Глава 10

Явившийся на зов властной начальницы Борис Львович оказался тем самым парнем, нещадно обруганным Ниной Георгиевной во время обхода. Когда мы вышли в коридор, он облегченно вздохнул.

– Своего кабинета я не заслужил, в ординаторской полно народу, спокойно поговорить не дадут. Пошептаться можно у бабы Сони в бельевой. Вы не против? Там тесно, но тихо. Нина велела перед вами как на исповеди держаться, а значит, лучше нам без лишних ушей беседовать.

– Прекрасно, – согласилась я. И через пару минут очутилась в узкой длинной комнате, плотно заставленной стеллажами с постельными принадлежностями, халатами, полотенцами и прочим барахлом.

– Садитесь на табуретку, – предложил Борис.

Я опустилась на жесткое сиденье.

– Что с Рязанцевым?

Атаманов почесал за ухом.

– Родственников в таких случаях принято терминами забрасывать, свою ученость показывать, но вам я отвечу честно: не знаю.

– Оригинально, – пробормотала я.

Борис чихнул.

– Извините, простыл: клиника старая, стены метровые, холод в любое время года адский. Говорят, тут еще при царе сумасшедший дом был.

– Давайте вернемся к Рязанцеву, – попросила я. – Как он сюда попал?

Атаманов шмыгнул носом.

– Профессор Волоколамский занимался изучением… Вы что-нибудь понимаете в психиатрии?

Я поерзала на колченогой табуретке.

– Имею поверхностные знания в данной науке, с психологией знакома лучше.

– Хорошо, что не путаете психиатра с психотерапевтом, – обрадовался Борис. – Ладно, тогда я с вами по-простому, не как с родственниками. О’кей? Вам ведь не нужны мудреные термины?

– Начинайте, – велела я.

Сергей Петрович Волоколамский – бывший главврач психиатрической больницы, авторитетный ученый, признанный не только в России, но и за рубежом, доктор медицинских наук, профессор, академик, написал много книг, на которых выучилось не одно поколение врачей. Чтобы издать очередной том, Сергей Петрович набирал группу из, как он говорил, «весьма непонятных, но очень интересных больных» и устраивал их в палату номер двенадцать. Персонал звал ее «лабораторией Волоколамского». Сергей Петрович никого, кроме своих учеников, туда не пускал, что очень злило его заместительницу Нину Георгиевну Реутову.

Отношения между ними можно было назвать сложными. Сергей Петрович единовластно руководил больницей, без его разрешения по коридору даже муха боялась пролететь. У Нины не было реальной власти, она не занималась ни лечебными, ни научными вопросами, на ее плечи главврач свалил хозяйственные и административные проблемы. Волоколамский не отличался тактичностью, мог во время обхода при студентах и ординаторах отчитать Реутову, сделать ей замечание на глазах у медсестры или велеть:

– Нина, принеси мне кофе.

Один раз Сергей Петрович потребовал капучино в присутствии Бориса, который тогда оканчивал под руководством Волоколамского ординатуру. Нина Георгиевна вспыхнула, вскочила, выкрикнула:

– Я вам не служанка! – и вылетела в коридор.

Академик удивленно вздернул бровь.

– Боря, что с ней?

– Похоже, Реутова обиделась, – пробормотал Атаманов.

– Бог мой! Почему? – изумился профессор.

– Ну… вы велели ей кофе принести, – попытался объяснить ему суть дела Боря. – А это обязанность секретарши.

– Мария Гавриловна гриппом заболела, – пожал плечами Сергей Петрович. – Неужели Реутовой трудно из автомата стаканчик притащить? Ладно, сам схожу.

– Я сбегаю, – остановил академика Борис и вышел в коридор, где наткнулся на Нину Георгиевну. А та незамедлительно налетела на парня:

– Почему вы позволяете себе ходить по отделению в мятом халате и без шапочки? Получите выговор!

На беду, именно в тот момент Волоколамский тоже решил выйти из кабинета. Он услышал слова Реутовой и вскипел:

– С ума сошла? Не лезь к моим аспирантам! Если понадобится, я сам Бориса выпорю. Кстати, шапочка на голове у врача не гарантирует наличия мозга в его черепной коробке.

Борис предпочел смыться за капучино в холл. Но неожиданно подумал: «Ох, заполучил я врага, Нина унижения не забудет».

