Книга: Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Назад: НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК
Дальше: СУДЬБА «ИСХОДА»

СЕСТРА

Среда, 25.10.1989 г.
Конечно, Серега немного паясничал, пугая Лену и Алю. Наверняка даже Лена не поверила в то, что он может застрелиться. Хотя, может быть, и нет… Во всяком случае, Серега уже хорошо знал, как непросто это сделать — пустить себе пулю в лоб. Да, он немного раскис над этими картинками. Да, пожалел немного этого дурачка, а может быть, и впрямь прирожденного и одаренного подонка. Гитлер, говорят, тоже был одаренным художником, но все-таки превратился в фашиста. Серега ни одного натурального фашиста не видел, но для него, воспитанного матерью и отцом, фашизм был символом нечистой силы, а Гитлер равнозначен Сатане. Это были его религиозные убеждения. Точно так же в свое время товарищ Сталин был символом добра, истины, справедливости и вообще всего хорошего.
Спал он на сей раз не слишком спокойно. Нет, совесть его не мучила. Его донимало другое — отсутствие Люськи. Тоскливо было, жалко, но главное — скучно. А виноваты были эти бабы — Лена и Аля. Одна, старая, манила какими-то полузабытыми воспоминаниями — ведь было же и с ней хорошо когда-то! — другая — молодая, из новых, активных, чего-то добивающихся людей, притягивала, как магнитом, — таких Серега еще не видел. Однако покатавшись с боку на бок, Панаев все же заснул.
Утром по новой традиции сделал зарядку, пробежался. У мостика обратил внимание на поврежденный лед. О том, где был утоплен мотоцикл, он Але не говорил.
Может, милиция сама его нашла? Однако могли и просто ребятишки побаловаться, раздолбить шестом… тоненький ведь, тоньше оконного стекла.
Прибежав домой, Серега увидел в противоположном конце улицы две фигуры с чемоданами: женщину в красном пальто с песцовым воротником и мужчину в черной морской шинели и фуражке. О-о, да это Зинка с мужем!
Действительно, его решила навестить сестрица. Последний раз они видались на похоронах матери, четыре года назад. После этого Серега как-то послал ей письмо, где сообщал, что живет один в родительском доме, но ни ответа ни привета не получил. Но, должно быть, Зинаида Николаевна его зачем-то вспомнила.
Пара подошла к калитке, и Серега рассмотрел их получше. Лицом Зинка за четыре года не изменилась, может, чуть-чуть поправилась и стала еще больше похожа на мать, особенно взглядом: прямым, жестким, всевидящим. Одета она была для своего возраста ярковато, но при нетребовательном подходе, можно считать, со вкусом. Общая сумма, выплаченная из кармана ее супруга за все это одеяние, должна была превышать тысячу.
Мужа ее Серега еще ни разу не видал. Когда-то он был юным лейтенантом флота, но теперь на его погонах было аж три большие звезды с двумя просветами. «Кап-раз». Иначе капитан первого ранга, почти адмирал. Ростом не шибко большой, но в плечах крупный, и челюсть лихо вперед, даже немного угрожающе. Эдакий гаркнет: «По местам стоять, со швартовов сниматься!» — сразу зашевелишься.
— Здравствуйте! — поприветствовал Серега чету. — Добро пожаловать!
— Здорово, брательник! — Зинка солидно чмокнула Серегу в обе щеки. Духов она изводила не меньше, чем покойная Люська. Серега тоже приложился, а потом подал руку ее мужу.
— Сергей Николаевич, — представился он с церемонностью, — Панаев.
— Домовитов, — пророкотал кап-раз, — Иван Артемыч!
— Ну, заводи в дом, не стесняйся, — улыбаясь, сказала Зинка, — и чемоданы прими, находилась я с ними.
Серега взял чемоданы и оценил мощь своей сестрицы: в каждом было килограммов по двадцать. А чемоданы в руках Ивана были еще покрупнее. «Из Москвы небось на обратном пути заехали. Гири они там покупали, что ли?» — прикинул Серега.
Войдя в дом, Зинка снисходительно улыбнулась.
— Запустил. Ну, чего и ждать. Никогда с тебя хозяина не выходило. Полы-то давно мыл?
— Работы много, — сказал Серега.
— Работы… Платят-то много?
— Когда как.
— Оно и видно. Как мебель стояла материна, так и стоит. Забор и тот шатается…
Серега никак не мог отделаться от ощущения, что говорит с матерью. Все-таки сестра была старше на четыре года и Серега с детства привык ее слушаться. А теперь, когда она стала матерой, могучей женщиной, а он при своих сорока смотрелся слишком моложаво, это моральное право стало у нее совершенно неоспоримым.
— Так, мужики, — распорядилась Зинаида, — заноси чемоданы в мою бывшую комнату. Там у тебя не нахламлено?
— Да нет. Все как было. Я твой гардероб не трогал, все равно пустой. А диван стоит, и стулья, и стол. Пыль только. Я туда сто лет не ходил.
— Взяли? — спросил Домовитов, и они с Серегой занесли тяжелые чемоданы в комнату, где когда-то проживала Зинка. Была еще комната — бывшая Серегина, но ее он полностью забил холстами, написанными за четыре года, а также некоторыми из работ своих учеников, которые считал лучшими. Та, третья, комната была закрыта на ключ.
— Зинка, - спросил Домовитов, — а это… гальюн, где?
— По запаху найдешь, — отрезала Зинка, — по пеленгу на румбе двадцать три.
— Понял, — ответил кап-раз и вышел во двор.
Зинка повязала фартук, оставшийся от Люськи, и поставила чайник, а затем заглянула в холодильник.
— Богато живешь! — удивилась она, обнаружив там что-то из остатков того шикарного ужина, который позволили себе в свое время Люська и Серега. — Это что, перестройка докатилась? Масла, конечно, нема, а вот хвост от горбуши сохнет, от сервелата попка валяется. У нас такие заказы не часто.
— У нас и вовсе не бывает, — сказан Серега. — Продавщица одна достала.
— Ее, что ли, фартук? — спросила Зинка. — Погуливаешь с ней? Это дело. Они и чистые более-менее, и кой-какая другая польза есть… А я-то думаю, что-то мне духи чужие мерещатся? Хлеба, вижу, у тебя кот наплакал. Понятно, не ждал. У нас кое-что есть, брали на дорожку.
