Книга: Осиная фабрика
Назад: 3 В Бункере
Дальше: 5 Букетик цветов

4
Бомбовый Круг

Я часто думал о себе как о государстве, как об административном округе или, на худой конец, городе. Порой мне казалось, что, когда я обдумывал ту или иную мысль или намечал линию поведения, мои чувства были сродни, скажем так, политическим поветриям. Я всегда считал, что люди голосуют за новое правительство не потому, что поддерживают его курс, а только из-за жажды новизны. Им кажется, что новое – это всегда лучшее. Да люди вообще тупые, но тут-то умственные способности и ни при чем, это скорее дело настроения, минутной прихоти, нежели умения взвешивать «за» и «против». И по-моему, в голове у меня происходит что-то похожее. Иногда мои мысли ну никак не могут между собой договориться, да и чувства тоже; не мозг, право слово, а целое народное собрание.
Например, какая-то часть меня постоянно терзалась муками совести из-за убийства Пола, Блайта и Эсмерельды. Теперь та же самая часть не находила себе места из-за кроликов, – мол, зря я с ними так, остальные-то не виноваты, что один длинноухий паршивец спятил. Но я приравниваю мои терзания к оппозиции в парламенте или к независимой прессе: совесть общества, конечно, своего рода тормоз – безусловно; однако реальной власти у них никакой, даже в перспективе. Другая часть меня однозначно расистская – скорее всего, потому, что цветных я почти не встречал, только читал о них в газетах или видел по телевизору, а там то и дело твердят об их «угрожающей численности» и придерживаются презумпции виновности. Эта часть по-прежнему довольно сильна, хотя я понимаю, что для расовой ненависти нет никаких разумных оснований. Когда я вижу в Портенейле цветных – скажем, покупающих сувениры или заходящих в кафе, – то каждый раз надеюсь, что они у меня о чем-нибудь спросят и я смогу проявить всю свою вежливость, доказать превосходство моего интеллекта над грубыми инстинктами или плодами воспитания.
Впрочем, это только лишний раз подтверждает, что мстить кроликам было незачем. Мстить вообще незачем, даже в большом мире. По-моему, акции возмездия по отношению к людям, связанным с обидчиками отдаленно или в силу обстоятельств, нацелены лишь на то, чтобы принести радость мстителю. Это как со смертной казнью: дело же не в том, чтобы другим неповадно было, или прочей ерунде – а в том, чтобы получить удовольствие самому.
Кролики хотя бы не узнают, что это Фрэнк Колдхейм обрушил на них свою карающую десницу; а вот у людей все иначе, люди-то прекрасно понимают, что сотворили с ними злодеи, и в результате месть производит эффект, строго обратный ожидаемому: она не столько подавляет сопротивление, сколько его стимулирует. Я-то хоть признаю, что стремлюсь возвыситься в собственных глазах, залечить уязвленную гордость и доставить себе удовольствие, а не спасти страну, восстановить попранную справедливость или почтить память павших.
Так что какие-то части меня смотрели на обряд крещения новой рогатки как на пустую забаву, и даже с некоторым презрением. Так интеллектуалы посмеиваются над религией, будучи в то же время не в силах отрицать ее влияние на народные массы. Согласно ритуалу, я помазал железные, резиновые и пластмассовые детали нового оружия своей кровью, мочой, ушной серой, соплями, пухом пупочным и творожком подноготным, затем вхолостую выстрелил по бескрылой осе, изучавшей циферблат Фабрики, а напоследок посадил себе синяк, что есть сил вмазав резинкой по босой ноге.
Какие-то части меня считали, что все это чушь собачья, но они были в крошечном меньшинстве. Большинство же не сомневалось, что такие вещи работают. Так я укрепляю силы, сливаюсь с тем, что мне принадлежит и где я нахожусь. И мне от этого хорошо.

 

В одном из альбомов, которые хранятся у меня на чердаке, я отыскал детскую фотографию Пола и после церемонии написал имя новой рогатки на обороте карточки, завернул в нее подшипник, укрепил неровный комочек изолентой – и спустился с чердака, вышел из дома в зябкую морось нового дня.
Я отправился на север острова, к старому стапелю, встал на его покореженный край, натянул резинку почти до предела и пульнул подшипник с фотографией далеко-далеко в море. Тот со свистом улетел, тяжело кувыркаясь в воздухе. Всплеска я не увидел.
Пока никто не знает имени рогатки, она в безопасности. Конечно, Черной Смерти это не помогло, но она погибла из-за моей ошибки, а сила моя столь велика, что, когда я ошибаюсь (случай редкий, но не невозможный), даже те вещи, которым я обеспечил самую мощную защиту, становятся уязвимыми. И опять в этой моей голове-государстве поднялось гневное возмущение: как я мог допустить подобную оплошность! – и я услышал свой твердый ответ: больше такого не повторится. Словно генерала, проигравшего битву или не удержавшего важный участок фронта, подвергали взысканию или отдавали под трибунал.
Короче, я сделал для защиты новой рогатки все, что мог. Жаль, конечно, что происшествие на Кроличьих Угодьях стоило мне верного испытанного оружия, неоднократно покрывшего себя славой, а также значительной суммы из Оборонного Бюджета, но я решил, что, может, оно и к лучшему. Если бы не это испытание на прочность, та часть меня, которая просчиталась со злобным самцом, так, может, и не выявилась бы, так и оставалась бы неискорененной. А теперь – бездарный или недальновидный генерал отправлен в отставку. Эрик возвращается, и не исключено, что мне понадобятся все мои силы, вся смекалка.
Час был еще очень ранний, и хотя обычно туман с моросью меня расхолаживают, но после церемонии я был полон сил, уверенности в себе.
Настроение – в самый раз для Пробежки; так что я оставил куртку возле Столба, у которого стоял, когда Диггс привез известия, и надежно укрепил рогатку за поясом тренировочных штанов. Проверив, нет ли заломов на носках, я перешнуровал ботинки в расчете на беговое натяжение и неторопливой трусцой припустил к полосе плотного песка между валами водорослей, оставленных приливом. Дождик то моросил, то прекращался, сквозь облака и туман иногда проглядывал размытый красный диск солнца. С севера поддувало, и я бежал против ветра. Разгонялся я постепенно, шаг держал широкий, дыхание экономил, чтобы как следует разогреть ноги и подготовить легкие. Сжатые в кулаки руки ходили слаженно, ритмично, подавая вперед сперва одно, потом другое плечо. Я глубоко втягивал воздух, мягко отталкиваясь от песка. Достигнув речной дельты, перешел на бег с препятствиями, соразмеряя шаг с шириной ветвящихся ручейков – по ручейку на прыжок. Перепрыгнув через последний, я пригнул голову и ускорил темп. Макушкой и кулаками я таранил воздух, ногами – загребал и отталкивался, загребал и отталкивался.
Воздух жег бичом, растворенная в нем морось – слабыми уколами. Легкие раздувались-сжимались, раздувались-сжимались; под ногами вскипали фонтанчики песка и, описав дугу, опадали позади. Я задрал голову, подставляя горло ветру, как любовник, дождю – как жертва. Дыхание вырывалось со свистом, легкость в голове, которую я начал ощущать какое-то время назад благодаря избытку кислорода в крови, прошла, дополнительная энергия передалась теперь мышцам. Я снова прибавил темп, изломанная линия гнилых водорослей, плавника, пустых бутылок и жестяных банок замелькала еще быстрее; казалось, я сплошной сгусток энергии, нет, бусинка на ниточке, и меня неудержимо тянут-потянут за горло, за легкие, за ноги. Я держал ускорение, сколько мог; потом расслабился и перешел на обычный быстрый бег.
По левую руку, словно трибуны ипподрома, проплывали дюны. Прямо по курсу виднелся Бомбовый Круг, там я поверну или финиширую. Я снова пригнул голову и наддал газу, мысленно вопя истошным голосом, и беззвучный крик был словно пресс, неумолимо опускающийся все ниже и ниже, чтобы выжать из моих ног последнее усилие. Я летел над песками – корпус пригнут под немыслимым углом, легкие готовы разорваться, ноги ходят, как поршни.
Еще мгновение, и я резко сбавил ход, перешел на трусцу, ввалился на подкашивающихся ногах в Бомбовый Круг и рухнул на песок, замер среди камней, раскинув руки-ноги, тяжело дыша, глядя в серое небо и невидимую морось. Грудь вздымалась и опадала, сердце бешено колотилось о ребра. Глухое гудение наполняло уши, все тело вибрировало и зудело. Мышцы ног словно одеревенели от напряжения. Я уронил голову набок, впечатался щекой в прохладный влажный песок.
Интересно, что чувствует человек, умирая?

