Глава 8

Улаф и Флоки Черный подбежали к господину и подхватили его под руки. В тот же миг ноги у него подкосились. Лицо и доспехи Сигурда были сплошь залиты блестящей кровью. Борода и волосы болтались темными клочьями. Он повис на плечах своих людей, как звериная туша. Пока его уносили с места сражения, Эльдред и другие саксы обступили Маугера, до сих пор не веря в то, что их первый воин мертв. Асгот рявкнул оставшимся викингам, чтобы те не позволяли англичанам трогать тело, а сам поплелся за Сигурдом, на ходу заламывая руки и взывая к богам. Я стоял как оглушенный. То, что я видел и в чем участвовал, потрясло и возбудило меня. Воители, чей поединок оказался таким жестоким, внушили мне ужас и восхищение своею силой, своим мастерством, своей готовностью стоять до последнего. И все же было жутко видеть такого дюжего воина, как Маугер, растерзанным, точно он не человек, а бездушный кусок мяса. Перед битвой оба противника походили на богов войны, повелителей поля брани. Теперь один стал едой для червей, а другой истекал кровью. Наш ярл был как корабль, разбитый волнами о скалы и рассыпавшийся на многие бревна. Нам оставалось лишь ждать, куда его вынесет течение судьбы.

Кто-то из норвежцев принялся древками копий отгонять саксов от трупа, кто-то начал снимать веревки и выдергивать колья. Сигурдов меч все еще стоял, воткнутый в землю сквозь расстеленный плащ, и казался последним веским словом в ожесточенном споре. Потаенная часть меня, та часть, в которой до сих пор бурлила кровь, тряся и скручивая мои мышцы, страстно захотела ухватиться за рукоять этого меча, как будто, прикоснувшись к ней, я мог глубже впитать в себя страшную славу произошедшего.

– Лучше молись, парень, чтобы он выжил, – проворчал Брам Медведь, указав на обагренные плащи. Бьорн и Бьярни вынимали деревянные щепы, пригвождавшие покров к земле. – Клянусь волосатым задом Одина, эта кровь текла бы, как раньше, по жилам Сигурда, если б не ты. И о чем ты только думал? Маугер… – викинг сплюнул, – этот подлый пес был не жилец. Сигурд уже одержал верх. А ты возьми да отрази удар! Даже если б ты дал мне по роже дохлой рыбиной, я бы так не остолбенел. Я подумал, что сплю.

Лоб Брама пересекла глубокая морщина. Он пристально посмотрел на меня, покачал головою и пошел прочь. Я заметил, что и другие викинги на меня смотрят. Да и стоило ли удивляться? Ведь Брам был прав. Я в самом деле нарушил ход поединка. Не заслони я Маугера от меча Сигурда, хольмганг завершился бы много раньше. За этот мой необъяснимый шаг ярл поплатился несколькими ранами, которые могли оказаться смертельными. Если теперь Сигурд умрет, обвинят меня.

Однако сердце мое холодело не только от страха перед разгневанными викингами. Мне думалось, будто, закрыв Маугера щитом, я выдернул нить из Сигурдовой судьбы, разорвал то, что сплели Норны. Если так, то нож в живот был бы для меня наименее суровой карой, ибо живущие в Асгарде любили нашего ярла (я не сомневался в этом даже тогда, когда сомневались другие), и мне предстояло испытать на себе гнев богов.

Тишина, царившая в лагере той ночью, была тяжела, как свинец. Казалось, сам воздух давил на нас, когда в невидимом, но сущем мире, шла борьба, исход которой так много значил для нашего братства. Заботу о Сигурде приняли на себя его жрец и капитан, однако Улаф вскоре подошел к Кинетрит и спросил у нее, не доводилось ли ей раньше иметь дело с боевыми ранами. Когда она сказала, что немного умеет лечить травами и перевязывать порезы, старый викинг призвал ее на помощь. Странный отряд боролся в ту ночь за жизнь Сигурда! Асгот возносил молитвы Эйр, богине-врачевательнице, прислужнице Фригг и, понятно, самому Одину, прося их спасти ярла: затянуть его раны и восстановить силы. То и дело до меня долетал запах трав, которые жрец прикладывал прямо к истерзанной плоти или поджигал, окуривая Сигурда едким дымом. Улаф успокаивал друга неслышными мне мягкими словами, обтирал ему лоб влажной тряпицей, омывал поврежденные члены, резал холст на полоски, а Кинетрит перевязывала раны.

