Утром, когда Серега с Люськой пили чай и перемигивались, хихикая, неожиданно пришел участковый.

— Это вы с вечера засиделись, граждане, или уже ранний визит? — прищурился участковый. — Я, конечно, очень извиняюсь, только вот что, гражданка Лапина Людмила… Придется вам сегодня зайти в наше учреждение к старшему лейтенанту Зыкину Алексею Сергеевичу. Причем строго обязательно, в четырнадцать тридцать. Вот тут распишитесь. Все ясно? В случае неявки будете подвергнуты приводу. А сейчас советую домой идти поскорее… Мне с Сергеем Николаевичем надо побеседовать.

Нечего и говорить, что Люська довольно быстро выбежала из дома и поспешила к себе. Участковый поглядел ей вслед.

— Сергей Николаевич, удивляюсь вам… Молодой мужчина, солидный, образованный, а с кем путаетесь?! Даже обидно! И небезопасно, кстати. У этой Людмилы, между прочим, подростковая судимость по 146-й, часть первая, а это — разбой. Завлекала мужиков, а два дяди их чистили с применением ножа. И теперь есть сведения, что с преступным миром у нее связи. Кроме того, самогоноварение. Неоднократно — мелкое хулиганство по указу шестьдесят шестого года. Последний указ — тоже уже залетела. А сейчас подозревается вообще… Ну ладно. Это потом. Вы гражданина Корыто на Георгия Петровича знаете?

— Гошу, что ли? — спросил Серега. — Знаю,

— Вчера мы его отсюда, от вас, доставили в вытрезвитель. Что он пил, сказать можете?

— КВН… — немного смущенно сознался Серега и показал на бутылку, стоящую под столом. — Сами знаете, Иван Палыч…

— Понятно. Само по себе это нехорошо. Знаю, что аппарата у вас нет, что брали вы его у Галины. Возможно даже, даром… Но нехорошо, нездорово это. '

— Что случилось-то? — ощущая уже какую-то жуть, спросил Панаев.

— Вы, Сергей Николаевич, — расстегивая планшетку, сказал участковый, — возьмите-ка вот этот листочек и напишите, когда к вам пришли вчерашние гости, кто в каком состоянии, что пили, сколько. Можно было бы вас и к нам пригласить, но жалко как-то. Вы у меня на хорошем счету, особо не шумите, думаю, незачем вам таскаться. Сами знаете, у нас обстановка не больно.

— Да я напишу, — кивнул Серега, — а чего случилось-то?

— А вот напишете — скажу.

Серега изложил на бумаге все обстоятельства вчерашнего посещения, вплоть до появления милиции и «беретов». Гошу и Люську он называл по фамилиям, а Шурика по имени, поскольку фамилию забыл.

— Значит, с Нефедовым вы не знакомы? — спросил участковый, проглядев лист. — Ладно. В общем, так: вчера гражданин Корытов, доставленный в медвытрезвитель, скончался. Отчего — вскрытие покажет. Показания подписали? Подписали. Об ответственности осведомлены? Осведомлены. Понадобитесь — вызовем. Не понадобитесь — не вызовем. Желаю плодотворного трудового дня! -

Иван Палыч ушел, а Серега сел на стул, ошеломленный и обескураженный. Нельзя сказать, что его охватила скорбь и тоска. Просто уж очень это было неожиданно. Жил да был Гоша. Из сорока лет двенадцать отсидел в зоне. Пил, ел, матюкался, иногда ходил на работу, писал стихи. Отчего-то любил Сталина и даже Берию. И очень любил танки, потому что когда-то въехал на них в Чехословакию. И вчера пел «Гремя броней, сильней, чем были прежде…», а теперь вот взял и помер… Где-то в морге его сейчас потрошат, выясняя, чем он наполнил свой желудок перед смертью… Брр! Теперь подозревают всех, кто с ним пил, и тебя, Серега, тоже. Правда, меньше чем других. Этого Шурика, при всех его документах’, больше: нездешний, «слишком уж много ксив», слишком много денег. А еще больше — Люську. У нее — вино, мало ли чего она могла в бутылку добавить, увидев шуриковы купюры. А хлебнул не Шурик, а Гоша. Его-то травить никакого резона не было. У него в кармане и трояк редкость. Конечно, ерунда это все. Не такая уж зверюга эта Люська. К тому же пили они там наверняка из горла, все вместе. Но, конечно, нервы помотать могут. И Сереге, кстати, тоже. У него-то пили из стаканов, могли подбросить, и так далее… Хорошо, если Гоша свернулся просто так, от перебора, а вот если он перед тем, как познакомиться с Шуриком, какой-нибудь суррогат хлестанул, а он потом в смеси с водкой детонировал, тогда долго трясти будут…

Тем не менее надо было идти на работу.