— Вы сейчас откуда, с Камчатки? — поинтересовался Серега.
— Сейчас мы с Москвы. Туда на самолете, а оттуда — поездом, сюда. Побудем у тебя денька три, в клуб нас сводишь. Мы афишку видели — теперь тут, значит, и видео открылось?
— Да уж давно. Уж больше года.
— У нас-то свой есть, ВМ-12, только вот кассет нема. Может, поговоришь? Мы не поскупимся…
— Рублей по триста за штуку? — поинтересовался возможностями сестры Серега.
— Да что он, Бога не боится?
— Чистую, может, и дешевле продаст, а с записью — не знаю. Конечно, если ты «Чапаева» захочешь купить — он за полста отдаст. А «Греческую смоковницу» — навряд ли… Вам что нужнее, секс или там Брюс Ли?
— Ну, ты нас с ним сведешь, а уж мы поторгуемся…
Зинка деловито разложила на столе снедь: надрезанное кольцо добытой в столице колбасы, полкило там же приобретенного масла, сыр, копченую селедку.
— Тебе на работу? — спросила она. — Как насчет ста грамм?
— Да лучше к вечеру… — отказался Серега.
— Вечером — так и запишем.
Вошел Домовитов, какой-то подобревший и повеселевший.
— С облегчением! — поздравила его супруга. — Скидавай хламиду, одевай гражданку. Вчера в Военторге на Калининском к адмиральским погонам приглядывался, потом на проспекте прапора какого-то ругал, что тот честь забыл отдать… Военная кость, морская душа. Сымай, сымай, командовать тут некем.
Домовитов пошел в Зинкину комнату, заворочал чемоданами.
Зинка по-хозяйски разлила чай, раскидала по тарелкам еду, даже высыпала какие-то московские конфеты. Потом явился Домовитов в тренировочном костюме, который сделал его похожим на тренера по классической борьбе.
— Ну, вы-то как живете? — поинтересовался Серега.
— Служим помаленьку, солидно ответила Зинка, — корабль вот сдали, соединение принимать будем. Глядишь, и правда погоны понадобятся. Дочка в Ленинграде, замужем, внука ждем. Зять вот-вот капитан-лейтенантом будет. Сын учится в Нахимовском. Так что мы все моряки. Аты, значит, семью создавать не желаешь? Ленка-то как? Замуж вышла? Или еще выбирает?
— Она уже и овдовела. — Может, и не надо было Зинку посвящать, но слово не воробей.
— Быстро. Инфаркт, что ли?
— Убили. У нас тут, на дороге, бандиты напали.
— Тут?! Отродясь такого не было. Заезжие, что ли?
— Свои. Антошка Епишкин, Валька Горбунов и Мишка Сорокин!
— Подрались, что ли?
— Нет. Из обреза. Машину остановили и убили.
— Страсти-то какие! Ну и демократия тут! В Москве нам уж чего ни рассказывали, не верили. Вроде как тихо. Уж здесь-то, думали, все нормально.
— Да и тут вроде тоже тихо, а вон Галька, что напротив живет, — тоже убила. Сегодня судить будут. Вилкой двоюродного брата в глаз.
— Ну она-то тем и должна была кончить. Бешеная девка была. С этими-то пацанами как?
— А их самих убили…
— Вот те на… Кто?
— Ищут.
— Черта с два найдут. Или первых попавшихся урок поймают да и под расстрел подведут. А настоящие — откупятся.
— Да, — сказал кап-раз, — преступность…
Серега засобирался на работу. У него еще осталось порядочно недоделанных афиш. Он как-то не думал о том, что за ним могут прийти, арестовать и так далее. Возможно, он даже обрадовался бы этому. Что-то все-таки тяготило. Наверное, то, что он как-то неожиданно быстро научился врать. Много и постоянно. Раньше такого не было.
Сема-видюшник пришел к обеду и, поглядев на работу, прицокнул языком.
— Класс. Жалко будет, если уйдешь из клуба. Лихо все выходит.
— А отчего ты думаешь, что я уйду?
— Да все говорят: Панаев теперь — суперзвезда. С штатниками знаешься, самурай картину за бешеные бабки купил… А кой-кто считает, что ты в Штаты махнешь.
— Чего я там не видал? — удивился Серега.
— Ну, в Японию…
— А туда — тем более не поеду.
— А зря. Будь у меня такие бабки, я бы махнул. Если это на доллары поменять по новой госцене — то почти десять тыщ долларов выйдет. На эти деньги там поначалу проживешь, а потом, глядишь, и мильон заработаешь….
— Ладно, еще подумаю, — хмыкнул Серега, — кстати, ты почем кассеты толкаешь?
Еще в прошлую пятница Сема бы впал в подозрение: с чего это Серега о таких вещах спрашивает? А сегодня он принял как должное — человек с деньгами.
— Чистые — сорок за штуку. Советские записи, клипы, концерты, Петросян, Жванецкий — по стольнику. Фильмы советские — от полтораста до двухсот. Классика — ну, там Феллини, Чарли Чаплин, Эйзенштейн — на любителя от полтораста до двухсот с полтиной. Вестерн, детективы, кун-фу, каратэ — до трехсот. Особенно где Брюс Ли. Ужас — вампиры, покойники, оборотни, фантастика, что пострашнее — три сотни с полтиной. Порнуха дороже всего: за кой-какие кассетки с меня по пятьсот брали. А сам, чтоб в накладе не быть — полтинник сверху.
— Порядочно.
— Цена, знаешь, падает. Ну, иногда, когда все уже насмотрятся. А иногда растет. От места, где покупаешь, зависит. Где, бывает, порнуха дороже, а где ужас, а иногда фантастику берут. Смотрел «Инопланетянина»?
— Нет еще! Но посмотрю. Ко мне тут, понимаешь, сестрица с мужем приехали, интересуются. Видюшник есть, а глядеть нечего.
— А! Те, что на Камчатке? У них чего, Япония?
— ВМ-12.
— Жаль, я слыхал, у них там бывают. В Москве в комке видел за четыре тыщи, но побоялся — не новый. Может, тебе с этим, Розенфельдом, столковаться? Он мне десять кассет Брюса Ли за пятьсот рублей продал. Я думал, он цены не знает, даже стыдно стало, представляешь? А он говорит: «Считай, что это подарок».