Вверив своего ярла заботам трех лекарей, остальные викинги удалились, хотя тому или другому из нас то и дело поручали принести горячей воды или меду: его вливали в искусанные губы Сигурда, чтобы утихомирить боль.

Часовых, обозревавших море и берег с возвышенности, в ту ночь было больше, нежели обыкновенно. Я завидовал им, тяготясь унынием, охватившим лагерь. Сперва мне хотелось, чтобы кто-нибудь запел или стал упражняться в борьбе – словом, отыскал бы любое занятие, которое заглушило бы стоны Сигурда. Затем я понял: викинги, по крайней мере большинство из них, хотят знать, какой дорогой идет сейчас их ярл. Прислушиваясь к судорожным вздохам и страдальческим крикам раненого, мы словно разделяли с ним тяготы пути. Это было меньшее и вместе с тем большее, что мы могли сделать.

Странный желтый дым от Асготова костра будто нарочно отыскивал мои глаза, разъедая их и заволакивая слезной пеленой. Пленные саксы сбились в жалкую кучу и, наверное, молились, ведь их первый воин проиграл битву, и Сигурд мог учинить над ними, что пожелает. Случись ему выжить, он едва ли будет расположен к великодушию. А умри он, его люди разорвут врагов на мелкие куски, упиваясь медовой сладостью отмщения. По мне, эти пятеро англичан уже были пропащими душами, ходячими мертвецами.

После того как кончилась битва, прошли часы, и на востоке забрезжил первый хрупкий свет. Подняв глаза, я увидел, как Асгот покинул Улафа и Кинетрит, склонившихся над Сигурдом, и зашагал по берегу. Он был изможден, однако шел уверенно, преследуя некую цель. Этой целью оказалось тело Маугера: его приволокли с места битвы, вытащили из брони и бросили лежать ничком на песке. Труп уже окоченел: одна рука, странно согнутая, была поднята, а скрюченные пальцы напоминали когти орла. Асгот воздел длани к небу, не отрывая взгляда от тела, и велел Свейну принести топор, да побыстрее.

– Смотри, чтоб лезвие было острое, как язык старой ведьмы! Ты, тупоголовый сын рыжей лисицы!

Свейн, ни слова не говоря, поднялся и пошел на зов. Его грузное туловище и секира, зажатая в руке, вырисовывались темным пятном в слабом предутреннем свете.

Мне вспомнилось леденящее кровь обещание, данное Асготом Маугеру перед битвой. Я снова услыхал шипение жреца и его слова, каждое из которых источало яд: «Я расчленю твое тело и сдеру с него кожу… Ни одна живая душа не распознает в тебе человека».

Англичане глухо застонали, когда Свейн в первый раз взмахнул топором и отсек руку от туловища Маугера, как ветку от ствола. Безжалостное лицо рыжеволосого великана не дрогнуло, и он с громким треском отрубил вторую руку. Отцу Эгфриту зрелище пришлось не по нраву: он, трясясь, осенил себя крестным знамением и тихо отошел. Асгот, с дьявольским оскалом на лице, наклонялся и подбирал отрубленные члены. По тому, как он прогибал спину, относя их в сторону на каких-нибудь несколько футов, я видел, насколько они тяжелы. Ноги мертвого бойца, огромные куски мяса, были крепки, точно узловатые дубовые стволы, и даже такому могучему викингу, как Свейн, пришлось сделать несколько взмахов, прежде чем он смог разрубить мощные мышцы и сухожилия. Когда с этим было покончено, чресла Маугера затемнели страшным мясистым обрубком.

Я взглянул на Эльдреда: тот отвернулся, предпочтя не видеть, как расчленяют тело его первого воина. Викинги, напротив, все до единого наблюдали обряд, вполголоса молясь, чтобы Один, бог войны, не забирал нашего ярла в Вальхаллу, чертог павших, а принял вместо него тело могучего врага. Говоря по правде, это не было подлинным жертвоприношением, ведь Маугер умер прежде, однако нам казалось, будто Асгот верит, что сможет умилостивить бога искромсанной плотью англичанина. Теперь же я думаю так: старый жрец терзал труп ради собственного наслаждения. Порой людская жестокость и ненависть бывают глубже самых глубоких фьордов. Асгот и Свейн рубили, мы – смотрели.

Когда тело Маугера превратилось в груду окровавленных кусков, жрец принялся нанизывать их, вонзая по два копья в каждый член, а потом при помощи Свейна поднял над костром, чтобы сжечь присохшую одежду. После этого старик, чье лицо искривилось от усердия, стал ножом срезать с рук и ног почерневшею кожу. Она отделялась от мяса сухими завитками.

