Пробуждение было не самым приятным. Кто-то изо всех сил молотил в дверь и орал:

— Панаев, откройте! Откройте, иначе вынужден буду…

Все-таки Серега узнал голос участкового… Неуклюже сползая с кровати, выронил из пиджака пистолет. «Вот еще! — ахнул Серега. — Убрать его, чтоб глаза не мозолил!» И пихнул оружие под подушку.

— Сейчас, Иван Палыч, сейчас! — заторопился он. — Спал крепко!

Когда открыл, то первое, что услышал, — облегченный вздох милиционера.

— Ну и спите вы, Сергей Николаевич! Я уж черт-те что думал… Ломать хотел. Время-то сколько! Люди уж по полдня отработали.

— Я ночью работал… Картину писал…

— Ох уж, с вашими картинами! Весь город говорит, что вы за один раз пятьдесят пять тысяч заработали… А нынче богатому опасно… Вон в Сосновке, на самом шоссе, двадцать третий километр от города — вчера машину грабанули, в Василеве — тоже неподалеку — кооператора нашли избитого. Кто бил, за что — не говорит, боится. Отродясь у нас такой возни не было. Прямо Америка! Ну ладно, это к слову. Сожительница ваша, Лапина Людмила, не здесь ночевала?

— Нет, — сказал Серега, чего-то смутно боясь.

— Вчера когда ушла?

— Около полуночи.

— В трезвом состоянии?

— Да. Мы вчера не пили. А что?

— Ф-фу… — участковый замялся. — Неприятно говорить, только дом у вас, Сергей Николаевич, уж сильно невезучий. Сегодня утром в петле обнаружили. Без признаков жизни. В общем, разбираются… За вас тоже опасались. Вы свою сумму-то не получали?

— Нет.

— Ну и добро. Конечно, может быть, вызовет вас Зыков. Не знаю. Давайте напишем, что и как…

Когда Серега остался один, ему стало страшно. Уж не рок ли какой повис над его домом?! Всего чуть больше недели, а уже и Галька, и Гоша, и Люська… Такие разные, но по-своему хорошие люди. Пусть опустившиеся, падшие, но люди. И вот теперь двоих нет в живых, а третья, убив человека, сидит в ожидании приговора. И что еще получит — неизвестно. Леденило, знобило, мучило…

«На работу идти? На кой черт? Был бы нужен Ивану Федоровичу, давно бы прислал посыльного «берета». Пусть считает, что я в запое с радости, — подумал Серега, — а и правда нажраться захотелось…»

Но пить было нечего. Поэтому ни нервы не унимались, ни тягомотина из головы не лезла…

Лег на кровать и решил заснуть. Но сна уже не было. Белый день. Под подушкой рука нащупала ТТ: «А хорошо бы сдохнуть! Топиться холодно, давиться тошно, а тут — бах! — и точка!» Дослать патрон и нажать — вся недолга. Так уже, говорят, Маяковский делал и генерал Самсонов, и генерал Кирпонос, и еще кто-то… и будет Серега там, где сейчас Гоша, Люська, мать, отец, Шуриков дружок по Афгану… А тут ничего не будет. Дом пустой, да картина без названия.

Серега даже улыбнулся. Когда так балаболишь про самоубийство, никогда не убьешься. По крайней мере, на данный момент.

«Что ж ей не жилось-то, дуре?! — со злостью подумал он про Люську. — К Ольге приревновала? Или к тому, что у меня дочка есть?! Неужели уж у нее такое сердце нежное? Это после всех похождений? После винного магазина?! Смешно, ей-Богу!»

Убрать его, убрать подальше, чтоб под рукой не валялся… И вообще сдать его надо. Пушка — это не шутка. Когда ружье висит на сцене в первом акте, то в третьем оно должно выстрелить…

Знакомое фырчание владиковского «Москвича» вывело его из размышлений. Серега запихнул пистолет поглубже под подушку. Вылез во двор, встретит.

— Ты чего вчера не пришел? — спросил Владик вместо «здрасьте». — А то у меня даже номера твоего счета нет. Куда деньги слать, неизвестно. Чистыми, конечно, меньше выйдет, чем полсотни — подоходный, бездетность, но неплохо. А мы весь аукцион фактически за твой счет окупили. Мацуяма весь план сделал. Побольше бы таких япошек было…

— Да! — с преувеличенной бодростью сказал Серега. — Слушай, а ты еще столько огрести не хочешь? Пошли в сарай!

— Ты печешь их, что ли? — восхитился Владик.

— Нет. Малюю.

— Та-ак… — алчно протянул Владик, увидев новое творение. — Это, надо полагать, называется «Откровение»... Ну, тут ты даешь! Это еще хлеще… Тот же колер справа, тот же — слева. Та же полоса черноты, но разорвана и искривлена не то тяготением, не то Божьим промыслом… Бьющий в глаза свет — в «Истине» только его отблеск был, а тут — просто вспышка в лицо. Тень креста и тень женщины. Бешено здорово. Что же ты ее к позавчерашнему не успел? Мы бы за такой диптих миллион содрали!

— Пусть Мацуяма еще приезжает, — посоветовал Владику Серега. — Вот и сдерешь.

— Когда ты кончил?

— Вчера ночью.

— А начал?

— Считай, позавчера…

— Обалдеть можно… У тебя все на потоке, что ли?

— Нет. Вот сейчас ничего в голове нет. Берешь?

— Ну да, цену ты теперь себе знаешь… — почесал в бороде Владик. — Хитренький. Ведь меньше чем за двадцать кусов не отдашь?

— Бери как раньше. Тыща — и все.

— Опять? Ломака ты, Сергей Николаевич. Хотя и великий художник.

— Бог с тобой. Сколько сам дашь.

— Пятнадцать. Приплюсую к тем, что за аукцион положены. Так что ты можешь из своего дурацкого клуба уходить и жить на проценты.

— Годится.

— Может, тебе чек выписать? — спросил Владик. — Или так поверишь?

— Поверю.