 

Бомбовый Круг, отцовская увечная нога, трость и, возможно, его нежелание покупать мне мотоцикл, свечи в черепе, орды мертвых мышей и хомяков – всему этому виной Агнес, вторая жена отца и моя мать.
Матери своей я не помню, потому что иначе я бы ее ненавидел. А так я ненавижу ее имя, саму идею матери. Это она позволила Стоувам забрать Эрика в Белфаст – оторвать его от острова, от всего, что он знал. Они думали, что мой папа плохой отец, поскольку он одевал Эрика в девчоночье платье и ни в чем его не ограничивал, а мама позволила его забрать, поскольку вообще не любила детей, а Эрика особенно; она полагала, что он как-то дурно влияет на ее карму. Не исключено, что именно нелюбовь к детям побудила ее бросить меня сразу после моего рождения и заставила вернуться в тот единственный раз, когда произошло роковое событие; когда она, по крайней мере отчасти, стала виновницей моей маленькой трагедии. То есть в общем и целом причин ненавидеть ее у меня более чем достаточно. И вот я лежал в Бомбовом Круге, где убил ее второго сына, и надеялся, что она тоже мертва.
Назад я бежал легкой трусцой. Я весь лучился энергией и чувствовал себя даже лучше, чем в начале Пробежки. И уже предвкушал, как выберусь вечером в город – тяпну пивка, поболтаю с моим другом Джейми, оттянусь в «Колдхейм-армз» под что-нибудь оглушительное, чумовое. Разок спринтанув – чтобы встряхнуть мозги, а заодно избавиться от засевшего в волосах песка, – я снова расслабился и перешел на трусцу.
Обрамляющие Бомбовый Круг камни всегда заставляют меня задуматься; не был исключением и этот раз, тем более если учесть, как я там распластался, словно Христос какой-нибудь – открытый небу, грезящий о смерти. Что ж, Полу, по крайней мере, не пришлось мучиться, с ним я поступил гуманно. А вот у Блайта было время понять, что происходит, пока он скакал с воплями по Змеиному Парку, а разъяренная гадюка снова и снова вонзала клыки в его обрубок, да и малышка Эсмерельда, наверно, худо-бедно догадывалась, что ее ждет, когда ее медленно уносило ветром.
Когда я убил моего брата Пола, ему было пять лет. Мне – восемь. После того как я при помощи гадюки вычел Блайта, прошло два года, прежде чем представился удобный случай избавиться от Пола. Против него лично я ничего не имел, но было очевидно, что он не жилец. Я понимал, что, пока он жив, от пса я не освобожусь (Эрик, бедный добрый башковитый, но глупый Эрик думает, что я до сих пор не освободился, а я даже не могу ему объяснить, почему уверен в обратном).
Мы с Полом вышли погулять по пляжу и двинулись в северном направлении. Был ясный осенний день после страшного ночного шторма, который сорвал черепицу с крыши дома и повалил дерево у старой овчарни, а на подвесном мосту даже лопнул один из тросов. Папа привлек Эрика к ремонтным работам, а Пола я увел на пляж, чтобы не путаться под ногами.
Мы с Полом всегда хорошо ладили. Чуть не с самого его рождения я понимал, что он не жилец, и потому старался в меру сил скрасить его недолгое пребывание на этом свете, так что в итоге относился к нему гораздо лучше, чем большинство мальчишек относятся к своим младшим братьям.
Выйдя к устью, мы сразу заметили, что ураган многое изменил: река вздулась, образовалось множество новых притоков – глубоких канав, по которым стремительно неслась вода, подмывая песчаные берега. Перебраться на другую сторону мы сумели только у самого моря, на отливной отметке. Я держал Пола за руку. Он что-то напевал и сыпал обычными детскими вопросами: например, почему буря не унесла всех птиц и почему море не выходит из берегов, притом сколько воды несет река да как быстро. Ни о чем дурном я и не помышлял.
Мы неспешно брели по песку, с интересом разглядывая выброшенную морем всякую всячину. Пляж постепенно сходил на нет. Там, где раньше непрерывной золотой полосой простирался до самого горизонта песок, начинал теперь проглядывать камень, его становилось больше и больше, пока наконец за дюнами не открылся сплошной каменный берег. За ночь штормом смыло весь песок на огромном участке, почти от самой реки и до тех дальних мест, которым я еще не придумал названий и которых, собственно, толком и не знал. Зрелище было впечатляющее, поначалу даже немного пугающее – исключительно масштабом перемен, и я побаивался, не может ли что-нибудь подобное произойти с центральной частью острова. Но я помнил, как папа рассказывал, что в прошлом такое тоже случалось и песок потом всегда возвращался, за несколько месяцев, а то и недель.
Полу все очень нравилось, он весело прыгал с валуна на валун и швырял камешки в отливные лужи. Лужи между камнями были для него в новинку. Мы двигались дальше по пустынному берегу, изучая Дары Моря, и наконец подошли к ржавому, сходящему на конус цилиндру. Издали мне показалось, что это либо бак для воды, либо наполовину засыпанное песком каноэ. Цилиндр криво торчал из песка, возвышаясь метра на полтора. Я буравил его взглядом, а Пол тем временем шлепал по лужицам, пытаясь ловить не ушедшую с отливом рыбу.
Я коснулся железного бока и ощутил непонятную силу, спокойствие. Потом отступил, как следует пригляделся и наконец понял, что это такое. Я прикинул, какой величины та часть, которая находится под песком. А была это авиабомба стабилизатором книзу.
Я осторожно приблизился к бомбе и погладил ее, шепча ласковые слова. Ржаво-рыжая махина с черными разводами пованивала сыростью и отбрасывала длинную тень. Проследовав до конца тени, я уткнулся взглядом в крошку Пола – тот самозабвенно плескался между камнями и колотил по воде плоским куском плавника чуть ли не с него ростом. Я улыбнулся и подозвал его.
– Видишь? – спросил я, указав на бомбу. (Вопрос был риторический. Пол, вытаращив глазенки, кивнул.) – Это колокол, – пояснил я. – Как в городе на церкви. Это они трезвонят по воскресеньям.
– А-а, сразу после затрака, да, Фрэнк?
– Что-что?
– Звон! В васкисенье, сразу после затрака. – Пол легонько стукнул меня по колену пухлой ладошкой.
– Правильно, – кивнул я. – Это колокола звонят. Колокол – это такая большая железная штуковина, а в ней сидит звон, и его выпускают каждое воскресенье после завтрака. Вот что это такое.
– Затрак? – Пол глянул на меня, в недоумении наморщив бровки.
– Нет, колокол, – терпеливо покачал я головой.
– «К – это колокол», – проговорил Пол, задумчиво кивая и глядя на ржавый цилиндр.
Наверно, вспоминал старый букварь. Он был способный мальчуган; папа рассчитывал в положенный срок отдать его в нормальную школу и заранее начал учить его азбуке.
– Верно. А этот здоровый колокол, наверно, смыло с корабля, а может, он сам откуда-нибудь упал. Знаешь что, давай я сейчас заберусь вон на ту дюну, а ты изо всех сил стукнешь по нему палкой, и посмотрим, услышу я или нет. Ну как, попробуем? Только это будет очень громко, вдруг ты испугаешься?..
Я пригнулся, наши лица оказались вровень. Он с силой помотал головой и тюкнул меня в нос своим носиком.
– Не испугаюсь! – выкрикнул он. – Я…
Он вскинул над головой деревяху и метнулся к бомбе – я еле успел его поймать.
– Рано, – сказал я. – Подожди, пока я отойду. Это старый колокол, в нем, наверно, один-единственный звон и остался. Не хочешь же ты растратить его попусту.
Пол вился угрем, всем своим видом показывая, что готов растратить попусту что угодно, только бы в конце концов ему дали звездануть доской по колоколу.
– Хо-ошо, – вздохнул он и перестал сопротивляться. Я его отпустил. – А можно я вдарю со всей, со всей силы?
– Со всей, со всей – как только я махну вон с той дюны. Договорились?
– Можно потернироваться?
– Тренируйся на песке.
– А на лужах?
– Можно и на лужах. Хорошая мысль.
– И на этой? – Он показал концом деревяхи на круглую лужу вокруг бомбы.
– На этой нельзя, а то колокол может обидеться. Он нахмурился:
– А колокола обижаются?
– А как же. Все, я пошел. Бей изо всей силы, а я буду слушать изо всей силы, хорошо?
– Хо-ошо, Фрэнк.
– Только не бей, пока я не махну, обещаешь?
– Обисчаю, – кивнул он.
– Вот и молодец. Я мигом.
Я развернулся и трусцой побежал к дюнам. В спине как-то странно свербило. На бегу я периодически озирался, нет ли кого поблизости. Нет, все чисто – лишь чайки кружат в небе на фоне редких взлохмаченных облаков. Оборачиваясь, я видел Пола. Не отходя от бомбы, тот изо всех сил молотил доской по песку – ухватив ее обеими руками, подпрыгивая при каждом ударе и радостно визжа. Я ускорил темп; камень под ногами сменился плотным влажным песком, а за приливной линией – сухим золотистым; наконец я вскарабкался по травянистому склону на гребень ближайшей дюны. Крошечная фигурка Пола терялась на фоне поблескивающих от солнца луж и мокрого песка, в тени косого железного конуса. Я выпрямился в полный рост, дождался, пока Пол меня заметит, огляделся напоследок, помахал вскинутыми над головой руками и упал ничком.
Пока я лежал там и ждал, до меня вдруг дошло, что я не сказал Полу, в каком месте надо бить по бомбе. Ничего не происходило, и пучина уныния засасывала меня все глубже и глубже. Я вздохнул и приподнял голову.
Пол казался крошечной марионеткой, дергающейся на невидимых нитях, он вскидывал деревяху над головой и методично лупил бомбу по боку. Сквозь шорох ветра в траве до меня доносились его радостные вопли.
– Вот черт, – прошептал я, и в этот момент Пол, мельком взглянув в мою сторону, принялся обрабатывать носовую часть бомбы. После первого удара я отнял руку от подбородка и хотел было пригнуться, как вдруг Пол, бомба, кольцо воды и все вокруг метров на двадцать исчезло в высоко взметнувшемся столбе песка, пара и каменных осколков, озаренном в ослепительно краткий первый миг вспышкой сдетонировавшей взрывчатки.
Когда фонтан грязи и осколков стал опадать, до меня докатилась ударная волна. Я смутно уловил сухой шорох песка, посыпавшегося по склонам соседних дюн. Затем в уши ударил грохот: оглушительный щелчок бича с последующим громовым раскатом. Расходясь от эпицентра взрыва постепенно расширяющимся кругом, внизу вскипали фонтанчики песка – это падали каменные осколки и прочая грязь. Ветер трепал и уносил к морю песчано-газовый столб, в тени которого полоска берега стала совсем темной, а под самим столбом образовалась туманная пелена – как под грозовой тучей, готовой вот-вот пролиться дождем. Наконец стал виден кратер.
Я сбежал по склону дюны и остановился в полусотне метров от еще дымящегося кратера. К разбросанным вокруг ошметкам я не присматривался, глядел на них краем глаза, желая и в то же время не желая увидеть окровавленные куски мяса или клочья одежды. От холмов за городом покатилось протяжное неуверенное эхо. Кратер окаймляли гигантские каменные зубцы: выдранные из скрытого под песком скального основания, они щербато торчали вкривь и вкось. Глядя вслед дымному облачку, я подождал, пока оно не развеется над заливом, а потом со всех ног побежал к дому.
Сейчас я могу с уверенностью сказать, что это была пятисоткилограммовая немецкая бомба, выброшенная подбитым «Хейнкелем-111», который пытался вернуться на аэродром в Норвегии после неудачного налета на близлежащую базу гидропланов. Иногда я тешу себя мыслью, что подбила его зенитка из нашего бункера; пилот лег на обратный курс и поспешил избавиться от бомбовой нагрузки.
Отдельные зубья этих каменных глыб по-прежнему высовываются из давно вернувшегося песка, онито и образуют Бомбовый Круг – самый достойный памятник бедняге Полу: богохульное каменное кольцо, где играют тени.
Мне снова повезло. Никто ничего не видел, да никому бы и в голову не пришло меня заподозрить. На этот раз я был раздавлен горем, терзался чувством вины, и Эрику приходилось возиться со мной, пока я играл эту роль, – безукоризненно играл, скажу без лишней скромности. Мне не нравилось обманывать Эрика, но я понимал, что это необходимо: я не мог сказать ему правду, он ведь никогда не понял бы, зачем я это сделал. Он бы страшно испугался и, скорее всего, перестал бы со мной дружить. Так что мне пришлось изображать убитого горем ребенка, во всем винящего одного себя, а Эрик должен был меня утешать, пока папа предавался своим мрачным раздумьям.
На самом деле мне не понравилось, как Диггс выспрашивал меня о происшедшем, и я даже сначала подумал, что он догадывается, – но, похоже, мои ответы его удовлетворили. Мешало, что я должен был называть папу «дядей», а Эрика с Полом «кузенами» – так отец надеялся сбить Диггса с толку, если тот начнет наводить справки и выяснит, что по документам меня не существует. Легенда гласила, что я сирота, сын давно умершего папиного брата, что на острове я бываю длительными наездами и что родственники передают меня с рук на руки, пока «решается» моя судьба.
Как бы то ни было, все прошло удачно, и даже море в кои-то веки мне подыграло: почти сразу после взрыва начался прилив и – за час с небольшим до того, как из города прибыл Диггс осмотреть место происшествия, – скрыл все улики, которые я мог оставить.