…Облачившись в малярный комбинезон и газетную пилотку, Серега, подобрав нужные колеры, выкрасил три огромных фанерных щита: один — в ярко-красный, другой — в голубой, а третий, самый большой, — в зеленый. На это ушло все время до обеда. После обеда Серега малевал очередные афиши и объявления. Он сидел в комнате своего изокружка, который сегодня не работал, а в это время к зданию клуба подкатывали то небольшие грузовички «уазики», то солидные «КамАЗы». Похоже, кооператив «Спектр» уже начал готовиться к своему «Вернисаж-аукциону», который согласно Серегиному объявлению, он его рисовал для типографии, должен был состояться в будущую субботу. Вывеску и прочее для своего мероприятия привезли сами «спектровцы». Среди них оказалось много знакомых Сереге ребят, периодически кто-то из них забегал, кричал «привет» и убегал снова. «Время — деньги». Когда Серега, закончив свои дела, шел по этажу, то увидел, что кооператоры уже затащили свои ящики, сняли со стен прежнюю наглядную агитацию и уволокли неведомо куда. Сейчас они толпой сгрудились в центре зала, очевидно, прикидывая, как располагать экс-позицию и размещать освещение. Можно было подойти и спросить кое-что, но Серега не захотел. Надо было еще успеть в магазин, а то в ужин можно было остаться голодным. Купил он хлеба, банку рыбных фрикаделек в томатном соусе, а картошка, лук и чеснок были у него свои. Мяса он не покупал уже года три, только пару раз добыл курицу да по стольку же раз колбасу и сосиски, причем не в магазине, а в клубном буфете.

Газ по-прежнему не подвозили, поэтому пришлось дожидаться, пока плитка соблаговолит подогреть картофельно-мучную мешанину с рыбными фрикадельками.

Очень вовремя пришла Люська. Пришла по-хозяйски, по-деловому, с сумкой.

— Не ждал никого? — спросила она, втягивая носом запах жарева. — Вкуснятинка! Ну, да и я не пустая прибежала! Смотри!

И пыхтя, словно после быстрого бега, Люська стала доставать из сумки разные «дары природы». Это было очень интересно, но вместе с тем немного, совсем чуточку, стыдно. Стыдно, потому что ни в одном магазине города, района, а возможно, и области на прилавках такого не было. Спрашивать, откуда взялось, не хотелось. Но Люська и сама была достаточно болтлива, чтобы поделиться своей тайной:

— У вас тут в клубе, оказывается, иностранцы будут. Слыхал? Кооператив какой-то — картины будет за валюту продавать. Решили, что буфет, который у вас работает, будет за валюту торговать. Кооперативщики его, что ли, заарендовали. Ну, наш торг тоже поучаствовал… Благо, что завезли на базу. У Зойки там кто-то… Я-то маленькая девочка, внутрь не суюсь, не дура. Мне Зойка сказала: даешь три цены — твое. Стольник выкинула, даже побольше. Но ведь что взяла: колбаска, ветчинка, рыбка. И баночки ничего, верно? А бутылку у себя купила. Пировать будем?

— А как с милицией?

— Ерунда. Пришла туда, а там уж все обошлось. Покалякала с этим лейтенантом. Ничего мужик, но глупый какой-то. Все стеснялся спросить, не я ли Гошу травану-ла. И так заезжает, и эдак, а ведь видно же, чего хочет узнать. А потом ему бумажку принесли, я так поняла, что со вскрытия. Тогда он начал выяснять, не дрался ли Гоша с кем-нибудь. Во чудик! Ну, я говорю, что, дескать, драться он не дрался, но вот помню, что пару раз его Шурик об забор стукнул головой, когда Гоша на меня бочку катил. Он тут так обрадовался, аж подпрыгнул... Подписала, где просил, да и пошла…

— Да ведь… — недоуменно произнес Серега. — Шурика-то теперь посадят!