«Катился бы ты поскорее… — подумал Серега. — Забирай ты его да топай…»

— На, — сказал Серега вслух, — волоки его отсюда…

Полотно опять завязали в старые газеты, как и в прошлый раз. Владик уехал, а Серега запер калитку и опять завалился на кровать. «Кто бы ни пришел, открывать не буду. Даже участковому». Спать он не спал, есть не ел, только глядел в потолок и думал лишь об одном. Надо было найти опору на продолжение жизни. И что он так быстро закончил это самое «Откровение»? Теперь голова совершенно пуста, а рука все лезет к ТТ… Нет, ни к чему хорошему это валяние привести не могло. В клуб сходить, что ли?

Побрился, переоделся и пошел. Был уже вечер, обычный, будничный.

— Добрый вечер, Сергей Николаевич! — поприветствовали его «береты» у входных дверей. Обычно только кивали, дескать, проходи, рабсила, а теперь по отчеству, как заведующего. Иван Федорович попался в фойе навстречу. Слова не сказал про опоздание — только понимающе улыбнулся.

— Решили отдохнуть после трудов праведных? — спросил он совсем без иронии. — Правильно, правильно! КВН прошел блестяще, четвертый цех выиграл, слышали? Оформление всем понравилось. Степанковская, когда узнала, что это ваша работа, даже удивилась: «Да он подвижник! При своей творческой работе находит время…

И так остроумно, со вкусом… Из областной организации СХ вами интересовались. Жаль будет прощаться… — Потом он отвел Серегу в угол зала и понизил голос: — Тут милиция спрашивала о вас, что-нибудь серьезное?

— Они боялись, что со мной что-то случилось. Женщина, с которой я был близок, повесилась…

— Какой ужас! — ахнул Иван Федорович. — Это, как ее… Люся, да?

— Да.

— Печально… Хотя, конечно, я не был о ней особенно высокого мнения. Положа руку на сердце, вы тоже должны признать… Царствие ей небесное, не травмируйте себя. Вы тут совершенно ни при чем. Она была в стельку пьяна, кроме того, как установлено, валялась с мужиками… Извините, но это жизнь…

— Может быть, ее изнасиловали?

— Да что вы! Тут случай, похожий на анекдот. Слышали? Слушается дело о групповом изнасиловании гражданки Эн. Судья говорит: «Группа изнасилованных, встаньте!» Хе-хе! После эйфории — депрессия, вполне возможно самоубийство.

— А если ее убили?

— Неужели она вам так дорога? Странные у вас вкусы все-таки… Впрочем, если вам неприятно, то говорить на эту тему больше не будем.

От «Вернисаж-аукциона» на втором этаже осталось несколько картин, которые клуб приобрел по дешевке. Здесь сидело на банкете несколько «беретов», дежурных по «комнатам сказок». Серега вошел в свою комнату. Все было чисто, можно сказать, готово к приему посетителей. Из коридора сквозь неплотно запертую дверь донесся негромкий разговор «беретов».

— Чего приперся? Целый день не было, а вечером явился…

— Чего-чего… Бабу снимет и к себе — рисованию учить! Гы-гы!

— Тише ты, козел! Он тут в цене.

— А чего, не правда, что ли? У него же эта курва с винного отдела была, а до того Галька со столовой, которую посадили. Вот он в клуб и не ходил. А теперь и эта спьяну удавилась.

— Не вякай, еще раз сказал! Слышит он все.

— А и хрен с ним. Чего он сделает? Я троих таких, как он, об колено поломаю.

— Дурак ты! Об колено… Иван у него — первый друг. Этот с Москвы, Смирнов — тоже. В субботу на аукционе он с этими штатовцами ходил… Ты его ругаешь, а он слушает. А потом скажет Ивану пару слов — и дадут тебе пилюлин.

— Кто даст-то?

— Мы же и дадим, если прикажут. Понял, салабон?

— Понял.

— Тогда заткнись.

«Береты» перешли на шепот, но слух у Сереги обострился, и он услышал то, чего слышать был не должен.

— Валька Горбунов рассказывал: они вчера у Хмыря хань жрали. Сунулись к нам, а чирика нет, да и пьяные в сиську. Вчера отделение Базара сторожило. Они ребята конкретные, могли и в чухало дать… Короче, Валька с ребятами пошли опять к Хмырю, а там отец вернулся, мать вопит — кайфа нет. Выходят с пузырем на улицу и видят, Люська шлепает, с винного. У нее всегда есть. Ну, они, конечно: «Милая, родная! Мать ты наша растакая-то!» А она: «Мальчики, пошли, у меня все есть!» Ну, там они выжрали еще, а потом она разделась и пошло… Никто и не думал, что она с похмелья удавится. Все на этого художника орала: «С-сука! С-сука он распоследняя! Козел драный, и притом вонючий! Я-то ему верила, а он, падла, и не любит вовсе… Американку любит, у ней дитя от него и муж богатый!» И еще хреновину какую-то… Короче, оттрахали ее все по разу и ушли. А потом бабы говорили — удавилась. Мент участковый, следствие… Поехало. Валька боится, чтоб их не помели. А то скажут: изнасиловали и убили.