Он не ошибся. Недавно Волоколамский скончался, Реутова водрузила на голову «шапку Мономаха», схватила цепкими ручонками скипетр с державой и начала безбожно придираться к ученикам Сергея Петровича, а больше всех достается Боре. Двенадцатую палату Нина Георгиевна, получив должность главврача, расформировала, больные отправились по домам, в клинике остался один Никита Рязанцев, которого Сергей Петрович взял под свою опеку за несколько месяцев до кончины.

На момент своего появления в «лаборатории» Никита напоминал зомби. Он лежал на кровати, устремив взгляд в одну точку, не разговаривал, не реагировал на обращения, не выражал никаких желаний, не кричал, не смеялся, не выказывал ни малейших эмоций. Если перед ним ставили тарелку с едой, он не проявлял к ней никакого интереса, но когда нянечка подносила ложку с кашей к его рту, покорно глотал ее. Проблем Рязанцев медперсоналу не доставлял. Если вели мыться, Никита послушно становился под душ; когда в палате тушили свет, мирно засыпал. Что с ним случилось? Мать его рассказала, что, обеспокоенная отсутствием вестей от сына, поехала к нему домой и обнаружила Никиту в безразличном ко всему состоянии. Несмотря на свою гениальность, Волоколамский так и не понял, что случилось с пациентом. Правда, академик выдвинул предположение: либо на больного подействовал некий токсин, либо Никита подцепил доселе неизвестный науке нейровирус.

В клинике работает несколько очень опытных, знающих докторов, последователей Сергея Петровича, но Нина Георгиевна отдала Рязанцева Борису и теперь во время каждого обхода пинает Атаманова.

Я решила прервать жалобы врача на начальницу:

– Почему Реутова не выписала Никиту? Вы сказали, что всех остальных обитателей двенадцатой палаты она отправила по домам.

Атаманов откашлялся.

– Карен Арутюнович, муж Нины Георгиевны, работает в частной кардиологической клинике, которая принадлежит Марине Арнольдовне, вдове Сергея Петровича, а Рязанцев-старший был когда-то ближайшим другом Волоколамских. Улавливаете мою не высказанную вслух мысль?

– Вполне, – кивнула я. – А кто вам сказал, что Тамара Яковлевна – мать Никиты? Ваша начальница?

– Нет, – покачал головой Борис. – Леднева два-три раза в неделю приезжала в клинику, заходила к Никите в палату, очень за него переживала, постоянно у Волоколамского спрашивала: «Ну как он? Поправится? Можно Кита вылечить?» Сергея Петровича ее визиты очень напрягали. Между нами говоря, академик терпеть не мог с родственниками общаться и никогда этого не делал. Но Рязанцев-то особый случай, все-таки сын друга, пусть и покойного. С Тамарой Яковлевной он разговаривал по-иному, чем с другими, – называл ее на «ты», без отчества, уводил побеседовать в ресторанчик, тут неподалеку. Было понятно, что у них давние хорошие отношения. Но все равно Волоколамский не выдержал и велел мне: «Боря, бери Тамару на себя, иссякли мои силы». Тогда уж я с ней говорить начал, твердил попугаем: «Результата сразу ждать не стоит, надо настроиться на длительный процесс лечения». Потом как-то раз она меня в кафе на первом этаже отловила, а я устал очень в тот день, вот и не сдержался, взял и правду ей выложил: «Не придумано таких таблеток, чтобы Рязанцев их принял и нормальным стал». Тамара Яковлевна уточнила: «Значит, мальчику нельзя помочь?»

Атаманов чихнул и продолжил:

– Я рассердился на себя, попытался исправить положение, завел речь об экспериментальных методах, которые применяет Сергей Петрович, о том, что никогда нельзя сдаваться. Но знаете, мне показалось, что Тамара Яковлевна, услышав о неизлечимости сына, успокоилась. Родственники безнадежно больных проходят несколько стадий. Сначала они отрицают…

– Тамара Яковлевна называла себя матерью Никиты? – остановила я врача. – Или, может, Волоколамский так ее вам представил?

– Не помню, от кого про родственную связь услышал. Но кто, кроме матери, так о человеке беспокоиться станет? И Волоколамский вел себя с ней как с очень хорошей знакомой. У меня не возникло сомнений, что Леднева Никите Викторовичу самый близкий человек.