! – Фон Зейдлиц весело рассмеялась. – Любой респектабельный мужчина желает, чтобы его жена умела более или менее прилично себя вести; ему не нужна наездница, которая скачет на лошади верхом по-мужски, спит в палатке и способна вступать в разговоры с мужчинами любого социального положения, причем не скрывает этого.

Детектив знал, что все это правда; и сам он тоже не хотел бы жениться на такой женщине. То, что описывала его собеседница, слишком было похоже на Эстер Лэттерли, которая тоже была откровенной и своенравной. Тем не менее все это свидетельствовало о том, что Зора была смелой и чрезвычайно интересной женщиной – хотя бы как друг.

– А Гизела совсем другая? – спросил Уильям.

– Ну разумеется! – Эвелине и этот вопрос показался забавным, и в голосе ее послышались насмешливые нотки. – Гизела всегда любила роскошь цивилизованной жизни, а с ее-то остроумием она любого может заинтересовать! У нее есть дар все делать чрезвычайно утонченным и в то же время невероятно комичным. Молодой принц Уэльский нашел ее просто обворожительной. Я это заметила по тому, как сияли у него глаза, когда он смотрел на нее, и по тому, как он то и дело спрашивал ее мнение. Она – одна из тех, кто умеет слушать, и делает это так, что вы чувствуете себя самым интересным человеком в мире и всецело завладели ее вниманием. А это настоящий талант.

И очень лестный для других, подумал Монк одобрительно, хотя в то же время внезапно насторожился. Такая способность слушать – могущественное искусство и, возможно, даже опасное.

Они подошли к поздним белым розам, образующим цветущую арку, и Эвелина чуть-чуть придвинулась к детективу, чтобы они могли пройти через нее бок о бок.

– А что думает принц Уэльский о графине Зоре? – спросил Монк и сразу же подумал, зачем ему нужно это знать. Вряд ли это могло иметь какое-то значение, разве только как отражение зависти, существующей между двумя женщинами. И, кстати, как сама Эвелина относится к Гизеле? И насколько глубоко все, что разные люди говорят о ней, коренится просто-напросто в элементарной зависти?

– Если честно, то я не уверена, что он вообще заметил Зору, – ответила фон Зейдлиц со смешливым огоньком в глазах. Ведь равнодушие было окончательным приговором, и она это знала.

– А что, Фридрих никогда не высказывал недовольство из-за такого всеобщего внимания к его жене? – спросил Монк, когда они, выйдя из-под арки белых роз, двинулись по дорожке между клумбами с ирисами. Теперь, правда, от них остались только мечевидные зеленые листья – ирисы давно отцвели.

Эвелина улыбнулась.

– О да, иногда бывало! Он мог надуться, но она сразу же опять его завоевывала. Ей надо было только приласкать его, и он мгновенно забывал об обидах. Фридрих, знаете, ужасно ее любил, даже после двенадцати лет брака. Он ее обожал. И всегда ощущал ее присутствие, хотя в комнате могло быть множество людей.

Графиня оглянулась на арку из роз. Глаза у нее были ясными, но взгляд – отсутствующим, и сыщик не знал, о чем она сейчас думает.

– И она чудесно одевалась, – продолжала Эвелина. Мне всегда было очень интересно гадать, что она наденет на следующий день. Да, это стоило огромных денег, но Фридрих так всегда ею гордился… Ведь то, что она носила на этой неделе, становилось высшей модой на следующей. И все, казалось, сидело на ней как нельзя лучше, все было ей к лицу. И это тоже замечательный дар. Такая женственность!..

Монк взглянул на золотисто-коричневое платье своей спутницы с его необыкновенно широкими юбками, на деликатный вырез, украшенный волной кремовых кружев на груди, на талию, великолепно подчеркнутую мыском лифа и пышными рукавами. Ей не было причины завидовать элегантности Гизелы, и Уильям почувствовал, что улыбается в ответ.

Возможно, фон Зейдлиц прочла в его взгляде одобрение, потому что вдруг заморгала и опустила глаза, а затем слегка улыбнулась и пошла вперед. Походка ее при этом была очень грациозной, и в ней легко угадывалось, что сейчас эта дама собой довольна.