 

Когда я вернулся, в доме была миссис Клэмп. Она прислонила свой старый дорожный велосипед к кухонному столу и разгружала большую плетеную корзину, укрепленную на переднем багажнике; набивала наш буфет, холодильник и морозилку добытой в городе провизией.
– Доброе утро, миссис Клэмп, – вежливо поздоровался я, входя в кухню.
Миссис Клэмп, очень старенькая, совсем крохотная, развернулась ко мне.
– А, так это ты? – проговорила она, оглядев меня с ног до головы, и снова зарылась в корзину.
Извлекла обеими руками длинные газетные свертки, прошаркала к морозилке, забралась на приставленный рядом табурет, развернула газету и выгрузила несколько упаковок моих бифбургеров. При этом она залезала в морозилку чуть ли не с головой, и я подумал, как легко было бы… Я встряхнулся и отогнал идиотскую мысль. Уселся за стол и принялся наблюдать процесс разгрузки-загрузки.
– Как поживаете, миссис Клэмп? – поинтересовался я.
– Кто, я? Неплохо, неплохо, – сказала миссис Клэмп, вскинув голову, и слезла с табурета; сгребла в охапку следующую порцию бургеров и двинулась в обратный рейс к морозилке.
Я подумал, уж не грозит ли ей обморожение: на едва заметных усиках старушки, кажется, поблескивали кристаллики льда.
– Ну вы сегодня и нагрузились, миссис Клэмп. Так ведь и с велосипеда упасть недолго.
– Мне? Упасть? Скажете тоже!
И она снова вскинула голову и зашагала к раковине; подошла, приподнялась на цыпочки, пустила горячую воду, ополоснула руки, вытерла их о клетчатый передник и достала из корзины упаковку сыра.
– Может, чашечку чая?
– Мне? Нет! – сказала миссис Клэмп, вздернув голову уже в морозилке, и едва не задела макушкой ванночку для льда.
– Ну нет так нет.
Она опять ополоснула руки. А когда начала отделять салат-латук от шпината, я извинился и поднялся к себе в комнату.

 

Традиционный субботний ленч: рыба с картошкой с нашего огорода. Миссис Клэмп сидела на моем месте, напротив папы, и это тоже вошло в традицию. Я сидел сбоку, спиной к раковине, и выкладывал из рыбьих костей на тарелке весьма выразительный узор, а папа и миссис Клэмп обменивались самыми формальными, если не сказать ритуальными, любезностями. Из костей мертвой рыбы я составил человеческий скелет и полил его кетчупом, для пущей натуральности.
– Еще чаю, мистер Колдхейм? – предложила миссис Клэмп.
– Нет, миссис Клэмп, спасибо, – ответил папа.
– А тебе, Фрэнсис? – спросила миссис Клэмп у меня.
– Нет, спасибо, – ответил я.
Горошина вполне сгодится для позеленевшего черепа. Я приделал скелету череп. Папа и миссис Клэмп гудели о том о сем.
– Я слышала, приезжал констебль… – протянула миссис Клэмп и вежливо кашлянула.
– Неужели? – проговорил папа и закинул в рот столько рыбы с картошкой, что по меньшей мере на минуту был вынужден воздержаться от беседы.
Миссис Клэмп уставилась на свою пересоленную рыбу, покивала ей и отхлебнула чая. Я замурлыкал себе под нос, и папа метнул на меня гневный взгляд, продолжая работать челюстями; те ворочались, будто сцепившиеся борцы-тяжеловесы.
На этом тема была закрыта.