— А что, мысля верная! — сказал Серега. Визитная карточка Розенфельда была у него в кармане, и в ней были его московский адрес и телефон.
— Между прочим, он где-то на неделе собирался на завод заехать. «Интернейшнл Инжиниринг» какое-то оборудование монтировать будет. Обещал мне еще десяток разных привезти. Так что могу уступить половину. Сам рассчитаешься с ним и все. Он с тебя много не возьмет.
— А сейчас у тебя есть что-нибудь?
— Брюс Ли, Шао-Линь, еще чего-то такое. «Экстро» — это ужасы, потом про Фреда Крюгера — там мужик, которого сожгли, приходит к спящим и терзает. Секс есть, но не очень. Такой и у нас теперь снимают.
— А что, есть и «очень»?
— Конечно. Это раньше голый зад покажут — о-о-о! А теперь чуть не в половине наших картин и зад, и перед, а эмоций — ноль. Теперь надо уж дальше крутить, чтоб все крупно было и в натуре. Тогда еще попыхтят. А вообще, если бы этих кассет было до хрена да видики во всех домах, то желающих мало было бы. Говорят, у шведов одно время этой порнухи выпускали — хоть залейся. Насмотрелись, надоело и теперь чуть ли не наш «Светлый путы» смотрят.
— Ну, это ты загнул.
— Я загнул, но почти точно.
— Ладно, я к тебе вечерком приведу их, пусть посмотрят да выберут.
— Лады. А видик ты покупать не будешь?
— Где? Их чего, в гастроном завезли? -
— Где-где… Ну, ты даешь! Да у того же Розенфельда.
А то, если хочешь, у меня. Не тот, конечно, что в зале, а получше. Мне один мужик в Москве предлагал Джи-Ви-Си с телевизором за девять кусков, но я не потяну… Пока. А ты — раз плюнуть. Мне сейчас «Волга» нужна, а это денег стоит. Так что пока мелочиться не буду… Это ты можешь и то, и это… Ты ведь у нас вроде Ротшильда. Самый богатый в городе.
Сема ушел. Все же у него было дело! Наш, советский, российский бизнесмен! Афишки он забрал, а Серега принялся за кинорекламу: «Скоро в кинозале клуба». Плакат был здоровенный — три на два метра. Он начал ее еще вчера, недоделал и сегодня. Срок был до субботы, торопиться не следовало. Отмылся от красок и собрался домой. Но тут, уже в фойе клуба, он натолкнулся на Лену.
— Не хотела подниматься наверх. Решила здесь подождать. Пойдем в машину, мне надо кое-что тебе сказать.
В «Волге» на водительском месте сидела Аля.;
— Здравствуйте, Сергей Николаевич. У меня к вам деловое предложение.
— Вообще-то я уже отработал, — сказал Серега, — и потом, Елена Андреевна хотела мне что-то сказать. Наверное, тет-а-тет, как я понял?
— Ты правильно понял!
— Тогда вот что, — чуть поджав губы, произнесла Аля, — я оставляю без внимания вашу невежливость — нынешние мужчины уже забыли, что перебивать женщину бестактно. Я сейчас выйду — выясняйте отношения, но прежде хочу вам сказать, что в милиции нам вернули «Москвич», а также картину, которую вы продали «Спектру», она называется, кажется, «Откровение». Поэтому мы напечатали на машинке ваше подтверждение, что картина приобретена у вас. Вам надо подписаться, и все. Вот тут. Все, я полетела, мне тут недалеко. 
Она вышла из машины и быстро растаяла в сгустившихся сумерках. Оставшись наедине, некоторое время молчали: Серега потому, что не знал, о чем решила говорить Лена, а та — оттого, что не знала, с чего начать. Закурили.
— Я устала, — Лена сказала это так, что ей было трудно не поверить. — От всего. Понимаешь, эта девчонка словно бы нарочно надо мной издевается. Даже наверняка нарочно. Мало того, что она все время ставит меня в какие-то двусмысленные обстоятельства, произносит на людях какие-то полушутки, вроде вчерашней.
— Какой? — Сереге память изменила.
— Да это, «может, нам еще и в постель к вам лечь, обеим?» Что-то в этом духе… Ну, тут не те обстоятельства. А так, как она, бравировать тем, что ездит по городу с женой своего бывшего любовника, это прилично? В прокуратуре меня спрашивают: «Не было ли у вас с мужем каких-то конфликтов, ссор и так далее?» Я, конечно, отвечаю: «Нет». И тут же вмешивается Алька: «Ну что вы, она же святая женщина. Она даже ко мне его не ревновала…» Это же пощечина, элементарная и безжалостная. Я не понимала, почему это. Я видела, что она весь день старается меня унизить, показать, что я старая, неуклюжая, а она — молоденькая и ловкая. Это было и раньше, но не в такой степени. Сперва мне показалось, что все это от тоски по Владику. Может быть, думаю, ей обидно, что она получила только его председательское место, а я — сто пятьдесят тысяч наследства. Свободных средств, правда, немного — большинство вложено в кооперативный пай, но поскольку уже поговаривают об акционерном обществе «Спектр», то могут быть и дивиденды. Но вот буквально за несколько минут до того, как мы встретились в фойе, я наконец не выдержала и спросила: «Аля, зачем ты надо мной издеваешься? Что я тебе сделала?! Разве ты не видишь, как мне тошно?!» Тут она затормозила, остановила машину, вот тут, где мы стоим, и сказала: «Вообще, я дура, я веду себя не так, я все понимаю, но с собой ничего поделать не могу. Я влюбилась в вашего первого мужа… Должно быть, у нас общие вкусы…» Конечно, было сказано мне назло, с ехидцей, со злостью.
— Ну, это, конечно, хамство, — заметил Серега. — Хотя, насколько я знаю современных ребят, у них нет почтения к возрасту. Вообще! Даже если ты им в дедушки или бабушки годишься. Они могут языки чесать об утрате культуры, милосердии, духовности и еще черт те о чем, но стоит им попасть в компанию со старшими, даже пусть не годящимися в отцы, как они начинает самоутверждаться. По-разному, конечно. Одни примитивно лезут в драку, в буквальном смысле слова. Другие пытаются показать, что их старшие товарищи или родные непроходимые тупицы и невежды, а они вот знают все до точки. Третьи начинают льнуть к зрелым дамам или к мужчинам, которые старше на пятнадцать — двадцать лет. Особенно девчонки, потому что как раз в этом возрасте у мужиков самый расцвет сил… И увести мужа у «старухи» для них — самоутверждение. При этом, конечно, лучше с машиной, квартирой и деньгами.