Предоставив Асготу заканчивать дело, Свейн отошел от него и сел рядом со мной, обдав меня угольным запахом горелого мяса и едкой вонью паленых волос, которая иной раз по нескольку дней не выветривается из носа.

– Плохой конец для воина, – сказал викинг, качая головой.

– Плохой конец для любого, – пробормотал я.

Свейн, поджав губы, согласно кивнул.

По настоянию Арнвида и Бодвара несколько викингов отправились искать грибы и коренья в роще за прибрежной полосой, а также птичьи яйца на поросших травой скалах, чтобы добавить все это в варево, что готовилось на костре. Впрочем, собранное едва ли накормило бы горстку старух, не говоря уж о целом братстве воинов. Видно, сердца собирателей не были расположены к добыче пропитания, как и наши желудки – к еде. Против обыкновения Арнвид и Бодвар не ждали похвал своей стряпне и не получили их.

– Он сильнее нас всех, – прогрохотал Брам, прерывая тишину, что окутывала лагерь, точно мех. – Оглянуться не успеете, как он поднимется на ноги с новой затеей, которой сам Локи позавидует.

Послышалось одобрительное бормотание, несколько рук потянулось к амулетам и мечам, приносящим удачу. Флоки Черный предложил расправиться с пленными – не наспех, а так, чтобы это отвлекло нас от тяжелых дум о судьбе нашего ярла. Викинги принялись обсуждать способы убийства, каждый из которых был настолько жутким, что одно только упоминание о нем пробрало бы вас до мозга костей. Но Бьярни всем напомнил: решать участь Эльдреда и его приближенных может один лишь Сигурд. Наш ярл заслужил это право, заслужил собственной пролитой кровью и истерзанной плотью. Никто из сидевших вокруг костра, даже Флоки, не посмел возразить.

Что я сотворил?! На мою руку было надето серебряное кольцо – подарок Сигурда. Ярл дарит своим людям кольца, жалует их серебром и прочими сокровищами в благодарность за мечи и жизни, отданные ему и его братству. И что же сделал я? Я заслонил своего врага крепким щитом, и теперь из ран моего господина кровь лилась, точно вода из ивового садка.

Кинетрит принесла охапку мокрых багровых тряпиц и бросила их в самый большой костер. Они зашипели, ослабив пламя, и наполнили утренний воздух запахом железа. Внизу у воды темнела ряса монаха: отец Эгфрит глядел на море, и первый свет нового дня уже тронул его лысую макушку. Я знал: мы внушаем ему отвращение, и, чтобы оставаться среди нас, он должен был обладать волей, твердой, как металл.

– Попроси его замолвить словечко о Сигурде, – сказал Пенда, показывая на Эгфрита большим пальцем. – Твоему ярлу, парень, сейчас любая помощь не помешает.

– Ты хочешь, чтобы я просил эту кунью морду молиться христианскому богу? – произнес я, преувеличив свое негодование.

Пенда пожал плечами, словно спрашивая, какой от этого может быть вред.

– Да я скорее соглашусь прожевать горсть гвоздей, – ответил я, а он, почесав свой длинный шрам, пожал плечами снова.

Сказать правду, я уже почти готов был подбежать к монаху, схватить его за тощую шею и вытрясти дюжину молитв из той дырки на его лице, что никогда не закрывалась. Может, я так бы и сделал, если бы не боялся еще пуще разгневать Одина, ведь мы и без того словно шагали по тонкому льду. Мои надежды были в руках Всеотца, как знамена, вывешенные на столбе, и, призвав на помощь другого бога, я мог навлечь на нас такой ветер, который вырвал бы столб из земли. Поэтому я решил не трогать Эгфрита с его распятым Христом и вновь принялся шептать, взывая к Одину, Великому Страннику. Я молился до тех пор, пока мое горло не пересохло, будто старый заросший сорняками колодец.

Нить жизни Сигурда натягивалась и скручивалась, но не рвалась. Улаф, Асгот и Кинетрит, объединив свои познания, ухаживали за ним так усердно, как только могли. Они обмывали его раны, прикладывали к ним припарки из подорожника и других растений, которых я не знал, затем туго перевязывали каждое больное место чистыми тряпицами. Сигурду давали мясо для силы и травы для облегчения страданий, в горло ему вливали воду и мед. Асгот непрестанно окуривал его густым дымом, обладавшим удивительной способностью навевать больному сон, чтобы тот не чувствовал боли. Даже Эгфрит не остался безучастным: он куда-то исчез, а затем вернулся с пригоршней семян фенхеля, сказав, что сам император Карл повелел сажать это растение во всех огородах своей земли из-за его целебных свойств. Асгот скривил губу, но Улаф убедил его попробовать христианское снадобье: мол, тот, кто молится богу, который, как говорят, воскрес из мертвых, должен знать толк в укрепляющих травах.