 

Субботний вечер в «Колдхейм-армз». Я по обыкновению стоял у дальней стенки прокуренного, переполненного народом зала – стоял, слегка расставив ноги и подпирая спиной оклеенную обоями колонну, в руке у меня был пластиковый стакан лагера, а на плечах сидел Джейми-карлик, который периодически ставил мне на макушку свою пинту темного, когда увлекался беседой.
– Чего поделывал, Фрэнки?
– Да так, по мелочи. Прикончил тут на днях несколько кроликов, да Эрик все достает своими сумасшедшими звонками. Больше, в общем-то, и ничего. А у тебя что слышно?
– Да все то же. А как это Эрик тебе звонит?
– Ты что, не знаешь? – повернул я к нему голову. Он нагнулся и заглянул мне в глаза. Кверх ногами у людей такие смешные лица. – Он сбежал.
– Сбежал?
– Тсс. Если никто ничего не знает, то и ладно. Да, он удрал. Пару раз уже звонил домой; говорит, скоро будет здесь. Диггс нам сразу сообщил – приезжал в тот же день, когда он сбежал.
– Ничего себе. Его ищут?
– Ангус говорит – да. А что, в новостях ничего не было? Я думал, может, ты чего слышал.
– Откуда… Нет, ну ни хрена себе! Думаешь, они оповестят народ в городе, если его не поймают?
– Не знаю. – Тут мне полагалось пожать плечами.
– А вдруг он так и не бросил собак поджигать? Черт, еще эти червяки… Помнишь, как он пытался скармливать их детишкам?.. Народ просто с ума сойдет.
По вибрации я понял, что он качает головой.
– Похоже, они хотят это дело замолчать. Наверно, все-таки надеются поймать его.
– Думаешь, поймают?
– А хрен его знает. Псих-то он псих, но не дурак. Иначе как бы он сбежал? Да и когда звонит, видно, что мозгов ему не занимать. Свихнутые, правда, качественно.
– Я смотрю, ты как-то не очень волнуешься.
– Надеюсь, он доберется. Неплохо бы его повидать. Да и вообще, хочется, чтоб он вернулся, потому что… Просто хочется. – Я отхлебнул пива.
– Черт. Лишь бы он больше ничего не натворил.
– Да уж. А ведь с него станется. Этого-то я и боюсь. Собак он, судя по всему, до сих пор терпеть не может. А вот детишкам вроде ничего не грозит, но все равно…
– А как он добирается? Он не сказал, на чем едет? Деньги у него есть?
– Сколько-то, наверно, есть, раз он звонит. Такто все больше подворовывает.
– Ну-ну. По крайней мере, за побег из психушки срок не добавят.
– Это точно, – согласился я.
На сцене появилась группа – четверо панков из Инвернесса, звать «Блевотники». Вокалист, весь в цепях, молниях и с «ирокезом» на голове, схватил микрофон и, когда остальные трое принялись колошматить по своим инструментам, завопил:
Подруга свалила в чужие края,
С работы погнали, дрочу без понта…

Я поплотнее вжался спиной в колонну и продолжал потягивать пивко, а Джейми вовсю наяривал пятками по моей груди, и весь пропитанный потом зал вибрировал в такт ревущей зубодробительной музыке. То-то еще будет!

 