— Ой, как я не люблю всех этих обобщений, философии и прочего пустословия! Ты прямо лекцию читаешь. Ты лучше скажи, что ты вообще намерен делать?
— В каком смысле?
— В самом прямом. Я бы хотела, чтобы ты ко мне вернулся.
— Я от тебя не убегал, — сказал Серега, — я даже не женился.
— Не убегал? — Лена посмотрела на него с негодованием, и Серега понял: она все испортила. Жалость к ней улетучилась, и теперь тот, новый, вчера родившийся человек уже полностью охладел к жене того, что был застрелен там, на шоссе.
— Оставим эту тему, — предложил Серега, — не надо повторять прошлые ошибки. Ты еще не состарилась. Нельзя сказать, что у тебя все впереди, но кое-какие шансы устроить жизнь еще есть. А мне вполне хорошо одному.
Лена всхлипнула, уткнулась лицом в кулаки и, кажется, начала плакать. Серега отвернулся. Это он уже видел тогда, четыре года назад, когда он решил остаться здесь. Игра это была или откровенность, его уже не волновало.
Явилась очень довольная собой Аля. Распахнула дверцу и сказала:
— Ну все, картину завтра повезем в Москву. А у вас что, семейная сцена?
— Нет, — бесшабашно ответил Серега, — вечер воспоминаний. 
— Вас доставить домой? — спросила Аля деливши.
— Спасибо, — встрепенувшись, буркнула Лена, — я дойду пешком.
— Зачем же? Я подброшу вас до гостиницы, — милостиво произнесла Аля, — а потом отвезу Сергея Николаевича.
По логике рыцарства Сереге следовало вылезти из машины и отправиться домой пешком. Но… Он уже был другим человеком. Машина сорвалась с места и покатила к единственной в городке гостинице, с древних времен именовавшейся «Дом колхозника». Аля вела машину лихо, даже с эдакой небрежностью аса: свободно сидела за рулем, жестикулировала, держалась за баранку всего двумя пальцами. Притормозила она элегантно, немного нахально, едва не тюкнув бампером замызганный «уазик» сельского труженика, припаркованный у подъезда. Лена, сморкаясь и вздыхая, вылезла из машины и тяжеловато, как-то по-старушечьи переваливаясь, вошла в дверь и скрылась за ней. Секунду или пять Серега жалел ее, даже мелькнула мысль: «А что, если вылезти, догнать?..» Но делать этого не стал.
Аля развернула машину и выехала на главную улицу городка — конечно же, Ленинскую. Эта улица постепенно переходила в шоссе, то самое, позавчерашнее…
— Я могу показать, как доехать короче, — предложил Серега.
— А вы думаете, я везу вас домой?
Аля чуть скосила голову набок и подарила Сереге улыбку. Хорошую такую, много-многообещающую. И у Сереги появилось то, что и следовало ожидать: легкая, вполне корректная, но очень целенаправленная развязность. Точнее, раскованность.
— Стало быть, вы меня хотите похитить?
— Угу! — ухмыльнулась Аля. — Я главарь большой шайки. Вы похищены и будете моим заложником.
— Заложник — это еще ничего, — с напускным облегчением вздохнул Серега, — вот наложником быть гораздо хуже.
— За заложника можно потребовать выкуп. А наложите — вещь! После использования — выбросить.
«Когда-то я это слышал… — припомнил Серега. — Точнее, читал. Почти это сказала в своем письме Оля Розенфельд».
Машина уже мчалась по шоссе между двух стен леса. Миновали тот самый, ужасный поворот на Коровино. На сей раз ничего не случилось, хотя Сереге было чуть-чуть жутковато. Аля подмигнула и вновь улыбнулась. О, как заманчиво блестел верхний ряд зубов в отсвете фар! Черт побери! Что-то опять захотелось сказать пошлость. И сказал:
— А вы помните анекдот, где было это самое: «После использования — выбросить?»
— Нет. Расскажите! Можно даже с матом.
— Упаси Господь. Значит, так: одна девушка случайно увидела какую-то обертку с японским иероглифом. Понравилось его начертание! Ну, девушка была рукодельница и вышила этот иероглиф на своем свитере. Красиво получилось… Ну а потом пришла в гости, где был один товарищ, читавший по-японски. Он как увидел — засмеялся. Потому что там было написано: «После использования — не выбрасывать в унитаз!»
Конечно, не очень смешно. Но как она смеется! Колокольчик, а не девочка!
Аля довольно резко, почти не сбавляя скорости, съехала с шоссе на боковую дорогу. Грязь подмерзла, заухабилась, и нежные «Волгины» рессоры заныли. Это была какая-то просека, малоезжая и в это время года никем не посещаемая. Отъехав от дороги почти на километр в глубь леса, Аля остановила машину.
— Все. Приехали.
— Так, а где же банда, повязка на глаза, наручники? Где перо под горло, обрез в спину?
— А вам это очень нужно? Неужели, чтобы пощекотать себе нервы и изведать острые ощущения, вам нужны только опасности? Видите, я потушила фары. Тьма, тьма, тьма — и мы двое. Что вам еще надо? Неужели вам надо объяснять, какие проблемы я хочу обсудить с вами?
— Не, я догадливый. — Серега протянул руку и осторожно положил ее на Алин левый бок, тихонько привлекая к себе.
— Я не кусаюсь… Пока… — усмехнулась эта бесстыдница, и Серега, поняв ее правильно, обхватил ее крепенько, хоть и нежно. 
Вот он, этот ротик с острыми и ровными, наверняка не вставными зубками. Но только целовать его надо не так, как те, прошлые, уже забывающиеся, а чуть-чуть бережно, будто сдувая пушинки. Неуклюж он в пальто, да и пальто зимнее, толстое. Эта толстая драп-дерюга не дает почуять тепло, которое идет от нее… Отпустив на минуту девушку, Серега выскользнул из пальто, а заодно и из пиджака.