Викинги ждали. Мы не способны были сами решить, что делать дальше. Кто-то предложил повести корабли на север. Иными словами, не ждать новых потерь и вернуться домой. Но большинство не согласилось, ведь повернуть назад сейчас означало признать поражение. Викинг, поступавший так, отдавался во власть волн. Он не заслуживал покровительства богов и мог вскоре, никем не замеченный, отправиться на дно. Уж лучше плюнуть в глаза тем, кто плетет судьбы, и будь что будет!

Наши пленные приобрели жалкий вид и уже начинали вонять. Мы их почти не кормили. То и дело рассерженный викинг бил или пинал сакса в лицо. Чтобы получить затрещину, англичанину довольно было косо на нас взглянуть. Мы винили этих людей в том, что скамьи у весел наших кораблей опустели, равно как и во всех прочих постигших нас невзгодах. Эльдреда, однако, никто не трогал – Сигурд сам должен был поквитаться с этим ползучим гадом. Правда, Асгот, которому не терпелось принести кого-нибудь из англичан в жертву Одину, не раз собирал вокруг себя толпу, призывая всех, кто желал слушать, обагрить свои мечи английской кровью. Единственное, чем радовали меня эти речи, было то, что, едва жрец начинал говорить, Кинетрит подходила ко мне и садилась рядом. Слов старика она, конечно, не понимала, но звериная жестокость, какою наливались его глаза, внушала ей отвращение. Взяв меня за руку и почти ничего не говоря, Кинетрит безотрывно смотрела в дальний конец лагеря, где сидел ее отец. Иногда я замечал, что они обмениваются взглядами, вопросительными или удрученными, хотя предпочел бы этого не видеть.

На четвертый день Асготу как будто удалось добиться своего. Одного из англичан, дюжего воина с густой черной бородой и длинными редеющими волосами, оттащили от соплеменников и поставили к столбу, который Свейн Рыжий вбил в землю. Я, оставшись в стороне, принялся укрывать шкурами поленницу, хотя на небе не было ни облачка. В последние дни я более, чем следовало бы, помешал плетению наших судеб, и теперь соглашался со всем, что бы ни решили другие.

– Боги любят старые обычаи, и мы не станем их нарушать, – сказал Асгот, указывая на столб худым узловатым пальцем. Голос жреца был трескуч, как горящая древесина. Некоторые из викингов кивнули и одобрительно забормотали. Иные, менее знакомые со старыми обычаями, нахмурились. Асгот провел невидимым лезвием по животу англичанина: – Я вспорю ему брюхо, выну конец его кишки и прибью к столбу. Он будет ходить по кругу, – Асгот начертил в воздухе петлю, – как змей Йормунганд, что кусает собственный хвост, дабы опоясать мир. Он будет ходить, пока кишки не размотаются и не потянут за собою мясо. Да, с виду он сильный. – Жрец ухмыльнулся, оглядывая английского воина. Челюсти пленника были стиснуты, но глаза превратились в две дыры, наполненные страхом. Даже не зная норвежского, он понял, какая смерть ему уготована. – Он выдержит все до конца, – продолжал Асгот, – ну а если нет, то пожалеет, что не засох в гнилой утробе своей потаскухи-матери.

Я едва не улыбнулся. Смотреть, как твои кишки наматываются на столб, – ничего хуже этого уже не придумаешь.

– Бедный ублюдок! – пробормотал Пенда, которому тоже не потребовались мои объяснения.

– Так поступали наши деды. – Жрец взмахом велел Флоки Черному поднять пленного на ноги. – Так поступим и мы.

Все, кроме шестерых или семерых дозорных, собрались, чтобы смотреть обряд. В дрожащем воздухе пахло ожиданием кровопролития. Флоки толкнул англичанина к столбу, а двое других викингов схватили его за руки: любой попытался бы выскользнуть, как скумбрия, при виде клинка, направленного на свой живот.

Асгот со свистом вынул нож из кожуха. Кинетрит, сидевшая рядом со мной, сжалась.