— Чудак! Станут эти менты копать. Самоубийство — и все. У них и так висяков до хрена. Нераскрытых, в смысле. Машина, кооператор, три квартиры…

Вальку Горбунова и Хмыря Серега хорошо знал. Оба они жили совсем неподалеку, в том же поселке, только двумя улицами дальше. В «беретах» они не состояли, были для этого слабосильными. Оба годились Сереге в сыновья, еще в армии не служили. Отцы у них были, правда, постарше Сереги, из «голубятников». Мода на голубей была сумасшествием почище рока. Тогда над поселком ходило пятьдесят, а то и больше стай, в которых вертелись дутыши, николаевские красные, почтовые и прочие благородные породы вместе с примкнувшими к ним сизарями. Серега с голубятниками не водился, это был особый клан, где был свой язык, свои нравы, обычаи и порядки. Голубей погубили магнитофоны, все эти первые неуклюжие «Чайки» и «Яузы», загромыхавшие то пронзительно-нежными голосками битлов, то хрипловато-правдивым голосом Высоцкого. Стаи исчезли. Теперь только сизари, ленивые, как курицы, копались во дворах и на улицах. Валькин отец, Леша Горбунов, тоже давно не держал голубятню и ходил на заводе в передовиках, хотя и выпивал изредка. А уж у Хмыря — Антона Епишкина — отец был записной алконавт, пожалуй, почище Гоши. Они Серегину школу не кончали, а после шестого класса ушли в ремеслуху вместе с Зинкой. А вот матери, что у Вальки, что у Антона, Сереге доводились одноклассницами. Они сидели на одной парте, Верка и Танька, обе худенькие, смешливые и дурашливые. Из пацанов на них никто внимание не обращал, а замуж они вышли раньше многих, потому что именно этого и хотели, а не романтики, как Галька и другие. Так и повелась между этими семьями дружба, и сыновья тоже стали корешками. Серега их еще детсадовцами помнил… Нет, вряд ли они силком заставили Люську. Слабоваты они против этой матерой, все повидавшей бабы. Да если бы они к ней сунулись нахалом, она бы им не только глаза повыцарапывала, но и поотрывала бы кой-чего. А уж визг подняла бы — так никакой сирены не надо! Нет, пошла она с ними сама, со злости. И разозлил ее он, Серега. Разозлил своей бесчувственностью, тем, что не вернул, а остался сидеть со своими проблемами один. Вот кто виноват!

«Хорошо, что пистолета тут нет, — подумалось Сереге. — Хорошо, что он под подушкой, дома…»

Скрипнула дверь, вошёл Владик.

— Никак с вашим благословенным городом не расстанусь, — сказал он, — умотался весь. Бизнес — дело жуткое. Даром большие деньги не идут, нет!

— Само собой, — поддакнул Серега. Он даже обрадовался Владику. Глядишь, отвлечет от всей чернухи…

— Ты сам, кстати, не хочешь в Москву съездить? — поинтересовался Владик. — Я эту новую твою штуку хочу показать хорошим людям. В Третьяковке, МОСХе, еще кое-где… Да и вообще, надо тебе персональную где-нибудь сделать. Пошумишь, уверен!

— Я шума не люблю. У меня в сарае тихо.

— Лену повидать не хочется? — ухмыльнулся Владик. — Чего испугался? Дело житейское. Она, между прочим, очень не прочь тебя увидеть.

— Ты ее что, мне напрокат хочешь сдать? — зло спросил Серега.

— Владик только усмехнулся.

— Зачем? — мягко ответил он. — Современная сексология утверждает, что для полноценной половой жизни нужна периодическая смена партнеров. Иначе говоря, выражаясь архаичным языком, супружеские измены. Все вполне в порядке вещей. Я найду чем утешиться, мешать не буду. А ей такая встреча необходима. Знаешь, для чего? — Серега не ответил. — Для того, чтобы успокоить свою совесть. Она ведь убеждена, что ты без нее пропал, опустился, спился. Когда я рассказал ей про этих твоих продавщиц и поварих, она полдня ходила как в воду опущенная.

— Да уж ты наговоришь…

— Я как мог смягчал, бородой клянусь. Сам же знаешь — это грязь. Самогон, мат, вилки в глаз… Она — баба, все ей представилось куда реалистичнее. У нас с ней непонимание кое в чем, но тут она меня поняла. Найди время, съезди… Могу прямо сейчас с собой взять. У меня в машине места хватит. Три часа — и первопрестольная…

— Меня же с работы не отпустят…

— Какая работа? Мне стоит только заикнуться, и Иван тебя в командировку пошлет, задним числом все оформит… Поехали? Недельку поживешь человеком. Тебе расти пора. Если не сейчас, то уже все, пойми!

— Ну хоть дом-то запереть надо…

— Заедем по дороге.

И Серега согласился! Начхать на все! Правильно! Чем сидеть да ковырять себе душу, разбираться, кто да что, уж лучше гульнуть. Раньше выручало, да и теперь выручит.

Иван Федорович готов был на все услуги. Правда, командировку он оформлять не стал, но за свой счет отпуск на неделю — пожалуйста. Серега набросал заявление, отдал заведующему и сел в «Москвич» Владика. С Владиком ехало еще двое, те самые солидные мальчики из «Спектра». Один из них сел за руль, другой на переднее сиденье рядом с водителем. Серега с Владиком сзади.

— Заедем к нему домой, — сказал Владик своему шоферу. — Ему надо кое-что из вещей прихватить.

…Серега собирался, «спектровцы» ждали в машине. Панаев взял пару маек и трусов, рубашку, тренировочные, мыло, полотенце и, упаковав все это в старый, еще «дембельский» чемоданчик, собрался уже уходить, как вдруг вспомнил, что под подушкой, на неубранной кровати, остался ТТ. «Черт его знает, а вдруг завтра опять заявится участковый или Зыкову этому захочется обыск провести? — нервно подумал Серега. — А прятать некогда… С собой возьму».

И ТТ лег во внутренний карман пиджака. В другой карман легла тысяча, которую Владик выплатил за «Истину» еще до аукциона. «Как шпион! — усмехнулся Серега. — В один карман — пушку, в другой — купюры!»

Запер калитку на замок и сел в «Москвич». Поехали.

— Не приходили те двое? — спросил Владик у того, что был рядом с шофером.

— Приходили, — ответил тот, — мелочь.

— А крупнее за ними нет?

— Какое там… Изображают из себя асов. Пацаны!

— Конечно, тут их каждая собака знает, — добавил водитель, — я проверял, шеф.

— Смотрите, смотрите… — нервно усмехнулся Владик. — У меня хоть и немного, но наличность.

Он похлопал по дипломату.

«Москвич» шел по гладкому шоссе, чуть-чуть серебрившемуся от тонкого слоя льда.

— Не жми особенно, — посоветовал Владик водителю.

— Держу меньше восьмидесяти, как можно! — обиделся тот.