— Надо спинки опустить, — возбужденно произнесла Аля, — чего маяться?
Автомобиль превратился в ложе. Разглядеть друг друга было трудно, тьма и впрямь казалась непроглядной. Самое время общаться наощупь. Вроде бы на Але была куртка, но ее уже нет, руки находят мягкий ворсистый свитер, а губы — щеку. Чуть влево — и снова бархатистое касание ее губ… Чуть шершавая, но все-таки мягкая и теплая ладошка берется за его плечо, вальяжно прокатывается по спине, греет через рубаху, скользит к поясу… О, а вот и вторая. Вот они парочкой пошли наверх, перебрались к плечам, походя гладят шею, словно бы невзначай берутся за ворот, расстегивают пуговицу, другую, третью… А Серега, ты-то что же, все свитер будешь гладить? Да, он ласковый, теплый, нежный, но то, что там, дальше, разве оно не лучше? Вот твои руки уже чуть-чуть сдвинули его… А под ним — легкая кофточка… А под ней! Ох, как горячо, как приятно ладоням…
— Какие мы вежливые…пробормотала Аля, — но хорошо!.
Ну, раз так — можно и проще. К бою! Почему попалась под руку эта гладкая тугая выпуклость? Откуда она взялась?! Почему так возбуждает и бесит этот истомный вздох? И какие тайны скрыты там, ниже? Для начала снимем с нее сапоги…
— Да что ты ковыряешься! — прошипела она зло и нетерпеливо. — Брось их!
Скрежетнула молния на джинсах, согнулись колени, шелест, шорох, легкий, почти невесомый треск статических разрядов с какой-то синтетики… Звякнули копейки, высыпаясь из Серегиного кармана. Плевать! Не до них! Она раскрылась, раскинулась, замерла… Рот раскрыт, груди напряженно вздымаются… Ну, вперед! Прости, Владик! Прости, Люська! Лена — прости тем более… Шорох, волосяной укол, проникновение… Толчок… и тихое, поощрительно-возбуждающее:
— А-а-ах…
И снова, снова, снова… кто ее учил этому? Неужели Владик?! Какая разница? Что там было раньше, что там будет позже… Сейчас — жизнь, испепеляющая, безумная игра, веселый хмель без вина, сладкий угар без дурных мыслей, обмен прикосновениями, нарастающий ритм движений… Хотя все это — лишь забвение, сладкий сон наяву. Отчаянная выходка девчонки и пытающегося не стареть мужика… Когда-нибудь сон кончится, но это будет не скоро — минут через пять… Все это весело, жарко, отчаянно. Это славный подарок, Аля! Одни стоны чего, стоят. Что в них такого — а как все меняют! И твоя короткая стрижка — в чем ее секрет? Уж ты, загадочка! Тай-ночка! Секретик! Милый ты детективчик!
Нет, ни тестом, ни шоколадом тебя не назовешь. Хоть ты и сладка, и мягка, но то и дело играешь мышцами, упругая, как литая резина. У-ух! И жадна, жадна, в этом тебе не откажешь! Не попадалось Сереге ничего подобного, жгучего, бешеного. Видно, даже в этом, чисто женском, она все-таки проявляет свой эмансипированный характер. У нее нет сдерживающих опасений. Все рассчитано, как в аптеке. Хотя все-таки риск некоторый…
Но рисковать теперь не любят только мужчины. Господи, какая она гибкая и сильная! ЕЙ бы в цирке выступать! Да, это не Люська, царствие ей небесное! Нет, Панаев, каким же бы ты был ослом, если б застрелился! Тогда бы этого фейерверка не состоялось. И ты вообще не знал бы ничего об Але, о том, что бывают такие отчаянные, отважные и бесстыдные девицы. В XXI веке в этом ничего удивительного, наверное, не будет, но теперь это поражает, дурманит и сводит с ума. Она все делает, чтобы ты свихнулся. Бедная твоя голова, Панаев, что ей досталось на этой неделе? Это только в фильмах лихой джентльмен, застрелив походя трех-четырех злодеев, вот так же умчавшись на шикарной машине в лесную глушь, жадно предается любви без мук и угрызений совести… Да, как-то удалось все это подавить, но все лишь утонуло, ушло с поверхности сознания, опустилось на его дно. В сознании, однако, как и в реке, нельзя утопить труп, он рано или поздно всплывает. А их у Сереги набралось много; как знать, когда они всплывут. Но нельзя думать об этом ни в коем случае! Иначе найдет жуткая, как бы предсмертная слабость… Только она! Только она! Ничего! Ничего другого!
Стоны ее участились, движения убыстрились, еще несколько жадных объятий, торопливых поцелуев — и жгучее, ни на что не похожее, сводящее с ума нахлынуло, звоном отдалось в ушах, завертело оранжевые круги перед глазами… И еще чуть-чуть, и еще немножечко…
— Й-и-ии! — пронзительно завизжала Аля, громко, изо всей силы.
Тишина. Пора вновь становиться отдельными людьми. Чувству час, делу время. Да и часа еще не прошло, как они умчались из города. Когда Серега выходил из клуба, было полвосьмого, а сейчас на часах в кабине — восемь десять. Всего-то. Надо попрощаться, поцеловать, поблагодарить…
— Поедем к тебе, — предложила Аля. — А то морозец… Всю ночь мотор гонять жалко, да и задохнуться можно.
— У меня сестра приехала, — вздохнул Серега. — Я их обещал часов в десять в видеосалон отвести.
— Отлично! — В Але сидела деловая хватка, это точно. — Сейчас мы их отвезем в клуб, посадим на два сеанса. Там ужасы и эротика, я так понимаю? Пусть поглядят с десяти до полпервого. А мы продолжим. Если, конечно, такие пожелания будут.
— Тебе понравилось?
— Не могло не понравиться, я сама этого хотела. А тебе?
— Слов нет.
— И не надо. Все это нельзя пересказывать. Невозможно!
Привели себя в порядок, подняли сиденья, и Аля заняла место за рулем. Лихой разворот на узкой просеке, тряска по замерзшим колдобинам, а затем шоссе. На сей раз Аля вела машину не так быстро.
— Одного не пойму, — произнес Серега, закуривая, — зачем тебе это?