Последовав за ней, сыщик задал еще несколько вопросов о разных периодах жизни Фридриха и его жены. Он спросил даже о годах изгнания, проведенных в Венеции, и немного о придворной жизни в Фельцбурге до появления Гизелы. Картина, нарисованная Эвелиной, была яркой и многообразной и в то же время давала понять, насколько строги были формальности и условности, не только для подданных, но и для самих монархов – сугубая дисциплина во имя исполнения долга. Вместе с тем во всем, о чем она рассказывала, была такая экстравагантность, какую Монк не только никогда не видел, но даже и вообразить не мог. Никто из людей, знакомых ему по Лондону, не тратил деньги так, как описывала – причем совершенно обыденным тоном – его спутница. Словно другого образа жизни и не существовало на свете.

В голове Монка все смешалось. Какая-то часть его была ослеплена и увлечена. Другая же с горечью помнила о голоде и унижении, о подневольном существовании, постоянном страхе и жизни без всяких удобств тех людей, которые работали день-деньской и всегда были на краю долговой тюрьмы. Ему было даже неловко вспоминать о слугах, которые трудились в этом роскошном и элегантном доме и должны были выполнять все капризы гостей, праздных днем и ночью и занятых только тем, что от одного развлечения переходили к другому.

И все же сколько бы красоты было утрачено без таких мест, как Уэллборо-холл… Уильям также полюбопытствовал про себя, кто счастливее: эта великолепно одетая, красивая графиня, которая медленно прогуливается по здешним садам, флиртует с ним и рассказывает о званых обедах, маскарадах и балах во всех столицах Европы, которые ей запомнились, или садовник, что в пятидесяти шагах от них обрезает засохшие розы и расправляет новые побеги на решетках трельяжей. Кто ярче видит цветы, кто больше им радуется?

Обед также прошел для Уильяма в неприятной, напряженной обстановке. Неудобство, испытываемое им, было еще усилено тем, что лорд Уэллборо за столом тихо попросил его извинить на этот вечер все остальное общество. Они все собирались после обеда обсудить некое деликатное дело, с которым и Монк сейчас ознакомился, но так как он к нему непричастен, то вряд ли примет как обиду, если они обсудят всё без него. А в библиотеке к его услугам найдется приличный арманьяк и довольно недурные голландские сигары…

Детектив был в ярости, но заставил себя улыбнуться так естественно и дипломатично, как только мог. Он надеялся, что сможет присутствовать при таком обсуждении под предлогом, что его свежий взгляд и сообразительный ум помогут остальным предусмотреть все последствия. Однако не было ничего удивительного в том, что, хотя Монк и казался интересным гостем и собеседником, он все же был в этой компании посторонним, и поэтому сыщик не осмелился предложить свою помощь. Спасибо и на том, что там будет Стефан, решил он. Барон сможет сообщить ему полезные сведения, хотя, разумеется, Монк был бы очень рад возможности самому задать некоторые вопросы.

Однако на следующий же день Уильяму представилась возможность нанести визит доктору Галлахеру, который наблюдал Фридриха после падения с лошади и до самой его смерти. Все отправились на охоту – остался только Стефан, который, сославшись на легкое недомогание, попросил Монка сопровождать его к врачу, правя коляской.

– О чем шел разговор вчера вечером? – спросил детектив, когда они вышли из коляски и направились по дорожке к дому врача. Несмотря на то что до поездки они прогуливались в саду Холла, Уильяму было как-то не по себе, и он рад был подышать свежим осенним воздухом.

– Собираюсь вас разочаровать, – с сожалением ответил Стефан. – Оказалось, что именно я приметил или запомнил больше, чем все остальные, и некоторые именно от меня узнали сегодня утром то, чего не знали вчера.

Монк нахмурился.

– Ну, вряд ли вы могли не поделиться с ними своими сведениями. И, по крайней мере, мы знаем, что они скажут, если начнется процесс.

– Вам кажется, что вы зря сюда приехали?

Сыщик кивнул, слишком рассерженный, чтобы говорить. Этого он, конечно, Рэтбоуну рассказывать не станет.

Доктор Галлахер оказался человеком с мягким обхождением, лет пятидесяти или около того, который нисколько не взволновался при известии, что к нему за помощью пожаловали два джентльмена из Уэллборо-холл.

– Ну-ну, – сказал он любезно, – как вам только не стыдно, барон фон Эмден, что это с вами? Дайте-ка взглянуть… Правое запястье, да?

– Извините, что мы обманули вас, доктор. – Стефан улыбнулся и подбоченился, продемонстрировав тем самым, что его сильные здоровые запястья в полном порядке. – Это довольно деликатная материя, и мы не хотели бы оповещать об этом всех. Надеюсь, вы понимаете. Мистер Монк, – он указал на стоявшего рядом с ним сыщика, – старается нам помочь с этим очень неприятным делом, возникшим из-за обвинений, заявленных графиней фон Рюстов.