– Убери оружие, годи! – Мы обернулись. Сигурд. Его лицо посерело, как пепел, и так исхудало, что скулы, казалось, могли прорезать кожу. Почти раздетый (на нем были лишь грязные штаны да повязки, запятнанные потемневшей кровью), он с трудом встал. – Сегодня мы не будем приносить жертву.

Взгляды викингов обратились на Асгота.

– Но Всеотец ждет, мой ярл! – произнес жрец, взмахнув обеими руками, одна из которых по-прежнему сжимала страшный нож.

По его лицу я понял, что он не меньше нашего удивился, увидев Сигурда на ногах. Казалось, ярл вот-вот упадет ничком. Он походил на мертвеца, покинувшего могилу, чтобы устрашать живых.

– Хольмганг удался на славу. Не каждый день посчастливится завалить такого злого старого кабана, как Маугер. – Позеленевших губ Сигурда коснулась болезненная улыбка. – И потому эти саксы будут жить.

Викинги зароптали. На их потемневших лицах явственно выразилось недовольство.

– Что он сказал? – спросила Кинетрит, сжимая мою руку.

– Он помилует их, – ответил я. – Может быть.

Сигурд указал на жалкую горстку англичан, которые сидели за камнем, истертым волнами и наполовину утонувшим в песке.

– Воины будут жить, но Эльдред умрет.

Кинетрит снова спросила, что сказал ярл, но на сей раз я солгал, будто не понимаю некоторых норвежских слов.

Раздался одобрительный гул. Еще мгновение назад викинги бы с радостью стали смотреть, как их жрец потрошит пленных одного за другим. И все же норвежские воины поняли и разделили уважение своего ярла к достойному врагу. Никто не поспорил бы с тем, что Маугер сражался как храбрый и сильный воин, тем самым усилив блеск Сигурдовой славы. Но Эльдред в их глазах был жалкой кобылой, трусом и не заслуживал милости.

От Асгота я все же ожидал, что он расшумится, будто море в непогоду, однако годи лишь кивнул, вложил нож в кожух и махнул викингам, чтобы те отпустили дюжего сакса. Флоки Черный толкнул англичанина, и тот заспешил к своим соотечественникам.

– Ты хочешь просто их отпустить? – спросил Улаф, с сомнением глядя на Сигурда. – Они же христиане! Они отыщут там, в глубине суши, какое-нибудь селение, а то и прибегут к самому Карлу, и на наши головы свалится целое полчище полоумных рабов Белого Христа.

Сигурд устало покачал головой:

– Нет, Дядя, никуда они не побегут. У них нет больше господина, а у нас не хватает гребцов.

Лицо Улафа под кустистой бородой побагровело как ошпаренное.

– Ты хочешь, чтобы они плыли с нами на наших драконах? Чтобы их руки касались наших весел?

– Они могут выбрать смерть, Дядя. Я оставляю им это право.

Мы переглядывались, как тролли-полудурки. То, что наши недавние враги могут быть удостоены мест на борту «Змея» или «Фьорд-Элька», возмутило нас. Но Сигурд сказал правду: нам не хватало сильных рук. Даже пяти пар было бы недостаточно.

Скорчившись от боли, ярл подошел к пленным. Как только он пошевелил левой ногой, на льняной повязке ниже колена расцвело ярко-красное пятно.

– Мои весла или его нож, – сказал Сигурд, кивнув в сторону Асгота. – Выбирайте прямо сейчас. – Голос ярла был ослаблен болью, однако тверд, как скала. Воины невольно посмотрели на Эльдреда, но Сигурд покачал головой. Вялые пряди волос упали на лицо. – Не спрашивайте у него. Он теперь ничто. Он решает меньше, чем побитая собака, и скоро станет едой для червей. Выбор только за вами. Весла или смерть.

Большой косматый воин, который недавно был так близок к тому, чтобы познать себя изнутри, поглядел на нас, затем остановил взгляд на Сигурде и, кивнув, осмелился спросить:

– Мы сможем, как и прежде, молиться Господу?

– Белому Христу? – Сигурд поморщился от боли. Англичанин снова кивнул, слегка съежась. Ярл пожал плечами: – Мне все равно.

– Тогда мы будем грести, – заявил сакс, не советуясь с остальными.

Эльдред посмотрел на дочь глазами человека, который видит, что на голову ему вот-вот рухнет дуб и уже поздно пытаться убежать.

Итак, включая Пенду, среди наших гребцов появились шестеро англичан. Еще недавно мы считали этих людей смертельными врагами.

Вскоре им было суждено спасти наши жизни.