— Хотела понять, стоило Елене менять тебя на Владика или нет. Но поняла другое — дурам везет. Вот так. Представляю себе, насколько вам с ней было тошно.
— Вообще странная получилась эстафета: Лена от меня — к Владику, Владик от нее к тебе, ты от него ко мне. Кольцо.
— Еще не хватало, чтобы оно замкнулось, если ты вернешься к Елене. Может быть, это и стоит сделать! Потому что сейчас, я думаю, у тебя еще есть подсознательная ностальгия по ней. Надо дать тебе возможность переспать с Еленой, тогда ты убедишься, что она стоит сейчас.
— Ты что, хочешь выйти за меня замуж? — спросил Серега.
— Пока я замуж не собираюсь. Но я не хочу, чтобы ты повторил свою ошибку. Она тебе не нужна. Она курица, не умеет летать, а ты — птица большого полета. С ней ты кончишь в Кащенко или опять сбежишь. На это уйдет время, нервы, деньги, мысли тоже поизрасходуются, а тебе надо творить. Я успела поглядеть «Истину», а сегодня увидела «Откровение». Ты — мастер, в тебе есть Божья искра, ее надо раздувать, а она — потушит.
— Раздувать… — Серега хмыкнул. — Хорошо. А ты не угасишь?
— Нет! Я, если меня изберут на место Владика, найду тебе стимулы к творчеству. Сейчас, после «Вернисаж-аукциона», у нас появилась валюта, мы начнем делать дела по-настоящему. Тебя будут еще в Лувре выставлять! Помяни мое слово.
— Болтушка ты. Сколько тебе лет?
— Немного, я с шестьдесят четвертого года. Говорят, выгляжу моложе?
— Точно. Но говоришь и думаешь, будто моя ровесница.
— Ерунда. Это вы, ваше поколение, слишком инфантильны. Вам сорок лет забивали головы всякими словесами, говорили «низ-зя!», и вы послушно все делали. В большинстве случаев все ваши ровесники только сейчас начинают понимать, что жили не так, а очень многие с упрямством идиотов держатся за то, что сдохло и больше жить не будет.
— Лихо!
— Те же, кто уже успел понять это раньше, в лучшем случае находятся на уровне тех, кому еще нет тридцати. Пытаются догнать поезд, который еще недалеко ушел. Но все равно, погоду будем делать мы. Это ясно как божий день. Мы сильнее, моложе, и, пока все это не станет с головы на ноги, мы не успокоимся.
— Это что же: «Да здравствует капитализм, светлое будущее всего человечества!»?
— Ну вот, а я еще тебя выделяла из серой массы! Опять слова и прочее… Конечно, это понятно: тяжелое детство, недостаток информации, сталинизм, волюнтаризм, застой… Какая мне собачья разница, как называется общественная система, если я мыла не могу найти? Я хочу, чтобы продавцы бегали за мной и кричали: «Купите! Купите!», — а не стоять в очереди за тем, чего пока нет и неизвестно, будет ли. Я хочу, чтобы у меня не спрашивали паспорт. Вот, например, захотела я притащить тебя к себе в номер, а мне говорят: «Посещение до 23 часов». Это что, преимущество социализма? И почему я не могу поставить себе особняк в пятнадцать комнат с двумя туалетами и тремя ванными, а ваша товарищ Степанковская — может? Правда, сейчас она вроде бы утверждает, что это не ее, а прежнего секретаря и тэ дэ, и тэ пэ… Да ты этого и не знал, хотя жил тут рядом. Потому что тебе всегда говорили: не суйся, не интересуйся, проживешь дольше.
— Да нет, просто считалось, что так надо. Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак. Но в принципе неплохо жили. Даже особо не волновались. Вам хуже, вы все знаете, мечетесь, суетитесь, а зачем — не знаю. Мыло-то у нас было! И при застое, и при волюнтаризме, даже при сталинизме было. А сейчас куда-то пропало. И потом еще одно: все знали, что ежели начальник живет не по карману, то, очень может быть, его посадят. Кого и посадили, а кого и — в расход. Может, так и сейчас стоит'
— Разочаруюсь я в тебе! Ей-Богу! Косность — жуткая. Пойми, надо, чтобы все имели возможность стать богатыми, все! И чтоб никто не обкарнывал под гребенку! А то вон нам уже начали поговаривать: «Зарабатываете много!» Налоги обещают поднять, чтобы задавить. Сталинские штучки!
— Всем богатыми быть — не выйдет, — вздохнул Серега.
— А всем быть голодранцами — лучше? Ты видел этого Розенфельда?
— Ну, видел. Нормальный мужик, а что?
— Он-то нормальный, только глядит на нас, как на психов. Он уж двадцать лет так на Западе, отвык от всего здешнего, ему страшно на нас смотреть! Он увидел и подумал, наверное: «Как хорошо, что я отсюда сбежал! Как хорошо, что я здесь — иностранец, захочу — еще посижу, поторгую с этими дикарями, а захочу — на самолет и в Штаты».
— Да, он так примерно говорил. «Лучше всего, — говорит, — в СССР быть иностранцем!»
— Еще бы! Все вокруг танцуют на задних лапках, задницу, извиняюсь, подлизывают. А я хочу, чтобы там, в Америке, передо мной так танцевали. Нет, у них за бесплатно холуйствовать никто не будет, но если заплатишь — будут, и лучше, чем наши!
— Да брось ты, — примирительно сказал Серега. — Нас, старых дураков, все одно не переделать.
В окнах Серегиного дома светились огоньки. Часы на приборном щитке «Волги» показывали начало десятого. Зинка и ее Иван пили чай.
— Здравствуйте, — сказал Серега, — познакомьтесь, это Аля. Из Москвы.
— Зинаида Николаевна, — критически, но вполне откровенно разглядывая Алю, представилась Зинка.
— Домовитов, — несколько смущенно прогудел кап-раз.
— И кем же вы Сергею Николаевичу будете? — спросила Зинка с суровостью покойной Антонины.
— Любовница, — без малейшего смущения, а точнее, с подчеркнутым нахальством объявила Аля.
— Невеста, стало быть, — кхекнул Домовитов. — Это хорошо. Чай пить будете?
— Будем, — кивнул Серега, — время еще есть.
— А куда торопиться-то? — удивилась Зинка.