Встречные машины попадались редко. Транзитные шли по солидной автостраде, до которой еще было километров двадцать, а местные в это время почти не ездили. Шел уже десятый час. Освещения на шоссе не было.

— Мотоцикл сзади, — предупредил водителя его сосед.

Мотоцикл нагонял, светя мощной фарой.

— Прибавь, что ли, — как-то нехотя посоветовал Владик.

— Лучше попозже, — сказал водитель. — Тут уклон с поворотом, можем скользнуть и не вписаться. Юр, может, пропустить его? Не прохлопаешь, ежли что?..

— Все будет тип-топ. — Тот, кого звали Юрой, сунул ладонь за борт плаща.

Серега ничего не спрашивал. Все эти разговоры ему не нравились. Ясно было — к «спектровцам» кто-то прикалывался. Рэкетиры, должно быть. Или действительно какие-нибудь пацаны «брали на пушку». Скорее всего, последнее, но кто знает? Особо жутко Сереге не было. Во-первых, очень уж уверенно вели себя парни на переднем сиденье. У того, что слева, под плащом, наверное, была не авторучка. Да и второй не выглядел божьим агнцем. А во-вторых, Серега и сам чувствовал сквозь рубашку и подкладку пиджака тяжкую сталь оружия. Правда, в стволе не было патрона… Но доставать его и передергивать затвор Серега не хотел. Вспомнились всякие детективные фильмы, погони, пальба, стало даже весело.

Мотоцикл, треща, проскочил слева и ушел вперед.

— Не они, — заметил Юра.

— Не знаю, — усомнился водитель. — Сквозь шлемы не разберешь. Вот он, спуск с поворотом… Чуть дальше — развилка. Какая-то магистраль межколхозного значения с грунтовым покрытием…

Спуск с поворотом миновали нормально, мотоцикл мигал где-то впереди красным огоньком. «Москвич» поднялся на пологую горку и опять начал спуск, хотя и прямой, но покруче. Мотоцикла не было видно.

— Минут пять — и на автостраду выйдем, — успокаивающе произнес Юра, видимо, в душе посмеиваясь над своим «шефом», — там уже ничего, ГАИ, ПГ… Не сунутся.

Фара высветила дорожный знак, синий с белой надписью: «К/х «Коровино» — 3 км». И тут откуда-то с левой обочины прямо в глаза водителю мощно мигнула мотоциклетная фара, а справа с ревом вынесся с развилки самосвал… По ушам резанул визг тормозов, с невероятной скоростью надвинулся на передок «Москвичу» борт грузовика. Серега не услышал ни лязга металла, ни звона стекол — должно быть, потерял сознание на несколько секунд, а то и на минуту. Как оказался на полу кабины — тоже неясно.

Он еще не знал, что это — просто авария или нападение. Но гены, от отца ли, от матери, подсказали: «К бою!» Сверху что-то давило, с боков что-то мешало, но он добрался до ТТ и, достав патрон, изготовился… прислушался; урчали моторы грузовика и мотоцикла. Несколько пар ног, топоча по асфальту, бежали к «Москвичу».

— Осторожней! — предупреждающе крикнул чей-то хрипловатый басок. — Шмальну для контроля… Водилу и того, что спереди, у них пушки…

Гулко, резко ударил выстрел, потом еще.

— Волоки их, — распорядился басок, — пушечки берите… А теперь главного… где Хмырь? С-сука! Чего ты блюешь? Работничек… Хрен с вами…

Теперь Серега понял, отчего давит сверху: на нем сверху лежал Владик. Отблеск света упал на пол кабины, светили фонариком.

— Тут… — произнес какой-то испуганный тонкий голосок.

— У, блин, сал-лага… Дверь!

— Заклинило, — пискнул «салага».

— Фомку давай, Хмырятина! Живей, сучара, пока не пристукнул!

Левую дверь рванули с лязгом, кто-то сунулся в кабину, дернул Владика, тот застонал…

Тот, кто влезал, испуганно отскочил:

— Он… живой… И там еще кто-то…

— Живой! Сейчас не будет, я их одним жаканом…

Клацнуло; кто-то открыл казенники двустволки. С шорохом дослали патроны, щелкнули курки, поставленные на взвод… Вдруг Владик, отчаянно крикнув нечто истерическое и непонятное, больно наступив на Серегину икру, выскочил из кабины.

— Ребята! — умоляюще крикнул он. — Не надо! Вот деньги, вот — семь тысяч… Все, что есть…

— Во, жить хочет, падла! — басок был доволен. — На коленях попроси, может, отпущу…

«Да что ж я лежу! Боюсь шевельнуться?! Все равно вытащат, а потом…» — Серега осторожно повернулся, зашуршал.

— Тот тоже живой! — испуганно вскрикнул «салага».

Серега уже мог видеть, насколько позволял проем двери, что Владик с окровавленным, изрезанным стеклами лицом стоит на коленях перед рослым парнишкой в кожанке и мотоциклетном шлеме. У этого в руках был обрез из охотничьей двустволки-вертикалки.

— Тащите его сюда! — приказал он своим дружкам…

Последний раз Серега стрелял из ТТ в армии. Ходил на стрельбище рисовать плакаты в тире. У офицеров уже тогда были «Макаровы», но кое-кто еще ходил с ТТ. Начальник стрельбища дал Сереге высадить две обоймы в грудную мишень с кругами и только посмеялся: пробоин было маловато… Но тогда мишень была в двадцати пяти метрах, а теперь всего на расстоянии вытянутой руки. Две головы, одна в шлеме, дур гая — без, появились в проеме двери, и две пары рук ухватили Серегу за ноги. Он не думал ни секунды, лишь боялся, что подведет старое оружие.

Tax! Tax! Вспышки словно ослепили тех двоих, на доли секунды осветив мертвенно-красным светом их еще живые полудетские русские лица… Их отшвырнуло от кабины. Тут же дважды грохнули из обреза… Дико закричал Владик, вторая пуля рванула обшивку «Москвича», но Сереге не досталась. Послышался звонкий одинокий топот ног. Серега выпрыгнул из кабины и увидел в отсвете фар самосвала фигуру в кожаной куртке. Пустой обрез валялся в стороне.