В перерыве, пока один из барменов елозил шваброй по заплеванному полу перед эстрадой, я отправился к стойке наполнить стаканы.
– Как обычно? – спросил из-за стойки Дункан; Джейми кивнул. – А как Фрэнк поживает? – поинтересовался Дункан, наливая пинту светлого и пинту темного.
– Нормально, – ответил я. – А вы?
– Помаленьку, помаленьку. Тебе как, бутылки еще нужны?
– Нет, спасибо. Пока хватает. Новая партия уже, кстати, загружена, бродит.
– Но ты все равно заходи. Зайдешь?
– А как же.
Дункан протянул Джейми его стакан, я забрал свой и сразу выложил на стойку деньги.
– На здоровье, парни, – сказал Дункан, когда мы развернулись и направились к нашей колонне.
Несколько пинт спустя. «Блевотники» исполняют первый «бис». Мы с Джейми танцуем, подпрыгиваем на месте; он кричит, хлопает в ладоши и приплясывает у меня на плечах. Ради Джейми я не против потанцевать и с девушками; однажды, правда, он запросил меня выйти на улицу с одной дылдой, чтобы он мог с ней поцеловаться. Но стоило только подумать о ее сиськах, прижатых к моему лицу, и меня чуть не вырвало, так что я был вынужден его разочаровать. Да и вообще, панкерши как-то и духами не пахнут, и юбок не носят, разве что кожаные. Нас с Джейми то и дело толкали, пару раз чуть было не уронили, но до конца вечера мы дожили целы и невредимы. К сожалению, в итоге Джейми зацепился языком с какой-то девицей, но я слишком усердно пытался дышать поглубже и удерживать в фокусе противоположную стенку, так что мне было не до них.
– Вот, скоро чоппер покупаю. Двести пятьдесят кубиков, конечно, – хвастал Джейми.
Я едва слушал. Куда ему мотоцикл, он и до педалей-то не дотянется, но я бы все равно ничего не сказал, даже если б мог: на то ведь и телки, чтоб лапшу им вешать, а я все-таки его друг. Девица, когда я ее разглядел, оказалась лет двадцати, пробу ставить некуда, а слоев краски на веках – сколько у «роллса» на дверцах. Она курила жуткую французскую сигарету.
– У моей соседки есть мотик, у Сью. «Сузуки-сто восемьдесят пять ЖТ», это ей брат отдал, но она копит на «голд-уинг».
Стулья уже составляли на столы, сметали в кучу мусор, треснувшие пластиковые стаканы, обмякшие пакетики из-под чипсов, а меня по-прежнему мутило. Чем больше я слушал девицу, тем кошмарней она казалась. Да еще этот ее жуткий выговор: небось откуда-нибудь с западного побережья; не удивлюсь, если из Глазго.
– Не-е, это не для меня. Слишком тяжелый. Вот полтыщи – самое то. От «мото-гуцци» я просто тащусь, но передача…
Черт, сейчас как обдам в полноцвете ее куртку, сквозь все тщательно обметанные прорехи, и молнии заржавеют, и в карманах долго еще будет хлюпать, и Джейми, наверно, при первом же термоядерном позыве улетит прямо в штабель пустой тары под колонками – а эти двое обмениваются пустыми байкерскими фантазиями, одна другой абсурдней.
– Курнуть хочешь? – предложила девица Джейми и махнула пачкой мимо моего носа.
Мне еще долго мерещились хвостатые звездочки на синем фоне, даже после того, как она сунула пачку в карман. Джейми, наверно, взял сигарету (хотя я знал, что он не курит), потому что перед глазами у меня защелкала зажигалка, разбрызгивая искры, словно бенгальский огонь. Я даже почувствовал, как у меня плавятся затылочные доли. Подумал, не сострить ли насчет того, что курение ведет к задержке роста, но все линии связи в мозгу были забиты истеричными сигналами кишок. Что-то в моей утробе явно заваривалось и просилось наружу, и, в общем-то, даже без вариантов, через какой выход, но я не мог пошевелиться. Застрял, как аркбутан, между полом и колонной, а Джейми все нес какую-то пургу насчет рева «триумфовского» движка и как он гонял ночью вдоль берега Лох-Ломонда.
– Ты, типа, на каникулах?
– Ага, с подругами. У меня есть парень, нефтяник, но он сейчас на платформе, смена.
– А-а, ну ясно.
Я продолжал усиленно дышать, пытаясь прочистить голову кислородом. Не понимаю я Джейми: он вдвое ниже меня, весит вдвое меньше, если не втрое, – но, сколько бы мы с ним ни пили, ему хоть бы хны. По крайней мере, на пол он втихаря не отливал – иначе я бы давно вымок. Тут я понял, что девица наконец меня заметила. Она ткнула меня в плечо – и, подозреваю, не в первый раз.
– Эй, – окликнула она.
– Ч-чего? – Меня аж передернуло.
– Ты в порядке?
– Угу, – медленно покивал я, надеясь, что она этим удовлетворится, затем отвел взгляд вверх и в сторону, как будто вдруг обнаружил на потолке нечто крайне важное и интересное; Джейми ткнул меня пяткой. – Ч-чего? – повторил я, даже не пытаясь к нему повернуться.
– Ты тут ночевать собрался?
– Чего?.. Нет. Ты как… готов? Ладно.
Я нащупал за спиной колонну, оттолкнулся и выпрямился, надеясь, что не поскользнусь на залитом пивом полу.
– Фрэнки, дружок, может, я лучше спущусь, а? – спросил Джейми и ткнул меня покрепче.
Я посмотрел куда-то вверх и вбок, вроде как на него, и кивнул. Соскользнул спиной по колонне до самого низа, пока не уперся задницей в пол. Девица помогла Джейми спрыгнуть. Его рыжие волосы, спутавшиеся с ее выбеленными, вдруг полыхнули золотым блеском – это включили верхнее освещение. К нам приближался Дункан со шваброй и большим ведром, попутно опорожняя пепельницы; ему еще предстояло ликвидировать срач. Я дернулся вставать и почувствовал, как Джейми с девицей берут меня под руки, помогая подняться. В глазах все троилось, и я недоумевал: как такое возможно, если у тебя всего два глаза. Джейми и девица что-то говорили, но я не понимал, это они мне или нет.
– Угу, – на всякий случай сказал я и тут осознал, что меня через пожарную дверь выводят на свежий воздух.
Мне срочно требовалось в туалет, и каждый шаг отдавался в кишках новыми спазмами. Собственное тело вдруг с ужасающей ясностью представилось мне в виде двух равновеликих емкостей: одна заполнена мочой, а другая – непереваренным пивом, виски, чипсами, арахисом, слюной, соплями, желчью и двумя кусками рыбы с картошкой. Какой-то больной участок моего мозга тут же вообразил яичницу-глазунью в венчике перекрученных полосок жареного бекона с озерцами остывшего жира на сальной тарелке. Я подавил подкативший к горлу жуткий позыв. Попытался подумать о чем-нибудь приятном, но в голову ничего не шло, и тогда я решил сосредоточиться на происходящем вокруг. От кабака мы еще далеко не отошли, шагали по тротуару мимо банка. Джейми держал меня под одну руку, девица – под другую. Ночь стояла облачная, прохладная, и уличные фонари были окружены расплывчатыми ореолами. Потнопивной запах кабака успел выветриться, и я жадно вдыхал чистый воздух. Я осознавал, что меня немного заносит, тыкался попеременно то в Джейми, то в девицу, но ничего не мог с этим поделать; я напоминал себе одного из этих динозавров, таких огромных, что их задние ноги фактически контролировались отдельным мозгом. У меня же, такое ощущение, было по отдельному мозгу на каждую конечность, только все они разорвали между собой дипломатические отношения. Короче, я ковылял в меру сил, полагаясь на удачу и на моих спутников. Честно говоря, на последних особо рассчитывать не приходилось: Джейми слишком мал ростом, чтобы удержать меня, когда я начну падать, ну а девица есть девица – что с нее взять. Слабовата небось, а если и нет, подозреваю, она только рада будет, коли я раскрою себе череп о поребрик: женщинам ведь нравится, когда мужчина беспомощен.