— Как — куда? Видео смотреть, сами ж просили. В 22.00 предпоследний сеанс, а в 23.30 последний.
— Поздновато, — лениво проговорил Домовитов.
— Мы вас туда и обратно на машине подбросим, — сказала Аля, — в полпервого заедем.
— Ладно, — согласилась Зинка, продолжая разглядывать Алю без зазрения совести. — Простынь я на Серегиной кровати сменила, наволочки тоже.
— Большое вам спасибо, — мило улыбнулась Аля, — обязательно воспользуемся по назначению.
Домовитов поперхнулся чаем, но ничего не сказал.
Через четверть часа все четверо уселись в машину, и Аля быстро домчала «Волгу» до клуба. Радушный Сема приглашал посетителей в фойе, где играла стереосистема. Народ — в основном шпана из близлежащих микрорайонов — толпился у игровых автоматов «Подводная лодка», «Морской бой», «Перехватчик», «Кран». Особенно много было у «Крана», с помощью которого желающий мог вытащить из стеклянного ящика приз: шоколадку, пудреницу, кусок немецкого мыла и еще какую-то дребедень. Стояла там и маленькая бутылочка коньяка, на которую и нацеливались главным образом игроки. Отдельно, в другом углу фойе сидел народ постарше и потише. Там шли дискуссии между несколькими неформалами разных направлений, а кроме того, кандидат в мастера по шашкам давал платный сеанс на десяти досках. За пять рублей каждый желающий мог выиграть у сеансера право на десятикратное посещение видеосалона бесплатно. Надо сказать, желающих было много, но кандидат Соловейчик был сильным противником. Ничья давала только право на пять бесплатных сеансов, а это, по сути дела, только окупало участие в игре. За один сеанс видео платили рубль. Как Соловейчик рассчитывался с Семой — неизвестно, но на жизнь, видимо, не жаловался. За порядком следил наряд «беретов» — четверо крупных авторитетных хлопцев. Если уровень шума у ребят, игравших в автоматы, слишком повышался, следовал окрик «берета»: «Хорош базар!» — и все притихали. Шутить, как мы знаем, с «беретами» не следовало.
При появлении кап-раза «береты» вытянулись у входа. Домовитов пошел в форме, а «береты» форму уважали. Это была несомненная заслуга Ивана Федоровича. Сема тоже стал еще вежливее, добыл свободный стул, а для Зинаиды даже кресло.
— Поговори с ними насчет кассет, — шепнул Семе Серега.
— Понял.
— Сделай им два раза по два сеанса. На!
Серега выдал Семе сразу десятку. Это означало, что Зинка и Иван могут остаться посмотреть тот сеанс, который в официальной афише не значился. Там Сема для особо проверенной публики крутил то, что по-прежнему подпадало под статью 228 УК РСФСР. Правда, этот сеанс длился намного меньше, но доход за него был выше. Тем более что от налоговой инспекции он, естественно, тоже скрывался.
Убедившись, что Зинка и Домовитов пристроены, Аля и Серега вернулись домой.
Зинка, должно быть, по своей камчатской привычке натопила крепко. В комнате было очень жарко, а от темноты стало еще жарче. С самого начала хотелось скинуть все это тяжкое, сковывающее — одежду. Так и сделали.
— У тебя есть свечка? — спросила Аля.
— Есть!
— Отлично! Поставим на тарелку и будем безобразничать при свече.
Серега, босиком прошлепав к шкафу, нашел там довольно длинный стеариновый огарок, подпалил спичкой и, накапав стеарина на тарелку, прилепил. Огарок, чуточку помучившись, разгорелся, и остроконечная струйка огня потянулась вверх, озаряя комнату зыбким, колышущимся красновато-оранжевым светом. Аля уже забралась под одеяло, но, когда Серега подошел к постели, дерзко, без смущения открылась.
— Ты чего?
— Показаться тебе хочу!
Озаренная свечой, стройная, но не худая, мускулистая, но не мужеподобная, Аля была, несомненно, хороша. Во всяком случае, если она и не смогла бы претендовать на приз «Мисс СССР», то сексуальности у нее было предостаточно. Фигура у нее, безусловно, обвораживала, звала к жизни, к пьянящему восторгу, к спортивному азарту, ко всему, что заставляет трепетать и волноваться. Теперь, как несколько дней назад Люська, Серега готов был произнести известную, даже затертую фразу: «Почему мы не встретились раньше?!» Впрочем, когда «раньше»? В шестнадцать лет? Но она была годовалой малышкой. Когда ей было двадцать, Сереге было тридцать пять и он был женат. И еще была мать, и еще не было той ужасной пустоты…
«Только не надо думать, — сказал себе Серега, — эти мысли сейчас мешают… А она ждет и должна дождаться!»
Свершилось при свече, красившей все в оранжево-красные тона, под звон пружин и дребезжанье чайной посуды, неубранной со стола. И было хорошо, но какие-то образы прежних женщин все время выплывали из углов памяти, и было страшно, что все это сон или наваждение. Эти призраки мешали, надоедливо уводили куда-то, лезли на язык… Язык приходилось прикусывать, чтобы не назвать Алю — Галей, Олей, Люсей, Леной… Почему они все мерещатся, что им тут надо? От жары, что ли? Или от усталости? Почему они не мешали там, в машине? Прочь, прочь! 
То ли Аля почувствовала, что он не в себе, то ли ей самой захотелось большего, но только она с неожиданной силой опрокинула его и уложила на обе лопатки. Теперь все было в ее власти, и Серега постепенно стал отрешаться от дурацких видений и мешанины в голове. Он заразился безумием от Алиного азарта и всплыли со дна морского все отчаянные образы и сравнения; лихие песни зазвучали в голове, и показалось, что еще не все, что он еще проживет тысячу лет, а то и десять тысяч!
— А-а-а-а! — выкрикнула Аля, взметывая вверх руки, будто готовясь взлететь, а затем упала Сереге на грудь, мокрая, взъерошенная, вздрагивающая.
Он тихо гладил ее скользкую спину, но в глаза уже впечатался образ: руки — крылья, выгнувшийся торс, откинутый подбородок, закрытые глаза… Это надо писать. Тут не надо позирования и десятка эскизов. Это — намертво. Можно подождать неделю, месяц, но из головы не уйдет ни одна деталь. Новый кусок жизни был обеспечен, спасибо, Аленький! 