Галлахер смотрел на посетителей, ничего не понимая.

– О, да вы, значит, ничего не слышали! – Барон скорчил горестную мину. – Боюсь, что она повела себя совершенно… совершенно необычно. И все дело будет слушаться в суде.

– Какое дело?

– О смерти принца Фридриха, – вмешался в разговор Уильям. – С сожалением должен констатировать, что графиня стала распространять в обществе обвиняющие слухи, будто он умер не по причине несчастного случая, а от преднамеренного отравления.

– Как? – Медик был ошеломлен. Казалось, он не мог поверить в то, что расслышал все правильно. – Что вы хотите этим сказать? Неужели… что я… что… я…

– Нет, разумеется, нет, – поспешно заявил Монк. – Никому и в голову не могла прийти подобная мысль. Она обвиняет в отравлении вдову, принцессу Гизелу.

– Боже мой! Это просто неслыханно! Это ужасно! – Галлахер отступил на шаг и упал в кресло. – Но как и чем я могу помочь?

Стефан хотел было заговорить, но детектив резко перебил его:

– Вас, несомненно, вызовут для дачи свидетельских показаний, если мы не соберем достаточно доказательств обратного и не заставим графиню взять назад заявление и сполна выразить свои сожаления и извинения. И самой большой помощью с вашей стороны будут ответы на все наши вопросы с абсолютной искренностью, так, чтобы мы знали, чем располагаем, если она найдет умного защитника, чего нам следует опасаться как самого худшего.

– Ну конечно! Разумеется! Я сделаю все, что в моих силах. – Доктор прижал ладонь ко лбу. – Бедная женщина! Потерять мужа, которого она так глубоко любила, а затем столкнуться с такой дьявольской клеветой – причем со стороны той, которую она считала своим другом… Пожалуйста, спрашивайте, о чем вам угодно.

Монк сел напротив врача в коричневое, сильно потертое кресло.

– Вы понимаете, что я выступаю как бы в роли адвоката дьявола? Я хочу нащупать какие-то уязвимые места. Если я найду их, то буду лучше знать, как высматривать систему защиты.

– Конечно. Начинайте, – сказал Галлахер почти нетерпеливо.

Детектив почувствовал угрызения совести – но очень легкие. Главным для него было – докопаться до правды. Это было единственное, что имело значение.

– Вы были единственным, кто лечил принца Фридриха? – спросил он врача.

– Да, со дня падения и до самой смерти. – При воспоминании об этом медик побледнел. – Я… я честно полагал, что бедняга выздоравливал. Мне казалось, что он стал чувствовать себя значительно лучше. Конечно, он довольно сильно страдал от болей, но так всегда бывает, когда налицо переломы костей. Однако лихорадка стала отступать, и он начал понемногу есть…

– Когда последний раз вы видели его живым? – спросил Монк и уточнил: – Перед тем как он умер.

– Он сидел в постели. – Галлахер был очень напряжен. – Казалось, он был рад меня видеть. Я могу точно воссоздать эту картину. Была весна, как вам известно, поздняя весна. Стоял прекрасный день, солнце заливало всю комнату, на бюро в гостиной стояла ваза с ландышами. Их аромат заполнял всю комнату. Ландыши – самые любимые цветы принцессы. Были. Я слышал, с тех пор она не выносит запах ландышей. Бедняжка… Она боготворила Фридриха. И все время была рядом, с того самого момента, как его внесли в комнату после несчастного случая. Она обезумела, в буквальном смысле слова, совершенно обезумела. Была вне себя от горя и беспокойства за мужа.

Он глубоко вздохнул и после паузы продолжил:

– Но все изменилось, когда он умер. Такое впечатление, что мир рухнул для нее, перестал существовать. Она просто сидела с лицом белым, как мел, недвижимо и молча. Она словно даже не видела никого из нас.

– А от чего он умер? – спросил Уильям несколько мягче, чувствуя в душе борьбу противоречивых эмоций. – С медицинской точки зрения.

Галлахер шире раскрыл глаза.