– Вы, вообще, всегда так? – поинтересовалась девица.
– Как «так»? – переспросил Джейми с недостаточным, на мой взгляд, негодованием в голосе.
– Ты на нем верхом.
– Да нет, это просто чтобы мне было лучше видно, как они там рубятся.
– И на том спасибо. А я уж думала, вы и в сральник так ходите.
– Конечно! Заходим в кабинку и ссым дуэтом: Фрэнки в унитаз, а я – в бачок.
– Ладно врать-то!
– Ей-богу, – провизжал Джейми, давясь от смеха. Я худо-бедно передвигал ноги и слушал весь этот мусор. Меня покоробило оттого, что Джейми, хотя бы и в шутку, заговорил о том, как я хожу в сортир; знает ведь, что это мое больное место. Правда, раз или два ему все-таки удалось заманить меня поглазеть на это якобы увлекательнейшее состязание: как гоняют струей мочи размокшие окурки в писсуаре, на дальность.
Признаться, я наблюдал Джейми за этим занятием и был весьма впечатлен. Сортир в «Колдхейм-армз» прекрасно оборудован для этой забавы – там стоит длинный писсуар-желоб на полторы стены, с однимединственным сливным отверстием. По словам Джейми, цель игры заключается в том, чтобы пригнать размокший хобарик к сливу, развалив его по пути на максимально возможное количество частей. Очки насчитываются по числу кафельных плиток, которые минует окурок, прежде чем станет нетранспортабельным (плюс дополнительные очки, если загоняешь его в сливное отверстие или гонишь от дальнего края желоба), по степени причиненного ущерба – ведь крайне сложно размочить обугленный конус на кончике окурка, – а также по общему количеству хобцов, обработанных таким образом в течение вечера.
Упрощенный вариант игры практикуется и в маленьких писсуарах индивидуального пользования, куда более распространенных нынче, но сам Джейми этого не пробовал, поскольку, чтобы воспользоваться таким писсуаром, ему надо отойти на метр и стрелять навесом.
Короче, ссать встоячку явно куда интереснее, но это развлечение не для меня – спасибо, злодейка судьба постаралась.
– Он что, брательник твой?
– Нет, просто друг.
– И всегда он в зюзю?
– Да каждую субботу.
Это, разумеется, чудовищная ложь. Я редко напиваюсь до такой степени, чтобы утратить координацию движений или дар речи. И уж как пить дать ответил бы Джейми чин по чину, не будь я настолько поглощен своим опорно-двигательным аппаратом. Прежнее ощущение, что меня вот-вот стошнит, прошло, однако все та же безответственная, деструктивная часть моего мозга – всего-то, может, несколько нейронов, но, полагаю, такие в каждом мозгу найдутся, а хулиганского элемента достаточно самого малочисленного, чтобы район в целом приобрел дурную славу, – продолжала думать об остывшей яичнице с беконом, и каждый раз меня чуть не выворачивало. Требовалось усилие воли, чтобы вообразить себе, например, прохладный ветер на вершине холма или волнистое песчаное дно на мелководье, игру света и теней на прибрежной глади – короче, то, что наиболее рельефно воплощает в моем представлении свежесть и ясность, – и таким образом отвлечь мозг от размышлений о содержимом моего желудка.
Впрочем, к этому времени мне стало совсем невтерпеж. Джейми с девицей находились буквально в нескольких дюймах, держали меня под руки, и я периодически наталкивался то на него, то на нее, – однако мое опьянение достигло такой стадии (как раз подошли две последние, чуть не залпом опрокинутые пинты лагера с виски на прицепе), когда казалось, что докричаться совсем без шансов, все равно что с другой планеты. Джейми с девицей шли по разные стороны от меня и без устали мололи языками, несли полную ахинею с таким видом, как будто обсуждали что-то крайне важное, а я – имея гораздо больше мозгов, чем у них, вместе взятых, и информацию самого насущного свойства, – не мог вымолвить ни слова.
Но должен же быть какой-то способ. Я помотал головой, сделал несколько глубоких вдохов. Стал ступать ровнее, уверенней. Начал старательно думать о словах, о том, как их произносят. Пошевелил на пробу языком, проверил гортань. Надо взять себя в руки. Любой ценой наладить контакт. На перекрестке я огляделся по сторонам и увидел табличку: «Юнионстрит». Повернулся к Джейми, затем к девице, прочистил горло и хорошо поставленным голосом высказался:
– Не знаю, разделяли ли вы когда-нибудь – или, может, до сих пор еще разделяете, откуда мне, собственно, знать, хотя бы сугубо между собой, но уж никак не включая меня, заблуждение относительно смысла, который ваш покорный слуга некогда вкладывал в одно из слов на вон той вон табличке, но я всерьез полагал, что, исходя из общепринятой терминологии, слово «юнион» связано с тред-юнионизмом или, иными словами, с профессиональными объединениями рабочего класса, и поэтому меня чрезвычайно удивило, что отцы города сподобились дать улице такое социалистическое название: стало быть, еще не все потеряно в плане установления мира или хотя бы перемирия в классовой борьбе, если подобное признание роли профсоюзов могло быть зафиксировано в наименовании столь важной и почтенной транспортной артерии; однако вынужден признать, я недолго пребывал в этом печально оптимистичном заблуждении, из которого меня вывел отец – благослови Господи его чувство юмора, – когда объяснил мне, что на самом деле горсовет, а также местные власти сотен других городов по всей до недавнего времени административно независимой территории решили таким образом увековечить союз парламентов Англии и Шотландии, несомненно дабы извлечь из этого определенную выгоду, сопряженную со слиянием властных функций на раннем этапе.
Девица взглянула на Джейми:
– Он что-то сказал?
– Да нет, пока только прокашлялся, – ответил Джейми.
– А по-моему, он сказал что-то о бананах.
– О бананах? – переспросил Джейми, глядя на нее в недоумении.
– Ну, – подтвердила она, глядя на меня и кивая. – Именно что.