— С чего это? — пожала плечами Люська. — Я что, сказала, что он его до смерти убил? Я, как было, так и сказала: и что тукнул, и что они потом помирились и вместе к тебе пить пошли…

— Ну да, — поджал губы Серега, — им это не помеха. Раз показала, что его Шурик стукнул, значит, на него и навалят. Наверное, при вскрытии оказалось, что Гоша от кровоизлияния в мозг умер. А сейчас знаешь, каково им? Могли ведь и они Гоше по мозгам дать, и «береты». Даже просто уронить могли случайно. Вот им и надо на кого-то свалить. Так что Шурика ты посадила…

— Ничего, вышку не дадут, — отмахнулась Люська. — Мне с ним детей не крестить…

— На суде увидитесь, — предупредил Серега.

— Ладно, завязывай, — буркнула Люська, — чего нам, про другое нельзя поговорить? И уж очень охота попробовать — такое объеденье…

«Правда ведь, — пристыдил себя Серега, — что я к ней пристал? Ведь она от души все это несла… У нее, конечно, не одна сотня через руки проходит, но и навар у нее небольшой, не те чины. А она вот так, с ходу, на сотню жратвы накупила, и мне принесла, хотя могла бы на этой сотне две сделать. Уж не влюбилась ли она по-настоящему? Я ведь человек малоценный, никуда особо не вхож, достать ничего не могу… Значит, от души. А с Шуриком верно — детей не крестить. Он, если б вчера был потрезвее да если б милиция не подкатила, мог бы нас ни за что ни про что по стенкам размазать. Пусть посидит».

Сегодня стол был «культурным», как выразилась Люська. Серега достал где-то чистую скатерть, накрыл ею порезанную и прожженную клеенку. Появилась старая материна хлебница, куда Люська тонкими ломтиками, по-московски, нарезала черный хлеб. Ломтиками разложили на тарелки горбушу, сервелат, ветчину… Под коньяк Серега нашел две хрустальные рюмки — не из стаканов же глушить. Люська сегодня тоже была не такая, как вчера. Краски на ней было поменьше, прическа поглаже, а главное, платье было куда как менее вульгарно. Светло-серое, шерстяное, немного свободное, оно ей очень шло и все элементы толстомясости достаточно скрадывало.

— Слушай… — сказал Серега. — А может, и мне приодеться?

— Давай! — усмехнулась Люська. — Только поживее, а то жрать уж очень хочется.

Серега вернулся, одетый в темно-коричневую тройку образца начала 80-х годов, желтую пакистанскую рубаху и бордовый галстук, успев по-быстрому соскрести с лица наросшую с утра щетину и даже причесаться…

— Нормально! — восхитилась Люська. — Прямо этот, Ален Делон! Бонжур, месье.

— Бонжур, мадам! — Оба заржали, и стало так хорошо, что еще до первой рюмки уже захмелели головы, проблемы и неприятности укатились под откос.

— У тебя какая-нибудь музычка есть? — спросила Люська. — Потанцевали бы.

У Сереги нашелся только старый-престарый катушечный магнитофон «Яуза» — один из первенцев отечественной аппаратуры. Записи были тех времен, когда бит-лы и роллинги были совсем молодые, а Серега — еще моложе.

— Это что? — удивилась Люська.

— Твист, кажется, — пояснил Серега, — мы его на школьном вечере, на выпуске плясали. А знаешь, как танцевали? Во, гляди!

Далее повторилась сцена из бессмертной «Кавказской пленницы», где Моргунов — Бывалый объясняет горцам: «Это вам не лезгинка, а твист!.. Берем один окурок и давим левой ногой… Берем другой окурок и давим правой ногой… Атеперь давим оба окурка одновременно…» Четверть века назад у Сереги выходило лучше, несомненно. Но тоща он не очень старался, а теперь… Все-таки он показывал свою молодость представительнице уже иного поколения, брейко-металлического. Тем не менее она с удовольствием повертела задом и похохотала.