– Я не делал вскрытия тела, сэр. Ведь это принц королевской крови! Он умер вследствие повреждений, полученных от падения с лошади. У него были сломаны многие кости. Казалось, переломы заживают, но ведь нельзя заглянуть в живой организм, чтобы узнать, какие еще были получены увечья, какие органы могли быть раздавлены, какие ткани нарушены… Причиной его смерти стало внутреннее кровоизлияние. На эту мысль меня наводили все симптомы. Я не ожидал смерти, у меня создалось впечатление, что он выздоравливает, но меня ввели в заблуждение его мужество и твердость духа, в то время как на самом деле он был ранен гораздо серьезнее, чем я предполагал. Достаточно было, наверное, малейшего движения, чтобы лопнул какой-нибудь сосуд и привел к роковому кровотечению.

– А симптомы… – прервал его Монк на этот раз очень мягко.

Какова бы ни была причина смерти – вернее, кто бы ни был этой причиной, – он не мог не сожалеть о человеке, чью кончину сейчас так клинически холодно расследовал. Все, что детектив слышал о Фридрихе, позволяло считать его человеком мужественным и стойким. Он пожелал следовать велению своего сердца и заплатил за это желание сполна и не жалуясь. Это был человек, способный на грандиозную любовь и жертвы, и, может быть, наконец он решил подчиниться зову долга и был за это убит.

– Озноб, – ответил Галлахер, – липкость кожи. – Он сглотнул и стиснул руками колено. – Боли внизу живота, рвота… Думаю, на этой почве и началось кровотечение. Потом появилась потеря ориентации, головокружение, онемение конечностей, впадение в кому и, наконец, смерть. Если говорить точно, он умер от остановки сердца. Короче, сэр, налицо были все симптомы внутреннего кровотечения.

– Скажите, а есть яды, которые при отравлении ими дают такие же симптомы? – поинтересовался Монк, нахмурившись. Ему не хотелось задавать этот вопрос.

Врач уставился на него непонимающим взглядом.

Сыщик подумал о тисовых деревьях в конце живой изгороди из остролиста, о каменной вазе, белеющей на темной зелени. Всем хорошо известно, что узкие тисовые листья, похожие на иголки, очень и очень ядовиты. И все в доме имели к ним доступ. Достаточно было прогуляться в саду – самый что ни на есть естественный поступок на свете.

– Так есть такие яды? – повторил Уильям свой вопрос.

Стефан переступил с ноги на ногу.

– Да, конечно, – неохотно ответил Галлахер. – Существуют тысячи разновидностей ядов. Но зачем, ради всего святого, такой женщине было отравлять своего мужа? Это ведь совершенно бессмысленно!

– А листья тиса могли дать такие же симптомы? – настаивал Монк.

Медик задумался так надолго, что Уильям уже хотел повторить свой вопрос.

– Да, – сказал наконец Галлахер. – Могли. – Лицо у него стало совсем белым.

– Именно такие симптомы? – не отступал сыщик.

– Ну… – Доктор колебался, и лицо стало совсем несчастным. – Да… я не могу считаться экспертом в этой области, но иногда случается видеть деревенских ребятишек, запихавших себе в рот листья тиса. И женщины, как известно, – он замолчал на мгновение и затем грустно продолжил: – Используют их, пытаясь вызвать выкидыш. В соседней деревне примерно восемь лет назад от этого умерла молодая женщина.

Стефан опять пошевелился.

– Но ведь Гизела ни на минуту не выходила из комнат Фридриха, – сказал он тихо. – Даже если его и отравили, она из всех была меньше всего способна это сделать. И поверьте, если б вы знали Гизелу, вам бы никогда и в голову не пришло, что она может кого-то просить доставить ей яд. Никогда в жизни она не поставила бы себя в такую роковую зависимость от кого бы то ни было.

– Но ведь все это чудовищно! – жалобно сказал Галлахер. – Надеюсь, вы сделаете все возможное, чтобы разрушить такие мрачные подозрения и, по крайней мере, очистить от них доброе имя несчастной женщины!

– Мы сделаем все возможное, чтобы найти истину и доказать ее, – многозначительно пообещал Монк.

Галлахер в этом нисколько не сомневался. Он встал и схватил руку сыщика.

– Спасибо, сэр! Вы снимаете бремя с моей души. И если я еще могу вам чем-нибудь помочь, то, пожалуйста, скажите. И вы тоже, конечно, барон фон Эмден. Всего хорошего, джентльмены, всего хорошего.

– Ну, вряд ли мы что-то установим, – заметил Стефан, когда они с детективом уселись в коляску и Монк взял в руки вожжи. – Возможно, это был тисовый яд… но Гизела его отравить не могла.

– Да, по всей видимости, это так, – согласился Уильям. – Боюсь, нам еще предстоит проделать довольно длинный путь.