Не отдавая отчета себе в том, что делает, Серега встал на колено и, держа ТТ двумя руками, так, как это делают в штатовских видеофильмах, три раза выстрелил вслед тому, кто сейчас хотел одного: живым добежать до мотоцикла.

И попал.

После третьего выстрела бежавший подломился и ничком упал на асфальт, жестко ударившись шлемом. Упал и не двигался, не ворочался, не стонал. Урчал мотор само свала, стоявшего на ручнике, на смятом капоте «Москвича» поблескивали пистолеты, взятые у водителя и Юры. «Почему они их не взяли? Почему те, кто полезли в кабину, не выстрелили?» — эта мысль пронеслась у Сереги в голове, когда он подошел к «Макаровым» и как-то машинально положил их в карманы плаща. Прислушался. Никаких звуков, кроме хриплого гула в недрах «ЗИЛа», грязного, воняющего навозом, должно быть, угнанного из колхоза «Коровино». Мотор надоел, Серега открыл дверцу и выдернул ключ. Стало тихо-тихо…

— Есть кто живой? — крикнул он во весь голос. — Есть?!

Сжатая между двух стен леса дорога не ответила. Обошел лежащих. Юре и водителю били в голову жаканами… Немудрено, что Хмырь блеванул. Серега и сам с трудом подавил рвоту. А вот и сам Хмырь… Серега попал ему в лоб. На лбу только точка, а сзади… Рядом с ним — Валька Горбунов! Куда же вы совались, сопляки несчастные! «Господи, неужто и этого — наповал?» Серега мог бы не нагибаться, только посмотреть в испуганно открытые, но уже неживые голубые глаза. Послушал сердце — тихо. В нем пуля, оттого и не стучит. Его пуля, Серегина, та, что берегла мать для кого-то. И послана она из того оружия, которым в сорок победном году наградили молоденькую женщину-снайпера «за 30-ш фрица». Но выть-то будут наши, советские, — российские бабы, Серегины одноклассницы, Танька Горбунова и Верка Епишкина. У них других сыновей нет…

Владик нежив тоже… Вцепился он судорожным движением в свой дипломат с семью тысячами. Тот «басок» убил его с испугу, когда Серега внезапно выстрелил в Хмыря и Вальку. И последняя пуля, которая могла достаться Сереге, пошла мимо тоже с перепугу. Ему было тоже очень страшно, этому третьему, застывшему поодаль у мотоцикла, где тускло светит, выжигая аккумулятор, непогашенная фара. И с перепугу побежал он к мотоциклу, а не к «ЗИЛу». Ведь до грузовика было ближе, и спрятаться за него можно…

«Чего же он трусил? Ведь уже убил двоих…» — на секунду задумался Панаев. Но тут пришло как-то само собой мрачное, но простое объяснение. Когда «басок» стрелял в водителя и Юру, те были неподвижны и, скорее всего, уже мертвы от удара о самосвал. Он бил в них, как в куклы, как в неживое… А когда вдруг упали Валька и Антон, когда от его собственного выстрела разлетелась голова живого, ползавшего на коленях, умолявшего о пощаде человека, тут на этого юношу нашло прозрение, ужас и красоваться бесстрашием и суперменством было уже не перед кем… Он побежал, а Серега, которому уже ничего не угрожало, застрелил его все той же «материнской» пулей.

Серега подходил к лежавшему у мотоцикла парню неторопливо. Панаев не боялся, что парень только притворяется и бросится на него или выстрелит… Обрез тот бросил, еще убегая. Наоборот. Делая медленные, осторожные шаги к лежащему, Серега молил Бога, чтобы он был жив. Тогда можно было что-то еще попытаться сделать, посадить его в «ЗИЛ», попробовать завести, доехать хоть в это треклятое Коровино или даже в город, хотя вряд ли бы это у Сереги получилось.

Но нет! Бог ли, черт ли так распоряжался, только пуля пробила парню шею, оборвав сонную артерию, а подломился он от другой, угодившей в спину. Лицо было бледное, искаженное, но когда Серега направил на него тусклый свет фары мотоцикла, то сорвался у Панаева с губ не то стон, не то вой…

Мишка Сорокин… «Берет», даже не просто «берет», а командир взвода. Тот, кого Курочкина назвала гармонично развитой личностью. Сержант ВДВ в запасе. Он не попал в Афган, служил по-обычному и убивать не привык, не умел. Бывший Серегин кружковец. Начал еще с Дома пионеров. Портретист, человек, чутьем познававший то, что другие понимали разумом. Почему он не узнал его сразу? Из-за шлема? Или оттого, что у него откуда-то появился этот приблатненный басок? Ведь он говорил нормально, даже, может быть, более правильно, чем многие пай-мальчики. Почему он сунулся в этот кошмар и потянул за собой этих совсем несмышленышей… Несмышленышей?! А ведь они вчера баловались с Люськой… И не первый раз, может быть. И вот шестеро лежат на кровавом асфальте. А Серега стоит один и не знает, что делать дальше.

Только что на этом самом месте разыгралась маленькая гражданская война. Все войны — дрянь и бедствие, но война между людьми, говорящими на одном языке, живущими на одной земле, в одной стране, под одни и те же колыбельные песни выросшими — тройное бедствие и ужас, не поддающийся описанию. Не важно, что та давняя, настоящая гражданская война, была в миллионы раз больше. Важно, что и тут и там брат встал на брата. И не важно, за что бились тогда и за что бились сейчас. Важно, что в итоге — трупы. Сколько их, миллионы или всего шесть — значения не имеет. Значение имеет лишь то, что жизни были оборваны насильственно. А каждая человеческая жизнь — это вещь бесценная. И нет оправдания тому, кто ее загубил, даже спасая свою собственную. Все, что приводит к столкновению людей, которые готовы убивать друг друга, — самое страшное преступление.