— Душа у тебя, конечно, нет, — вздохнула Аля. — Ой, как не помешал бы!
— Что делать, тут не Москва. Ты знаешь, и задумал новую работу…
— Вот это да! Ты человек искусства, — сказала Аля. — Лежит, извиняюсь, на бабе и думает о живописи…
— Не совсем так, — улыбнулся Серега, — строго говоря, в этот момент ты сверху. И ты — основа композиции.
— Интересно. Это опять аллегория, как в «Истине» и «Откровений»?
— Да. Эта штука будет называться «Мечта».
— Очень жаль, но позировать я тебе не буду. Мне надо завтра ехать в Москву. Почему, ты думаешь, я так форсировала события?!
— А мне и не надо, чтобы ты позировала. Ты у меня здесь, — Серега постучал себя по лбу.
— Ну ладно. Посмотрим, что будет. У меня, к сожалению, в Москве будут совсем не веселые дела. Надо будет похороны организовывать. И завтра тоже… В общем, я тебе очень благодарна, что так хорошо все вышло. Совести у меня нет, я это знаю, но я не могу тонуть во всей этой скорби. У меня не хватает эмоций. А может, и хватает, но я должна быть живой. Твоя бывшая Лена запаслась коньяком. Хлопнет пару рюмок и забудется. А я не могу. Мне нужно другое. Вот я и взбрыкнула. Не бери все это всерьез, ладно? Сейчас еще разок — и хватит. Не стоит особого пира во время чумы устраивать…
— Понял, — кивнул Серега, — думаю, можно и без третьего раза.
— Нет, Бог любит троицу!
— Я же старый.
— Ничего. Я помогу тебе помолодеть.
И помогла. Τо, что она делала и, видимо, находила нормальным между мужчиной и женщиной, Серега телом принял, но душой принять не мог. Ему стало как-то мерзко и страшно, что в этом бесподобном существе таится и такая сладкая гадость. Может быть, это было хорошо, потому что им было пора расставаться.
…Когда все завершилось, он бросил взгляд на часы.
— Ух ты, пора Домовитовых забирать! А то еще заблудятся! — сказал он и начал одеваться. Аля сладко дотянулась и пробормотала:
— Хорошо! Только… Знаешь, не считай меня шлюхой и нимфоманкой, ладно? Я не такая.
— Верю, верю. Ты не устала? Машину-то можешь вести?
— Смешно. Я могу сейчас до Москвы прокатиться, не то что два квартала. А ты хотел меня за рулем подменить? Пожалуйста. Я посплю.
— Да я не умею, — честно сознался Серега.
— А мотоцикл?
— И на него прав нет. С перепугу больше поехал. Правда, раньше Тоже ездил.
— В общем, скоро мужчины переведутся, — заключила Аля. — Ну куда денешься?
…Съездили за Домовитовыми. Кап-раз был в веселом настроении. Видно, в его морской душе что-то такое штормило. Все время улыбался и даже подхихикивал себе под нос, хотя ничего не говорил. Зинка сидела молчаливая и с каменным лицом, похоже, переваривала.
Аля высадила их, поцеловала Серегу в щеку и укатила в гостиницу.
Зинка, войдя в комнату, втянула носом воздух и недовольно сказала:
— Проветрили бы, что ли, хоть топор вешай.
Серега открыл форточку, Зинка поставила чайник.
— Да-а, — произнес кап-раз, улыбаясь каким-то воспоминаниям, — цивилизация!
— Разврат все! — высказалась Зинка. — Сидят пацаны и девки, глядят и думают — вон как жить можно! Ну и живут. Вон Серега, уж седой скоро будет, а туда же. Нашел какую-то просвистелку с машиной. Небось папина машинка-то?
— Не знаю, — проворчал Серега, — не суйся не в свое дело!
— Как это — не суйся?! Я тебе кто? Сестра старшая! А между прочим, мама нам обоим дом завещала. Так что половина — моя, так и помни. И пусть кто другой сюда пристроиться не думает! А то уж Елена хотела загнать чужое-то.
— Зачем он нам, Зинуля? — спросил кап-раз. — У нас ведь в Тамбове жилье есть не хуже. В деревне, конечно, ну, зато воздух.
— Тамбов — Тамбовом, а здесь — мое. Не отдам. Или зови оценщиков да выкупай мою половину. Он тысяч на десять потянет, дом этот.
— Я тебе все пятнадцать дам, только отвяжись.
— Пятнадцать! Ой, трепло! Где ты найдешь их, банк грабить собрался?
Серега промолчал.
— Вот-вот, прикусил язык-то! — победоносно сказала Зинка. — Гулять-то мастер с девками! Я понимаю, так не проживешь, но на кой ляд тебе эта вертихвостка? Взял бы какую-нибудь постарше, за тридцать, а это что? Фьють — и нету! У нее в Москве, еще не один десяток дураков наберется.
— Наберется, наберется… — согласился Серега. — Я спать хочу. Мне завтра на работу.
— И то правда, — кивнул кап-раз, вставая.
Зинка поднялась из-за стола и добавила как бы между прочим:
— Гальку-то, слышал, на пять лет осудили. Кузьминишна рассказала, вот так. Суд сегодня был. И то спасибо, что защитника хорошего выдали. Смягчающие нашел. Родня-то Толькина на пересуд подавать хочет. Мать прямо в суде кричала: «Если не засудите под расстрел, я сама ее убью! Зубами горло перегрызу!» Это племяннице-то! Ужас, до чего озверели все.
Серега принял это к сведению и стал раздеваться.
Забравшись под одеяло и выключив свет, он закрыл глаза, но заснуть не мог. Ему мешал оставшийся на подушке запах духов. Вчера подушка тоже пахла духами, но это были Люськины, тяжелые какие-то, приторно-кислые. А теперь подушка пахла Алей. Это вызывало совсем еще свежие воспоминания, волновало и не давало уснуть.
Через некоторое время из Зинкиной комнаты послышался невнятный шепот, глухое ворчание Зинки, а потом легкое поскрипыванье. Видно, Иван не зря любовался «цивилизацией»…
Назад: НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК
Дальше: СУДЬБА «ИСХОДА»