Вот тебе и контакт, подумал я. Нажрались в дупель, что он, что она, – нормального человеческого языка не понимают. И я с тяжелым вздохом посмотрел сначала на одного своего провожатого, потом на другого. Тем временем мы неспешно брели по главной улице, мимо «Вулворта» и огней светофоров. Я буравил взглядом асфальт под ногами и лихорадочно соображал, что делать дальше. На следующем перекрестке я споткнулся о дальний поребрик и чуть не упал. До меня вдруг дошло, насколько уязвимы мои передние зубы и нос и что будет, если они придут в соприкосновение с гранитными портенейльскими тротуарами на скорости, сколько-нибудь превышающей малую долю метра в секунду.
– А как-то мы с одним друганом гоняли по горкам, где лесной заказник, миль полсотни нарезали, а то и быстрее, а там же трамплин на трамплине.
– Да ну!
Господи боже ты мой, они все еще о мотоциклах.
– И куда мы его такого?
– К моей маме. Если она еще не спит, напоит нас чаем.
– К маме?!
– Ага.
– Бр-р-р…
Меня вдруг осенило. Это было настолько очевидно, что даже не знаю, почему я раньше не догадался. Я понимал, что время не терпит и стесняться смысла нет, а то ведь взорвусь, и точка, – так что я стряхнул с себя Джейми с девицей и, пригнув голову, бросился бежать. Меня вдохновлял пример Эрика; сбегу подальше, найду укромный уголок и спокойно проссусь.
– Фрэнк!
– Да в бога-душу-мать! Что вообще за дела?
Тротуар тихо-мирно расстилался у меня под ногами, которые двигались более-менее как положено. Я слышал крики бежавших за мной Джейми с девицей, но уже миновал старую закусочную и военный мемориал и теперь набирал скорость. Переполненный мочевой пузырь несколько притормаживал меня, но отнюдь не так сильно, как я опасался.
– Фрэнк! Вернись! Остановись, Фрэнк! Да что случилось? Фрэнк, псих ненормальный, шею же свернешь!
– Да пусть бежит, на хрена он тебе сдался?
– Отстань, он мой друг! Фрэнк!!!
Я повернул на Банк-стрит, чуть не снес два фонарных столба и вильнул влево, на улицу Адама Смита, к «Автосервису Макгарви». Вбежал, тормозя каблуками, во двор и метнулся за заправочный автомат; я задыхался, безостановочно икал, в висках стучало. Присел на корточки, спустил штаны и, тяжело дыша, уперся спиной в «пятизвездочный» автомат, и по шершавому асфальту в бензиновых подтеках разлилась большая пахучая лужа.
Топот – и справа появилась темная фигура. Подняв голову, я увидел, что это Джейми.
– Уф-ф-ф… – пропыхтел он, пытаясь отдышаться, и облокотился одной рукой на соседний автомат, а другой оперся о колено; грудь его тяжело вздымалась. – Вот ты где… кхе… кхе… Фух…
Он присел на бетонное основание и уставился в темное стекло подсобки. Я подпирал автомат, выжимая из себя последние капли. Потерял равновесие и приложился задом к бетону, нетвердо поднялся и натянул штаны.
– Что это на тебя нашло? – спросил Джейми, все еще задыхаясь.
Я махнул рукой и попробовал застегнуть ремень. От прокуренной одежды пахнуло кабаком, и меня снова замутило.
– Прр-брр-э-а…
Я хотел сказать «прости», но слово обернулось рвотным позывом. Все та же антиобщественная часть моего мозга внезапно вспомнила об остывшей яичнице с беконом, и желудок изверг фонтан. Я перегнулся пополам, сотрясаемый спазмами; кишки перекручивались морскими узлами, причем абсолютно самопроизвольно, – так, наверно, чувствует себя женщина с ребенком во чреве. В горле тут же засаднило, настолько реактивным был выплеск. Джейми поймал меня, иначе я бы упал. Так я и стоял, перегнувшись, будто наполовину открытый складной нож, и оглашал заправку надсадным блёвом. Одной рукой Джейми придерживал меня сзади за ремень, чтобы я не рухнул мордой во все это художество, а другую положил мне на лоб и что-то успокаивающе бормотал. Меня продолжало выворачивать, в животе возникла резь; из глаз и носа текло, вся голова была словно перезрелый помидор, вот-вот лопнет. Между позывами я пытался перевести дыхание, утирал рот, кашлял – и тут же снова извергался. Я слушал эти кошмарные звуки, так похожие на те, что производил по телефону Эрик, и надеялся, что никто не пройдет и не увидит меня в таком беспомощном, недостойном виде. Я затих, почувствовал себя лучше; начал вновь и почувствовал себя стократ хуже. Сдвинулся при помощи Джейми в сторону и встал на четвереньки на сравнительно чистом участке бетона, где бензиновые пятна выглядели не такими свежими. Харкнул, откашлялся, перевел дыхание и упал на руки Джейми, подтянув колени к подбородку, чтобы унять боль в мышцах живота.
– Получше? – спросил Джейми.
Я кивнул, чуть подался вперед и уронил голову на колени. Джейми похлопал меня по спине:
– Потерпи минутку, Фрэнки.
Через несколько секунд он вернулся с ворохом шершавых бумажных полотенец и половиной обтер мой рот, а другой половиной – лицо. Даже не поленился выбросить потом в урну.
Хотя опьянение не прошло, живот болел, а в горле словно ежи подрались, чувствовал я себя не в пример лучше.
– Спасибо, – выдавил я и попробовал встать. Джейми помог мне подняться.
– Ну ты, Фрэнк, даешь.
– Угу, – отозвался я, вытер глаза рукавом и оглядел двор – удостовериться, что мы по-прежнему одни. Разок-другой я хлопнул Джейми по плечу, и мы направились к улице.
Вокруг – ни души; я с трудом переставлял ноги и старался дышать глубже, а Джейми придерживал меня за локоть. Девица, естественно, испарилась, но я об этом ничуть не жалел.
– Чего это ты так ломанулся?
– Да вот надо было… – И я мотнул головой.
– Чего? – хохотнул Джейми. – А просто сказать не мог, что ли?
– Не мог.
– Только из-за девицы?
– Нет, – ответил я и закашлялся. – Вообще говорить не мог. Перепил.
– Чего? – рассмеялся Джейми.
– Угу, – кивнул я.
Он снова хохотнул и покачал головой. Мы пошли дальше.
Мама Джейми еще не спала и налила нам чая. Она женщина крупная и всегда ходит в зеленом халате, когда я вижу ее вечером после «Колдхейм-армз», то есть чуть ли не каждую субботу. С ней не так уж и неприятно, хоть она и делает вид, что относится ко мне куда радушней, чем на самом деле (уж я-то знаю).
– Ах ты, бедняжечка, совсем с лица спал. Садись-ка вот сюда, сейчас поставлю чай. Ох-ох-ох, ну как же так…
Меня усадили в кресло в углу гостиной муниципального дома, а Джейми тем временем вешал наши куртки. Я слышал, как он подпрыгивает в прихожей.
– Спасибо, – прохрипел я пересохшим горлом.
– Ну вот, другое дело. Может, обогреватель включить? Тебя не знобит?
Я помотал головой, тогда мама Джейми улыбнулась, кивнула, потрепала меня по плечу и уплыла на кухню. Вошел Джейми и сел на кушетку рядом с моим креслом. Глянул на меня, ухмыльнулся и покачал головой.
– Ну и ну. Ну и ну! – Он с хлопком сцепил руки в замок и стал качаться вперед-назад, ноги его не доставали до пола; я закатил глаза и отвел взгляд. – Ничего, Фрэнки. Пара чашек чая, и будешь как новенький.
– Угу, – выдавил я и содрогнулся.
__________________