Серега сел на подножку самосвала, трясущейся рукой достал смятую пачку «Беломора», нашел нераздавленную папиросу и закурил, надеясь успокоиться. Это, однако, не удавалось. Как ни странно, Серега почти не думал о том, что будет, когда сюда подъедет милиция, что он будет говорить, как объяснять, откуда у него три пистолета в карманах, почему на асфальте валяются убитые и «дипломат» с семью тысячами рублей… Ему даже не приходила в голову такая простая и, казалось бы, естественная вещь — броситься бежать куда глаза глядят, лишь бы не сидеть здесь, посреди мертвецов и пролитой крови. Его почти не трогала мысль о том, что его могут посчитать виновным, осудить, приговорить… Он как-то забыл обо всем этом — таком земном и ничтожном, почти мизерном по сравнению с той трагической бездной, которая вдруг разверзлась у него в сознании. _

Что в конечном итоге суд людей? Всего лишь общественное признание или непризнание того, что он нарушил какой-то параграф, статью, закон, запрещающий делать то-то и то-то.

То есть приговор? Решение нескольких людей убить его или отправить куда-то далеко от дома, туда, где он будет делать не любимую им работу и не сможет идти или ехать туда, куда захочет.

Но если эти люди вдруг решат, что он действовал совершенно правильно, ничего страшного — вот ужас-то! — не совершил и может спокойно идти домой, ходить на работу в клуб, писать новые картины и продавать их другим владикам, мацуямам, клингельманам и розенфельдам, есть, пить и спать — разве от этого он перестанет быть убийцей?! Разве исчезнет эта черная, бездонная пропасть, отделяющая его от всех людей и принадлежащего людям мира?

Пусть этот мир таит в себе много мерзкого и грязного, ко все-таки он прекрасен, многолик, ярок. В нем есть солнце, луна, звезды, цветы, зелень, море, небо, мириады оттенков красок, звуковых оттенков, тысячи разнообразных живых существ, самые невероятные линии и формы… Все это даруется человеку однажды, но не навсегда. Есть старость, есть болезни, есть трагические случайности, есть слепая стихия — все это похищает у человека его прекрасный мир и уносит туда, где либо вовсе ничего нет или есть, но что-то совсем иное.

Да, все обречены на уход из этого мира. Мать, рождая младенца, дарит ему не только жизнь, но и грядущую смерть. Но одно дело, когда смерть приходит в конце долгой, пусть трудной и даже мучительной жизни, когда многое, и прекрасное, и мерзкое, изведано, когда тело устает, ослабевает, когда мысль притупляется, когда блекнут краски и глохнут звуки, когда сделано что-то, оставившее на земле какой-то след, пусть маленький, едва заметный, но твой. Человек, оставивший на земле дитя, — уже бессмертен, пока не прерывается в каком-то колене его род. Старику, уходящему с земли под стоны и причитания многочисленного потомства, внуков, правнуков, а то и праправнуков, становится чуточку легче — его кровь, его мысли; воспоминания о нем будут жить дальше в новых людях. Страшнее смерть молодого, расцветающего, здорового и еще не давшего потомства человека. Она страшна даже тогда, когда приходит по чистой случайности или по вине грозных, неподвластных человеку сил природы. Не там перешел улицу, не вовремя затормозил, сорвался со скалы, не смог раскрыть парашют, попал под удар молнии, захлебнулся в бешеном водном потоке — все это страшно, трагично, ужасно… Но это не самое страшное! В миллиард раз страшнее, когда люди, молодые и жаждущие жизни, спешащие насладиться всем, что она дарит, не знающие страха по-настоящему и не понимающие, чем рискуют, бросаются в схватку, берутся за оружие… Это — война. Удар кулаком, ногой, брошенный камень, пущенная стрела, выстрел из пистолета, залп орудий, ядерный взрыв — все это война, если от того гибнут и страдают люди. И бессмысленно, даже преступно, говорить и разбираться, что этот прав, а этот — нет. Если пролилась кровь — прав только мертвый. Тот, кто умер, — заплатил за все. Убийца — всегда виноват, чем бы он не оправдывал себя. Его ждет суд куда более жестокий, чем суд людей.

Нет людей без совести. Все, кто когда-либо творил зло, и те, кто продолжают его творить, мучаются наедине с собой. Даже если громогласно кричат, что их не мучит совесть. Но подобно тому, как алкоголик или наркоман, прекрасно понимая, что разрушает себя, убивает и душу, и тело, продолжает предаваться пагубной страсти, так и злодей, внутренне ужасаясь тому, что творит, уже не может остановиться… Но суд совести, безжалостный, страшный, все время вершится над ними. И избавление может быть лишь одно — уход. Впрочем, это лишь в том случае, если не существует загробной жизни…

Серега не верил в тот свет. Он не знал его и не хотел знать. Больше того, он не хотел верить, что может быть еще что-то неведомое, которое придет после того как…

Но зрачок ТТ, черная 7,62-миллиметровая дыра, уже готовая поглотить в себя всего Серегу и весь его мир, все мысли, чувства, воспоминания и ненаписанные картины, отвел свой завораживающе-гипнотизирующий взгляд. Было еще одно, мощное, природное, еще от зверей доставшееся — инстинкт самосохранения. Страшный чудовищный инстинкт. Это от него родилась оправдательная формула: «Если не ты, то тебя…» Это от него родились защита семьи, рода, племени, нации, отечества — и войны. «Мы голодаем, а они — жрут! Убьем их — и спасемся от голодной смерти» — «Они идут, чтобы убить нас. Убьем их — и спасем себя!» — «Я люблю эту женщину, и он любит ее. Убью его — и буду с ней! Я продолжу свой род!» — «Он хочет убить меня, но я убью его. Я продолжу свой род!»