— А вот еще такое было, шейк называется! — И под новую мелодию Серега запрыгал и затрясся. Шейк-шейк! Шейк-шейк!

Увесистая Люська тоже попробовала, но чуть не сломала каблук. Пришлось ей снять туфли. Посмеялись и сели за стол. Умяли и Серегино жарево, и еще порядочно снеди. Бутылка опустела наполовину. Очень кстати на катушке оказался блюз, который, несмотря на затертую ленту, еще можно было расслышать. Погасили свет и танцевали, обнявшись, прильнув друг к другу. Собственно, они просто ходили по комнате в такт музыке, то потираясь щекой о щеку, то целуясь. Что-то говорили, но бессвязно. Все было и так ясно. Правда, один раз Серега вдруг сказал:

— Я тебя люблю, Люсенька… — само собой не веря в эти слова.

— Обязательно, — ответила партнерша, хихикнув, и Панаеву стало легче на душе: всерьез его она, слава Богу, не приняла. Впрочем, танцы танцами, а пора было приступать к работе. Люська все чаще обвисала на нем, пригребая его к себе, а это значило, что прелюдию пора кончать…

В постели, вдвоем, стало еще уютней. Безумства вчерашней ночи не было. Скорее, получилось вроде продолжения ужина. Они неторопливо, даже обстоятельно, смаковали и дегустировали друг друга, ощущая себя одновременно каждый и едоком-гурманом, и деликатесом. И в этом были своя прелесть и свой шарм. Для кого были у них запасены все те ласки, поцелуи и нежные, хотя и стыдные слова, которые вдруг высыпались, словно из дырявого мешка? Кто так и не дождался всего этого? Серегина Лена или два мужа Люськи? А может быть, Шурик или шоколадная Оля? Одно ясно — так получилось, что досталось все это им не по праву. Наверное, оба понимали, что обманывают друг друга нежностью, что все это растрачивается попусту, что любви нет и, должно быть, уже не будет. Но все равно было хорошо и жарко, и тела, слитые воедино, казались молодыми и сильными, красивыми и стройными, хотя, увы, это было не так…

…Люська спала, когда Серега вышел на двор по нужде и решил покурить. Было часа два ночи, город уже спал, только со станции да с завода долетали невнятные шумы. Гудел трансформатор в будке на окраине поселка. Сверху, с не по-осеннему прозрачного неба, помигивали звезды. В детстве Сереге очень хотелось стать космонавтом. Первые полеты, состоявшиеся на его памяти, оглушали и потрясали. Тогда многие просились в космос. И он попросился, не остался в стороне. Написал на пяти страницах, хотя в школе в то время мучился, чтобы написать страничку. Куда послать? Послать по адресу: «Президенту АН СССР М.В.Келдышу». И ведь получил ответ! Правда, короткий, но уважительный, даже несколько дипломатичный: '

«На письмо Келдышу.

Дескать, погоди немного, сынок, тренируйся, учись и приходи. Тогда Сереге было тринадцать, и он вполне бы мог еще успеть и получить высшее образование, и сохранить безупречным здоровье, и добиться отличных показателей в спорте. Но благими-то намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. Он мог бы, но не сумел. Даже порывы делать по уграм зарядку угасли, едва родившись. А в результате он стал тем, кто есть сейчас, — никем.

В десятом классе он писал сочинение про Николая Островского. Получил пятерку, потому что хорошо знал, что надо было писать. Особенно понравились учителю слова: «…Человеческую жизнь можно сравнить с одним из законов физики. Например, с формулой работы. В простейшем случае, когда на тело действует лишь одна сила, постоянная по величине и направлению, работа, совершенная телом, будет равна произведению величины силы на длину пройденного отрезка пути. Тело — это человек, пройденный путь — это его жизнь, работа — то, что сделал в жизни данный человек. Но надо вспомнить и то, что такое сила. Сила есть масса, помноженная на ускорение. Масса в данном случае — это те способности, которые даны человеку от рождения. Она в принципе не меняется. Величина силы прежде всего зависит от ускорения. Что же такое ускорение? По-моему, в нашем случае — это воля. Человеческая работа, жизненный подвиг Н.Островского огромны, а жизнь — пройденный путь, увы, коротка. Воля — вот что определило масштабы этого подвига…»

И это он мог написать тогда! Боже мой, как же просто тогда все казалось, как легко было говорить просто о сложнейшем! И вообще, как-то незаметно все задачи стали упрощаться, планки опускаться и цели ставиться все более и более близкие, приземленные. Сейчас они и вовсе на уровне земли: поесть, поспать, иногда выпить и побалдеть с бабой… На все это нужны деньги, значит, надо халтурить, ходить на работу, а для того, чтобы не сдохнуть со скуки, когда вокруг никого — «мурзильничать». Вот и «намурзильничал» «Истину». Бог просветил или дьявол надоумил?