 

Ушел я около часа ночи, слегка протрезвевший и залитый чаем по самые гланды. Боль в животе и горле почти прошла, но хрипы оставались. Пожелав Джейми и его маме спокойной ночи, я вышел окраиной на дорожку, ведущую к острову. Темнота была хоть глаз выколи, и я иногда включал фонарик, пока не добрался до моста.
На болоте, в дюнах и на пастбище было абсолютно тихо, только трава шелестела у меня под ногами да иногда с далекого шоссе доносился приглушенный рев тяжелых грузовиков. Едва ли не все небо было затянуто тучами, луна почти не давала света, а прямо по курсу – и совсем не давала.
Я вспомнил, как два года назад в середине лета возвращался в сумерках по тропинке, после того как целый день лазил в предгорьях за городом, и увидел в сгущающейся тьме далеко над островом странные движущиеся огни. Те мигали, неловко покачивались, переплывали с места на место и сияли на удивление тяжелым, плотным светом, как никогда не бывает в воздухе. Я навел на них бинокль, и порой в отсветах мне мерещились какие-то окружающие их конструкции. Меня пробрал озноб, я напряг соображение, лихорадочно пытаясь найти разгадку. Покрутил головой в сумраке и опять уставился на эти далекие, совершенно беззвучные столбы мерцающего пламени. Они висели в небе, словно огненные лики, взирающие на остров, словно кто-то терпеливо ждущий.
Потом меня осенило. Я все понял.
Это был мираж, отражение в воздушных слоях над морем. Я видел газовые факелы буровых платформ, находящихся, может, за сотни километров от берега, в Северном море. Приглядевшись к окружающим огни смутным силуэтам, я уверился, что это действительно вышки, эпизодически высвечиваемые собственными газовыми отблесками. Я радостно двинулся дальше – даже радостней, чем до того, как увидел странное видение, – и мне пришло в голову, что любой человек с менее развитыми логикой и воображением тут же решил бы, что это НЛО.

 

В конце концов я добрался до острова. В доме – ни огонька. Я обвел взглядом его черную массу, едва оконтуренную в неровном лунном свете, и подумал, что сейчас он кажется даже больше, чем на самом деле, словно голова каменного великана: огромный череп, полный призраков и воспоминаний, белеет в лунных лучах и глядит в море, венчая огромное сильное тело, погребенное под песком и камнями, готовое по условному сигналу высвободиться, стряхнуть наслоения.
Дом глядел в море, глядел во тьму; я отворил дверь и вошел.
Назад: 3 В Бункере
Дальше: 5 Букетик цветов