И этот инстинкт с яростью встал на защиту Сер era от Сереги:

«Да, убивать — нехорошо. Все боги этого не любит. Однако есть ли они, нет ли их — неизвестно. Зато есть ты — это точно. Быть может, ты сам бог. Весь мир — плод твоей фантазии и живет лишь до той поры, пока ты не уничтожишь его. А вдруг все эти несчастные — лишь причуда твоего ума? Ведь ты художник, ты сам твориш мир, ты делаешь его на холсте иным, совершенно не таким, каким он тебе кажется… Рано или поздно ты устанешь выдумывать и твой мир исчезнет вместе с тобой. Зачем спешить? А если ты не бог, а человек, если мир так жесток к тебе, что сам готов был пожрать себя, растоптать, раскромсать, если ему, этому миру, было наплевать, что ты хотел его украсить и сделать лучше? Почему ты не имеешь права на защиту? Почему ты думаешь, что валяться на асфальте с размозженной головой лучше, чем остаться живым? Вспомни, ведь ты случайно оказался вооруженным. Стоило бы тебе задержаться на несколько минут, чтобы запихнуть пистолет обратно в сундук, и ты оказался бы здесь с голыми руками. А зло против тебя стояло бы вооруженное и беспощадное. Ты перед смертью еще бы повалялся в ногах у своего бывшего ученика. Он бы не стал тебя миловать — ты знаешь его в лицо. Но ты-то, даже зная об этом, все равно из последних сил цеплялся бы за последнюю надежду, пытался бы разжалобить его, говорил бы ему о том, что убивать нехорошо… А он бы заставил тебя лизать сапоги, прежде чем размозжить затылок жаканом. Ведь это не сопляк, такой, как Валька или Антон. Он прошел два годы армейской службы, его учили, как надо устраивать засады на дорогах. Будь у него в руках не неуклюжий двухзарядный обрез, а «Макаров» или «Калашников», он положил бы всех в два счета. Да, он перепугался, когда промахнулся, и понял, что безоружен. Он побежал потому, что в бегущего труднее попасть, а сунься Мишка тогда к пистолетам — пуля бы досталась ему раньше. Нет, он просто не рассчитывал, что ты догонишь его этой пулей. Та, что попала ему в шею, достала его случайно — ты ведь целился в спину, а пистолет бросило вверх. А вторая попала потому, что он уже умирал и замедлил на секунду шаг, перед тем как упасть… ты вел себя молодцом, так, как, тебя учила мать. Она была бы довольна тобой и тем, что ее посмертный подарок тебе пригодился. «Так и надо, пусть не лезут!» — сказала бы она. — Нашел кого жалеть — подонков! Смерть им! Кто их тащил сюда, на дорогу? Легкого хлеба захотели? Романтики? Робингуды? Не они ли уже ограбили машину в Сосновке, на двадцать третьем километре? Не они ли избили и ограбили кооператора? А уж то, что из-за них Люська удавилась, ты забыл, конечно? Да, они ее не насиловали, не мучили — хотя кто теперь об этом расскажет? Но даже если так, не они ли подвернулись ей в тот момент, когда у нее была душа в смятении, когда ей хотелось отомстить за равнодушие? А утром, когда она поняла всю гадость и низость своей мести, ее убил стыд… Ты тоже виноват, да! Ты пожалел ее, ты показал ей, что она еще не пропала, что она не шлюха и пьяница, а женщина. Ты почти неделю считал ее своей женой, относился к ней, как к жене, и вселил в ее сердце надежду на то, что у нее все устроится… Ты ошибся, ты не побежал за ней, но ты — мужчина, и эта ошибка имеет оправдание.