«А ведь это все, — с холодненьким, спокойным сердцем сам себе признался Серега, — выше этого я уже не смогу. Теперь только винни-пухи…»

И мозг сам по себе, противореча сделанному выводу, — ни одна ЭВМ этого пока не может! — стал лихорадочно выбирать новую тему… Метались какие-то черные квадраты, спирали, углы, расплывчатые контуры фигур, мутные лица… Неужели все? Но может быть, не сегодня, не сейчас? Завтра… Как в детстве, когда начинал заставлять себя делать зарядку… Не хватало воли, откладывал, откладывал — так и не начал делать…

На улице послышались шаги. Среди ночи они были хорошо слышны. В свете фонаря мелькнуло лицо: борода, усы и длинные, до плеч, волосы. Человек прошел мимо калитки, пропал в темноте. Шаги тихо прошуршали, медленно удалились, тишина восстановилась, но лицо осталось… Лицо Христа. «Уверовать, что ли? — немного цинично подумал Серега. — В богомазы податься…»

Когда-то у него было увлечение иконописью, но быстро прошло. Техникой он кое-как овладел, наверное, мог бы работать подделки, однако стало скучно. Было у него и что-то вроде «Возрождения», когда он пытался изображать античных богинь… Стоп! В глазах Сереги возникла неожиданная и непонятная пока сцена. Мрак, в центре пятно света, крест с распятым Иисусом и млечнобелая, излучающая сияние женщина…

Что это? Серега пока не мог объяснить? Ангел? Нет. Богоматерь? Нет! Любопытно. Папироса у Сереги догорела, он вернулся в дом, залез на кровать, перебрался через Люську к стене и стал думать… Он уже почти задремал, когда внезапно тишину прорезал дикий Люськин визг. Она вскочила и села на постели, ошарашенно вертя головой.

— Приснилось? — спросил Серега, сам малость перепугавшись. — Чего?

— Г-гоша… — пробормотала Люська. — Гоша приходил!

— Ну и что? — сонно сказал Серега. — Чего ему надо?

— Ты что, дурак? — сердито буркнула Люська. — Он же мертвый!

— Во сне же…

— Ты молитвы знаешь? Ну хоть какие-нибудь?

— Нет, — сознался Серега, — не знаю.

— И я не знаю. Все думаю, что в церкви надо побывать, а не могу. Тебя крестили?

— Нет. Тогда с этим строго было. А у меня и отец, и мать — партийные.

— А меня вот крестили. Говорят, если крещеный, так в церковь обязательно ходить надо, а то беды не оберешься. Вот я не ходила и в тюрьму попала… А теперь Гоша приходил. Велел в партию вступать…

— Приснится же такое! — Серега чуть не заржал в голос. — Теперь надо тебе срочно из христиан выписываться и заявление подавать.

— Да… Тебе хорошо, ты его не видел… Знаешь, как страшно. Он же не похоронен еще… А мы тут развеселились, разгулялись. Нам-то весело, а ему каково?

— Ладно, спи, я тебя покараулю.

— И засыпать-то страшно. Я тут фильм видела у Семы, как один американец, которого убили, во сне приходил и душил… Жуть!

— Ты лучше на порнуху туда ходи, это веселее…

Кое-как Люська заснула, а Серега подумал: «Вот жизнь у нас — с ума свернешься! Привидения в партию вступать требуют! И смех, и грех… А-все от нервов. Глушим в себе что-то, держим под спудом, а потом как выпустим — раз! — и черт те что выходит.

Люська бормотнула что-то во сне и сказала потом довольно внятно:

— Ушел Гоша, ушел. Спи спокойно, Сереженька…