Она же сама захотела стать прежней… Был ли там Мишка Сорокин, неизвестно, но эти-то, Валька и Хмырь, были там! У них не было возможности платить «чирики» за вход, и они были пьяны, а женщина на десять лет старше была готова на все. Поганцы! Мерзкие, похотливые ублюдки! Они получили свое! Гордись! Радуйся! Не каждый мужчина может похвалиться, что отомстил кровно! Плюнь на них! Ты еще поживешь! Только вот что: не связывайся ты с милицией. А то еще начнут выяснять, зачем стрелял, откуда ТТ… Вон мотоцикл — лампа в фаре горит, аккумулятор еще не сел, ключ зажигания есть, водить его ты умеешь. Этот «ЗИЛ» пусть стоит тут себе — большой, тяжелый — хрен с ним! Его не спрячешь, да и не заведешь, пожалуй. Жалко вот, что ты на ступеньку лазил, дверь в кабину открывал, ключ выдергивал — пальчики мог оставить, ботиночки… Возьми-ка тряпочку да протри ручку двери… Вот так, правильно, умница. Ну, подножку ты своими штанами вытер. Ни черта на ней не видно — рубчатая. Где еще мог наследить? В «Москвиче»? Так все видели, что ты с ними уезжал… Что говоришь? Дескать, все равно все видели? Смешной, ей-Богу! Ну и что, что видели?! Ты же домой еще заезжал… правильно, правильно, что захотел к мотоциклу, после придумаем, что сказать, здесь торчать не надо… О, завел! Молодец! Только по шоссе не надо, а то выскочит еще кто-нибудь, ты и так уже почти пятнадцать минут тут околачиваешься, а ведь в Коровине могли стрельбу услышать… Правда, там своей милиции нет, телефонировать могут только от председателя или из сельсовета в город… Нет, еще не успели, только будят, может быть… Вот здесь тропа в лес уходит. Вот сюда и сворачивай! Молодец! Ты в мотокроссе не участвовал, а как лихо прошел! Орел, супермен! Тропка знакомая, летом сюда за грибами ходил с Гошей, помнишь? Гоша сейчас уже, небось, стоит где-нибудь в аудитории у медиков, изучают его кости, по-латыни именуют. Как оно там, ведь проходил когда-то… Даже и по-латыни выучил, заради понта… Ну, да Бог с ним. Смотри-ка, а ведь ты даже чемоданчик свой из машины вытащил и на багажник поставил, пружинкой прижал. А я уж думал, возвращаться тебе надо… Все, последний твой следок! Не был ты там, Серега! Не был! Да, вначале хотел ехать, а потом вот раздумал. Как из машины выходил и в дом забегал — это бабка Кузьминишна видела, половики на ночь глядя вытряхивала. То, что машина стояла, она тоже запомнила. А вот уехал ты на ней или нет, она не видела. И никто не видел. У Галки в доме напротив никого нет. Из соседних трех домов тоже никто не видел. Там бабки телевизор смотрят в этот час, программу «Время». А телевизоры у них в тех комнатах, которые на двор окнами выходят. Это, Серега, ты точно знаешь… Оп! Тряхануло! Ничего, пронесло! Сейчас на просеку выскочим, а тут еще полкилометра, и на самую родную окраину выедем. Там мостик, речушка, а под мостиком омуток. Как-никак метра три. Уйдет туда мотоцикл с концами. Со всеми концами… Ну вот он, омуток-то. Глуши! Кати его на ручках… Ну, прощай, железный конь! Не много ли шуму? Послушай, послушай, Серега… не слышал ли кто? И в темноте не разберешь, может, парочка какая-то или даже пьяный загулявший тебя видели? Чемодан-то не сбросил? Нет? Ну и добро. Жалко вот, ты и Владиков дипломат не прибрал — семь тысяч все-таки… правильно, правильно, что не взял! Нужны они тебе, еще влипнешь из-за них. Деньги тебе от них уже переведены. Ты же теперь можешь жить кум королю и брат министру! Номер его книжки они знают… то есть знали. Спасибо вам, ребятки! А все же зря от Владика чек не взял, а то бы и за «Откровение» сейчас получил… «Откровение» так в багажнике и осталось… Нет, это ничего. Отдал картину, а сам не поехал — вполне правдоподобно…. Как хорошо, дождик начался, да и снежок, кажется, пошел. Первый, но вроде липкий. Может и лечь, надо бы поскорее, пусть он твой след укроет… Ну вот, зады родного дома. По валку картофельной ботвы к сараюшке… Вот и дом родной. Влез под застреху, ключ там… Ох, не спеши! У тебя же замок на калитке висит! Вот если кто его видел — беда! Тут уж не отговориться. Замок в здешних местах вешают, когда надолго из города уезжают. Ну, да это вряд ли! Темно слишком. Хорошо, что между штакетинами широкие промежутки, легко до замка с ключом дотянуться. Щелк — и готово! Замок — на крылечко, а сам в дом! Ну, все… Нет, не все! Ты же весь в крови заляпался! Чья она, черт его знает… Жаль, хороший был костюмчик, только не надо его теперь. Пиджак-то чистенький, а вот брюки… Ну да, вставал на колени, мертвяков разглядывал, стрелял тоже с колена. Плащ весь изгваздал… Ну-ка, в печку их, в печку! И ботинки летние в печку! Есть зимние, потеплее, да и пальто уже пора надевать, вон снег уже как повалил. Печку раздуть, дровишек побольше, чтоб все в прах сгорело… Загудело. Пушки эти дурацкие… Что ж их с мотоциклом вместе под воду не сплавил? Их в печке не сожжешь. В кладовку, в сундук? Материн-то можно. Замотать в ту же бумагу, прочистить так, чтоб нагара не осталось, смазать, пусть лежит. Дескать, память… Не-ет! Пульки-то эти наследили. В трех трупах сидят. И этот надо прятать, и коробку прятать. Скорей в кладовку! Коробка тут. Патрончики лежат, шомпол, отвертка, протирка, ершик — вся принадлежность. И масленка. «Оружие любит ласку, чистку и смазку» — сам таких плакатов с десяток написал. ТТ почистил и смазал, ПМ оба тоже. Магазины разрядил, нечего пружинам уставать. Вишь, какие они, патрончики, коротенькие, толстенькие. У тэтэшки похудее. Много у тебя смертей в запасе: восемнадцать толстеньких и двадцать пять худеньких. Пусть полежат в коробочке. Может, пригодятся еще. Бумажкой обернул, а места в коробке много… Влезли. Завязал веревочкой. А теперь в полиэтилен, в пакетик. И еще в один… теперь надо в подпол. Там всего надежней. Есть там одно место. Да вот оно: колодец, чтоб весной вода в подвале не накапливалась. Ямка такая, метр глубиной, внизу воды на полметра. Туда и бросить. Нет, не годится! Водичка отстоится, прозрачная будет. А придут с фонарем, увидят… В подвал-то скорее всего полезут. Если придут, конечно. Нужно что-то такое… Думай, думай, ты же интеллигент, кажется! Вот оно! Ну-ка, в мастерскую бегом! Так, тут в углу была куча старых деревянных скульптур — был период: резал, долбил, искал… Вот она! Потемнела, немного отсырела, но еще не начала гнить. Полутораметровая статуя девушки, протягивающей руки к солнцу. Пошловато, избито, но ведь ты искал! Помнишь, ты нормально сделал верхнюю часть, лицо, руки, бюст, одетый в тенниску или майку. Начал делать низ — и запорол. Влетел на сучок, пошла гиблая трещина. Хотел порубить всю, но, слава Богу, не стал. Пожалел верх. Отпилил ровно по нижний край короткой юбочки, выдолбил стамеской сантиметров на двадцать вглубь, немного на конус, и стал вырезать новые ножки. Поначалу оказалось маловато — нарушилась при стыковке пропорция. Сгоряча на глазок выдолбил поглубже — оказалось слишком много. Ноги как бы ушли вглубь туловища.

Пришлось снова подгонять, делать новые. Упрямый ты был, Серега! Сделал, да так, что никто и по сей день не знает, что эта твоя девушка — составная и внутри ее туловища — полость. Вот туда-то и положим наш сверточек. Чудо, как раз впору! Жалко, конечно, была невинная девушка, да вот — забеременела! Хе-хе… Подшкурим ее немножко, подгладим кое-где, лаком покроем… Как будто так и надо! Постукал — пустота почти не прослушивается. Разве что металлоискателем начнут щупать. Ну все, спать пора! Прощай, Серет! Тебе спать пора, утро вечера мудренее…»